Текст книги "Картина ожидания (Сборник)"

Автор книги: Елена Грушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

"Ну почему же бессмысленно? Может, богиня и впрямь смилуется над этими бедолагами!" – попытался он улыбнуться хотя бы себе и снова надолго погрузился в размышления, на сей раз о том, легче ли, нет ли было бы ему, окажись он "на все сто" уверен, что смерть его не напрасна, что она и впрямь принесет спасение беандрике. Конечно, чем умирать в глухой пещере, лучше бы погибнуть в бою – под ветром, под тысячеоким небом… И он вспомнил свои юношеские жаркие мечтания о самопожертвовании во имя Отечества, и совсем ранние, детские, навеянные прекрасными, благородными книгами, – о спасении малышей и стариков из пламени или разъяренных вод… да мало ли о чем таком мечталось скрытному мальчишке! И все эти грезы вдруг ожили, обступили, согрели сердце.

Белозеров поднял голову. Оказывается, при всем своем страхе он умудрился пропустить миг, когда был положен последний камень и угас последний лучик земного света. И вот он оказался в полной тьме.

Все! Темнота и тишина предсмертия!..

Впрочем, гробовой тишины в гроте как раз и не было. Чудилось, здесь звенят маленькие колокольцы. Это мелкие волны, отражаясь от лодки, разбегались по глади озера и извлекали дивный звон из невидимых стен!

Белозеров слушал, со странным оцепенением замечая, что сквозь тяжелый свод начинает проступать слабое мерцание. Живое, живое художество небесных течений проницал взором Белозеров, как будто каменная толща сделалась прозрачной! И при этом бледном свете увидел Белозеров, что в стене грота есть высокая арка.

Он встал, пытаясь сохранить равновесие. Что-то брезжило там, вдали. Может быть, спасение? О, как заиграла в крови надежда!.. Но как добраться? Грести руками? Или просто вплавь?

Что-то поднималось из воды. Белозеров застыл.

Это были рыбы. Рыбы и черепахи. Они подняли над водой спины и протянули от лодки до арки живой, блестящий, влажный мост.

"Что я, с ума сошел?!" – мелькнуло в голове, но уже потом, потом, после того как Белозеров ступил на ближний к нему панцирь. "Мост" слегка покачивался, но бежать по нему было нетрудно: будто по палубе при морском волнении, привычно. И вот Белозеров уже под аркой, и видит выступ над водой, а на выступе том… о боги! Неужто это явь, явь, а не сон, услаждающий разум! Ведь на выступе он увидел именно то, что искал всю жизнь.

Душистый июльский предгрозовой день, город вдали, просторный берег Обимура, шелест покорных ветру волн – и сиянье розовой, как заря, диковинной раковины, в которой, чудилось, затаилась радуга. И светловолосый мальчишка мучительно-гордо уходит прочь, чтобы потом, узнав о гибели этой раковины, неутомимо искать по всем морям и океанам вторую такую же!..

И вот он нашел ее. Или это она нашла его, как судьба находит своего героя?

Раковина возлежала на зеленовато-голубой скале, похожей на окаменевший завиток волны, озаряя чистую воду внизу, и Белозеров увидел, что со дна к ней поднимается множество других.

Раковины всплыли, словно бы сонм придворных красавиц явился к своей королеве, и ни одна не хотела уступить другой причудливостью, изысканностью наряда.

Медленно кружились очень тонкие, длинные, винтообразные теребры; величавые митриды; кругленькие, степенные долиды; тонкостенные, будто чаши китайского фарфора, ципреи; проворные, в затейливых отростках, ангарии; блещущие перламутром турбо и плеутомарии; небольшие, расписанные светленькими пятнышками неретиды; нежные и прозрачные, переливчатые пателлы; похожие на бутоны тифобии; шлемовидные воинственные кассиды; величественные ампулярии; словно бы черепицей выложенные треугольные пинны; особенно любимые Белозеровым за красоту имени маргаританы маргаритиферы, жемчужницы; кокетничали пурпуры, рапаны, нептунии, арфы, мелании и меланоидессы; сторонилась всех хрупкая раковинка аргонавта; и неповоротливая тридакна с трудом поспевала за остальными, одышливо прищелкивая гигантскими створками; и неловко задевало всех нечто, напоминающее изукрашенный скульптурами парковый фонтан: громадная раковина устрицы; и толпились многочисленные мидии, мидии, мидии…

