Текст книги "Венки Обимура"

Автор книги: Елена Грушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Оба сразу поняли, что приключилось. Не успел Ванюша слова молвить, как чернорясник уже помогал ему усадить Дмитрия в просторные кресла, а крестьянин разорвал рукав гимнастерки командира, обнажил покрасневшую, вспухшую руку и у плеча туго-натуго перетянул ее, закрутив узел палочкой. Потом что-то сказал монаху, тот проворно отлучился и вернулся с острым ножом, толстостенным стаканом и охапкой чистой ветоши. Беловолосый раскалил на свечах нож, рассек ранку, оставленную ядовитой гадиной. Хлынула кровь, и на это место он пристроил стакан, который сперва обжег изнутри. Стакан наполнился темной командирской кровью, высосав ее из раны. Опухоль опала. Монах подал кувшин, из которого поднимался пар. Беловолосый вытащил из-за пазухи мешочек с сухими травами, вытряс его в кувшин, размешал и негромким, мягким голосом забормотал что-то. Запах распаренных трав дурманил голову, да и слова были дурманными, диковинными:

– Змея Медяница! Зачем ты, всем змеям старшая и большая, делаешь такие изъяны, кусаешь добрых людей? Собери ты своих теток и дядьев, сестер и братьев, всех родных и чужих, вынь свое жало из греховного тела у раба Божия... имя? – отрывисто спросил он Ваню.

– Чье? – испугался тот.

– Уязвленного.

Не сразу сообразил Ванюша:

– А... Дмитрий Никитич. Только он никакой не раб Божий, а геройский красный командир.

Тихо вздохнул монах, а Белый продолжил бормотание свое:

– ...Вынь жало из греховного тела у раба Божия Димитрия. А если ты не вынешь своего жала, то нашлю на тебя грозную тучу, каменьем побьет, молнией пожрет тебя. От грозной тучи нигде не укроешься, ни под землею, ни под межою, ни в поле, ни под колодою, ни в траве, ни в сырых борах, ни в темных лесах, ни в оврагах, ни в ямах, ни в дубах, ни в норах. Сниму я с тебя двенадцать шкур, сожгу-спалю тебя, развею по чисту полю. Или возьму я два ножа булатные, отрежу у змеи Медяницы жало, положу в три сундука железные, запру в два замка. Замок земной, ключ небесный. С этого часу-получасу да будет бездыханна всякая гадюка, да превратятся ужаления ее в неужаления! А вы, змеи и змеицы, ужи и ужицы, медяницы и сарачицы, бегите прочь от раба Божия Дмитрия по сей час. Слово мое крепко, не пройдет ни в век, ни во век!..

Встряхнулся Ванюша, увидев, что лицо командира порозовело, открыл он глаза и, поддерживаемый Белым, начал пить из кувшина. Долго пил. А когда кувшин опустел, от укуса и следа не осталось.

– Эк меня угораздило,– пробормотал Дмитрий, с опаской оглядывая руку.

– Нынче же Корнильев день,– пояснил Белый.– С этого дня начиная, змеи и все гады другие перебираются с полей в трущобы лесные, где и уходят в землю для весеннего пригреву. Одна, видать, запоздала, да тебя и цапнула. На счастье, быстро подмога приспела...

В это мгновение внизу что-то приглушенно ухнуло. Глаза старого священника зажглись тревогой...

– ...орясина! – злобно прошипел Ерема и вытолкнул-таки Митрея на поляну.– Чей конь, того и расправа! Иль хочешь, чтоб не только скотину твою, но и тебя самого свел со свету оборотень проклятый?

Голос Еремы – что ветер-ураган, Митрей же – будто древо, бурей расшатанное. Уже еле стоит оно! Ударь вихорь покрепче – и заскрежещут ветви о соседние стволы, падет дерево, и уж корни его за земелюшку не цепляются -торчат выворотнем...

И все же не сразу насмелился Митрей в избушку колдуна вбежать. Запалил ветошку припасенную и кинул в оконце. Сперва почудилось, спасло пламя в черном логовище, ан нет – тут же потянуло дымком, серая струйка замаячила в темноте.

И прошел Митреев страх! Отшвырнул мужик от двери сучок, ее подпирающий, ворвался в избу. Коль нашел огонь добычу здесь, стало, не заговаривал своего жилья колдун, стало, нет в нем притаившейся нечисти!

