Текст книги "На все четыре стороны"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

В любом случае, она вздохнула свободнее, оказавшись за воротами.

Они с Лизочкой довольно долго ходили по дороге, близ которой стояли в окружении красивых садов просто-таки роскошные строения, новые и старые, к которым не подходило ни одно слово в мире – ни «дом», ни «здание», а только – «вилла»; внимательно разглядели все цветы на всех клумбах, все флюгеры на всех крышах, всех кошек на всех заборах (почему-то здесь было много кошек, и при виде каждой, какого бы цвета она ни была, Лизонька принималась кричать: «Минет, Минет!»). Они перепели все известные им песни, причем не по одному разу, а потом Лизоньке, судя по всему, надоело сидеть на руках. Она заявила:

– Ногами! – и, стремительно соскользнув на землю, побежала вперед.

Алена пошла за ней, но дорога повела под уклон, Лизочка пустилась бежать со всех ног, и угнаться за ней оказалось трудновато. Да еще чертова дорога петляла, и какая-нибудь шальная машина могла в любую минуту вылететь невесть откуда… Словом, Алена была вне себя от беспокойства и от вновь появившейся боли в колене, пока не нагнала Лизочку на относительно прямом участке дороге. Девочка стояла на обочине и как завороженная глядела в сторону очередной прекрасной виллы, стоящей в глубине очередного чудного сада. Алена подхватила ее на руки. Нога заболела еще сильнее, но ребенок, против ожидания, не стал рваться, а прижался к Алене и приглушенным голосом сказал:

– Боисся.

Это означало – «Я боюсь».

– Чего ты боишься? – удивилась Алена.

– Гуси боисся.

– Какие гуси? Где?

– Красные…

Что-то зашелестело за спиной, она оглянулась и увидела, что стоит, оказывается, метрах в десяти от пруда, в зеленой, спокойной воде которого полоскали ветви классические плакучие ивы. На поверхности воды колыхались вблизи берега не менее классические ненюфары, а по мелкому золотистому песочку прогуливались три веселых гуся: один серый, два белых. Красных среди них не было, но все равно: гуси были немаленькие и вид имели неробкий, потому и неудивительно, что Лизочка испугалась. Правда, странно, что при этом она смотрела не на гусей, а в другую сторону, на дом.

Может, Алена чего-то не поняла?

– Где гуси? – еще раз спросила она, и Лизочка прошептала:

– Там, дома. В окошке. Красные…

– Ну что за глупости, в каком окошке?!

– Вон в том. – Лизонька махнула в сторону дома, и вдруг Алена в самом деле увидела гусиную голову, приподнявшуюся над подоконником открытого настежь окна.

Голова высунулась и исчезла.

– Ну это просто феодалы какие-то там живут, – пробормотала Алена. – В такой роскошной вилле держать гусей?! Может, у них во время обеда собаки хватают кости со стола?

Гусиная голова снова высунулась снизу каким-то странным, змеиным движением, и у Алены дрожь прошла по спине. Она и сама не могла понять, откуда взялся этот страх, который внезапно ее охватил, почему она вцепилась в Лизочку и оттащила ее от виллы.

– Боисся красные гуси, – пробормотала та, утыкаясь в Аленино плечо.

– Я тоже, – призналась шепотом Алена. – Пойдем отсюда. Я вон там видела ягодки…

Они прошли за поворот дороги и поднялись на небольшой взгорок, весь покрытый кустами ежевики. Ягода была спелая-спелая, черно-матовая, такой сладкой ежевики и в таком количестве Алене еще не приходилось видеть.

– Это что, маника? – обрадовалась Лизонька. – А почему она черная?

– Ну, это такая специальная черная малинка, – пояснила Алена, – она называется «ежевика». Давай я буду собирать, а ты есть.

– Да, – разрешила Лизочка, – собирай.

Дело пошло. Алена обобрала один куст, второй, третий… Лизочка знай открывала рот. Такая страсть к еде была на нее совершенно не похожа.

«У нее разболится живот! – наконец с ужасом подумала Алена. – Что ж я делаю?»

Но оторвать Лизочку от «черной маники» было совершенно невозможно.

На счастье, в сумке зазвонил мобильник.