Белозеров, который серьезно занимался конхологией [9], узнавал каждую из них тотчас – и все же они были совсем иными, чем в своей обыденной жизни! Движение их было столь же прихотливо и в то же время закономерно, как и звездотечение. Вот раковины образовали хоровод, словно бы ожерелье, – но незамкнутое, в нем, чудилось, недостает звеньев. Разноцветно блестела теперь вода подземного озера, и все же ничто не могло сравниться с радужным сиянием той раковины, что лежала на камне!..

С отрадою в сердце наблюдал Белозеров это безмолвное, сияющее поклонение неизвестной, словно древней могущественной богине. Кто же она, кто? Может быть, Эрумия вовсе не медуза и совсем не так ужасна, как ее рисуют сказки южных морей? Ведь ее называют и покровительницей всех обитателей моря… А если это она явилась Белозерову, чтобы дать ему последнее в жизни напутствие или какой-то совет? Или облик раковины приняла хеттская Тахатанвита, Мать Источников, Царица? Или Тхон Биен – вьетское божество моря, от вдохов которой возникают отливы, от выдохов – приливы, а если она неловко поворачивается, то происходят морские волнения и бури?..

Белозеров не видел ничего невероятного в том, что раковина могла оказаться воплощением богини. Ведь почему-то никого не удивляет, что, к примеру, в "Илиаде" и "Одиссее" смертные то и дело встречаются с богами, да и самих гомеровских героев это не повергает в изумление! И он продолжал искать имя раковине, забыв обо всем, забыв, что стоит на панцире огромной многотерпеливой черепахи.

Японская Тоётама-Химэ, "дева обильных жемчужин", дочь морского бога Ватацумино-Ками? Неожиданное воплощение полинезийского подводного духа обоуби? Ве Ньилитимо, "лик влажного муссона", с острова Сулавеси? Или сама Тефия, дочь Геи и Урана, супруга своего брата Океана, с которым она породила все реки и три тысячи океанид?.. Или, вернее всего, та самая Богиня Ночь – она ведь пряталась от Беандрике в раковине! – которой белый чужеземец предназначен в жертву! Выходит, всю жизнь Белозеров искал собственную смерть? Но может ли смерть быть так прекрасна… Да кто же, кто же она, как имя ее?!

И неумолчные подводные колокольчики вызвонили ему в ответ:

– Пор-фи-рол-л-ла! Порфирол-ла! Порфирола!

*

Святой Иаков Компостельский! Что за проклятая жара стоит! Уж чересчур большой костер разожгли небесные духи. С самого утра, когда огонь только-только разведен, его еще можно терпеть, но в середине дня, когда вся куча дров охвачена пламенем, зной становится невыносимым. Над морем лежит тяжелый, стесняющий дыхание туман, и чудится, день никогда не кончится, никогда не угаснет воздушное пламя. Но все же эти ужасные дрова наконец-то догорают, жар постепенно спадает, на темном небе остаются только тлеющие уголья. Духи берегут их до следующего утра, чтобы разжечь новый чудовищный костёр. И так изо дня в день, изо дня в день.

Легко придумывать эти сказки полуголым туземцам! А европеец тоскует, что не долетит сюда отрадно-свежий ветерок с берегов Тихо или Хиниль, – жарко, жарко! Песок, утыканный какими-то съежившимися колючками, выжжен добела, да и в море не найти спасения. Паруса, ловящие ветер, обвисли, королевские галиоты, лихие звери морские, чудится, издыхают на рейде… но чуть рассветет, Десятки, сотни лодок отчаливают от берегов Нирайя, держа курс к жемчужным банкам.