Занялась на полу, у печи, горка щепы. Вот-вот половица затлеет. И, чтоб уж наверняка, начал Митрей со стен да потолка срывать связки сухих трав да швырять в огонь, слабый еще, приговаривая:

– Вот тебе за коня моего! Вот тебе!

Дым стелился по полу, обнимал Митрея, туманил взор. Мутные фигуры выламывались из того дыма, вились в странных движениях, тянулись к горлу Митрееву, уже летали искры по избе, лицо жгли, руки...

– Беги, дуролом! Сам сгоришь! –завизжал за окном Ерема, и Митрей очнулся от морока, ударился в стены, ища выхода, вывалился наконец на крылечко, и оно затрещало под тяжестью крепкого тулова.

А пламя выметнулось из окошек, загудело-загуляло под крышей. Искрометный вихрь взмыл в небеса.

Нестерпимым жаром било в лицо, а спину Митрееву словно бы холодом обвеяло. Закаменел он от страха смутного. Силясь повернуться, увидел помертвелое лицо Еремы...

– ...Ну, ты мастак врачевать! – бодро вскочил командир и, подтянувшись на цыпочках, хлопнул Белого по плечу.– Нам бы в лазарет такого доктора! Пойдешь служить трудовому народу?

– Я не доктор,– ответил тот.– А народу и так служу травами-зельями да словами заговорными.

– Заговоры? – свел брови командир.– Это все предрассудки. Опиум для народа.

Белый пожал плечами и принялся собирать с полу ветошь.

Зашелестели шаги. Черноризец перекрестился, но это был не черт, а всего лишь Еремей, который неведомо куда пропал, а теперь объявился. Увидев его быстрые глаза, комроты сразу вспомнил, зачем здесь.

– Так что имеются сведения, будто в подвалах вверенного вам монастыря хранится крупный запас оружия и боеприпасов,– сурово обратился он к монаху.– Предлагаю это добровольно сдать.

Игумен молчал.

– Что, ложные сведения? – занервничал Дмитрий.

– Вы его вон спросите,– повел бровью священник в сторону Еремея.-Полагаю, лазутчик ваш времени не терял, пока вас тут выхаживали.

Голавль сделал неловкое движение, и Дмитрий понял, что монах попал в цель. "Вот это наводчик так наводчик! – восхитился мысленно.– Заберу его в разведроту!"

– Оскорблять красного боевого наводчика ты мне не моги! –схватился он за кобуру– не от сердца, конечно, а больше по привычке.– Это еще проверить надо, что у тебя за сад такой, что там змеи на революционных командиров из-под кустов кидаются. Есть боеприпас в подвалах – выдавай ключи. Не дашь – Богу молись.

Ванюшка испуганно зыркнул на командира. Не то чтобы осуждал его -такое и в голову придти не могло. Но ведь эти люди только что подмогу оказали. Судя по всему, зла в них нету. Попросить бы их по-хорошему!

– Ключи! – коротко повторил Дмитрий Никитич. Монах протянул связку.

– Ключи без надобности,– наконец-то подал голос Голавль.– Я засов гранаткой... запал вставил. И – прошу! Подвал неглубокий, однако доставать из>него боезапас неспособно будет. Окошко наружу имеется, да в него разве крыса проскользнет.

– Достанем – махнул рукой, словно шашкой, командир.

– Лестницы больно крутые.

– Одолеем!

– Книжищами первые комнаты завалены.

– Чем?!

– Книгами Божественными. Колдовство, магия, фокусы-покусы для одурманивания народных масс и всякая такая хреновина.

– Выбросим!

Священник вскинул встревоженные глаза:

– Может быть, вы наконец-то соизволите выслушать и меня?

– Н-ну?..

– Боеприпасы – порох, ядра, ружья и патроны – хранятся в подвалах с 1812 года. Скорее всего, они уже непригодны, отсырели. Когда в этих краях наступали французы, один из моих предшественников, преподобный отец Алексий...

– Александр,– перебил молчавший доселе Белый.

– Конечно, я оговорился. Отец Александр, тогдашний игумен, человек нраву воинственного, готовил монастырь к обороне, а потому потребовал, чтобы русские полки, отступая, снабдили братию оружием. Однако Господь не допустил ворога в святые пределы: обошли французы монастырь и, по милости Божией, сгинули в болоте, куда их проводник неизвестный завел.

