Текст книги "Венки Обимура"

Автор книги: Елена Грушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

И скрылся вдали. След его серебряной росой затянуло.

Изгнанник снова откинулся на спину, зажмурился. Ишь, проповедник! Уж повидал, повидал он таких на своем веку! Здесь, на Земле, исходит потом и слезами девятнадцатое столетие, и еще более столетия отбывать Изгнаннику свой срок. Господи, если ты есть... Господи, не все люди веруют в силу твою, а все же молят, стонут, просят! Услышь и меня, пришлого, внемли и моему стону! Устреми время вперед!

Снова зашуршала трава. Егор открыл глаза, сморгнув слезы.

Заслоняя солнце, рядом стоял другой человек. Невысок, худощав, подвижен, а лица не видать – черное оно, в тени.

– Не видал, куда колдун этот пошел?

– Кто? – лениво переспросил Егор.

– Ну, такой он...– Мужичок подтянулся на носках, поднял над головой руку, отмечая рост того, о ком спрашивал.– Брови что у филина, ручищи -оглобли...

– Со сковородками? Колодезник?

– Он! – обрадовался мужик.

– Да в Лаврентьевку, сказывал...

Мужичок пал рядом с Егором, словно ноги у него подкосились от такого известия.

– В Лаврентьевку,– бормотал он, бестолково катая голову по траве.-Нашел я его! Нашел. Сколько лет, сколько...

Он осекся, глянул на Егора, словно почуял в нем опасность. Что-то было в его голосе смутно знакомое, слышанное давным-давно... Но слепило солнце, Егор сонно прикрыл глаза. И тут же дремота овеяла голову, и он поплыл, поплыл под мерное бормотание рядом:

– Вековечный спутник его и преследователь... На всякое добро – зло есть. Мутил душу травознаю, мутил и... Тяжко, тяжко мне, но участь такова. Его изгублю – и сам, в свой черед... И когда воспрянет он, я тоже воспряну, побреду вослед... Тут крепкий сон взял Егора, серебряный свет поплыл – и ничего больше он не слышал.

* * *

Еще колыхались пред взором памяти эти тихие волны, а глаза уже открылись и с изумлением видели окружающее. Бьется датчик на виске, пальцы вцепились в руку Антонова. Как только на ногах удержался! Антонов все еще полулежит в кресле. Брови сведены, губы беспокойно вздрагивают.

Что произошло? Егор стал объектом собственного опыта... Но почему сейчас, в присутствии именно этого человека?

Антонов шевельнулся, прерывисто вздохнул, пробуждаясь. Он был необычайно бледен. Егор, мигом забыв о себе, с тревогой нагнулся к нему, встречая его первый взгляд,– и дрогнуло сердце.

– В поле лежит – служивый человек...– прошептал Антонов, выходя из забытья.

– Михаил Афанасьевич! – Егор схватил его за плечи.– Что с вами?

Антонов слабо улыбнулся:

– Все в порядке.– Сел, выпрямился.– Да... теперь я понял...

– Что?

Он помедлил с ответом.

– Ну, например, почему были так потрясены Дубов и Голавлев. Это действительно ощущения страшные – по силе реальности. Но знаете что? Мне почему-то кажется, что если бы опыты проводил кто-то другой, человек со стороны, ничего не произошло бы потрясающего. Да, да, поверьте мне, старый ворон не каркнет мимо!

– Не понимаю,– искренне сказал Егор. – То есть я тоже соучастник памяти, как "букет"? – И вспомнил свое изумление: почему именно в присутствии Антонова возникла в памяти встреча с колодезником?

– Именно так,– твердо произнес Антонов.– Мне надо кое-что обдумать... Разумеется, я не запрещаю вам расшифровывать мою пленку, более того – прошу сделать это как можно скорее. Мы, к сожалению, сегодня улетаем, ведь завтра мне надо выступать на Совете нашей комиссии. Я знаю, что скажу! А потом я приеду снова. Или лучше вы ко мне, в Москву.

"А вот этого никогда не будет..."