В каждой лодке постоянный экипаж: туземцы – два ловца, два помощника – и солдат с оружием. За этими беандрике и поату нужен глаз да глаз. Дикий народ, нет на них Святой Германдады! И вот сидишь, качаясь на бессонной волне, наблюдая сквозь мучительно слипающиеся веки, как ловец, ухватившись за веревку и взяв камень, прыгает в воду, потом камень поднимают, через две минуты дает сигнал подъема сам ловец и его вытягивают в лодку вместе с корзиной, в которую он набрал сколько успел раковин. Сейчас же на дно опускается второй ловец, и так, чередуясь, до четырех часов пополудни, когда все лодки наперегонки возвращаются на берег. Здесь кишат жалкие хижины, шалаши и палатки, всюду царит вонища от гниющих раковин, толкотня и грязь невообразимая, но королевские войска уже выстроились на самом берегу, встречая лодки, чтобы никто не смог присвоить то, что принадлежит Испании!

Раковины несут в хранилище: огороженное с четырех сторон пространство берега в десяток брасов [10], в полу которого проделаны мелкие поперечные желобки, по ним постоянно струится вода. Тут держат раковины каждого улова до тех пор, пока они, сгнив, не раскроются – и не отпустят на волю свое драгоценное содержимое.

Было время, когда их вскрывали ножами просто на берегу. Но поскольку извлекали жемчуг те же туземцы, они навострились незаметно глотать жемчужины, для виду предъявляя контадорам [11] одну лишь baratos – дешевку. И вот с некоторых пор все изменилось: раковины терпеливо гниют в хранилище, а королевские солдаты терпеливо гниют в казармах, а воздух пропитан запахом тления – и жара, жара! Мундир жжет, режет, душит, давит, кусает, а туземцы скачут полуголые. В конце концов, единственное, чем хороши здешние места, так тем, что красотки не прячут свои прелести под фижмами. Да только на красоток тех уже и глаза бы не глядели. Из племени беандрике, правда, некоторые даже похожи на европейских женщин, но уж поату… Разве что шутки ради схватишь какую-нибудь и споешь, издеваясь не то над ней, не то над самим собою:

Два зеркала – твои глаза.

Я в них смотрюсь. Постой!

Не закрывай их жизнь моя,

Не закрывай! Открой! [12]

Тьфу! Нет здесь таких, как Марина, что встретилась в дальних и тоже знойных землях великому Кортесу! Ничего не остается, как вспоминать блеклый образ какой-нибудь доньи Мелисендры, оставшейся где-нибудь в Новой Кастилии… Одна утеха – глотнуть пальмового вина, которое беандрике хранят в раковинах. Одна отрада – торги!

Иногда, когда улов хороший, сотни две раковин-жемчужниц раскладывают по небольшим кучкам – и начинается потеха, продажа с молотка. Поди угадай, где сокрыта драгоценность! Отдав несколько реалов, песо и даже эскудо, можно получить только лишь пустые створки, а за три жалких куартильо, рассказывают, несколько лет назад какой-то парень выиграл прекрасную крупную жемчужину – и не только откупился от службы, но и обеспечил себе безбедное существование до конца жизни. Тут уж кому, как повезет.

Что и говорить, бывают на свете счастливцы и удачники. Но, увы, Мигель де Сильва – не из их числа.

Майорат лишил его отца права быть настоящим грандом или хотя бы titulado [13]. Стать бы и сыновьям бедными кабальеро, да старший бредил фиолетовыми чулками [14], а младший, не достигнув даже звания бакалавра в Сигуэнсе, самом захудалом университете Испании, ранил на дуэли родовитого задиру – и, от большого ума, бросился спасаться в войска его величества, а через месяц в составе эскадры отплыл из Картахены через Средиземное море прямым курсом на Жемчужные острова – Нирайя. И вот он здесь, Мигель де Сильва, вот он стоит в толпе туземцев, таких же, как он сам, измученных зноем и скукой солдат и каких-то приезжих авантюристов, которые, как мухи на мед, слетаются сюда в сезон добычи жемчуга, – и мечтает о счастье.

В кармане почти не звенит, он уже пропустил несколько торгов. И теперь четыре реала, подумать только, четыре реала пришлось выложить ни за что! И так умело замаскировали, хитрецы, в кучке остальных какую-то глубоководную уродину, всю опутанную водорослями, даже и на жемчужницу-то непохожую! Сослепу прихватил ее ловец со дна, что ли? Ловко надули Мигеля. И правда, счастливчиком его назвать трудно. Однако обижаться на торги – все равно что обижаться на Господа Бога: никакого толку.

Он пробрался на свое место в самом тесном, душном, зато и самом укромном углу казармы и, при тусклом свете огарка, начал вскрывать ножом створки раковин.