– Леший запутал их,– пробормотал Белый. Игумен быстро глянул на него и перекрестился. Командир же подозрительно спросил:

– А тебе откуда знать? Ты при том был, что ли? И чего в чужой разговор мешаешься? Белый опустил взор.

– Вот и молчи,– велел Дмитрий Никитич.– Твое дело иное. Вот от змеиных укусов ты пользуешь первостатейно...

– Змея хоть и поганая гадина, а умственная, знает, кого и в какое место укусить,– негромко ответил Белый, поднимая светлые глаза на Дмитрия.

– Пусть и оказал ты мне подмогу,– прошептал он,– а чую я в тебе классового врага!

– А случалось ли тебе, раб Божий Димитрий, под Рождество Христово в небо глядеть? – спросил вдруг монах.

– Ну? – малость растерялся тот.

– И что же видел ты на высоком небосводе?

– Что, что... Небо, черноту ночную–что еще увидишь?

– В Рождественскую ночь душа праведная может увидеть рай, а грешная -ничего, кроме темного неба, не видит, потому что сама темна. Так и ты -темен, а потому в очах твоих темно. И врагов не там ищешь. Первый враг твои – ты сам. Да еще вон этот! – Он небрежно кивнул в сторону притихшего наводчика.

– Это мой брат по классу! – горячо воскликнул Дмитрий.

– Братья твои в чистом полюшке порубаны лежат. А этот "брат" -третьего твоего отца от второй матери седьмой сын! – отвесил игумен от всей души и отвернулся.

– Ты, гляжу, воровского табуна старый бугай! – протянул Дмитрий, опять хватаясь за маузер.– Ладно... А ну, Еремей, веди к тому подвалу!

Наводчик шмыгнул в боковой коридорчик, Дмитрий – за ним. Иван же, хоть долг и присяга призывали его следовать за командиром, задержался.

– Батюшка,– пробормотал он,– вы б ему не противоречили. Дмитрий Никитич командир геройский и рубака лихой. Вчера в бою почитай с рассвета до заката сабли не опускал, неровен час, и тут...

– С рассвета до заката?! – перебил игумен.– И ведь не капусту, не лозины своей саблей рубил. Головы с плеч! Не притомилась ли его рученька?

– Да ведь это он контру крошил, гадов буржуйских! – задохнулся от возмущения Иван.– Во имя бедного люда!..

– "Кто тебе выколол око? – Брат.– То-то так и глубоко",– печально произнес монах.

Иванушка непонимающе взглянул на него и поспешил за командиром. А тот вместе с Еремеем был уже в подвале. Тишина там стояла и темнота. Сияли кое-где светильники по стенам. Но сыростью, спутницей подземелий, здесь и не пахло. Запах был иным – пыльным, пьянящим, душным, словно от засушенных растений.

Присмотрелся Иванушка. Кругом, в тяжелых шкафах и сундуках, лежали толстые книги.

– Фу, пылища! – чихнул Дмитрий Никитич.– До смерти отравиться можно!

– Господи! – невольно воззвал Ваня.– Книг-то... Неужто у кого хватило мозгов прочесть?! Мозгов поди столько нет, сколь книг!

– Ты грамотен? – тихо спросил игумен.

– А то! Три зимы в школу бегал. А после отдал тятенька за долги мироеду в работники. Однако ж я книжки люблю,– застенчиво признался Иванушка.– Особо стихи. Вот, давеча подобрал, когда городок уездный брали.– Он вынул из-за пазухи небольшую книжечку в бархатном переплете с застежкой– дамский альбомчик.– Баловались баре, а слова душевные. Ежели б невесте моей, Наташке, это прочитать, вся душенька у ней пронзилась бы! Как вот научиться этак играть словами, а? – И, с трудом разбирая вычурный почерк неизвестного стихоплета, Ванюшка восхищенно произнес:

Вы позвольте изумиться

Вашей милой красоте

И откровенно вам открыться

В душевной простоте.

Любя вас, готов на жертвы...

И несу к ногам я вновь

Со смирением душевным

Сердце, пламень и любовь!

Дмитрий Никитич прислушался. В глазах Еремея мелькнула усмешка, он потупился. А Иван упоенно продолжал:

Извините, если стоны

Ваш нарушили покой.

Извините, если волны

Скроют труп мой под рекой...