– Егор... можно без отчества? Ведь вы, несмотря ни на что... я хочу сказать, что вы еще молоды. Прошу вас, очень прошу, расскажите, как вам вообще пришла эта идея о пробуждении памяти с помощью растений? Каков был толчок? Они сели рядом. Егор молчал. Не потому, что вспоминал, – нет. Он прекрасно помнил тот случай, хотя минуло сорок лет. Его поражало собственное состояние. Такой радости от общения с человеком он не испытывал давно, давно! Антонов, будто древний язычник к душе травы, нашел путь к душе Изгнанника. Но Егор сознавал, как неимоверно трудно будет рассказать Антонову правду, не сказав этой правды.

– Это было... давно. Отдела и совхоза тогда не существовало... то есть я здесь еще не работал. Просто шел по остаткам леса – и вышел на поляну, где я, очевидно, когда-то бывал. То есть я хочу сказать, что там бывали мои предки, – путался он.

Антонов жестом остановил его:

– Во время сновидения мне казалось, что все это происходит не с другим, не с предком моим, а со мной. В этом-то и состоит страшная сила ваших опытов. Несомненно, то же испытали и мои предшественники... Поэтому говорите просто – "я". Ведь все понятно!

– Понятно?..

А Егору непонятно, как рассказать о том времени, когда многое было позади, и прожито, и окаменело в памяти, и он один на исстрадавшейся земле, которой не было до него дела никогда... но ведь и ему не было дела до нее! Надо думать, как жить. Он попытался найти работу в городе, это было просто, ведь город еще не излечился от войны, руки нужны! – но правду говорил Куратор, когда впервые напутствовал его в лесу и советовал не отдаляться от места высадки. Егор в этом не раз убеждался, вот и сейчас – начал болеть и принужден был вернуться туда, где топтался годы и века. Он рассчитывал устроиться в новый совхоз. Да... он шел по траве, и устал, и прилег, и синий журавельник, любимый им, склонился к его лицу.

"Травы, обреченный вам, живу я. Вы моя жизнь. Куда мне теперь?"

Травы молчали – да, сперва они молчали. А потом будто легкий звон прокатился по поляне – и началось нашептанное ими воспоминание. Оно было столь же внезапным, как сегодняшнее, но о том же! Тогда тоже вспомнил Изгнанник о встрече с колодезником, а еще о том, как спустя месяц, в придорожном кабаке, из похмельного, нечаянного разговора, узнал, что в Лаврентьевке утопил мир крещеный пришлого лиходея, что выдавал себя за колодезника, а сам колодези травил, смертоубийственные снадобья в них сыпал. Схватил его за руку да открыл народу глаза тоже пришлый – мужичонка ушлый, смышленый, доглядливый...

Ну как рассказать об этом Антонову?

Грянул звон. Оба вздрогнули. Телефон!

– Слушаю?

– Это Голавлев. Вы так и не ответили мне.

– Насчет чего?

– Насчет пленки.

– Знаете, что-то я ничего не пойму. Вы согласились участвовать в опыте, верно? Расшифрую пленку и отдам вам копию.

– Если вы это сделаете, если только прикоснетесь к ней!.. Я пойду на все, чтобы вы никогда в жизни не избавились от неприятностей. Вы понимаете, с кем связываетесь? Мы с Дубовым...

Егор вздохнул. "До часа последнего путь мой исчислен и жребий измерен!" Три дня, и сегодняшний уже катится к закату! И он с наслаждением ответил:

– Вы не можете даже представить, насколько мало это меня волнует! – И положил трубку.

Антонов пристально смотрел на него:

– Не думал, что дойдет до этого. Я сразу понял, кто звонил и о чем шла речь.

– Взгляните! – Егор вынул из шкафа конверт, на котором значилась фамилия Голавлева, и показал зубчатый квадратик: – Вот из-за этого кусочка магнитной ленты столько шуму!

– Да уж! Однако вы ничего не рассказали...

– Может, в другой раз? – смущенно спросил Егор, сунув конверт в ящик стола.

– А будет ли он? – с непонятным выражением произнес Антонов.

Егор вскинул на него глаза, и в этот миг дверь в лабораторию осторожно открылась.

– Служба наблюдения вызывает Управление Космического Надзора. Куратор No 1 вызывает старшего инспектора К.Б.О. С. Тругу!

– Старший инспектор на связи.

– Глубокоуважаемый К.Б.О.С.! Прошу вашего разрешения немедленно вступить в контакт с подопечным мне Изгнанником!

– Чем вызвана ваша просьба, глубокоуважаемый Куратор?

– Мой подопечный стоит на грани неверного решения.

– Насколько мне известно, ваш подопечный вообще не принял ни одного верного решения за все время своей ссылки. Я прекрасно помню, сколько беспокойств, например, доставляли нам его превращения.

– Сейчас ситуация обострена, К.Б.О.С. Изгнанник принял ложную информацию... вернее, неправильно воспринял... Словом, от его поведения сейчас зависит его дальнейшее существование на Земле.

– До которого срока прекращены контакты? Если не ошибаюсь, вина в этом была ваша, вы опять разгласили секретную информацию?

– У вас прекрасная память. А контакты прекращены до 7 июля 1988 тч^да, время земное.

– Ясно, что земное. На Делаварии, по счастью, не бывает июля. Так... но ведь это всего лишь три дня на Земле! Стоит ли беспокоиться? Издавать новый приказ? Ничего не случится за такое небольшое время с вашим Изгнанником!

– Но послушайте, К.Б.О.С.!..

– Сеанс связи окончен! Сеанс окончен! Сеанс...

* * *

Егор украдкой выглянул из-за стеллажа с лабораторной посудой. Почему осторожно, он и сам не знал, но, посмотрев на Антонова, увидел, что и тот насторожился и даже приложил палец к губам...

Там, у дверей, кто-то ходил. Вот зашуршали бумаги. Проехал по полу стул. И снова стало тихо...

Егор неслышно вышел из-за стеллажа и чуть не ахнул: у стола, сгорбившись, уткнув лицо в ладони, сидела Наташа.

Егор и Антонов переглянулись. Ее надо было окликнуть, но им почему-то стало страшно неловко. Антонов на цыпочках двинулся к двери, высоко поднимая худые колени. Егор не выдержал и прыснул. Антонов застыл на одной ноге.

Наташа подняла голову и посмотрела на Егора измученными глазами. Потом опять закрыла лицо руками и расплакалась.

Антонов и Егор ошалело смотрели друг на друга. Слова не шли с языка. "Что случилось? Может быть, ей угрожали Дубов и Голавлев?" – мелькнуло в голове Егора, а Антонов подошел к Наташе и сделал движение, будто хотел погладить ее по голове. Но вдруг он отдернул руку, и лицо его прояснилось.

– Ну и как же зовут тебя? – спросил он ласково. Наташа всхлипнула.

– А как же того парня зовут, по ком сердце твое болит? Наташа замерла.

– Неужто он тебя, такую пригожую, нелюбовью мучает? Если так -каменное у него сердце, стеклянные глаза!

Наташа подняла голову. Егор тяжело вздохнул. Если бы женщины знали, до чего мешают слезы их красоте, они не плакали бы никогда!

– Иван,– наконец сказала Наташа.

– Ассистент Юлии?–догадался Антонов.– Хороший парень!

"Интересное дело,– подумал Егор.– Мне и в голову не приходило, что Наташа в него влюблена".

Да, а как это бывает у нормальных людей? У тех, чья любовь не обречена заранее на разлуку? Кто не мучает друг друга с первого дня? Вот он любил Юлию всегда, а думал, что... Был только один раз, когда догадка об истинном постучала в его сердце. Они втроем – Юлия, Егор и Никифоров – поехали в командировку в маленький городок, где находился филиал Института. Городок был славен церквами и музеями, поэтому, конечно, все свободное время они ходили по этим церквам и музеям. Вернее сказать, их туда водила Юлия. Никифоров всегда делал то, что она хотела, а Егор изнемогал от злости, но не противоречил, И вот в каком-то зале, пустом по причине буднего дня, склонившись над витриной с тяжелыми старинными украшениями, услышал Егор разговор двух хранительниц.

– Погляди, не отломали сызнова пальчик у плакальщицы? – спросила одна, и вторая, со всей серьезностью ответив: "Сейчас погляжу", засеменила к стоявшей у входа древней фигуре женщины, воздевшей руки горе.

– На месте пока!

– Ну и слава Богу.

Хранительницы казались столь же древними, как эта статуя. Егор улыбнулся, и вдруг из-за стенда вышла Юлия.

– Кто же ей палец ломал? – встревоженно спросила она.

– Да мало ль кто? – обрадовались хранительницы возможности поговорить.– Шел какой-нито шалопай да схватился. Спаси Бог, что реставраторша у нас мастеровитая, и не углядите, пожалуй, который пальчик был отломанный.

Юлия приглядывалась к руке плакальщицы. Егор не сдержал любопытства и тоже подошел.

– Я не вижу,– призналась Юлия.– А вы?

– И я не вижу...

– Вот же, вот,– шепотом подсказала одна старушка, с мягким седым узелком на затылке, а вторая, коротко стриженная, с гребенкой в сивых волосах, торжественно провозгласила:

– Указательный на левой руке!

– Даже не заметно! – горячо сказала Юлия.

– Абсолютно,– согласился Егор. Похоже, старушки были польщены.

– А во втором этаже статуя Венеры стоит, так ей третьего дни кто-то яблочко в руку положил! – сообщила седенькая хранительница.

– Неужели? – почему-то обрадовалась Юлия. Вторая тоже не осталась в стороне:

– А в зале XVII века деревянный старец (она произнесла это слово с ударением на "е") стоит с протянутой рукой. И каждый вечер после закрытия у него из ладони копеечки вынимают. Кто ни пройдет, всяк подаст Христа ради.

Юлия покачала головой. Ее глаза светились, сияла улыбка. И Егор улыбнулся в ответ – впервые в жизни улыбнулся ей! – и растерялся от этого, и сказал:

– До чего же тут хорошо!

Мягкий свет лился с потолка и белых стен.

– Конечно, – гордо сказали хранительницы,– тут ведь Красота.

– Господи, как чудесно здесь работать, правда? Годы уходят, а Красота остается,– задумчиво молвила Юлия.

– А вы как выйдете на пенсию, так и приходите к нам служить, – очень серьезно предложила та, что с гребенкой.

– Да, на пару и приходите, – ласково сказала другая, глядя то на Егора, то на Юлию...

...Сегодня ночью они вспоминали об этом, и Юлия сказала:

– Ты весь светился тогда, и волосы, и глаза, и улыбка твоя светилась!

Да. Но почему они тогда ничего не сказали друг другу? А теперь поздно! Да и не нужно.

Егор почувствовал, что вот сейчас тоже уткнется лицом в ладони, как Наташа... Хотя нет, она уже не плакала, а о чем-то тихо рассказывала Антонову. И тот вдруг выпалил:

– Нет, это невыносимо! Егор, неужели у вас здесь нет никакого средства, среди всех этих трав?

– Чего? – не понял Егор.

– Приворотного зелья! – отчеканил Антонов.– Неужели мы так и будем стоять и смотреть на это удручающее зрелище? – Он кивнул на Наташу, в глазах которой опять собрались слезы.– Вот это не подойдет? – склонился он к высокому синецветному журавельнику.

– Нет, это герань луговая. От колотья, ломоты в костях, икоты пользовали ею, даже голову мыли от глухоты, а вот присушка... нет, нужен хотя бы девясил,– ласково коснулся Егор желтого лохматого венчика.

– Ну?! – настаивал Антонов.

– Я могу приготовить,– растерялся Егор,– но ведь это в любом случае должен выпить Иван.

– Действительно! – озадачился – Антонов.– Я как-то забыл. А заговор? Выйду не благословись, встану не перекрестясь... Подождите, сейчас вспомню.– Он нахмурился, но тут же лицо его прояснилось.– Ну, Егор! Вы должны знать! У вас память лучше моей!

– Да,– просто сказал Егор.– Я знаю. Иди сюда, Наташа. Он подвел девушку к окну.– Смотри на восток – и повторяй за мной...

На море, на Окияне, на острове Буяне, есть бел-горюч камень Алатырь, никем не ведомый; на этом камне сидят тридцать три тоски. Мечутся тоски, кидаются тоски и бросаются тоски через все пути, и дороги, и перепутья. Мечитесь, тоски, кидайтесь, тоски, бросайтесь, тоски, в буйную голову рабы Божьей...

О Господи!.. Но, кажется, никто ничего не заметил, Наташа говорила все как нужно:

– ...в буйную голову раба Божьего Ивана, в лик, в ясные очи, в сахарные уста, в ретивое сердце, в ум и разум, в волю и хотение, во все его тело белое, во всю кровь горячую, в семьдесят семь суставов, жилочек и поджилочек, чтоб он тосковал-горевал по мне, нигде без меня, рабы Божьей Натальи, пробыть не мог, как рыба без воды. Думал бы обо мне – не задумал, спал бы – не заспал, ел – не заел, пил – не запил, чтобы я ему казалась милее свету белого, милее солнца пресветлого, милее луны прекрасной, во всякий день, во всякий час, во всякое время: на молоду, под полн, на перекрое и на исходе месяца...

Наталья перевела дыхание и доверчиво посмотрела на Егора:

– А что теперь?

Егор обернулся к Антонову. Антонов кивнул на дверь. В дверях стоял Иван.

– Вас уже ждут, Михаил Афанасьевич,– сказал он. – Машина готова.

– Да, ведь пора ехать! – засуетился Антонов. – Вы проводите меня в аэропорт, Егор, мне не хочется расставаться с вами. Пойдемте скорее! До свидания, Наташа. Все будет хорошо, имейте в виду, – многозначительно сказал он девушке, которая стояла ни жива ни мертва. И вдруг с таким изумлением вперил взор в окно, что и остальные туда торопливо обернулись.

За окном ровно ничего не было, но в лаборатории раздался ужасный грохот, и Егор, который стоял рядом с Антоновым, заметил, как тот столкнул с полки большущий глиняный горшок с землей.

– Батюшки-светы! Какое ужасное несчастье! – спокойно сообщил Антонов.– А ведь нам с Егором Михайловичем надо спешить, Наташенька, простите, мы не сможем вам помочь убрать все это. Вот кошмар, а? Иван, -сказал он, выталкивая Егора в коридор,– сделайте, голубчик, милость, помогите. Договорились?

– Да, – кивнул Иван. – Да...

* * *

В "уазике" уже сидели Дубов, Голавлев и Никифоров – сам за рулем.

"А где же Юлия?" – подумал Егор обеспокоенно.

– А где же Юлия? – спросил Антонов.

– У нее срочные дела в дирекции совхоза – пока не удалось освободиться. Она передавала вам привет и сказала, что позвонит в Москву, -пояснил Никифоров.

"Все ясно, – разочарованно подумал Егор.– Да что я?! Так даже лучше".

– Все ясно,– сказал Антонов, усаживаясь и приглашая в машину Егора.

Приросший к переднему сиденью Дубов и головы не повернул.

– Вы тоже едете? – хмуро спросил Голавлев Егора.

– Да. В аэропорт и назад.

Никифоров включил зажигание, и тут Голавлев ахнул:

– А где мой второй блокнот? – Он открыл кейс.– Я его где-то оставил! Где? Не у вас ли в лаборатории?

– Не обратил внимания, – озадачился Егор. – Впрочем, сейчас схожу.

– Нет, нет, я сам, – торопливо открыл дверцу Голавлев. – У вас там есть кто-нибудь?

– Да, Наташа.

– Отлично. – И Голавлев побежал в дом, крича: – Извините, я одну минутку!.. Посидели молча.

– Вы с Юлией Степановной давно знакомы? – спросил Никифоров, поворачиваясь к Антонову.

"Да, меня это тоже интересует", – подумал Егор.

– Около года. Наше знакомство началось с небольшого препирательства в библиотеке: мы разом заказали одну и ту же весьма редкую книгу: "Нечистая, неведомая и крестная сила". Автор ее – Сергей Васильевич Максимов, великий этнограф и писатель, далеко не всеми, к несчастью для нас, ныне знаемый. Я подобного рода книги изучаю постоянно, это мне необходимо для работы, а Юлию интересовала, оказывается, глава о ведьмах. Она сказала: "Всю жизнь пыталась узнать, как ведьмы делают косточку-невидимку, вообще существует ли такая штука". Прочла и засмеялась: "Вот оно что, оказывается..."

– Какая же это косточка? – полюбопытствовал Никифоров.

– В старину полагали, что любая ведьма непременно обладает умением делать этот таинственный талисман. По-моему, однако, работа, женщине достаточно противная: если взять черную кошку да выварить ее до последней степени, то и останется косточка, делающая ее владелицу невидимой. Чистая фантастика! Нам, писателям, такого не выдумать.

В машину вскочил Голавлев:

– Все в порядке, нашел. На курс!

"Уазик" тронулся. Голавлев повернулся к Егору:

– Кстати, в вашей лаборатории застал очень трогательную сценку. Наташа даже убежала, когда я так не вовремя появился...

Антонов сморщился; Егора тоже передернуло. Голавлев заметил это, но не смутился. Морщины так и плясали на его лице, от прежней злости не осталось и следа:

– Я, кажется, помешал вашему разговору? Вы о фантастике? О, вот это жанр! Мощный роздых дает уму, как и детектив. Я всегда беру с собой в дорогу какую-нибудь развлекалочку: Брэдбери там, или другое чтиво.

– Чти-во? – повторил Антонов.– Да... Сказку у нас принимают всерьез только дети. Мы отдали им мечту. Это значит, мы уважаем их надежду на завтрашний день. Но отчего же мы не уважаем свои мечты? – сказал он словно про себя, а Голавлев невольно засбоил:

– Ну конечно, футурология – это сложно. Общность наций, общность языка...

– Общность наций – да. Общность языка – нет,– твердо сказал Антонов.– Я убежден, что даже величайший наш фантаст напрасно лишил далеких потомков народов Земли языковой индивидуальности.

– Вы писатель, сказочник, а значит, витаете в облаках,– с подчеркнутой приветливостью говорил Голавлев.– Процесс унификации языков неостановим. Люди уже сейчас предпочитают обходиться без вывертов, говорить кратко, быстро, чтобы смысл был понятен сразу – и любому социальному типу. Возьмите хотя бы нашу газету. Мне кажется, эсперанто – необходимость. Общий язык уничтожит разногласия быстрее всяких переговоров на высшем уровне.

– От души надеюсь, что подобного кошмара – я имею в виду, конечно, не уничтожение разногласий, а уничтожение границ между языками – никогда не произойдет, – передернул плечами Антонов.– Что исстари ведется, то не минется.

– Да уж минулось, минулось, Михаил Афанасьевич! – вмешался Никифоров, поворачиваясь.– Вы посмотрите, как изменился, измельчал народ! Помню, в войну... А сейчас – каждый за себя, разве осуществишь с такими задуманные повороты?! Неужто в языке спасенья искать? – Автомобиль нервно дернулся к кювету.– Нет, я уж лучше буду молчать! – крепче схватился за руль начальник Отдела.

– Думайте что хотите,– невесело сказал Антонов,– но я убежден: пока народ обладает своим языком – исконным, конечно, а не тем, во что его превращает пресса и официоз,– в нем жива душа его предков, его страны во всей духовной силе. Ведь каждое слово, нами произнесенное, дорого нам не только за красоту его, родную и привычную, а за то, что мы ощущаем его связь между каждым из нас – и всей народностью нашей...

– Вы, конечно, имеете в виду прежде всего русское слово? – невинно спросил Голавлев, и Антонов спокойно ответил:

– Конечно. Ведь я русский. А вы разве нет?

– Знаете, что я вам скажу, Михаил Афанасьевич? А не попахивают ли ваши рассуждения... знаете чем?

– Знаю, – отмахнулся Антонов.– Национализмом, верно? Или шовинизмом? Нюхайте на здоровье. Я терпеть не могу разговоров о взаимном влиянии различных языков, на которых говорят народы нашей страны. Понятно, что русский – язык межнационального общения, и, наверное, невозможно избежать его проникновения в другие наречия, принадлежащие меньшему количеству людей, но ведь от этих "взаимовлияний" ничего не остается, когда берем обратный процесс, проникновение, скажем, элементов нивхского языка – в русский.

– Вот, вот, – закивал Голавлев.– Опять вы о том же.

– Опасно искать ученым взглядом того, чего бы найти хотелось, это еще Даль говорил,– бросил Антонов. .

– Да чего тут искать? Все сразу видно,– развел руками Голавлев.

– Ничего вам не видно! Я веду речь о том, что ни язык какой-то, ни народ не имеют права претендовать на подавление другого языка и другого народа, но это вовсе не значит, что следует доводить свою нацию до такой степени жертвенной ассимиляции, до которой довели себя мы – русские. И не прыгайте, не прыгайте радостно, неровен час – откроется дверца, упадете на обочину. Почему это, интересно знать, мы трубим на весь мир о том, что при Советской власти началась новая жизнь малых народностей Приамурья (кстати, новая – не всегда лучшая), а о национальной гордости великороссов вспоминаем лишь в связи с наименованием известной статьи!

– Я ненавижу любые проявления национализма, – заявил Голавлев. -Простите за прописные истины, но советский человек – прежде всего интернационалист!

– То вы ставите знак равенства между патриотизмом и национализмом, то между интернационализмом – и космополитизмом. Почему вы передергиваете каждое мое слово? – удивился Антонов, и тут Голавлев отпустил тормоза:

– Да потому, что такие как вы... с вашей национальной гордостью, которую опасаются уронить... и виновны в том, что происходило в нашей стране,– в период умолчания о лучших творениях литературы и искусства, в том числе и в фантастике, в период разгула псевдорусской серости! Когда истинно талантливые люди вынуждены были... вы их доводили до эмиграции!

Антонов повернул голову, и закатное солнце осветило его профиль.

– Не ведает великая волна, что вздымает она на гребне своем и ладью могучую, и мусор прибрежный,– сказал он.– Я готов согласиться с вами, Голавлев... или все же Голавлев?– лишь в одном: такие, как я... в своем непротивлении, в своем отвращении к грязи, в которой необходимо было запачкать руки, борясь с подобными вам, – такие, как я, и плодили таких, как вы, – бесов. Знаете поговорку о бесах? Черные да лукавые – не то что мыши, с ними потруднее сладить. Вы проворны, вы умны – ничего не скажешь! Вы ловки и сообразительны. Вы – фарисеи и начетчики, когда это выгодно вам, и вы – борцы за... гласность и кооперативы, когда это вам выгодно. Из века в век путешествуете вы по земле, меняя окраску,– и продаете землю, на которой живете, слово, на котором говорите. В семнадцатом вы стали красными, как... редиска. А мы... мы ленивы и неповоротливы. Мы предпочли фигуру Умолчания – и вот домолчались! Мы не умеем бороться за свою душу и щедро отламываем от нее всякому. А в тот период, о котором вы изволили вспомнить с благородным гневом, никакая другая нация, не утратила так много своей исторической силы и памяти, как мы – русские. И счет, который мы можем предъявить тому времени, не менее весом, чем счет тех, кто... предпочел умереть за границей. Я снесу все ваши гнусные упреки, потому что я готов разделить с моим народом всякую его вину. Именно поэтому я вас не...

– Ну наконец-то! Аэропорт! – завопил Никифоров счастливо. Антонов умолк.

Вышли из машины. И в молчании началась предотъездная суета, регистрация билетов, очередь, толчея, и вот уже зовут на посадку, а Антонов так и не глянул на Егора, кивнул, будто чужому, и пошел вслед за Дубовым и Голавлевым...

– Михаил Афанасьевич,– робко позвал Егор, но Антонов не обернулся. И подумал Изгнанник, что хоть раз за все эти годы и века он должен быть наказан за то, что всегда предпочитал стоять в стороне...

Егор понурился, но имя его, произнесенное громко, раскатисто, словно некий[1] глас взывал к нему с небес, заставило поднять голову.

– Егора Михайловича Белого просят срочно подойти к справочному бюро! – неслось из динамика.– Повторяю!..

Егор сбежал на первый этаж. У справочного толпился народ, но дежурная приглашающе помахала, едва увидела его.

"Откуда она меня знает? А, волосы!.." – мельком подумал он и взял протянутую ему телефонную трубку.

– Егор Михайлович! – отчаянно кричала Наташа.– Мнемограф был включен на уничтожение записи!

– Пленка Антонова? – вскрикнул Егор. Дежурная глянула на него – и невпопад ответила какому-то старику.

– Если Голавлев еще не улетел, спросите, может, он видел постороннего, когда приходил за своим блокнотом! – выкрикнула Наташа. Ей отозвался глас под сводами:

– Заканчивается посадка в самолет, вылетающий рейсом 26, Обимурск -Москва...

– Что случилось? – пролепетал Никифоров, оказавшийся рядом с Егором. – В Отделе пожар?!

– Ой, что с вами? – спросила дежурная.– Выйдите на воздух...

Егор снова припал к трубке:

– Наташа. Успокойся. Какая пленка стоит в мнемографе?

– Там две! – послышался плачущий голос.

– Как две?

– Пленки Антонова и Дубова.

– Дубова?! Почему Дубова? Голавлева, наверное! Наташа замолчала. Наверное, проверяла мнемограф.

– Дубова! А пленки Голавлева в шкафу вообще нет.

И Егору все стало ясно. Голавлев решил, что в мнемографе по-прежнему стоит его запись. Он сунул туда и ленту Дубова – кстати, почему? просто из злобы на Егора или сговорившись с Дубовым? неужто и эта пленка ему вредна? – и перевел стрелку мнемографа на шкалу уничтожения записи. Откуда ему было знать, что его собственная пленка лежит в столе у Егора!

Ох... не расшифровал... теперь не узнать, что видел "во сне" Михаил Афанасьевич. Хотя... Егор вспомнил, что однажды по небрежности уже попадал в такую ситуацию. Когда в мнемографе оказываются одновременно две пленки, обе записи совмещаются на одной из лент. Да, путаница, да, смешаются воспоминания Антонова и Дубова, но, может быть, Егор кое-что поймет? Пленка Антонова сделана позднее – она пострадает меньше. Надо только сутки выдержать ее в специальном растворе. Сутки, а Изгнаннику осталось трое. Вернее, уже двое – сегодняшний день истек. Успеет удовлетворить свое чисто человеческое любопытство!

Стало немного легче. А потом Егору вообразилось лицо Голавлева, когда тот узнает, что пленка с его записью цела и невредима... и он почти спокойно начал утешать Наташу, а заодно и Никифорова.

3

В сентябре Обимур серебрится, будто чешуя огромной рыбины, будто живой. Бежит по нему мелкая рябь, и волна его крупная колышет, смотря какой и откуда ветер дует. Хмурится осеннее небо – и река хмурится, а когда глянет солнце из-за туч, то засияют на воде золотые пятна, словно взоры ясные Обимура. Тогда чудится, что и не уходило лето красное: стоит истомное, сладостное тепло, и доспевают яблоки под стенами старого монастыря, и сверкает его поблекший купол, освящая этим блеском воды великого Обимура.

В один из первосентябрьских дней 1918 года командование конно-артиллерийского полка, расквартированного в Лаврентьевке, что скособочилась на бугре верстах в трех от монастыря, было взбудоражено слухом, что белые, спешно отступая, скрыли изрядное количество боезапаса и провианта в монастырских подвалах. Слух оказался заманчив. Победив мгновенное шальное желание брать монастырь приступом, командир узнал, что штурмовать, кроме старика священника, некого: братия разбежалась. Слыл игумен человеком разумным и сговорчивым, а коли так, не проще ли обойтись без ненужного шума?

Придя к такому решению, комполка послал в монастырь командира разведроты Дмитрия Дубова, геройского да отважного рубаку. Дубов взял с собой ушлого наводчика третьей роты Еремея Голавля, от которого и пошел слух насчет оружия, а откуда тот проведал, осталось тайной. Еще с Дубовым поскакал ординарец его, Ванюшка.

Дмитрий, хоть и наказывал ему комполка быть со святым отцом пообходительнее, никаких таких тонкостей не признавал: маузер попу в зубы -и давай ключи от подвалов, решил он. Вступить в монастырь Дубов думал, чеканя шаг и оружьем на солнце сверкая, однако же дернуло его в монастырском саду, плодами изобильном, потянуться за яблочком. Переспелое яблоко упало в траву, командир сунулся туда, но из травы выметнулась плоская желто-зеленая головка и цапнула Дубова повыше кисти ядовитым зубом...

Еремей Голавль всадил в траву целую обойму, мстя за своего командира, а Ваня-ординарец подхватил пошатнувшегося Дубова и на руках, словно ребенка малого, доставил под его монастырские своды, громко взывая о помощи.

На крик явились двое: статный серобородый монах с наперсным крестом -и еще какой-то человек, в крестьянской одежде, долговязый да худой, с тоскливым взором светлых глаз. Поначалу Ванюшке показалось, будто этот нестарый еще мужик тоже сед, однако тут же разглядел он, что просто у того совсем белые волосы.