Святой Доминик! Опять пусто. Швырнув осколки под нары, Мигель тупо царапал наросты, покрывавшие раковину, которую всучили ему обманом. А ведь вместо нее могла быть… что скрывать, он лелеял надежды!

Почему-то не было сил думать, разочарование подействовало посильнее цикорной воды, которую Мигель пил иногда вечером, чтобы скорее забыться, не предаваться тоске. Едва раздевшись, он уснул мертвым сном.

Ему снилась прохлада и свежий ветерок, и солнце не выжигало все дотла, а тихо светило, мягко так… Оказывается, Мигель был не на этих проклятых Нирайя, и не в родном Толедо, и не в скучнейшем Сигнуэнсе, а… на Дне морском! Огляделся, видит – и в подводном царстве солнышко светит, луга раскинулись, кругом цветы красуются. Мигель бродил меж ними, то и дело приподнимаясь, воспаряя над дном, словно некий птицечеловек в волшебном саду, и думал: а что если поискать жемчужные банки? Дышится-то легко, будто на воздухе!

Смотрит – под ногами лежит та самая уродина глубоководная. Что за беда, нет от нее спасения ни во сне, ни наяву! Только примерился Мигель пнуть ее покрепче, как вдруг опали наросты, ее покрывавшие, точно шелуха, и явилась Мигелю раковина невиданной, сказочной красоты! Была она розовой, будто ранняя заря на вершине Сьерра-Морены, и струила из своей сердцевинки нежное перламутровое сиянье.

И, поклонясь этой совершенной красоте, Мигель начал срывать подводные цветы и украшать ими раковину, пока она не сделалась похожей на райскую птицу. И тогда раковина вдруг стала расти и расти, пока устье ее не оказалось таким большим, что туда мог проникнуть человек. И Мигель не заставил себя долго упрашивать: вошел в раковину, окунулся в теплое, перламутровое свечение.

И тут же он почувствовал, что розовая раковина, будто и впрямь обернулась птицей, воспарила над морским дном, а потом и над поверхностью вод, и над архипелагом Нирайя, и над всею Землею, плеща крылами в небесных струях, и наконец бессмертные звезды закружились вокруг нее.

Мигелю нисколько не было страшно – он с изумлением глядел, что звезды, скиталицы небесные, оказывается, тоже раковины! И такие же, как эта розовая. И как жемчужницы, и как устрицы, мидии, и как множество других, ранее ему неведомых. И все они сейчас стремительно слетались к той, в которой путешествовал Мигель, вплывали в нее и медленно смыкались друг с другом. Что-то дрожало и таяло пред взором Мигеля, пока вдруг не возникла пред ним неизвестная дама…

Она напоминала не заносчивую высокородную сеньору – скорее, скромную монахиню-салезианку. Ее лик был прекрасен и скорбен, подобно лику Богоматери, которую в ее нетленных одеяниях запечатлел на фресках церкви Аточа сам евангелист Лука во времена достопамятные. Но почудилось Мигелю, что эта linda donna [15] родилась из сияния звезд, которые слетелись со всего небосвода.

Мигель почтительно преклонил пред нею колено и вопросил:

– Скажи, о прекрасная синьора, что печалит тебя? И нет ли у тебя обидчика; которого я мог бы вызывать на поединок, чтобы послужить тебе и восславить твою красоту и благочестие? Располагай мной и моей жизнью!

Однако тут Мигель заметил, что Владычица Летающей Раковины его как бы не замечает. Она печально глядела куда-то в сторону, словно кроме Мигеля здесь присутствовал еще кто-то, Мигелю невидимый, и словно бы отвечала на вопрос этого неизвестного. Она говорила, а Мигелю все чудилось, будто вокруг позванивают чудесные колокольцы:

– Всех во Вселенной живущих пламя одно согревает – Любовь, Хранители Света – те, кто достойны принять на себя бремя охраны Любви. Увы! Рождаются люди, даже не зная о светоносном своем назначенье, без надежды его воплотить…

Внезапно ужасный звук пронзил слух Мигеля! Розовые стены раковины разверзлись, он провалился в бездну… и очнулся на своих нарах в казарме. Побудка, новый день!

