Текст книги "Картина ожидания (Сборник)"

Автор книги: Елена Грушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Маргаритана – значит, жемчужина. Маргаритана Маргаритифера.

Она повела плечом, и Кашина рука свалилась.

– Что это?

– Название одной очень красивой раковины. В ней рождается жемчуг.

При слове "раковина" словно бы легкая тень коснулась ее лба.

– Да, – сказала она. – Это красиво.

– Слушай, – вмешался Максим. – Ты все так и плаваешь – без заходов в иностранные порты? Ныряешь? Дно морское ковыряешь?

Белозеров кивнул, не понимая, отчего омрачилась Маргарита… Маргаритана, не понимая, отчего это его заботит, не понимая, отчего мысленно назвал ее именно так. "Не думай, не думай. Послезавтра уезжать!"

– А я, вообрази, вознесся в небеса! – возбужденно продолжал Каша. – Ты хоть представляешь, что такое интертелепроекция?

– Представляю. Довелось лицезреть.

– Весь мир как ошалел от нее! Но знаешь, даже в Штатах гоняют по небесам пока что одни концертные ролики. Мы тоже… Но есть одна задумка. Пора осваивать новые жанры! Пашка Стельных из Ленинграда – не читал в "Огоньке", там его очерки через номер идут? – построил толко-овый сценарий. Такой, знаешь, исторический боевичок с элементами фантастики. Ну, я тебе скажу, круто! Не без чернухи, конечно. Этакое символистское ретро.

– Тридцать седьмой, конечно? – понимающе спросил Белозеров.

– В том числе, – кивнул Каша. – Надо держаться за пульс. Видел, группа со мною приезжала? На днях смонтируем здесь установку и через неделю проведем премьерную проекцию – специально для родного города, прямой эфир. Сейчас как раз в Москве наши люди решают вопрос, чтобы здесь поставили постоянный проектор. На утесе, вон там. Воздух, сам понимаешь, чист и свеж, как поцелуй ребенка, опять же – Китай рядом: они там в Халунцзяне сбацали мощный ретранслятор, оттуда прямой выход на Штаты. Эх, засветим наши картинки не только над Рассеюшкой, но и над всей Земелюшкой!

– Посмотрим – так увидим, – прервал Белозеров это излитие словес. Он повернулся к Обимуру, не понимая, то ли это река волнуется, то ли душа его растревожилась.

Да. И лучше уйти, чтобы не наговорить лишнего Каше… Максиму, Максиму Д., черт подери!

– Искупаемся? Да и пора, у меня дела еще.

Маргаритана охотно вскочила и пошла к воде, огибая осколки раковин. Ее движения наполнили сердце Белозерова нестерпимой тоской. "Уходить!"

– Купайтесь без меня – неожиданно сказал Максим. – Я позагораю.

– А что такое? – удивился Белозеров, мгновенно вспомнив, как, еще голоусыми, они с Кашей дни напролет бултыхались в реке. – Простыл? Радикулит?

Чтобы скрыть свою печаль, он поднял с песка круто выгнутую палку, напоминавшую лук высотой с человека, уткнул один ее конец в песок и сделал вид, что целится в Кашу. Маргаритана, обернувшаяся в этот миг, засмеялась, и Белозеров смущенно уронил "лук".

– Я здоров, – буркнул Каша. – Но понимаешь… я не говорил никому, – он сильно покраснел, – еще давно – сначала вдруг перестало тянуть к воде. Ну буквально водобоязнь, знаешь? До того доходило, что не мог заставить себя принять душ. Аж рвало от страха! Слава прогрессу, сейчас столько дезодорантов и туалетных вод мне из загранки приятели привозят, что в быту обхожусь запросто. А вот так, на пляже, только и могу, что позагорать подальше от воды. Это я тебе как другу.

– И давно такое с тобой? – изумился Белозеров?

– Давно. Может, помнишь, нам тогда было лет четырнадцать. Гроза была ужасная на берегу. Ты тогда раньше ушел, а я вымок, простыл ну и с тех пор. Не помнишь, что ли?! Ну, раковину выбросило в тот день на берег, такую розовую, ну?!

"Пор-фи-рол-л-ла! Порфирол-ла! Порфирола!.."

– Помню. Помню, – быстро сказал Белозеров.