– Дитя! – прервал его печальный голос черяоризца.– Дитя!.. Это ль о любви и смерти? Послушай! – И словно бы запел:

Положи меня, как печать, на сердце свое,

как перстень, на руку свою,

ибо крепка, как смерть, любовь,

люта, как преисподняя, ревность;

стрелы ее – стрелы огненные,

она пламень весьма сильный.

Большие воды не могут потушить любви,

и реки не зальют ее.

Если бы кто давал богатства дома своего за любовь,

то он был бы отвергнут с презрением...

Иванушка робко попросил:

– Батюшка, вы напишите этот стих мне сюда, в книжечку. Ох, какие слова...

Еремей что-то шепнул растерявшемуся командиру.

– А и впрямь! – взбодрился тот.– Ты ведь Божественного звания. Откуда, старик, такие скоромные словеса знаешь? Все вы таковы, жеребцы долгогривые!

– А ведь это Библия,– ответил священник.– Библию читай, голубь мой!

– Библию?! – вскричал Дмитрий Никитич.– Выкинь, Иван, из головы эту поповскую пропаганду! Слышь? Выкинь сей же миг!

– Посеянное – взойдет,– улыбнулся игумен.

– Вон какие сети расставляешь? Вон куда манишь?

– А ты! – внезапно воскликнул старик в полный голос, и эхо ударило в низкие своды.– Ты куда ведешь его? – указал он на Ванюшу.– За что вы друг другу кровь льете? Во имя какой такой светлой зари?

– Ну чего пристал? – окрысился Дубов.– Я знаю, что белых гадов надо всех до единого в капусту покрошить, а после – землю поделить поровну, чтоб у всех все было, и все... все...

– Кто был никем, то станет всем! – поспешил на помощь Еремей.– Все по-новому будет. Машины пойдут по полям. Где леса дремучие – там новые города встанут. Реки вспять повернем, все старье господское переломаем, церкви и монастыри выкорчуем, а на этом месте – заводы, сплошь заводы могучие!

Священник медленно опустил тяжелые веки.

– И стихов новых понаскл-адаем! – не остался в стороне Иван. -Куда-а лучше, чем баре сочиняли. Чтоб как прочитает девка – так и слезы из глаз. А коли мироед какой, буржуй недорезанный, их послушает – все, раскаялся бы вчистую и сразу все заводы-фабрики трудовому народу отдал, а сам к станкам встал аль за плуг взялся. А еще... платья барские всем красивым девкам раздадим. И шкафы, столы их и книги – чтоб у всех в избах хорошо было. И в каждой избе надо птиц завести. Жаворонков иль кенарей. Ох, красота птица кенарь! Нужный в хозяйстве, как корова. От коровы – молоко, а от птицы – пение и фантазия.

– Ох, сынок, сыночек,– не то вздохнул, не то взрыдал монах.– Помыслы твои подлинно от облак небесных, но продаешь ты свою светлую, голубиную душеньку злобе черной. Может, заря у вас впереди ясная да чистая, да той ли тропой вы к ней идете, той ли рукой светлые врата отворяете?..

– ...Ну, оборотень проклятущий! Куси, куси! – визжал Ерема, прыгая перед волком.

"Спятил! Ума решился!" – Митрей стоял столбом.

Белая шерсть на загривке волка вздыбилась. Искры падали на него, а он будто и не чуял, смотрел в пламя страшными желтыми глазами. Тихий вой, сдавленное рычание, и Митрей отпрянул, наткнувшись на дерево. Кто-то злобно вцепился в плечо!.. Нет, ветка.

Белый Волк наконец-то попятился от нестерпимого жара, прижмурился – ив этот миг Ерема стремительно перескочил полянку, вырвал из осинового пня нож и, широко размахнувшись, швырнул его в пламя...

– ...Иван! Голавль! Немедля роту сюда! Выбросить вон этот старорежимный мусор. Ишь, сколько бумаги! А трудовому народу самокрутку свернуть не из чего.