С утра до вечера Мигель был странно тих и задумчив, за ловцами вовсе не следил, все глядел в воду, спорно хотел рассмотреть что-то на дне.

Он очень спешил одеться утром, чтобы не опоздать на поверку, но все же успел заглянуть под нары, куда вчера сонно затолкал весь свой "выигрыш". Чудо осталось во сне! Странная раковина была столь же неприглядна, как и вчера. Сон, только сон! Эх, да разве может с Мигелем де Сильва случиться что-то необычайное, сказочное?..

И вечером, вместо того, чтобы отправиться с другими искателями удачи на торги, Мигель свернул в хижину, где разместился убогий кабачок.

Он уселся в углу, опустошая кружку за кружкой и напевая:

Да, твоя любовь – как ветер,

А моя любовь – как камень,

Что недвижен навсегда.

Кувшин, к несчастью, довольно быстро опустел, но когда Мигель привстал, чтобы уйти, чья-то смуглая рука наполнила его кружку. Мигель поднял глаза – и, вспыхнув, чуть не сбросил наземь какого-то туземца-беандрике, который по-хозяйски расположился напротив и осмелился, к-каналья… Но тут же, уловив глубокое почтение в глазах аборигена, Мигель решил, что тот просто хотел услужить испанскому солдату. Видит Бог, винить его за это было трудно, и Мигель снисходительно осушил кружку. Питье, чудилось, прожгло его насквозь! Сморгнув невольную слезу, он с новым гневом уставился на сидящего напротив.

Ключи святого Петра! Да разве это беандрике? Нет, белый! Ошалело напевая:

Подожди еще, останься!

Каждый раз, как ты уходишь,

Это жизнь уходит прочь!

– Мигель разглядывал незнакомца.

Вид у него был точь-в-точь как у одного из братьев камедулов, изнурявших себя постами и бичеванием. Вот только почему на нем черный плащ рыцарей Мальтийского ордена с восьмиконечным белым крестом?.. Тьфу ты, пропасть! Ему куда больше пристало бы санбенито [16]. Похоже, перед Мигелем оказался один из тех, кого так люто ненавидели ее величество Изабелла и исповедник ее Торквемада… один из знатоков кабалистики, всей этой миомантии и некромантии, психомантии и гонтии, онихомантии и овоскопии, тератоскопии и метеромантии, тефраномантии и энонтромантии, катопромантии и гаруспексии, антропомантии и аэромантии, гидромантии и дактиломантии, капномантии и керомантии, клеромантии и леканомантии, ливаномантии [17] и прочего тайноведения.

Во всяком случае, при взгляде на него так и хотелось изречь какой-нибудь экзорцизм [18]! И Мигель украдкой показал под столом рожки против сглазу.

Ох! Неловко повернул руку, так и скрутило судорогой! Осилив боль, Мигель снова взглянул на этого… как его там.

Что ж делает вино с глазами?! Почтенный бербериец [19] в камлотовом плаще (гляди, и не жарко ему!) сидел напротив и внимательно разглядывал редкостную черную жемчужину, лежавшую на его большой ладони.

Пресвятая Дева Мария! Вот это выпала человеку удача! А его, Мигеля, выигрыш – какой-то сон. Прекрасный, да… что с него проку? Не могла разве судьба поменять местами на торгах его и этого берберийца?!

Но стоило Мигелю об этом подумать, как сидевший напротив, словно был он волшебником Аркалаем или колдуном Фрестоном из старинных рыцарских романов, сказал негромко:

– Меняем, сеньор?

– Что на что? – не понял Мигель.

– Жемчуг – тебе. Сон – мне, – невозмутимо проговорил бербериец.

Мигель захохотал. Хохотал он долго и громко, но взгляд берберийца был тверд, голос спокоен, и не дрогнула ладонь, на которой черным блеском отливала редкостная жемчужина. И Мигель растерялся.

– Не волнуйся, сеньор. Я не обеднею от этого обмена. Я богатый человек, – молвил бербериец, которого Мигель сперва – это надо же! – принимал за беандрике. – Хорошую дань беру я в водах Бетиса и Меотийского озера, на Тапробане и в Тартессии, в Вавилоне и Илионе…

"Загадочный человек! Изрекает словечки времен короля Вамбы [20]! Бетисом в незапамятной древности звался Гвадалквивир, Тартессией Андалузия, Тапробаном – Цейлон, Меотийским озером – Азовское море. И причем тут Вавилон, Илион? Уж не чернокнижник ли он в самом деле?"