– Алена, вы где? – раздался голос Марины.

– Да где-то тут, – туманно объяснила Алена. – На каком-то холме. Едим ежевику с куста. Уже три объели!

– И Лизка ест?! – не поверила ушам Марина.

– Она-то и ест, – уточнила Алена, – а я только собираю.

– Морис, ты представляешь? – закричала куда-то в сторону Марина по-французски. – Алена говорит, что Лизочек ест ежевику, и они уже обобрали три куста.

Морис что-то ответил, Алена не расслышала.

Марина расхохоталась и повторила:

– Он сказал: «Этого не может быть. Это не моя дочь!»

– Его, его, – подтвердила Алена. – Теперь не знаю, как ее от кустов оторвать.

– Оторвите как-нибудь, – попросила Марина. – Бенедикт и Паула уезжают, и еще некоторые гости, они хотят с Лизочкой попрощаться. Может быть, вы ее приведете?

«Паула, – сообразила Алена, – это жена Бенедикта, которая была в платье с разрезами. Красивое какое имя! И девушка красивая. А уж платье-то…»

– Ну, я попробую… – нерешительно сказала она, предвидя войну, которая непременно разыграется. Однако зря боялась: Лиза объелась, устала, к боевым действиям была совершенно не склонна, а хотела только спать. Поэтому Алена совершенно спокойно ушла с холма, унося на руках сонного и забывшего все страхи ребенка. Однако какое-то беспокойство все же томило саму Алену, и она рада была уйти.

Задремавшая Лизочка раскапризничалась, когда ее попытались оторвать от удобного Алениного плеча ради прощания с дядюшкой и тетушкой, и принялась причитать:

– Сок, сок…

Само собой, решили, что она хочет пить. Немедленно принесли четыре вида сока: ананасный, яблочный, оранж, то есть апельсиновый, и виноградный. Лизочка пить не стала, зарыдала и продолжала стонать:

– Сок, мой сок!

– Боже! – вдруг воскликнула Марина. – Да ведь не сок, а поясок! Поясок от ее платья! А где он? Потеряли?

– Где сок? – прорыдала малявка. – Теряла Неня!

И дочка с мамой укоризненно уставились на Алену.

Ну да, наша растяпа растяповна не только не заметила, когда этот самый поясок потерялся, но и вообще не знала, был ли он!

Наверное, был.

Что-то она сегодня кругом виновата. Ладно хоть, дорогие друзья не знают, кто ночью выпустил из дому Минет!

– Лизочка, а ты не помнишь, где мы его потеряли? – робко спросила Алена, малодушно желая хотя бы часть вины переложить на хрупкие детские плечи.

– Где гуси боисся, – всхлипнула Лизонька. – Я хотела гуси гонять и потеряла. Красные гуси!

– А! – радостно воскликнула Алена, которая уже перестала обращать внимание на бессмысленный эпитет «красные». Может, имелось в виду, что гуси были красивые? Нет, понятно: страшные! Лизонька часто коверкала слова. Красные – то есть страшные. – Я знаю, где это было. Сейчас сбегаю!

И она выскочила за ворота.

«Где гуси боисся» – напротив ворот той виллы, где гусиная голова показывалась в окне. Алена трусила по дороге, на всякий случай озирая все обочины. Нет, чудес не бывает… А вот и пруд заблестел под солнцем, вот и гогот гусиный слышен, нечего бояться!

Нечего, а страшно. «Красно», как, наверное, сказала бы Лизонька.

Белый поясок Алена увидела издали и остановилась. Он лежал у самой калитки ограды. Интересно, когда Лизонька успела туда подбежать? Калитка, кстати, была приоткрыта.

А в прошлый раз, когда они стояли тут, была открыта калитка или нет? Но какое это имеет значение?

Никакого.

Гуси загоготали неожиданно громко.

Алена нерешительно оглянулась и вдруг увидела между ивами, окружающими пруд, мужскую фигуру.

Наверное, это хозяин виллы. Наверное, следует поставить его в известность о том, что Алена не какая-нибудь злоумышленница, которая ищет подходы к его вилле, просто хочет подобрать детский поясок.

– Извините, мсье… – окликнула было она, но мужчина как раз вышел из тени деревьев, и Алена поняла, что это никакой не хозяин виллы, а «стетсон» номер пять – Габриэль, жених Амели.

– О, какая встреча! – сказал он, поглядывая из-под полей чертова «стетсона». – А где младенец? Потеряли?

– Только его поясок, – холодно ответила Алена, почему-то обидевшись. – А вы что здесь делаете?

– Гуляю, – сообщил Габриэль. – Видел, как вы бродили тут с вашей девочкой. Премилое было зрелище, особенно около ежевики.

– Мерси, – пробормотала Алена.

Интересно: значит, он тут уже довольно давно? А почему не сидит рядом с невестой? Или напоследок глотает свободу полной грудью, предвидя, что еще насидится около Амели, когда она станет его женой?

Но это их личные трудности. А что все Девы жуткие циники, давно известно.

– Извините, – сказала вдруг Алена, – а вы не можете поднять этот поясок? Вон он, лежит около калитки.

Если Габриэль и удивился просьбе, то виду не подал и ничего такого не сказал, типа: а вы что, мадам, без рук, без ног, что, сами не можете поднять свой поясок?

– Avec plaisir, – поклонился Габриэль, – с удовольствием. Сам должен был догадаться, спасибо, что напомнили о правилах хорошего тона, мадам… Кстати, извините, не знаю, как вас зовут, не имел чести быть представленным.

Хотя Алена Дмитриева со своим далеко не совершенным французским с превеликим трудом пробивалась через нагромождения незнакомых оборотов, она обожала такие фиоритуры из любезностей и улыбнулась «стетсону»:

– Меня зовут Алена Дмитриева, я русская.

– Ален Дмитриеф, – повторил Габриэль, делая, как это водится у французов, ударение на последнем слоге.

Она поправила, он повторил, но опять неправильно, после чего оба улыбнулись, глядя друг на друга: он – с извиняющимся выражением, она – снисходительно, потому что знала об органической неспособности французов произнести любое слово иначе, чем они привыкли: с ударением на последнем слоге. Гамле́т, Макбе́т и все такое прочее.

– Можете называть меня Элен, – сказала Алена, – если это легче.

«А какая тебе забота, как он тебя будет называть? – спросил мелкий пакостник, которого принято называть внутренним голосом. – Вы сегодня встретились – и сегодня же расстанетесь, и вряд ли когда-нибудь еще увидите друг друга… Или ты была бы не прочь продолжить знакомство с этим волнующим мсье?»

– Прошу прощения, но вы не Элен, – покачал головой Габриэль, глядя чуть исподлобья, и Алена ответить на вопрос своего внутреннего голоса не успела. – Нет, вы не Элен, вы именно А-ле-она… Теперь правильно?

– Правильно, – удивилась она, причем удивилась не столько этой удаче француза (подумаешь, велика ли премудрость?), сколько тому, как же он с полувзгляда угадал: она действительно по сути своей не Элен. И даже не Елена, а именно Алена. – Как вам это удалось?

– Ну, мне очень хотелось научиться, – усмехнулся Габриэль и снова поглядел исподлобья.

Поглядел он так, что Алена просто должна, просто обязана была спросить: «Почему?» Но она в свое время уже столько раз попадалась на эти любовные удочки, закидывать которые Иго… короче, понятно, кто, был великим мастаком (он вообще был заядлый рыбак, и Алена еще раньше, до начала их романа, вообще предполагала, что у парня вместо чего-то самого важного спиннинг, а вместо сердца – рулетка, ну да, он еще и в рулетку обожал играть… Потом-то она поняла, что с интимным местечком у него все обстоит как надо и даже очень-очень как надо, а вот сердца, увы, нет вообще… Или просто ей не удалось его сердце нащупать… ведь залезть мужчине в душу куда трудней, чем, пардон, в джинсы, в брюки, в плавки, в пижамные штаны – нужное подчеркнуть!). Словом, ничего не спросила Алена, лишь бегло улыбнулась, и ее собеседник, который, судя по всему, не лишен был такта, тему развивать не стал, а только сказал, что его зовут Габриэль Мартен (Мартэ́н, произнес он, как и подобает французу) и что он, пожалуй, пойдет поднимет поясок.

Алена смотрела ему вслед и размышляла, кем он может быть по жизни. В этом своем маскарадном костюме похож именно на ковбоя, так что не исключено, что занимается разведением скаковых лошадей, или объезжает их, или выступает на них в цирке, или играет ковбоев в кино. Она покашляла, чтобы подавить непрошеный хохот, и заметила, что Габриэль уже поднял было Лизочкин поясок, но не выпрямляется, а так и стоит, нагнувшись, разглядывая что-то на траве.

Покачал головой, встал на одно колено, еще посмотрел на траву, потом оглянулся и махнул рукой:

– Извините, Але-она, вы не могли бы сюда подойти?

Она вздохнула и пошла к калитке.

– Скажите, – спросил Габриэль, не поднимая головы, – когда вы здесь были в первый раз, вы уже видели вот это?

И он показал на окрашенный чем-то красным небольшой пучок травы, лежащий на песчаной дорожке, которая вела к калитке.

– Не помню, – честно сказала Алена. – А это что?

– Ну, по-моему, кровь, – буднично ответил Габриэль. – И если мы приглядимся к тому, как лежит эта трава, как она кое-где разрезана, можно предположить, что о пучок кто-то вытер довольно острый нож, запачканный кровью.

– О господи! – изумилась Алена. – Быть того не может!

– Посмотрите сами, – предложил Габриэль. – Можете даже потрогать.

Алена поспешно спрятала руки за спину и присела на корточки. Вернее, попыталась присесть, насколько позволила перетянутая бинтом нога.

А ведь и правда… очень похоже на кровь!

И вдруг ее осенило! Причем догадка ударила так резко, что она почувствовала, как похолодело лицо, и даже голос какое-то мгновение отказывался повиноваться.

– Мне кажется, это было здесь раньше, еще прежде, чем мы пришли. Потому что Лизочка сказала, что боится красных гусей, но сама в тот момент смотрела вовсе не на озеро, а в сторону дома. Может быть, она видела кровь? Правда, она показывала на окно…

– Вот на то? На открытое?

– Да.

– Но гусей в окне, наверное, не могло быть? – усмехнулся Габриэль.

– В том-то и дело! Оттуда что-то высовывалось, там что-то мелькало, вроде гусиная шея, гусиная голова, вот так! – Алена вскинула руку, загнув ладонь, получилось и впрямь похоже на гусиную шею с головой, да так на свою руку и уставилась.

Габриэль присвистнул:

– Вы имеете в виду…

Она еще и сама не вполне понимала, что имеет в виду, но Габриэль понял даже раньше, чем ее мысль оформилась:

– Вы имеете в виду, что там кто-то махал рукой?

Алена прищурилась, выстраивая в памяти картинку, потом сказала неожиданно:

– Но тогда… Получается, что тот человек должен был лежать на полу. Зачем ему махать рукой, лежа на полу?

– Например, подавать какой-то сигнал, звать на помощь, – пожал плечами Габриэль. – Если уж тут, на дорожке, кровь, то, предполагается, в доме может быть раненый, да и вообще что угодно. Или вы считаете, что такие вещи происходят только в криминальных романах?

Алена Дмитриева, в жизни которой сплошь и рядом происходили вещи, которые потом становились предметом описания в ее криминальных романах, задумчиво посмотрела на Габриэля, но ничего не сказала.

– Ну ладно, – улыбнулся он. – Вот ваш поясок, держите. И… просьба вот какая: я сейчас войду в дом, а вы постойте здесь. Просто так, на всякий случай.

– То есть как это – вы войдете в дом? В чужой дом?! – поразилась Алена, которая знала о священном уважении французов ко всему, перед чем стоял эпитет privé – «частный».

– Ногами, – потопал по дорожке Габриэль, показывая, как он войдет. – Сначала левой, потом правой или наоборот, как получится. Скажу, заехал не туда, спрошу дорогу на… Вы не знаете какого-нибудь названия тут поблизости?

– Тур, – сообщила Алена. – И Париж – вот все, что я знаю. Ну, еще Шамбор и другие замки на Луаре, но это вроде совсем уж в другую сторону.

– Париж тоже в другую сторону, – усмехнулся Габриэль.

– Да вы спросите дорогу на Канзас или Техас, – не удержалась Алена.

Габриэль послал ей свой знаменитый взгляд из– под полей и сказал:

– Так я и поступлю, пожалуй. Но вы вот что имейте в виду: при малейшем признаке чего-то странного – ну, скажем, я закричу, или кто-то закричит другой… – короче, чуть только вам хоть что-то покажется неладно, пусть даже гуси загогочут, немедленно бросайтесь отсюда прочь. Бегите бегом на ферму к Руалю и вызывайте полицию.

– А кто такой Руаль? – наивно спросила Алена. – И где его ферма?

– Нашего гостеприимного хозяина зовут Терри Руаль. Ну а ферма его – та самая, где мы с вами встретились.

Алена кивнула:

– Понятно.

– Понятно что? – настойчиво спросил Габриэль. – Кто такой Руаль или что вы меня поняли и послушаетесь?

– Хорошо, послушаюсь, – пообещала Алена. – А вы правда думаете, что может быть какая-то опасность?

– Кто знает… – усмехнулся Габриэль и подошел к калитке. Взялся за нее и обернулся: – Не стану обременять вас прощальными напутствиями и просить передать последнее «прости» моей престарелой матушке и малым деткам… хотя бы потому, что матушка моя давно опочила, а детками я вроде бы еще не обзавелся. Но если вдруг что не так… имейте в виду, что мир тесен… тесен гораздо больше, чем нам кажется. И Морису это передайте, хорошо?

Честно говоря, Алена не слишком-то хорошо слушала, что он там говорил своим насмешливым голосом: опять стало жутко, опять захотелось убежать отсюда как можно дальше, но теперь было уже нельзя – она ведь была чем-то вроде засадного полка Боброк-Волынского на Куликовом поле и хотя в битву вступать не собиралась, то хотя бы помощь позвать была обязана. И она просто-таки приковала себя к месту, стиснула кулаки, чтобы никуда не двинуться, уставилась в замшевую жилетку Габриэля, которая удалялась от нее… Интересно, от кого из своих предков унаследовала Алена Дмитриева эту привычку, пагубную, можно сказать, страсть беспрестанно вляпываться в какие-то жуткие истории? Не иначе от прадедушки – прокурора Георгия Владимировича Смольникова, который, ко всему прочему, не отличался высокими моральными качествами – совершенно как и Алена Дмитриева, которая, как ей самой иногда казалось, вообще не имеет представления о нравственности…

И вот прямое и непосредственное подтверждение этому: смотрит она в спину человеку, который идет навстречу неизвестности и, очень может быть, навстречу смертельной опасности, а думает о том, что у него потрясающе красивая задница – подкачанная, сильная, выдающая то ли танцора, то ли бегуна, то ли любителя верховой езды. Между прочим, женщины обращают на мужские ноги и попки ничуть не меньше внимания, чем мужчины – на женские. Такой же волнующий вид сзади был у одного знакомого Алениного танцора… Так, прочь из головы глупости!

Габриэль подошел к террасе и крикнул:

– Извините, господа, нельзя ли видеть хозяев? – помолчал немного, снова окликнул: – Здесь кто-нибудь есть?

Не дождался ответа и поднялся по ступенькам. Подошел к окну, заглянул – и кинулся к двери со всех ног.

Наверное – нет, конечно! – Алене следовало бы оставаться за оградой и продолжать играть роль засадного полка. Но она была любопытна, как сорока, и столь же труслива, между нами говоря, однако любопытство сплошь и рядом пересиливало трусость. Пересилило и сейчас. В одно мгновение Алена оказалась в саду, пробежала по дорожке, взлетела по лестнице – и чуть не упала, потому что на верхней ступеньке ей попалось под ногу что-то скользкое.

С трудом удержавшись, посмотрела, на что наступила: там оказался белый прямоугольничек совсем простой визитной карточки с оборванным уголком. Схватила его, машинально прочла надпись черным тонким курсивом:

Marie Ursula Vité, professeur…

(здесь как раз было оборвано)

01 47 45 12 14

и хотела отбросить карточку, но в это мгновение из окна высунулся Габриэль и ка-ак рявкнет:

– Что вы здесь делаете, мадам?!

– Стою, – вызывающе ответила Алена, машинально сжав карточку в кулаке. – Да, пришла и стою. Вы не кричали, вообще ничего экстраординарного не происходило, вот я и решила посмотреть…

– Ну, ладно, посмотрите. К окну подойдите. Только ничего не трогайте. На подоконник не облокачивайтесь! Ясно вам?

– Ясно, – буркнула Алена, сунув карточку в карман брюк: Габриэль не сводил с нее глаз, и неудобно было на его глазах бросать на землю бумажку, хоть она тут уже лежала, когда он прошел. Или, что вовсе не исключено, карточка выпала из его кармана? Ну и ладно, невелика ценность.

Этими незначащими размышлениями Алена пыталась отвлечь себя от смутного страха, который клубился почему-то в желудке, поднимаясь к горлу. Она заранее знала, что увидит какую-то ужасную вещь, но даже она не ожидала, что это будет человек, с головой накрытый тонким синим одеялом, которое сбилось на груди и пропиталось чем-то темным, сырым… Бледная голая рука человека была высунута из-под одеяла и закинута за голову, а кисть согнута странной судорогой и напоминала гусиную голову.

Алена пошатнулась и всей тяжестью навалилась на подоконник, до которого ей было запрещено дотрагиваться…

Из воспоминаний Зои Колчинской

Разговор наш с Малгожатой происходил около полуночи, то есть нам оставалось более двух часов ожидания. Конечно, я была вне себя от страха и волнения, меня так трясло, что я принуждена была стиснуть зубами краешек воротника своего платья, чтобы зубы не стучали. Однако дыхание Малгожаты было таким ровным, что казалось – она крепко спала. К своему изумлению, я ощутила, что и меня начало клонить в сон. Я вспомнила, что точно так же было в предыдущей камере, где я маялась от бессонницы, пока не появилась Малгожата. И вспомнила, как крепко я спала. А что, если и сейчас будет то же самое? Она спит, усну и я… Мы проспим! Мы упустим время! Мы не сможем убежать, и завтра настанет мой последний час!

Вот с этой ужасной мыслью я… провалилась в сон, точно в обморок. Мне снилось лицо Левушки. Отчего-то он привиделся мне в образе египетского жреца – в белых одеждах, увенчанный венцом из нестерпимо блестящих драгоценных каменьев. Потом на месте его появился седой историк, с которым мы сидели в прошлой камере, ну, тот самый, который разливал баланду… Историк строго посмотрел на меня и сказал: «Она носит свою погибель с собою, и погибель эта заразна, словно дурная болезнь!»

При последних словах я проснулась в ужасном страхе. Я вспомнила, как женщины наши возвращались в камеру после допросов, на которых их насиловали. Они все были богобоязненные христианки и руки наложить на себя боялись так же, как и я, но ходили упорные слухи, будто красная матросня – почти поголовно сифилитики, и не раз я слышала, как женщины обсуждали между собой: ладно еще жить опозоренной – это их крест, но если насильники заразили их дурной болезнью, то тут уж сомневаться нечего – придется руки на себя наложить. Лучше в адовом огне гореть, чем гнить заживо!

Словом, я проснулась с ужасным настроем и услышала отдаленный удар часов. Он-то меня и разбудил, но я не могла понять, сколько раз до этого отбили часы. Еще рано? Уже поздно?

– Два пробило, – раздался рядом едва слышный шепот. – Пора.

Я почувствовала, как Малгожата соскользнула с нар. В сонной тишине, прерываемой только тягостными вздохами наших сокамерниц, звонко клацнул по полу каблучок ее ночной туфли, и Малгожата, прошипев сквозь зубы свое любимое:

– Пся крев! – нагнулась и подхватила туфельки одной рукой. – Придется идти босиком, – прошептала она. – Ботинки возьми.

Я их уже подобрала, стояла наготове в одних чулках.

Малгожата коснулась меня, ощупала надетую на меня камизэльку, хмыкнула, подхватила с нар мой пыльник, лежавший у меня в головах вместо подушки, кое-как накинула его на себя свободной рукой и прокралась к двери, которая отчетливо выступала посреди стены, обведенная светящимся прямоугольником: в коридоре горел яркий свет.

Это меня обескуражило, напугало. Я думала, что в соседнюю камеру нам придется красться под покровом темноты, а не идти по свету…

– Ничего, – прошептала Малгожата, словно прочитав мои мысли, – делать нечего, надо ухитряться. Стой, немного подождем.

Мы замерли, вслушиваясь в тишину. Судя по словам Малгожаты, за стеной сейчас офицеры, пробираясь через подкоп, покидали свою камеру, но ни звука не было слышно. Впрочем, кто ж ударяется в бега с посвистом и гомоном? Кабы они уходили нашумев, коридор был бы уже полон красных, уже всех беглецов положили бы.

Тишина… Тишина… Почудилось мне или впрямь слышны по коридору крадущиеся шаги?

В ночи раздался удар часов. Один раз…

Если предыдущие удары означали два часа, значит, сейчас половина третьего! И в эту самую минуту – сердце мое чуть не выскочило! – Малгожата протянула мимо меня руку и тихо-тихо толкнула дверь. Я поразилась – она была не заперта! Кто мог открыть ее бесшумно? Ведь обычно ключ громко и противно скрежетал в замке… И я вспомнила коридорного надзирателя, который нынче приносил нам ужин. Забрав бачок, он долго ковырял ключом в скважине. Вот именно – ковырял, но не запер дверь, а только сделал вид, будто запирает ее! И весь вечер она была отворена, любая из наших сокамерниц могла это заметить и если не выйти, так выглянуть в коридор, но никому такая вызывающая наглость и в голову прийти не могла…

Только сейчас, только в эту минуту я вспомнила о наших подругах по несчастью, которых мы оставляли на милость палачей. Вспомнила – и невольно вцепилась в плечо Малгожаты.

Почувствовала в темноте, как она обернулась, увидела совсем рядом тревожный блеск ее глаз и шепнула:

– А другие?!

Ее волосы зашелестели по грубой ткани пыльника – я поняла, что Малгожата покачала головой. Ее шепот был почти неслышен, но я поняла каждое слово:

– Ничего не выйдет! Столько женщин – незаметно? Невозможно! Поднимется шум. А Тимофеева? Да она нарочно станет кричать, звать охрану. Она нас выдаст и погубит всех! И офицеров тоже. Ты этого хочешь? Нет? Тогда идем! Пора! Или остаешься?

Я тоже молча покачала головой в темноте и увидела, что дверная щель сделалась чуть шире – Малгожата сильнее толкнул толстую, тяжелую створку.

«Не отворяй больше – их разбудит свет!» – чуть не крикнула я, но в это время Малгожата, которая, конечно, обладала даром читать чужие мысли, перестала толкать дверь и ужом выскользнула в узехонькую щель.

– Швыдче! – донесся до меня ее шепот.

И я тоже ввинтилась в щель, которая была даже для меня, очень худой и плоской, тесновата, а уж как в нее умудрилась проскользнуть фигуристая Малгожата, я до сих пор понять не могу. Ну что ж, не зря говорят французы: «Le diable aide!».[11]11
  Дьявол своим помогает!


[Закрыть]

Дверь за моей спиной бесшумно затворилась, но я какое-то мгновение стояла зажмурясь – так внезапен оказался выход из кромешной тьмы на свет. Малгожата схватила меня за руку и потянула, я открыла глаза и увидела рядом коридорного надзирателя – того самого, который приносил ужин. Это был низкорослый и необычайно широкоплечий человек с яркими голубыми глазами, но поскольку у него были низкий лоб и неправильные черты, глаза еще больше усугубляли его уродство. Он взглянул на меня только мельком, досадливо, будто на помеху, которую принужден терпеть, и на бегу схватил руку Малгожаты, поднес к губам… Каждое движение его выражало обожание и покорность, и даже я, невинная девица, которая была влюблена впервые в жизни, да и то – в человека, который находился далеко от меня, надежд на встречу с которым было мало, а точнее, никаких (к тому же он никогда не делал мне никаких авансов, между нами было только несколько слов и взглядов, да тот час, который мы провели бок о бок, трясясь от холода и страха в склепе семьи Муратовых, молча, боясь лишнего молвить и почти не веря в удачу), словом, даже я, мало что понимающая в любви физической, ощутила жар желания, который исходил от этого невзрачного человека и был направлен на Малгожату. Он еле сдерживался, чтобы не схватить ее в объятия, однако она бросила строгий взгляд, качнула головой – и обуянный страстью поклонник вмиг превратился в безропотного раба.

– Сюда! – тихо бросил он, останавливаясь перед тяжелой дверью, и потянул ее на себя. Она открылась без всяких ключей, и я поняла, что и здесь коридорным надзирателем во время раздачи ужина был проделан тот же фокус, что и с нашей камерой.

Вот так дела! Значит, нынче вечером и ночью целых две камеры были открыты, а заключенные об этом даже не подозревали!

Ну, и подозревали бы, ну, даже и знали бы – и что бы они могли сделать?!

* * *

– А теперь – милонга! – закричал хозяин дома, которого, как недавно узнала Алена, звали Терри Руаль.

Все вокруг радостно закричали, захлопали… Через мгновение заиграла быстрая музыка – не то что-то бразильское, не то негритянское. Не самба, не ча-ча-ча, не джайв… что-то незнакомое.

«Сальса, что ли? – мрачно подумала Алена. – Нет, не сальса…»

Пары выходили в круг и становились в довольно странную стойку: прижавшись друг к дружке плечами и далеко отставив ноги, так, что получалась как бы пирамидка. Это была стойка аргентинского танго, однако танго танцуется как танго, довольно медленно, тут же танцоры двигались в такт музыке с невообразимой, как показалось Алене, быстротой. Тела их оставались неподвижны, а ноги выделывали… Ну просто что-то немыслимое!

– Что это такое? – воскликнула Алена изумленно, и стоящая рядом Марина ответила:

– Милонга. Такой танец. Говорят, милонга – предшественница аргентинского танго. Париж помешался на милонге, разве вы не знаете? Так называется и танец, и сама вечеринка, где танцуют милонгу. И даже помещение, где проходит вечеринка-милонга. Ее танцуют и быстро, и медленно, это самая модная фишка. Даже сальсу потеснила. Свинг, твист и милонга – вот гво́здики, на которых сейчас держатся все les soirées de danse, танцевальные вечеринки.

– Вы что, посещаете танцевальные вечеринки? – удивилась Алена.

– Очень редко, – вздохнула Марина. – И, как правило, подпираю стеночку. Потому что из всех танцев знаю только вальс. А Морис вообще презирает танцы. Он говорит, что еще мальчиком видел, как Сильви бацала твист, и это на всю жизнь породило в нем отвращение к времяпрепровождению такого рода.

– А я обожаю танцевать, – вздохнула Алена. – Но вот такую штуку…

– Разрешите вас пригласить, мадам? – послышался за спиной знакомый голос, и вся стена светской сдержанности и невозмутимости, которую возводила вокруг себя Алена вот уже как минимум полчаса, с тех самых пор, как вернулась со зловещей виллы, рассыпалась не то что по кирпичикам, но вообще в пыль. У нее руки затряслись, и голос пропал, она хотела сказать «нет» (вот так вот просто – нет, без всяких обязательных пардонов и реверансов), но губы ей не повиновались. Габриэль, видимо, был человек не слишком-то далекий: когда-то слышал, что молчание – знак согласия, ну и принял оцепенение Алены за самое явное согласие. Не успела она моргнуть, как он вытащил ее в круг танцующих. Не успела вздохнуть, как закинул ее левую руку себе на шею, не успела охнуть – правой обхватил под лопатками, стиснул ее правую ладонь в своей левой и пробормотал:

– Значит, так: простейший шаг милонги – левая нога назад в диагональ, правая назад в диагональ, левой влево, правую приставить. Начали!

И у Алены окончательно сперло дыхание, когда Габриэль, крепко прижавшись щекой к ее щеке, начал двигаться, напирая на нее всем корпусом, вынуждая двигаться и партнершу, и ноги ее сами собой пошли, пошли… левая, правая, левая, приставка, левая, правая, левая, приставка…