– Не иначе как ты в Ильинскую пятницу рожден,– сказал священник.– А коль зародится в этот день чадо, оно будет либо глухое, либо немое, либо пьяница, либо вообще всем злым делам начальник. Соображаешь ли, какие речи ведешь? Здесь сокровища русского слова древнего. Списки, каких более в целом мире не сыскать. Собрания мудрости народной. Травники, лечебники древнейшие! Вот сведущий человек их читает – и с трудом сдерживает слезы благоговейные! – указал он на Белого, стоявшего в сторонке.– Описания диковинных явлений здесь есть, наблюдаемых братией воочию... Возьми хоть это! – Он снял с полки свиток и произнес на память, не разворачивая бересты: – "1737 года июня в 24-й день было тихо, и небо все чисто, и тепло вокруг, когда явилось небывалое зрелище над Обимурским монастырем и лежащей в семи верстах от оного деревней Семижоновкой. Учинился на небе великий шум, из белого облака явилась будто бы стрела великая и, как молния, быстро прокатилась по небу, раздвоив его. И вышел из облака . великий огонь, и протянулся по небу, как змей, голова в огне и хвост; и пошел на Обимур-реку и шел на-полдень, против течения, над водой, во все стороны, саженей на двадцать и больше; а по сторонам того пламени синий дым, а впереди, саженей за двадцать, шли два луча огненные. Потом этого пламени не стало, словно сгинуло оно посреди Семижоновки, не учинив при том ни дыму, ни пожару, ни следа по себе не оставив. А облак стал весь мутен и небо затворилось..."

– И небо затворилось!..– завороженно повторил Иван, и Дубов недовольно отмахнулся:

– Бредни монастырские!

– Монастырями да церквами Русь держалась в пору враждебных набегов, раскола, межвременья. Душа верой крепла. И сколь бы ни старался ты с "братом" своим, не истоптать вам души в русском человеке!

– Ну, это мы еще посмотрим...– проронил Еремей, а Дмитрий не сдержал гнева, выхватил маузер и пальнул в потолок.

Черт!.. В крестьянской избе это всегда действовало. Злая пуля уходила в мягкое дерево, а тут... срикошетила от подвального свода, пробила козырек фуражки командирской, мало – кончик носа не отшибла, ударила в пол и, словно ядовитая ска-куха, опять подпрыгнула, норовя ужалить. Отшатнулись командир да писарь!

Наконец пуля стихла. А с потолка, на котором неясно светилось нарисованное лицо с глубокой царапиной на лбу, посыпалась известковая пыль.

– Кто плюнет на небо, тому плевок на лицо падет, – молвил черноризец и воздел руки, словно, призывая проклятия, но поглядел на осыпанного пылью, будто поседевшего в одночасье, Иванушку – и руки смиренно опустил, и жалостью зажглись его очи.

– Все смерти ищешь, старый колдун? – непонятно спросил Еремей, пока командир захлебывался яростью.

– Жив Бог – жива душа моя, – спокойно ответил монах. – Знаешь, как народ русский сказывал: кто с дерева убился? – бортник; кто утонул? -рыболов; в поле лежит – служивый человек. Каждому своя звезда на земле, свой путь в небе, да и смерть у каждого своя.

Белый поднял на старика встревоженный взор... Игумен тоже взглянул на него, но речи, обращенной к Еремею, не прекратил:

– Слышал небось загадку: середь поля ухаб, не объехать его никак. И тебе, знай, своего ухаба не миновать!

– Еремей! Иван! За мной! – крикнул Дубов.

Командир разведроты и артиллерийский наводчик проворно вышли, выдернув замешкавшегося Ванюшку. Затворилась за ними тяжелая, окованная железом дверь. Ухнул засов, послышались удаляющиеся шаги. И смешок:

– Вот и ты на свой ухаб наехал, колдун!

...Шерсть на загривке Белого Волка дымилась.

– Паленая собака! – сипло выкрикнул Ерема.– Никогда ведь не перервешь мне глотку, хоть не раз еще сведет нас судьба! И до ножа не доберешься зачарованного! Не быть тебе больше человеком! Сдохнешь в чащобе, а не тронешь, никого не посмеешь тронуть: ни меня, ни вон его! – Он ткнул в Митрея, к которому медленно возвращалась прежняя удаль.

Мало чего понял мужик из воплей знахаря, одно крепко уразумел: Белый Волк больше не обернется колдуном! До смерти. И, толи заклятию, то ли обету повинуясь тайному, не тронет и кончиком когтя доброго человека. И недоброго – тоже...

– Давай, псина! Труси в лес! – прохрипел Ерема – да так и сел.

Сжался в комок волк, а потом взвился над кострищем, перемахнул его одним прыжком – и то ли в небесах растворился в вихре искр, то ли в лес прянул белой метелью...

– Темно,– вымолвил Белый тихо.