– Поверь, о сеньор, – не умолкал бербериец, – владенья мои бесконечны. Бескрайни поля асфоделей. Могучи Кокит, Ахеронт, Стикс, Флегетон и Лета – реки мои. И пусть говорил некий могучий герой, что готов он скорее поденщиком быть, чем владыкой подземного царства, все ж не миновал он покоев моих. Но, хозяин радушный, я принял его. Никто не избегнет, чтобы гостем моим не бывать! – рек он витийно, и злая кровь играла в смуглом лице его.

Кружилась, кружилась голова Мигеля. Что-то такое слышал он еще в захудалом Сигуэнсе… Асфодели, Стикс… могучий герой Ахилл… Нет, не вспомнить. "О чем он? Или это волшебник из сказочной страны Собраджа? Зачем все-таки ему мой сон? Разве он знает, что мне снилось?"

– Сие мне известно, – кивнул бербериец, хотя Мигель не задал вопрос вслух, а вслед за тем черная жемчужина, непонятно как, прыгнула в ладонь Мигеля, и ладонь эта сама собою крепко сжалась. А на столе появилась вдруг та самая опутанная водорослями раковина, которая, как был уверен Мигель, валялась под нарами в казарме.

Чернокнижник растопырил над ней пальцы, и тотчас из-под его темных, длинных ногтей вылетели, какие-то ужасные существа, похожие на людей, но с мордами и крыльями летучих мышей. Они схватили раковину цепкими лапами, но Мигелю почудилось, будто в их власти оказалась та самая linda donna, что, родившись из света звезд, являлась ему в перламутровом свете!.. И еще увидел Мигель какой-то грот, воды подземного озера… Чудища опустили прекрасную сеньору на узкий выступ скалы, и, повинуясь словам, произнесенным берберийцем на языке еще более диком и непонятном, чем даже бискайское наречие [21], своды пещеры сомкнулись, надежно заперев пленницу. И услышал Мигель далекий стон отчаяния и бессилия.

Заволокло рассудок горем, Мигель вскочил, кинулся к этому колдуну, крича, мол, передумал, не хочет никакого обмена, пусть забирает свою жемчужину… но что это? Та словно приросла к его руке! А колдун, запахнувшись в свой камлотовый плащ, который опять сделался черным, оттолкнул Мигеля и, буркнув: "Тиртеафуера!" [22] – исчез, будто и не было его никогда на свете.

Мигель прожил недолго. Он был баснословно богат деньгами – и печалью. Печаль и сломила его. А когда Смерть, законодательница времен, явилась за ним, он рассказал ей, как однажды продал кому-то свой прекрасный сон… Кому? А кто его знает! Не иначе самому дьяволу, если не кому-нибудь похуже!

*

Белозеров никак не мог заставить себя выйти из воды. Да, годами можно искать бог весть чего в чужих морях и океанах, знать их на вкус, на цвет и "наощупь", качаться на волнах, которые пересечены самыми далекими параллелями, и все же, упав наконец в воды Обимура, наслаждаясь; снова и снова понимать, что если и была у тебя прошлая жизнь, то был ты ничем иным, как волною этой реки, ею и хотел бы в будущей жизни быть. Может, потому-то и наслаждение слегка окрашено страхом, что тело слишком уж радуется этому незапамятному родству и словно бы всегда готово возобновить его…

Когда Белозеров наконец-то побрел по мелководью к берегу, он с досадой увидел, что от города мчится на полном газу, вздымая облако песчаной пыли, уазик со снятым верхом, а следом, в почтительном удалении, леопардово-пестрый рафик. Белозеров вспомнил, что этот самый рафик он видел сегодня утром из окна гостиницы стоящим напротив, у подъезда телестудии, и рабочие пытались выгрузить из фургончика некую затейливо-многоглавую конструкцию. Похоже, это и была одна из тех самых передвижных интертелепроекционных установок, о которых в последнее время писали как о бог весть каком открытии и событии в кино и на телевидении. Сам Белозеров видел всего лишь одну интертелепроекцию, да и то случайно. Он вообще был не любителем массовых зрелищ, а уж такое оказалось явно не для слабонервных поклонников чистого неба…