– Раковину? – раздался над ними голос Маргаританы, которая, не дождавшись никого у воды, вернулась. – Вы видели ту раковину? Вы тогда были здесь?

– Ну да! – воскликнул Белозеров. – И ты… вы тоже?

– Я ее нашла.

Глаза светлые-светлые, шальные от восторга. Худые плечи, ободранные загорелые коленки… Она?!

– Ее сломал какой-то мальчишка. Большой, старше меня. Я потом все время искала его, чтобы спросить, зачем он это… Но его лицо как будто вымыло у меня из памяти.

И Максим, и Каша молчали. Белозеров тоже молчал.

– Ну, идите, окунитесь по-быстрому, а я подожду! – велел наконец Максим, поудобнее укладывая на песок свой атлетически-выпуклый торс. – Давайте, идите!

И они пошли.

"Значит, Ритуля – та самая девчонка? Вот совпадение! Надо попросить Саньку не болтать. Ритуля такая впечатлительная. Еще и взбрыкнет. Ну ничего. Я ее люблю, я хочу на ней жениться – и женюсь. Сказать Саньке… хотя, похоже, и он положил глаз на Ритулю. Вон как дергался. А я их еще отправил вместе купаться!"

Максим сел, повернулся к воде. Глаза сперва ничего не видели от солнца, а потом он разглядел, как волны находят на берег – и отступают. И снова. И снова. Ровные, неутомимые волны. Плавные, пологие. А что это с ними? Перламутром отливают! Пленка бензиновая, что ли, на воде?

Вдруг одна из волн вознеслась над другими, высоко-высоко, да так и замерла в воздухе, словно повинуясь неслышному повелению. А на ее гребне возникла… Максим вскочил, бросился было вперед, да замер в непонятном страхе… возникла розовая раковина. В точности та самая – та, что обуглилась и распалась в его руках, давно, давно!

"Только бы Санька и Ритуля ее не заметили! Да где же они?! Эй!.."

Из сердцевины раковины струилось перламутровое сияние, изливалось в воды Обимура, заслоняя от взгляда Максима тех двоих, что плыли сейчас в этих волнах.

*

Белозеров и Маргаритана стояли на морском песке и ждали, когда волны, шелестя, коснутся их ног.

– Вам… не понравился замысел Максима, да? Я заметила, вас передернуло.

– Было дело, – нехотя согласился Белозеров. – Я все думаю над этим. Мы так охотно рвем на себе одежды нашей истории и посыпаем главу пеплом былого, что я вот чего не могу понять: это ведь все равно, будто бы под микроскопом позор родной матери исследовать – да еще и выставлять на всеобщее обозрение. Ну, было, было все это, но сколько же можно на своем, родном дерзодействовать? Ничего ведь не изменить – и остается, значит, нам только стыд и ненависть? Уничижение! Ну а гордость? Что взойдет в буреломе и на пепелище?

Он и не заметил, как стиснул руку Маргаританы. Было иногда такое, накатывало: хотелось вдруг вынуть душу и кому-то протянуть, отдать… ну хоть показать! Просто показать, что она есть, что она белая, чистая – или многоцветная, ясная. И вот сейчас ему почудилось, что Маргаритана душу его приняла.

Он смутился.

– Смотрите, ветробуйство какое в небесах содеялось! А на волнах тишь. Это верховик играет.

– Говорят, в древние времена стоило только чего-то захотеть, как желание исполнялось, – вдруг сказала Маргаритана.

– А чего бы вы хотели?

– Опять ее увидеть… Чтобы я опять была девочкой и был тот день. Я бы не дала убить раковину, защитила бы! "Порфирол-ла!.."

– Значит, это вас мучило всю жизнь?

– Да.

– И меня тоже… Ну, тогда давайте попробуем как в сказке: зажмурьтесь три раза, шагните три раза – и все желанья исполнятся! – попытался Белозеров свести к шутке этот тяжелый разговор.

Маргаритана послушно закрыла глаза. Белозеров тоже зажмурился.

– Раз!

Волна коснулась их.

– Два!

Вода поднялась до колен.

– Три!

Обимур принял их в свои объятия, и дно ушло из-под ног.

Они оба разом открыли глаза, невольно цепляясь друг за друга. Капли стекали по ресницам Белозерова, и он тряхнул головой.

Лик Солнца смотрел с голубой высоты. И взгляд этот пронизывал Обимур насквозь. Они видели песок, напоминающий чистый бисер, и гальку, подобную рассыпанным нефритовым, яшмовым и сердоликовым бусам, и множество разноцветных раковин на золотом дне. Чудилось, Белозеров и Маргаритана, словно птицы, парят в райском саду.

А ветер все играл, играл над ними, шумел, будто посвистывал стрелами. То не ветер неуемновеющий пролетал над Обимуром – то был златокрылый Эрос, заставивший вдруг два сердца задрожать.

– Клянусь Обимуром, что вокруг нас, и небом, что над нами, – нет в мире никого прекраснее тебя. Словно бы сама Афродита осенила твое рождение, – тихо сказал Белозеров, а Маргаритана ответила:

– Мне кажется, что первый свет, озаривший землю, был свет твоих глаз.

Высоко-высоко, куда не мог проникнуть взор ни одного человека, три Мойры: Лахезис, что поет о прошедшем, Клото, играющая настоящим, и Атропос, ведающая будущее, – встретились со своими сестрами Норнами: Урдр – Было, Вердланди – Есть и Скульд – Будет. Проворными пальцами вытянули они из клубка, который им дали Среча и Несреча, две нити и переплели их так, что теперь никакая сила не могла бы отделить одну от другой.

– Быть бы мне этой волной, что тебя обнимает и нежит! – сказал Белозеров, а Маргаритана ответила:

– Твои ресницы пронзают мое сердце, словно светлые стрелы.

Обимур сверкал, будто был он драгоценным камнем.

Не в силах больше бороться с собою, Белозеров воздел глаза к небу, как бы в мольбе, и увидел, что Порфирола витает над Обимуром, изливая свой радужный свет в его воды, опьяняя их – и тех двоих, что безвольно носились в волнах необоримой страсти.

"Так вот какую награду сулила ты мне за спасение свое!.."

И он медленно увлек Маргаритану на прекрасноструйное ложе Обимура.

Когда они вышли на берег, там было пусто, лишь вдали завивался темный песчаный столб.

– Это уазик, наверное. Максим… он все понял, – сказала Маргаритана, и голос ее дрожал от счастья и усталости – Он уехал.

Белозеров промолчал, целуя ее сонные глаза, и сам подумал, что не иначе это почерневшая душа Максима завивает вдали угрюмые смерчи.

*

Многоглазый проекционный аппарат, словно снайпер, выцеливал что-то в небе. Впрочем, нет: он бил, бил – но мимо, опять мимо!

Серпоносов чувствовал, что у него по-детски дрожат губы. Восьмая сцена мчалась к концу, а что будет с девятой? Вот перед ним на переносном пульте сценарий Пашки Стельных, вот режиссерская раскадровка. Все вроде бы налажено, настроено, отрепетировано. Актеры живут в ролях, мизансцены сцеплены, будто звенья причудливой цепи. И вдруг…

Ну почему, почему это мертвящее ощущение не пришло прежде, почему его не осенило раньше чем он дал пуск, когда еще не поздно было подумать – и придумать, когда еще не заиграло в небе над Обимуром ошеломляющее действо!..

Максим знал – весь город сейчас на улицах, в парке, на смотровой площадке утеса. Сколько раз в спорах с бюрократами от культуры, противниками интертелепроекции, он выдвигал этот довод: массовое действо сближает людей, отрывает от индивидуальной спячки перед "телеками" и "видиками". Интертелепроекция соединяет человечество! Вот как сейчас: и чаша "Орбиты" на обимурском утесе, и лопасти нового ретранслятора там, за полосой границы, в Халунцзяне, ловят каждый блик света в небесах, перенося его дальше, дальше, дальше… через океан, до самых берегов Америки, до Сан-Франциско, где тамошний ретранслятор берет на запись эту интеретелепроекцию, чтобы, возможно, через день повторить ее., уже для себя, для всей Америки, а значит – для всего мира! Триумф Максима Д. Серпоносова, победа, которая далась так нелегко… а он ощущает себя на грани поражения.

Во-первых, Маргарита. Она сейчас там, на берегу, среди ассистентов. Маргарита!.. А во-вторых…

Пашка, черт! Неужели он не понимал, насколько уже набило оскомину это растиражированное покаяние? Да что Пашка – и самому Максиму прежде казалось необычайно эффектной предпоследняя сцена, когда все герои – вернее, антигерои – этого действа в едином порыве вершат исторический суд над собой. Этакая демонстрация "монстров истории". Мощнобровый старец с детской радостью будет швырять в реку неисчислимые свои ордена и медали, любуясь кругами, расходящимися по воде. Другого, лысого и круглого, будет выворачивать наизнанку, однако он не перестанет грызть свой сырой кукурузный початок. Третий, в мягких кавказских сапожках, будет голыми руками засыпать необозримую братскую могилу… Ну и так далее, так далее! А хорошее словцо*де-монстрация*, как раз по делу выдумал Пашка. "Она должна настигнуть всех, всех, у кого рабская покорность впиталась в кровь с молоком матери, кто века гнул выю кто порот, стрелян, вешен, но при том еще жив, жив, жив и все так же кондов…" – провозглашал недавно Пашка, и Максим соглашался с ним, а сейчас, когда действо вершилось перед ним на земле и в то же время на небесах, он вдруг сообразил, что все это уже было. Было. И нужно нечто – эпизод, миг, изюминка! – что стало бы равно появлению всадников Апокалипсиса. Иначе – выстрел вхолостую. Сатира – без трагедии? Пресно. Он вспомнил Первооснову всех покаяний, тот фильм: сын вырывает из могилы труп отца… и холод благоговейного ужаса пронесся по спине. Вот так должно быть, подумал он, вот так! Ну что же, заставить их, этих персонажей, человечину есть, что ли? Он готов был сейчас гнать, стегать этих призраков, ну!..

Максим не отводил от монитора невидящих глаз. Игры ума! Кто-то будет хвалить… уж найдутся, всегда на это есть люди; он же навсегда запомнит, как хотел содеять нечто, да не смог. Откуда-то приплыло в память: "Подобно всякому писателю, он судил о других по их произведениям, но хотел, чтобы о нем судили по замыслам".

Да ведь это Борхес! Уж сей-то безверец понимал суть творчества, природу злого славолюбия власти над словом, образом, картиной. Душой! Знал толк. "А я? Я-то что? Огня нет, огня! Душу продал бы за миг озаренья! И что я без этой власти над миром игры? Без нее я не перенес бы измены Ритки. Запил бы, по кабакам бы стал валяться. Но пока есть эта власть, я жив. Не уходи же, не оставляй меня!"

Не владея собой, он отшвырнул ручку. Она улетела в открытое окно автобуса, и Максиму помстилось… чиркнуло по глазам… ее подхватила черная птица – словно лихо мимолетящее! – и тут же сокрылась из глаз.

Бред. Важнее другое. Да! Сейчас, когда вдруг исчезла власть над кадром, он знал, что отдаст за ее возвращение и Москву, которой так долго и трудно добивался, и "тойоту", и всего себя, и здоровье, и тело, и сердце с любовью к Маргарите, и душу отдаст и продаст… но кому?!

– Мне, – коснулся слуха чей-то голос.

*

Голос? Откуда? Кто издает этот шум, вой, свист? Что за обвал вселенский? Чудится, будто какой-то черный клин вдруг разъял живой мир, выкроил оттуда трепетное человеческие тело и охватил его тысячевзорным немигающим оком. И что за леденящее ощущение не потрясения, а узнавания, словно бы этот глас искушения уже касался слуха – еще издетска, и не раз? И вот, будто бы следуя чьему-то безжалостному повелению, он запускает пальцы в сердцевину живого, живого… и оно, как черный жемчуг, градом сыплется из ладоней.

Наваждение! И, чувствуя свое сердце у горла, задыхаясь. Максим слабыми руками вцепился в чью-то твердую руку, державшую его над бездной, что не имела ни верха, ни низа, ни начала, ни конца.

Из тьмы выступило смуглое лицо, взор из-под бровей, черные спутанные кудри, а борода – впробел, словно вытравленная словами, сочащимися изо рта:

– Я научу тебя, как эту злую игру сыграть на устрашение живущим! И утрату твою верну я тебе как награду. Но ты отдай мне за это вот их в услуженье!

И Максим увидел в небесах не безобидных, выдуманных сценаристом призраков – забились-ожили в черном треугольнике чудища злобесные! Существа, похожие на людей, но с мордами и крыльями летучих мышей. Змееволосые женщины с тяжким, каменным взором. Змеерукое видение с ослиными ногами и окровавленным ртом. И еще толстая зеленая змея с грудью и головой обольстительной женщины, держащая глаза свои в руках, – они светили, подобно блуждающим огням, и вели ее… и еще какая-то трехглавая, с тремя туловищами, окруженная тощими черными молчаливыми псами с желтыми немигающими глазами…

– О! – невольно выкрикнул Максим, закрываясь рукавами. – Неужели это – порождение мое? Как оно выползло из меня?

А незнакомец тихо и ласково, словно хозяин, созывающий мирную скотинку, ворковал:

– Эмпуса, Горгона, ко мне поскорее! Эриния, Ламия! Ты, о Геката, ко мне возвращаясь, покличь же скорее стигийских ты псов! Ко мне, все ко мне…

И – громоподобно, метнув взор, будто копье, в Максима:

– Меняем! Решайся, не то…

И почудилось Максиму, что его душа, как проститутка, бросилась на шею властелину черного пространства, и тогда воскликнул он, дерзнув сердцем:

– Согласен!

Черный незнакомец вытянул руки – и под его длинные, темные ногти втянулись, всосались чудовища, порожденные фантазией Максима, исчезли, будто и не было их, тут же сомкнулись небеса разверстые и закрутилось действо интертелепроекции своим чередом, и понял Максим, что за время торга уже успела начаться девятая, финальная сцена… и что не обманул, нет, не обманул явившийся с искушением!

Там была такая картина… один из героев, да, героев, от которого, по мысли Пашки Стельных, зависел судьбоносный поворот сюжета… он с высот своих духовных надзирал за свершением страшного суда над прошлым, а потом, словно в исступлении, прогонял от себя последнее, что еще связывало его с этим прошлым, хлестал кнутом тощую коровенку, специально откупленную съемочной группой для этой цели в захудалом пригородном совхозце.

Кнут – что кнут! Ее бьешь, а она вернется, вернется, по-прежнему многотерпеливая и вечная. Нет.

Максим не мог больше смотреть на куцый экран монитора. Он выскочил из автобуса, где размещался полевой пульт, вскарабкался на камни утеса и стал, задрав голову до ломоты, под вольным небом, слушая, как ревет, кричит человечьим криком коровенка… тощая, та самая, вот так. Уничтожить, отрешиться – значит, сжечь! Теперь все впереди, все только впереди.

Пылали небеса. Максим смотрел. Он не помнил мига, когда отдал ассистентам приказ поджечь скотину… или даже сам поджег! Одною волею своею! Но это было то что надо, то самое. Тот огонь, тот огонь.

"Ритуля, ну, смотри, кого ты упустила!"

На сердце у Максима стало тихо, спокойно. Удалось. И уже на каком-то воображаемом пьедестале видел он себя… не на призрачной высшей ступеньке, где недосягаемо маячили Феллини, Бергман, Антониони, нет, чуть ниже. Ниже, но тоже достаточно высоко. Примерно бок о бок с Абуладзе, Тарковским…

*

Кто-то стремительно спускался к Максиму по камням с площадки, где громоздился проекционный аппарат. Оступившись, чуть не сорвался в воды Обимура, приникшие к подножию утеса, но Максим успел поддержать этого человека. Однако едва руки коснулись тела, жаркого под шелестящей прохладной тканью, как стиснули, жадно прижали.

Ритуля! Она, она прибежала к Максиму, поняла, вернулась, да? Что ж, кому не перевернет душу такая победа! Однако, девочка, поздновато ты… Максим еще подумает!.. Нет, но как волнующе трепещет она, и так близко…

Да что это с ней?! Неласковы ее ладони, они хлещут Максима по плечам, по лицу, и тело ее, оказывается, не льнет послушно – рвется из его объятий, и голос не шепчет слова запоздалого раскаяния отчаянно, с ненавистью выкрикивает:

– Так это ты убил ее тогда! Только ты мог! Я догадалась сейчас! Проклятый, проклятый…

Каким это буйством забродил ум ее? О чем она? Или все о той же несчастной раковине? Почему в миг его триумфа вдруг ожила ее память, догадка ожгла ее?

Кстати – почему же лишь она бросилась к нему, да и то – пронзенная ненавистью, а вовсе не раскаянием? А все другие, где все другие, съемочная группа, актеры? Их восхищение? Нет никого, чудится, на берегу, лишь догорает что-то вдали… что-то тлеет и в небесах. Но то не звезда заблудшая, нет…

С раздражением он стиснул руки Маргариты, оттолкнул ее. Она не упала, удержалась за камень – и снова накинулась. Цепкая, ловкая, страшная кошка! Сумасшедшая, и опять что-то кричит:

– Душегуб! И свою душу ты продал! Ты ничего не создаешь! Ты только убиваешь! Ты запрограммирован разрушать!

Откуда она знает… еще и про душу? Откуда в ней такая сила? Защищаясь слепо, Максим отмахнулся, задел что-то висящее на ее шее. Она вскрикнула, ловя его руки. Ожерелье из каких-то колючих камней? О, да это раковины! И с новым приступом ненависти, брезгливости его осенило вдруг: это подарок Белозерова! Максим размахнулся… Всплеснули волны у подножия утеса.

Маргарита ахнула, схватившись за горло, и тут же, сильно оттолкнувшись, сомкнув руки над головой, кинулась в реку.

В призрачном свете небесном Максим успел увидеть, как встречный стремительный ветер обнял ее тело, прижал платье к ногам, отбросил волосы с лица. Чудилось, она замерла в полете, но вот тьма расступилась, приняла ее – и сошлась беззвучно, неподвижно.

Максим схватился за камень, удерживая себя, чтобы не броситься следом. Ритуля!.. Но нет. Заныло сердце – в воду?! Нет. Немыслимо, невозможно!

Он завопил истошно:

– Помогите! Помогите!.. – но тут же оборвал себя, вспомнив зловещее обещание:

"И утрату твою верну я тебе в знак награды!"

*

Едва ударил в лицо встречный ветер, Маргаритана открыла глаза. До чего же светло! Только что была ночь непроглядная, а здесь словно бы зори обитают бессонные.

Она напряженно всматривалась вниз. Поверхность Обимура была еще далека. Ее ожерелье, где оно?.. Когда Белозеров надел его на шею Маргаритане, она изумилась дивной красоте раковин – каких только не было здесь, и не одна не повторяла другую! – а пуще всего тому, что ожерелье было несомкнутым, в нем, чудилось, недостает звена. Маргаритана попыталась притянуть друг к дружке две крайние раковинки, но это оказалось невозможным. И еще – раковины ни на что не были нанизаны – они сами собой держались в своем чудном хороводе, словно сила каких-то живых взаимоотношений удерживала их!

Ожерелье лежало на груди так надежно, словно обещало: не потеряется, не соскользнет, не упадет, пока не снимешь его сама или не сдернет чья-то недобрая рука. Вот и она, рука Максима, этого…

От одной мысли о нем Маргаритана почувствовала, что задыхается, а до воды было еще далеко.

Удивительно, опять подумала она, ведь на утесе была ночь, а здесь фейерверк красок: она то и дело принимала игру света за свое ожерелье.

…Тогда, не поднимая век, потемневших в упоении любовном, Белозеров сказал:

– Мне чудится, у этой постели должны быть крылья. Они вдруг размахнутся, унесут нас туда, где нас никто не знает, никто не скажет слова недоброго. И только когда мы будем лететь, люди закричат с земли: "Счастливцы! Ложе их – белое облако!"

Маргаритана только и могла, что приникла к нему с неисчислимыми поцелуями, а потом он надел ей это самосветное ожерелье. И когда она спросила, откуда такое чудо, Белозеров на миг задумался, а потом ответил – странно ответил, но так, что Маргаритана сочла этот ответ единственно возможным:

– Ночь подарила тебе звездный убор драгоценный.

Да, ожерелье было небесного происхождения, божественного, Маргаритана не сомневалась. Потому что в тоске и печали, в плен которым она столь часто попадала в последнее время, – стоило ей только коснуться ожерелья, как она сразу видела и читала в ночных ли узорах небес, в игре предзакатных ли облаков, в улыбках ли утра слова любви, которые посылал ей Белозеров из своего далекого, дальнего далека, – и плакала от участья и от одной только мысли, что этого могло у нее не быть. Вообще – не быть: Белозерова, любви, этих слез.

…Однако она никогда не предполагала, что обимурский утес так высок! Ведь она до сих пор не достигла воды. Или все это: ужас телепроекции, борьба с Серпоносовым, проклятым убийцей, прыжок с утеса – все это игра богов, ниспосылателей сновидений, – или же тело ее на пути к родной реке стало легким, легчайшим, легче воздуха, оттого и летит Маргаритана так медленно? И тут на темной воде она увидела розовую как заря раковину.

Раковина напоминала полураскрывшийся цветок, и, чудилось, ее перламутровое сияние не изливается наружу, а как бы вбирает в себя всю красоту ночи и реки – одновременно втягивая и Маргаритану. Да и не противилась та, нет! Безоглядно бросилась она в объятия Белозерова, и точно с тем же ощущением немыслимого счастья вплыла сейчас в устье раковины, не думая, сама ли уменьшилась в росте, или диковинная раковина непонятным образом возросла.

Она мечтала об этой встрече многие годы, и сейчас ей было странно спокойно, словно всегда втихомолку знала, что все произойдет именно так, а не иначе. Нет, конечно же, нет! И все же Маргаритана осознавала, что напрасно было бы искать эту раковину. Существа, подобные ей, являются людям внезапно, сами собой… как жемчуг, например.

Оказавшись в раковине, Маргаритана услыхала глухой шум, какой всегда слышишь, поднеся к уху ракушку. Невнятная нам величавая речь богов морских? Маргаритана вся обратилась в слух, но в этот миг раковина взмыла над Обимуром, словно райская птица, осыпая все вокруг золотыми и розовыми молниями.

Однако Маргаритана была уверена, что видимо это лишь ей одной, более никому, и уж не Максиму, разумеется, который все еще топтался на утесе!

Стены раковины были проницаемы взором, и вот стремительное тело Обимура осталось далеко внизу, и Маргаритана даже отшатнулась, когда блуждающая звезда-маньяк пронеслась совсем близко своим сверкающим путем. Предивный сад небесный разворачивался перед Маргаританой во всей красе, почему-то вызывая в памяти белую ночную росу на обимурских заливных лугах… Рисунки созвездий странно менялись, перетекали один в другой, и Маргаритана догадалась, почему. Системы светил только кажутся нам неверными, неправильными, ведь смотрим мы на них с Земли, а она – далеко не центр Вселенной. Сейчас же Маргаритана ощущала, что находится именно в той точке, к которой тяготеют звезды. Она думала еще, как безупречно задумано, что люди видят красоту звезд именно тогда, когда свободны от суеты дневной, мешающей наслаждаться созерцанием ночных небес. Никогда прежде такие мысли не приходили ей в голову, и вот теперь, ощущая себя в этих размышлениях и эти размышления в себе, она смутно чувствовала, что не только полет в розовой раковине вызвал их, но и любовь – любовь к тому, кто так далеко от нее и так близко, что она и сейчас словно бы ощущает его губы на своих губах.

А потом Маргаритана увидела, что далекие звезды изменили свое спокойное, плавное скольжение по глади небес и стягаются к тому самому центру Вселенной, который сейчас являла из себя розовая раковина. О нет, не все звезды слетались к ней, а лишь некоторые, будто они принадлежали к особой, совсем особой Галактике или будто бы некая прихотливая рука выбирала их для украшенья. На ожерелье! Да, звезды, а они оказались подобиями самосветных раковинок, в точности повторяли рисунок ее ожерелья, утраченного, как она думала, в обимурских глубинах. И точно так же недоставало одного звена.

"Ночь подарила тебе звездный убор драгоценный…"

И когда звезды эти вплыли в Раковину Летающую и закружились вокруг Маргаританы, она уже не удивлялась, увидев, как из их причудливой игры возник силуэт… неясное видение… а потом и прекрасный образ женщины, почему-то напоминающий мать Маргаританы, какой она представляла ее по детским воспоминаниям и фотографиям, и взор или же голос коснулся самого сердца:

– Здравствуй, дитя мое, Маргаритана!

– А ты кто? Как зовут тебя? – спросила она, безропотно качаясь на волнах чуда.

– Атенаора Меттер Порфирола – так называли меня на языке той страны, откуда я путь по воде, по земле, в небесах начинала.

И Маргаритана повторила зачарованно:

– Атенаора Меттер Порфирола…

*

Жизнью своей Порфирола обязана женщине смертной и солнцу. Звали Гелиодорой ее и была она родом с земли баснословной, что лежала когда-то средь моря меж Критом, Элладой, Египтом. Мудрецы Атлантидой ее нарекли – и в веках сберегли это имя, но уж слишком давно та страна процветала, чтобы хоть слово на древнем ее языке могло сохраниться доныне, чтобы до ныне живущих дошла правда об Атлантиде. Что отраженье в словах или мыслях! Так же не встретится с сутью оно, как день не встречается с ночью…

С рождения Гелиодора была предназначена Солнцу и только его, повзрослев, полюбила. Лишь ему она яро служила, ему поклонялась – и тронула страсть его беспощадное сердце. Утром однажды, когда божества поцелуи не испепеляют, а лишь распаляют желанье, этот всевластный любовник на ложе сошел к сонной деве. Ежели б кто видеть мог это слиянье, ему б показалось, что лучик касается Гелиодоры… Ей он открыл в миг любви свое древнее имя. Савитар [23] звали его на наречье еще боле пра-прежнем, нежели даже язык Атлантиды, Эллады, Египта. Сей прародитель богов, что круг небес заселили, щедр был и к кругу земному!..

Минули сроки – и родила Гелиодора… ракушку! Всю золотую, как солнце, розовую, словно улыбка зари, порфиролу! Сердце у Гелиодоры взыграло. Она-то мечтала богиню родить или бога! Слов нет, красива ее порфирола, но что же с ней делать?! И, чтоб утаить от подруг, от родных, от соседей плод сей, унесла мать ракушку на берег и скрыла под камнем тяжелым. Слезами умылась – и в дом свой вернулась, а с последним лучом заходящего солнца явился к ней Савитар, вечный, единый судья деяний и явных и тайных, и рек:

– Женщина, видишь теперь, что немудры и великие боги. Наверное, тучи мой взор застилали, когда я в тебе разглядеть попытался любовь, силу, разум – и сердце. Знай же: ты породила богиню, праматерь существ, что хранить станут эту планету, словно родное дитя. На перекрестье веков будут гибнуть они молчаливо, без стона, без мести – ведь ты погубить возмечтала свою порфиролу. Ты обрекла их усилия на пораженье своим малодушием! Вечно беречь суждено им людей, лишь недобро получая в награду от смертных. Те же охотно помощь и благо станут от них принимать. Но неизвестно будет, однако же, людям, что судьбы их рода сплетены с судьбой дочерей Порфиролы! Погибель любой из них беды на род человечий обрушит: землетрясенья, вулканов плевки, пожары или же наводненья… Не будет знать человек, зло им чинящий, что судьбину собратьев своих он крушит и ломает – сквозь наслоенья времен. Лишь тогда вновь на Землю век золотой воротится, когда двое из смертных, не уговоривших друг с другом, примут бремя спасенья самой Порфиролы – и всех ее дочерей. Лишь тогда я заклятье сниму с человечьего рода!

Изрекши пророчество то, Савитар милосердный беспамятства тьмой Гелиодору окутал – и с нею простился навеки. Простимся же с нею и мы! Судьба ее дальше сложилась счастливо. Она вышла замуж, детей народила обычных и, когда Мойры нить жизни ее оборвали, на берега Ахеронта сошла, так ни о чем и не вспомнив. Не помнит и ныне, блуждая в лугах асфоделей!.. Но что ж дальше было?

…Океан круг земной омывает, собою его ограничив. Посейдон океаном и всеми морями владеет. То глубины качает, то легкие волны подъемлет, понукая морских коней гиппокамфов, что влекут золотую его колесницу…

Вот как-то раз Посейдон объезжал просторы свои и владенья, подъемля трезубец, из меди отлитый Гефестом. Вдруг видит: камень у моря лежит, а из-под него текут два ручья, словно слезы струятся из глаз безустанно. Был изумлен Посейдон! Сошедши на брег, он напряг многомощные плечи и руки, камень тот разом свернув. И увидел: в песке, увлажненном слезами, раковина возлежит, подобная цветом заре, ну а формой – бутону. Знал Посейдон, что даже у юного сына его, у Тритона, который бурю, ненастье и шторм вызывает на море, такой не бывало! Поднял ее Посейдон и к устам своим чистым поднес, чтобы вытрубить гимн морю и солнцу. Но лишь только коснулся ее он устами, как девой в руках его стала находка!