– День меркнет ночью, а человек печалью,– отозвался монах. – Ох, высоко сокол поднялся, да о сыру землю ушибся. И тебя, гость случайный, увлек я за собой.

– Тем не томись... А ведь мог бы ты запереть их здесь, в подвале! И никто ничего не узнал бы!

– Зло делать я не волен,– ответил священник.– Даже во имя добра. Чистое – чистыми руками.

Из-за двери глухо доносился голос Ивана:

– Люди ведь там! Они вам жизнь спасли!..

– Посеянное – взойдет, – улыбнулся Белый в ответ на еле различимую в полумраке улыбку старика.

– Дай-то Бог! А эти, заблудшие... еще сойдутся пути их и дороженьки, еще скрестятся, словно клинки. Слишком много проклятий на них пало, моя слеза – только капля...– произнес черноризец. Он взял с полки какую-то книгу, поднес ее к безжизненному светильнику, раскрыл наугад.

Не плыви, корабль, когда плывет он с тобою,

Хотя бы и дул попутный ветер!

Не скачи, конь, когда скачешь под ним,

Хотя бы бежал от врагов!

Не руби, меч, когда обнажит тебя он,

Сколько б ни свистало над его головой!..[4]

– Так и будет,– сказал он горько, обращаясь к Белому.– А вот что с нами сделается, мне неведомо...

Неведомо было священнику, сколь сметлив и приметлив наводчик артиллерийский! Еще вчера, шныряя вокруг монастыря, углядел он забитое изнутри малое оконце почти вровень с землей, а нынче, пока тайком шарился по ходам и переходам, смекнул, что это– окошко того самого подвала, где со времен Наполеонова нашествия скрыто оружие. Главное угадать было, а из простодушного командира Дубова Еремей давно уж веревки вил.

И вот через небольшое время упряжка примчала к монастырю трехдюймовку. Моргая от страха и всплескивая руками, засуетился у пушки заряжающий Никифоров. Ну и...

– Заряжай! Наводи! Целься! По оплоту поповщины и контрреволюции! По змеиному гнезду! По врагам трудового народа! Огонь!

Никифоров украдкой перекрестился.

С третьего залпа цель – окошко почти вровень с землей – была поражена. Столетней выдержки порох, не отсыревший, не попортившийся, встретился с огнем. Раскололась земля, дрогнуло небо. Развалились деревянные стены, что без малого пятьсот лет освящали своим отражением воды широкого Обимура. Кресты взмыли к облакам. И в дыму-пламени никто не заметил, как пал с неба синий луч... Видел это лишь Ванюшка, да и он решил, что от слез нечаянных в глазах плывет.

* * *

Раздался мелодичный звон. Запись кончилась.

Егор снял с висков датчики, вынул из мнемографа зубчатый квадратик магнитной ленты.

Два воспоминания легли на одно, сплелись, перекрестились. И вот что получилось... Пленка представлялась Егору застывшей картинкой, в которую мнемограф вселил звуки, запахи, краски, заставил ее обрести жизнь – и открыть то, что таится в темных, непостижимых глубинах памяти.

Да и в памяти Егора открылась пропасть былого. Он вспомнил и странноприимный монастырь, и приютившего его старого священника, и древние рукописные книги, и людей, нагрянувших в поисках оружия. Он вспомнил даже, что сказал ему тогда Куратор – и что говорил Куратору он, еще не придя в себя после взрыва...

– Что же ты не благодаришь меня? Опять я спасаю тебя от неминучей гибели. Какой еще Куратор оказался бы столь внимателен и расторопен?

– Я мог бы избежать гибели без тебя, спастись с помощью превращения.

– Да? Ну и во что бы ты превратился? В сороку? В ужа? Крысу?

– А почему это тебя заботит?

– Действительно! Мне-то что? Это ведь вовсе не я, а ты, Изгнанник, истратил уже два из трех отпущенных тебе превращений. Ты во власти неразумного восторга плюхнулся в реку в образе венка! Ты поддался неразумной жалости и принял облик какого-то монаха, чтобы умирающая дева уверилась, будто к ней явился ее возлюбленный. И тебе было бы суждено доживать ссылку в образе той сороки или крысы, которой ты обернулся бы. Помнишь? Последнее превращение необратимо! О, клянусь камнями Делаварии, ни у одного Куратора не было еще такого подопечного. Нет. С меня хватит. Слишком уж дорого я плачу за продление своей жизни, работая с тобой! И еще этот Труга... Буду просить отставку. Почему-то другому Куратору не достается так с другим Изгнанником!

– Что?! Значит, Другой еще здесь!

– Ты прекрасно знаешь, что за распространение информации о ссыльных мы можем быть подвергнуты наказанию. Опять останешься без связи на долгие годы.

– Куратор! Ты знаешь, как я искал Другого среди людей и сколько потерял тех, в ком подозревал его. И сейчас была мгновенная надежда... Ее больше нет, а конец моим страданиям земным еще не близок. Так ответь же, смилуйся, Куратор! Жив ли еще Другой?

– Да. Но прошу, прекрати опасные эти расспросы.

– Ответь еще! Что станется с этими людьми?

– Ты невыносим! Не Другой, так... Это ведь вне часа твоего прозрения! Это тоже карается...

– Да хватит тебе. Пора бы уж понять, что слишком много видел я на Земле, и остыла душа моя к страху.

– О... сейчас ты увидишь, что это не так, Изгнанник! Смотри!

И в прихотливой игре небесной явилось Изгнаннику жаркое лето, июнь -крес. Месяц этот на весь год урожай пророчит! Выходят тогда на берег Обимура старые старухи, из памяти коих еще не сгинуло слово заговорное, и заклинают ветер, оглядываясь при этом, не слышит ли кто чужой:

– О Ветер-Ветрило! Ты не дуй-ка, не плюй дождем из гнилого угла, с юго-западу, не гони красавиц-огневиц с Неруси на Русь. Ты не шуми-не пыли, а подуй-ка, из семерых братьев Ветровичей старшой, теплом теплым, ты пролей на рожь-матушку, на яровину, на поля, на луга дожди теплые ко поре да ко времечку. Ты сослужи-ка, буйный, службу мужикам-пахарям на радость, ребятам малым на утеху, старикам со старухами на прокормление, а тебе, буйному, над.семерыми братьями набольшему, на славу!

Послушался старух буйный Ветер, не принес дождей из гнилого угла. Принес только птицу, птицу-Юстрицу. Оземь она ударилась, обернулась старой старухой – дряхлой да горбатой, седой да косматой, с клюкой в руке.

Увидел ее Изгнанник и подумал: "Не дщерь ли это Иродова, Невея? Не зима ли посреди лета жаркого идет на Русь?" Но дымилась земля под ногами той старухи...

– Кто ты? – удивился он.

– На меня, как на солнце, во все глаза не взглянешь,– усмехнулась старая.– Пойдешь дорогой моей – и разглядишь со временем.

– Далеко ль идти?

– От горы Карпатской до Волги-реки. От северного студеного моря до южной горы Арарат,– отвечала она.

– Долго ль ходить будем?

– Четыре годочка без малого. Ох, изболятся мои ноженьки, ох, приустанут мои глазыньки!.. Ну так идешь ли?

Глянул Изгнанник окрест и видит: несметные стада мышей на гумнах пасутся, голодный год суля; волчьи ватаги несутся по полям, падеж скота предвещая; стая черного воронья летит – туча тучей! – из-за леса, неся на крыльях повальный мор людской; а по полю озимому огонь перебегает, на яровое дымом тянет. Да что это, думает Изгнанник, что это мне чудится и почему?

– Нет,– сказал. – Не пойду с тобой. С тобой идти – твою ношу нести, твой хлеб есть, твои сны видеть. Я странник в этих землях, я – в стороне.

– В стороне не остаться, не отсидеться! – усмехнулась старуха.-Вскоре свидимся!

Сказала – и сгинула. Чует Изгнанник – стужей веет, словно бы лето уже минуло и осень близка. Ночь на дворе. Тишь да темь стали такие, словно свет теперь – только от звезд, словно ни огонька на всей земле. Тихо, только ветер шепчет уныло. Нет, не ветра это шепот – слышит Изгнанник голос человеческий:

– Откройте, отворите ради Бога! Откройте...

– Кто, кто там? Кто в ночи шарится? Ступай подобру-поздорову!

– Помогите! Спасите, укройте!

– Ступай от греха. И себя не спасешь, и нас погубишь. Чужие глаза да уши кругом.

– Спасите детей моих! Меня пускай убивают, а детей-то за что?

– Детей?..

– Из города мы бежали, на патруль наткнулись. Жену мою застрелили, двое ребят осталось, один другого меньше. Спаси детей, бывший красный командир!

– Да кто ж ты такой, что забытое помнишь?

– А это я, Еремей, однополчанин твой да бывший дело

226

производитель из райисполкома, где ты тоже в начальниках ходил.

– Что ж ты сразу не назвался? Иди сюда, веди детей. Со своими спать положу. А помнишь ли Иванушку? Это ведь мы с тобой его... куда Макар телят не гонял... эх! Да не видел ли кто тебя? Вчера Лаврентьевку спалили, как бы до нас не добрались, проклятые! Пока еще не были здесь подолгу, лишь наездами.

– Никого кругом, тихо...

Стукнула дверь. Стучало сердце Изгнанника при звуке знакомых голосов. Вдруг кто-то потянул за руку его, и давешняя старуха зашептала рядом:

– Чего тебе тут сидеть, душу томить? Пойдем, покажу тебе подвалы свои. Потешься, вдругорядь такого не увидишь!

И не успел Изгнанник слова молвить, оказался он в подземелье. Но не темно там, не мрачно. Горит видимо-невидимо свечей! Есть свечки большие, есть маленькие, средние. И минуты не минет, чтоб одни не погасли, другие не вспыхнули, так что пламя непрестанно трепетало, и не поймешь: то ли в страхе оно трепещет, то ли в радости.

– Смотри покуда,– тихо проговорила старуха.– Это светильники жизни: большие – у детей, средние – у взрослых, малые – у стариков. Бывают малые и у детей и у взрослых. А бывает и так...

С этими словами махнула она черным платком, будто птица – тяжелым крылом, и тотчас добрая половина свечей разом погасла. Которые еще тлели, но догорали и они. Разом потемнело в подземелье, а когда пообвыклись глаза Изгнанника, старухи рядом не было: видать, пошла-таки дальней дорогой своей...

Пошел и он назад тропу искать, долго брел наугад меж потухших свечей, и тяжело, тяжело было на сердце. И вот наконец забрезжила вдали небесная звезда, глянувшая в подземелье через заброшенный колодец. Вышел к звезде Изгнанник. А на дворе белый день.

Но... что это? Куда он попал?

Еще недавно тут избы стояли. Вот здесь слушал он ночной разговор. А теперь колодец не просто обвалился или обветшал – обуглен сруб до черноты. И домов нет, и деревья не шумят – нет деревьев. И серая пыль летит. Пепел это... И никого. И нигде никого!

Поле, серое поле.

Прижал Изгнанник ладони к ушам. И когда заглушил тишину, услышал негромкий вой. Или плач? Не поверил себе Изгнанник – тоненький голосок выводил:

Ты запой, ты запой, жавороночек,

Ты запой свою песню, песню звонкую!

Ты пропой-ка, пропой, пташка малая,

Пташка малая, голосистая...

Бросился на голос Изгнанник. Кто пел? Хоть бы собаку увидать, неужто сгорело все?

Вой несся из-за печной трубы. Взобрался Изгнанник на пепелище. Прижав лицо к коленям, горько плакал Домовой. Вся его мохнатая головушка с ушами лошадиными была обсыпана пеплом, седоволосые ладони гарью измараны.

Вскинулся Домовой, чужого почуяв. Слезы плыли из его г глаз. Сказал он:

– Плачь и ты, странник. Тут не только человек – и кремень взрыдает!

Сел Изгнанник рядом на обгорелую печь. И под вой одинокого ветра выслушал...

Лишь заутрело, вошел в деревеньку ворог с чужестранным ликом. Шлем на нем был о двух рогах, на одежде – черный паук, в руках – оружие. И не один был он – было их множество. Железные кони их рычали, словно лютые звери, и смердели, будто гнилое болото. И ударил ворог ногой в дверь избы, куда ночью гость тайно пришел. Выволок во двор хозяина и хозяйку и детишек их белоголовых. А гость сам вышел и стал поодаль ни жив ни мертв, сыновей к себе прижимая. Только вчера вот так же навел он ворога на Лаврентьевку, видел, что там сделали, знал, что теперь здесь станется. По его вине и наущению... А если б не дал он ворогу покуражиться, то еще вчера пристрелили бы его вместе с детьми, как убили его жену, когда наотрез отказалась она вершить это страшное дело. И, глядя с небосвода на этого сына своего, подернулась кровавой дымкой его звезда, потому что продал он кровных своих, сожженных, задушенных, живьем в землю зарытых...