Белозеров тогда гостил у старшего брата и однажды, катаясь по Днестру на прогулочном теплоходике, увидел, как гигантский прямоугольник завис над городом и рекой, словно телеэкран, непонятным образом пристроенный прямо в небесах, а на нем бесновался популярный певец в полосатых кальсонах и цепях, зримо истекающий потом. Словно трубы Армаггедона, ревела музыка, певец напоминал своим истощенным голубым лицом воистину исчадие ада… Белозеров относил себя к слабонервным, поэтому он с понятной неприязнью встретил появление этого рафика на берегу.

Однако, похоже, это была всего лишь разведка. Экзотически одетые мужчины и женщины походили туда-сюда, помахали руками, померили шагами песок, потом впихнулись обратно в рафик и умчались в город, а на берегу остался уаз – и приехавшие в нем двое.

Мужчина, судя по всему, был предводителем умчавшейся оравы и, как подобает предводителю, смотрелся внушительно, и невысокий рост не мешал. Сняв модный холстинковый костюм, он остался в узких плавках. Его мощная загорелая фигура могла бы восхитить даже адептов Шварцнегера, когда б не была осложнена досадной неожиданностью заботливо взлелеянным брюшком. Женщину Белозеров толком не видел она переодевалась под защитой уазика.

Поиграв мускулами, отчего брюшко, словно, живое, радостно запрыгало, "предводитель" недовольно глянул на Белозерова, который неподалеку собирал свою одежду, чтобы перейти на пустую полосу пляжа, и вдруг его тяжелое, резкое лицо сделалось мягким и изумленным.

Белозеров, хмуро выковыривавший из песка расческу, посмотрел на предводителя повнимательней – и они разом, так, что женщина, прикрывшись платьем, испуганно выглянула из-за машины, заорали:

– Санька!

– Каша!..

Аркашу Ерпоносова, друга детства, Белозеров не видал лет десять. Тогда, после окончания биофака, он приезжал в Обимурск повидаться с матерью перед первой своей океанографической экспедицией. Каша добыл ему пропуск на телецентр, где работал в оставшейся для Белозерова загадочной должности кабельмейстера, и долго водил по студиям, павильонам, пультовым, аппаратным, проекционным и прочим таинственным местам, рассказывая, как любит свою работу, которая дает ему возможность спокойно, не напрягаясь, учиться заочно во ВГИКе.

Из маминых писем Белозеров позже узнал, что отучился Каша блестяще, уехал из Обимурска и припеваючи зажил в столице. А потом маме врачи посоветовали сменить климат, она перебралась к старшему сыну в теплые края, и Белозеров с тех пор все реже и реже наведывал родной город, хотя от Приморска, где он жил и работал, была всего какая-то ночь езды на поезде, да все недосуг было сесть в этот самый поезд, пока тоска по Обимуру совсем не одолела! – а про Кашу он ничего не знал и, конечно, счастлив был повстречать старого приятеля.

Они долго обнимались, что-то бессвязно выкрикивая, о чем-то спрашивая, не слыша, ответов, и наконец, устав от неожиданной радости, уселись на песок.

– Ты все такой же… как свечка, – разглядывал Каша Белозерова, оглаживая свои могучие руки.

Белозеров скрыл усмешку. Он и впрямь смотрелся скорее тонким и гибким, чем широкоплечим, но не сомневался, что, взбреди им с приятелем померяться силами, Кашина сыроватая тяжесть спасует перед расчетливой упругостью его мышц, испытанных многокилометровыми заплывами в открытом море.

– Каким родился, таким и умру. Зато ты…

– Не похужал, а возмудел, как говорится, – сострил Каша и внезапно, поворошив на песке одежду, извлек белый бумажный квадратик и протянул Белозерову:

– Будем знакомы, Санька!

"Интертелепроекционное объединение "Зеркало" им. А.А.Тарковского. СССР, Москва. Максим Д.Серпоносов, режиссер", – было красиво напечатано на карточке по-русски и по-английски. Тут же значился адрес и телефон.

– Максим? – не понял Белозеров.

– Ну да, – понизив голос, подтвердил Каша. – Решил не примазываться к чужой славе. Назвали-то меня в честь отцова брата, а он творчество Горького копает, лауреат, академик и все такое прочее. Чуть что – ах, какое совпадение, не родня ли вы Аркадию Борисовичу? Ну и – принял псевдоним, Максим вот, а фамилия, знаешь, так как-то потверже звучит, Серпоносов, – что-то такое глубинное, коренное, да? Носитель серпа… А плохо, когда фамилия начинается с "ер", обязательно найдется идиот какой-нибудь… – торопливо пояснял Каша. – Ну, а "Д." – отчество, Денисович, понимаешь? Ну ладно, все с этим, кончили. А ты-то как?

– Да так, – пожал плечами озадаченный Белозеров. – Фамилию пока не сменил…

– Ну, если все будет тип-топ, я скоро еще одну фамилию сменю, – оживился этот Максим Д., которого Белозеров, хоть убей, не мог воспринимать иначе, чем Кашу Ерпоносова, и, обернувшись, позвал: Ритуля!

Женщина, которая приехала с Кашей и о которой они оба позабыли в пылу встречи, вышла из-за автомобиля.

– Ну наконец-то! Я уж думала, ты меня совсем бросил, – протянула она капризно и направилась к друзьям.

Строго говоря, подойти к ней следовало бы мужчинам, но увидев, как Ритуля идет, Белозеров мысленно возблагодарил собственную невоспитанность и подумал, что такая женщина, пожалуй, просто не может упустить случая показать себя.

Она была молода, она была красавица и знала об этом. Кокетством это назвать было нельзя, ведь кокетство предполагает известный расчет, а тут, чудилось, самолюбование врожденное, как и уверенность в своей женской силе. Да что там!.. Эта золотистая пряжа волос, крутые дуги бровей, прекрасные прямые плечи, тяжелые бедра и легкие длинные ноги… Она подошла, села на песок и подняла на Белозерова глаза и его словно бы током ударило от внезапности такого взгляда: светлого, даже печального… Она смотрела так, словно просила пощады, словно ей было стыдно за свою вызывающую красоту, и за походку, и за серебристый купальник, обливающий каждую впадинку тела, за то, что Каша, вернее, Максим, обнял ее за плечи, прижал к себе:

– Вот она, моя Маргарита! С такой любой захочет стать Мастером, верно?

– Да, – невольно отдавая дань пошлости, согласился Белозеров.

Как выяснилось, Маргарита работала на той же студии телевидения, где когда-то служил кабельмейстером Каша Ерпоносов. Они были мимолетно знакомы еще в прежнюю пору, но когда Максим Серпоносов, преуспевающий интертелепроекционер, прибыл в город детства, он случайно встретил Маргариту – и вот сидит теперь, по-хозяйски поглаживая ее атласные плечи.

Белозеров почувствовал, что больше всего на свете ему сейчас хочется встать и уйти, как он однажды, давным-давно, уже ушел с этого берега… Но если он уйдет сейчас, найдет ли вторую Маргариту, как нашел Порфиролу? Хотя… послезавтра же кончается его отпуск. Все равно!

– Мы с Санькой были когда-то не разлей вода, вроде как Этеокл и Полиник, – похвастался между тем своей подруге. Максим.

Рита испуганно вскинула ресницы и, поймав взгляд Белозерова, слегка улыбнулась. Губы ее напоминали бутон, а в улыбке цветок распускался.

– В смысле, Кастор и Поллукс? Или Орест и Пилад?

– Какая разница! – отмахнулся Каша. – Словом, Диоскуры.

– Разницы мало, – рассеянно проговорил Белозеров, думая, что Каша, как это ни смешно, прав: Этеокл и Полиник от взаимной ненависти убили друг друга, а что же еще если не ненависть чувствует он сейчас к этой руке, перебирающей тонкую цепочку на шее Маргариты? Ему страшно захотелось ей сказать о ее красоте что-то особенное, чтобы она поняла: нельзя так сидеть, нельзя так подставляться под Кашины тяжелые объятия! Но не станешь же вопрошать, будто она – юная невеста, а он – седой старец: "И этого ты ждала всю жизнь?.." И он молвил только: