Текст книги "Яд вожделения"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
10. «Вчера полюбила другого!»
– Алена! Алена, ты где? Да Алена же!
С испугу выронив исписанные листки, Алена кинулась в парадную светлицу, откуда доносился нетерпеливый голос Катюшки. Та мчалась навстречу, волоча за собой какой-то пухлый узел, и они столкнулись в дверях, непременно стукнувшись бы лбами, не будь Катюшкины юбки столь пышны. Сегодня на ней было новехонькое нижнее платье из шелка цвета levres d'amour, что в переводе с французского звучало обворожительно: «уста любви» – и означало изрядно-розовый цвет. Оно было совершенно простое: лиф да юбка, зато верхнее, из травчатой золотистой тафты, поражало великолепием изузоривших его цветов, подобные которым могли расти лишь в райских садах. И среди этих бледно-зеленых, голубых, темно-розовых, алых, тускло-синих цветов улыбались таинственно и маняще «уста любви» и нежно вздыхала прелестная, щедро открытая грудь.
Нет, отнюдь не нежно! Катюшкина грудь ходуном ходила от непонятного Алене волнения. В лице царило смятение.
– Где все? Где зелье?
С этим криком Катюшка подскочила к шкафчику, где в самом дальнем уголке стояли две заветные стекляницы, из которых ежеутренне во Фрицев кофе отмерялись немалые порции, а вечером ими разбавлялось вино или пиво. Стекляницы были каждая полна наполовину. Схватив их и колыхнув темно-желтоватую, словно топаз, жидкость в одном и нежно-зеленую – в другом сосуде, Катюшка недовольно буркнула:
– Эка сколь вылакал, питух чертов! – и, подскочив к распахнутому окошку, проворно вылила обе жидкости прямо в сад.
«Батюшки! Теперь чертополох выше крыши встанет!» – мелькнула у Алены мысль, а потом она погрузилась в состояние полной оторопелости.
Виноградная водка, и мед, и шкалик петушиной крови, заморский корень сельдерей, в прах истолченные дынные семечки, сырые куриные желтки, а главное – с таким трудом добытая ослиная бухарская моча, от соприкосновения с прочими составляющими утратившая свое нечеловеческое зловоние и придающая напитку загадочную желтизну – и основную силу! А в другой посудине были настоянные на водке кленовые листья: Алена все окрестные рощи облазила, выискивая совершенно одинаковые по цвету и рисунку, ведь только такие листья обретали целительную силу. И вот теперь все эти тщательно сваренные, заботливо взлелеянные зелья, от одного созерцания которых Катюшка исполнялась самых радужных надежд, выплеснуты за окошко – и кем?! Самой же Катюшкою!
Спятила она, что ли? Или, господи спаси и сохрани, Фриц о чем-то проведал? Но как он мог проведать, если сама Катюшка не проболталась? Да, конечно, она где-то что-то сболтнула, это дошло до Фрица, тот исполнился гневом и теперь небось летит сюда со всех ног, жаждая уничтожить ту, которая посмела опаивать родовитого саксонского рыцаря какой-то отравою. А Катюшка, стало быть, спешит уничтожить доказательства Аленина очередного лиходейства… Ох, удастся ли им отбрехаться от разъяренного немчина, или Алена вылетит прочь из этого уютного дома, где ей впервые за последнее время было так хорошо, так спокойно, так надежно?
Катюшка между тем, истратив зелье, не успокоилась: металась из угла в угол, тиская руки, и брови ее были сведены от мучительного раздумья – непривычнейшего состояния!
– Да что приключилось-то? – еле живая от тревоги и неизвестности, простонала Алена. – Фриц обо всем догадался?
– Где ему! – фыркнула Катюшка пренебрежительно. – Небось ослиной мочи упившись, поглупел, вовсе ослом сделался!
Алена вытаращила глаза. Это было что-то новое… Катюшка всегда с насмешкою относилась к Фрицу и даже называла его подчас «мой дурачок», что, несомненно, немало соответствовало истине, однако таким ядом ее слова никогда не сочились.
Катюшка внезапно прервала свое беганье из угла в угол и обеспокоенно спросила:
– Как думаешь, довольно уже он выпил, чтобы оздороветь?
– Откуда мне знать? – ошарашенно пожала плечами Алена. – Ты с ним спишь, не я!
– Вот именно – сплю! Не любострастничаю, а сплю! – В голосе Катюшки зазвенели слезы.
– Да полно, – ласково взяла ее за руку Алена. – Поверь мне: не нынче, так завтра он исцелится. Не может не исцелиться! Это зелье мертвеца заставит от похоти плясать. Вся суть в том, сколько выпить… – И тут же она вспомнила, что Фрицу не выпить более ни капли. – Христа ради, зачем ты все испортила?!
– Алена! – Катюшка стиснула руки на груди, завела глаза. – Алена, да я на все готова, чтобы он никогда уже не исцелился!
Потребовалось время, чтобы Алена переварила новую жизненную цель своей приятельницы и смогла слабо пошевелить губами – не выдавив, впрочем, ни словца, ибо ответ опередил вопрос:
– Я полюбила другого!
И еще мгновение Алена немо глядела в сверкающие Катюшкины глаза, а потом все же исхитрилась спросить:
– Когда?
– Вчера! – простонала Катюшка, и слезы выступили на ее голубых очах, означая то неисчислимое количество страданий, которые она с того бесконечно далекого времени вытерпела. – Вчера полюбила, а нынче он мне предложение сделал!
* * *
Катюшка подскочила к листкам, которые Алена недавно читала, и, перебрав их, проворно выхватила один.
– Вот, послушай-ка! – торжествующе выкрикнула она и затараторила (не потому, что горазда была в бойкости чтения, – просто эти листки были уже назубок заучены-переучены!): – «Народ женский в Венеции зело благообразен, и строен, и политесен,[73]73
Политес означал утонченное воспитание.
[Закрыть] высок, тонок, во всем изряден; а к ручному делу не очень охоч, больше засиживают в прохладах, всегда любят гулять и быть в забавах».
Томно прижала листки к груди:
– Вот чего я хочу! Не теремного затворничества – свободы! Вот о чем мечтаю!
Желая во что бы то ни стало скрыть от подруги лицо – губы так и расползались в улыбке! – Алена схватила первую попавшуюся тряпицу и принялась елозить ею по подоконнику, вытирая желтые пахучие капли: все, что осталось от чудодейного зелья.
Она уже успела изрядно изучить свою благоприятельницу. Катюшка – никакое другое имя во всем мире не подошло бы ей так, как это: кругленькое, пушистое, мягкое, беззаботное! – Катюшка была болтлива, громогласна, смешлива, беззаботна – и обладала способностью выпаливать все, что только взбредет в ее ветреную голову, оттого Алена и знала, что метресса Фрицева умеет отменно находить на стороне замену тем удовольствиям, коих она лишена дома. Какие там «ручные дела»? Какое там затворничество?! Кроме этого загадочного Аржанова, которого Алена еще не видела и которого Катюшке так и не удалось залучить в свои объятия, кажется, не было в свете кавалера, который не побывал бы в них! Причем она умела так распорядиться своими часами и ласками, что те, которые делили их с нею, ни на мгновение не усомнились бы, что и сердце и тело этой хорошенькой «нимфы» (словечко было весьма модное!) принадлежит им всецело. Частенько на грудь, щедро открытую, Катюшка налепляла малюсенький «пластырь красоты», который напоминал Алене наглую черную муху и вызывал неодолимое желание согнать ее. Катюшка же уверяла, что у господ кавалеров «пластырь красоты» вызывает неодолимое желание поцеловать ее грудь в этом фривольно указанном местечке. Но дело, понятно, одними поцелуями не ограничивалось.
Катюшка порою следовала последней моде и подсовывала под юбки французскую новинку – фишбейн, или панье, из ивовых прутьев, однако ее легкомысленной природе сооружение сие только мешало: едва хлопнешься перед кавалером на спину – вдруг что-то трещит устрашающе. Каркас сломался! То ли дело обычные нижние юбки: задрал их ворох – и любись до одури! Так что фишбейны Катюшка надевала только на заведомо приличные балы или ежели шла куда-нибудь с Фрицем: с ним уж точно не приляжешь где ни попадя.
Катюшка казалась вполне довольна жизнью, при которой могла срывать цветы удовольствия, где они только ни расцветали. Фрица она и впрямь водила на шелковой веревочке и умело погашала нечастые вспышки его ревности. Так могло продолжаться вечно… и вдруг Катюшке вздумалось поломать эту счастливую, беззаботную жизнь! Предложение ей сделали! Но кто? какое? и насколько серьезное?
– Да скажи, не томи: кто он? Чего посулил? – осмелилась спросить Алена. – Аржанов, что ли, сподобился, наконец?
– Аржанов? – Катюшка глянула на подругу с отвращением. – Дождешься от него, как же! Раньше рак на горе свистнет! – И тут же лицо ее расцвело мечтательною улыбкою. – О нет. Это Людвиг…
– Людвиг? Уж не фон ли Штаубе? – ахнула Алена, и Катюшка радостно закивала, прижав руки к груди, так изрядно стянутой шнурованьем, что, чудилось, и вздохнуть-то без привычки невмочь:
– Он! Он!
– Да ведь Фриц же про сие непременно известен сделается! – испуганно глядела Алена на свою легкомысленную благодетельницу. – Они же приятели!
– Да я готова всему свету объявить свое счастье! – И Катюшка затейливым, прельстительным движением выхватила из складок юбки листочек, кругом измаранный корявыми строчками и уже изрядно смятый.
– У меня там карманчик потайной! – объявила она торжествующе. – Это ведь только у мужчин карманы на кафтанах для красоты, сверху нашлепнуты, а мы, бабы, сиречь дамы, все к делу пришьем! Вот – здесь все сказано. Поначалу он мне снимет дом в Китай-городе, возле Варвары Великомученицы, со всею обстановкою, с коврами, зеркалами, стульями… а лавки если и будут, то кармазином[74]74
Тончайшее алое сукно, которое шло в основном на кафтаны. Здесь – признак немыслимой щедрости и богатства.
[Закрыть] застеленные! А спустя месяц мы с ним подадимся в Санкт-Питербурх! И будем при государевом дворе. Теперь ведь все в Питербурхе дома себе строят. Там царь, там двор, там верховые боярыни и боярышни… эти, как их, фрейлины. Нет, песенка барбарской Москвы спета!
Катюшка уже явно пела с чужого голоса, и нетрудно было догадаться, с чьего.
– Да на что тебе тот кармазин?! – заломила руки Алена. – Он же толстый, как студень, твой Штаубе, а герр Фриц молод, пригож…
– Вот и бери себе эту пригожесть, – отмахнулась Катюшка. – Что мне с нее? Людвичек мой понимает, что женщина может быть счастлива сердцем не так, как мужчина! К тому же у него… – Глаза Катюшки вспыхнули, и Алена поняла, что наконец-то они добрались до сути дела. – У него, знаешь, приклад какой?! Во… – Она развела руки на ширину плеч, потом, прищурясь, поглядела – и отмерила требуемую величину, постучав себя по сгибу руки: – Во какой! И, я тебе скажу… – Катюшка прижмурилась, будто сытая кошечка, и даже, кажется, сыто облизнулась.
– Давай, меняй чулки на паголенки![75]75
Теперь они называются гетры: чулки без низа, как бы неполноценные чулки.
[Закрыть] – сердито отмахнулась Алена. – Чего тебе мало? Скоро Фриц оздоровеет, а пока ты и так гуляешь направо и налево.
– Вот еще! – не без обиды глянула Катюшка. – Прямо-таки направо и налево! Я довольно часто была ему верна.
– Думаешь, Фриц тебя отпустит? – не отставала Алена. – А ежели и отпустит – сперва побьет не на живот, а на смерть, как меня муженек бивал, а потом, ведь уйдешь голая, босая – ну что хорошего? А наряды твои? А справа самоцветная? А башмаки? Так Фриц тебе все это и отдаст, чтобы ты перед фон Штаубе прелестничала! Держи карман шире!
Безмятежное чело Катюшки впервые отуманилось легким облачком задумчивости. Она нерешительно оглянулась на стоячий сундук с дверцею, «шкап» называемый. Это была не какая-нибудь там деревенская или купеческая грядка,[76]76
Доска, перекладина, на которую складывали или вешали в избах одежду (старин.).
[Закрыть] а необъятное вместилище, в коем на особенных распялках… нет, не висели, а скорее стояли, топорщась фалбалами и блондами,[77]77
Оборками и кружевами (старин.).
[Закрыть] платья из золотого и серебряного травчатого штофа, атласа и гризета[78]78
Гризет – шелковая одноцветная ткань с тканым рисунком. Первоначально был только серым, отсюда и название: от франц. gris – серый.
[Закрыть] различных цветов, тафты однотонной и узорчатой, бархатов и гродетуров – что одноцветных, что травчатых. В особенном отделении лежали шиньоны, кружева, цветы – они сменялись на Катюшкиной голове ежедневно, хотя она всему предпочитала фонтаж-коммод, с фальшивыми трубами-локонами на макушке и пышным хвостом снизу. Алена поглядывала на это сооружение с ужасом: брезговала чужими волосами, да ей и ни к лицу было, и ни к чему – своя коса русая, спелая, до подколенок… Под платьями были горами навалены башмачки: кожаные, сафьяновые, атласные, парчовые; новые, яркие вперемешку с поношенными, протертыми на подошвах до дыр после неутомимых польских, англезов, галопов, контрдансов, до которых Катюшка была столь же охоча, как до мужских ласк.
Потерять все это было куда страшнее, чем испытать побои Фрица, который ее никогда и пальцем не тронул, – может быть, он и вовсе драться не умеет! Да, расставаться со всем этим изобилием у Катюшки не было желания, – да и намерения у нее такого не было, как показали дальнейшие события!
А пока же она невзначай взглянула в окно поверх Алениной головы, и тотчас личико ее снова засияло, в глазах запрыгали бесенята, и, махнув пухленькой ручкой, Катюшка заговорщически прошептала:
– Да черт ли с ними, с этими блядунами немецкими! Ты лучше погляди… погляди только, что мне от швейки принесли! – И она с лихорадочной поспешностью принялась развязывать тот самый узел, с которым явилась домой, а потом вдруг накинулась на Алену и в одно мгновение ока распустила шнурки на ее лифе.
– Раздевайся! Раздевайся же… экая ты копуша! Я хочу поглядеть, как оно со стороны.
Катюшке всегда было – вынь да положь, Алена уже и отчаялась противиться ее придумкам, а потому покорилась: выскочила (лихорадка подруги передалась и ей!) из подаренного Катюшкою и почти вовсе нового светло-серого гризетового платья – не из самых оно было, конечно, дорогих, но Алене казалось бесподобным! – потом, повинуясь ошалелой Катюшке, спустила рубашку – и на нее тотчас было обрушено нечто душистое, воздушное, нежно-нежно-голубое. Как будто облачко предрассветное, прозрачное окутало Алену, и легкие струйки одели ее с головы до ног, но неудержимо ползли с плеч, остановив свое скольжение, лишь когда зацепились за ознобно встопорщенные соски.
И в это самое мгновение вошел фон Принц.
– О! Фрицци! Майне либер! – Катюшка с восхитительным лицемерием кинулась ему на шею, оставшись, впрочем, на приличном расстоянии благодаря надетой под робу ивовой корзинке.
Фриц охотно ответил бы на воздушное чмоканье напомаженных губок полновесным поцелуем взасос, однако он сам платил за Катюшкины помады, румяна и белилы, а потому не впился в алые губки, не прижался щекой к бело-розовой щечке, не прижал к себе (до хруста фишбейна!) округлый стан своей подруги. Поцеловав и обняв скорее воздух вокруг, чем саму Катюшку, он вдруг увидел нечто, изумившее его своей неожиданностью, – и уставился туда, не без усилий выискав щель для обозрения между труб и лент Катюшкина фонтаж-коммода.
Алена перестала дышать, опасаясь, что весьма легкомысленное нагромождение буфмуслиновых[79]79
Буфмуслин – воздушный, легкий материал вроде кисеи.
[Закрыть] складочек и фалбалочек рухнет к ногам, оставив ее перед взором отменно одетого Фрица (он любил все яркое и частенько наряжался в розовые, желтые или попугайно-зеленые, как сейчас, цвета) вовсе голой. Она и прежде-то с трудом привыкала, что приходится снимать нательный крест из-за декольте, выставляющего его напоказ, будто наперсный, а ношение наперсных крестов приличествовало только царю или патриарху. Здесь же она вся себе казалась сплошным декольте. И замирала от смущения.
А в голову фон Принца, вообще склонного к философствованиям, явилась мысль, что женщина есть хамелеон (не только змея лютая, хитрая лиса, кошка, собака, щука, ворона, сорока и т. п.) – именно хамелеон, принимающий на себя цвет предметов, его окружающих. Он и прежде-то ничего не имел против, когда его Lieber Катюшхен решила оставить при себе отважную русскую девицу – довольно-таки неприглядную, кстати сказать. Что с того, что при первой встрече Алена оказалась одета в ветхую сорочку, под которой так и сквозило тело! Фриц был человек цивилизованный, а потому русские туземки для него не существовали как женщины – что в белье, что в своих просторных нарядах, дававших им полную свободу раздаваться вширь.
Потом он одобрительным взором отметил преображение Сандрильоны[80]80
Французское имя Золушки.
[Закрыть] если не в принцессу, то хотя бы в приличную фрейлен, но теперь… tausende von Teufelen![81]81
Тысяча чертей! (нем.).
[Закрыть] Истинная нимфа, нет, подымай выше – богиня! Или вполне достойная изображать оную в живых картинах, до которых так охоч вдруг сделался русский государь, что чуть ли не силком заставлял еще диких боярышень щеголять в одних исподних рубахах, украсив головы цветами, с корзинами плодов в руках, изображая Венерины пиры. Церера… да нет, глупости! Венус, ну в точности Венус!
Фриц глядел на эту знакомую и незнакомую женщину – и словно впервые видел ее низкие, прямые брови, странно-темные при ослепительно-белой коже и светлых глазах. Ресницы тоже были темные, длиннющие, круто загнутые, и в их обрамлении серые глаза казались особенно яркими и как бы влажными. Полурасплетенная темно-русая коса лежала на мраморных плечах… завитки ее спускались на нервно вздрагивающую грудь, зачем-то прикрытую этим бледно-голубым неглиже. «Неглиже, – значит «без всего», – мелькнула у Фрица мысль, и он ощутил, как вдруг забилось его спокойное немецкое сердце. Его нестерпимо потянуло поскорее распахнуть сей наряд и поглядеть, что это под ним столь приманчиво розовеет, белеет, а внизу и темнеет. Стало быть, Алена… да, ее зовут Алена, то есть Ленхен, вовсе без рубахи, в одном этом самом «без всего»?
– Красиво, правда? – промурлыкала Катюшка, не упустившая ни единой тени, пробежавшей по лицу ее любовника… считай, уже бывшего любовника. – О, Фрицци! Я бы так хотела тебе показать все, что нынче получила у белошвейки! Но мне и самой охота поглядеть! Вот что: мы поглядим все это на Алене! И ты мне скажешь, что тебе нравится, и это мне купишь. Хорошо, дружочек?
«Дружочек» слабо кивнул – и с облегчением рухнул в очень своевременно подвинутое кресло. Ему вдруг стукнуло в голову, что Катюшхен заставит Ленхен переодеваться прямо здесь, перед ним! Слава богу, нет… увы, нет.
Катюшка уволакивала Алену в соседнюю светлицу и там помогала облачаться. На Алену словно столбняк напал. Она ощущала себя в сердцевине некоего смерча из нижних шелковых или атласных юбок, шнурованья без рукавов, лент, сорочек, чулочек, а также всевозможных кружев: тут были и кружева «лама», сплетенные из очень тонкой шерсти, шантильи из крученого черного шелка, шелковые же блонды, причем эти последние – серебряные с белым шелком и серебряные с битью,[82]82
Бить – канитель, мишурная нить для вышивания (старин.).
[Закрыть] золотые с белым шелком и золотые с битью, серебряные с белым шелком на одну сторону городки,[83]83
Зубчики (старин.).
[Закрыть] серебряные с грязно-синим шелком, кружева с бисером, простые белые и черные без серебра… Окутывая Алену аршинами и аршинами кружевных лент, Катюшка выгоняла ее на обзор к Фрицу в одной только буфмуслиновой беленькой сорочице и, с удовлетворением отметив, как все чаще ходит вверх-вниз кадык на немецком горле, вновь влекла переодеваться – и вновь выставляла на обозрение, тараторя при этом, что хороших кружев и белья нынче и взять негде, если не похлопочешь да не перекупишь плетенье знаменитых кружевниц из Страстного и Ивановского монастырей: Настьки Андреевой, Машки Семеновой да Анны Дмитриевой… То есть вихрь, завертевший Алену, еще и непрестанно болтал, не давая ей самой и словца молвить, а порою проделывал и вовсе непристойные вещи: сдергивал рубашонку с плеч, так что обнажались груди, и невинным Катюшкиным голосом выпаливал:
– У нас еще не носят, а в иноземщине, мне Матрена Монсова сказывала, так даже очень: кружево вокруг декольте, берта называется, а плечи все голые, и груди видны!
Груди были видны – что да, то да…
* * *
– Ты что, бабонька, с ума съехала, будто старая собака со скирды?! – возопила (впрочем, шепотом, чтобы не услышал Фриц за стенкою) Алена, облачаясь наконец в свою сорочку и серое платьице, показавшееся монашески-строгим после всей той череды воздушных исподниц, в которых она принуждена была шествовать. – Зачем, зачем было меня так позорить?! Я что, девка площадная?!
– Позорить? – Катюшка с искренним изумлением вытаращила свои хорошенькие глазки. – Ты что? Ну и дурочка! Да я просто показала Фрицци, какая ты у нас красавица, какой лакомый кусочек!
– Зачем ему, Христа ради, мой кусочек, когда у него есть вся ты? – буркнула Алена уже спокойнее: долго сердиться на Катюшку было совершенно невозможно.
– Меня у него уже нет! – отрезала та, для наглядности рубанув воздух ладонью. – Нету меня! Где я? Поищите-ка! – Она дурашливо заоглядывалась: – На кровати – нету, под кроватью – нету, на лавке – нету, под лавкой – нету, на шкапу – нету, в шкапу – нету, под шкапом – нету… Ау-у, Катюшка! Нету меня, понятно?
– Тем паче, зачем так мужика задорить? – пожала плечами Алена. – Диво, что он тут же, при мне, не кинулся на тебя!
Катюшка всплеснула руками:
– Да ты что? Вовсе глупая или лицедействуешь? Не на меня! Не на меня, а на тебя должен был Фрицци кинуться! Этого я от него и добивалась!
Алена так и села. Слова не шли с языка – она только и могла, что немо таращилась на подругу, которая, примостившись рядом, с краешку лавки, обняла подругу и горячо зашептала:
– С Фрицци я не останусь – хоть убей. Осточертело, знаешь, мне эту сырую лучину щепать! Уйду к Людвичку, вот как бог свят – уйду! Однако же не хочу я ему свинью подложить. С Фрицци государь хорош – что, ежели мой отставной немчик ему нажалуется? Тогда его величество нипочем Людвичка в Питербурх не возьмет, да еще и милостей своих лишит. Как бы опалы не накликать! Опять же: ну неохота мне с пустыми руками уходить! – вздохнула Катюшка, и Алена едва не засмеялась: ежели подружка и не хотела кому-то свинью подложить, так прежде всего самой себе, родименькой!
Обрадовавшись, что подруга наконец улыбнулась, Катюшка одарила ее звучным чмоком где-то поблизости от щеки и продолжила:
– В Питербурхе, сказывают, еще ни швеек, ни белошвеек, ни кружевниц нету. Всяк все с собой везет, сколько может. Ты только подумай! На весь Питербурх, на всех дам – всего одна уборщица для волос женских! И ежели какой праздник, так она, случается, за трое суток до оного некоторых дам убирает, а они принуждены сидя спать, чтобы убору не испортить! Ну, у меня фонтажи есть, шиньоны – это ладно… А ну как Фрицци упрется рогом («Рогами, – мысленно поправила Алена, – всеми теми бесчисленными рогами, кои ты ему, подружечка, наставила!») и ничего мне не отдаст? Я ведь к нему пришла от герра Химмеля в чем была – неужто опять нажитое брошу?! А вот ежели бы я подловила его за сладеньким, тут бы моя сила была. Получается, не я ему, а он мне изменил, и я, как обиженная, имею право идти восвояси… – Она не добавила: «Со всеми платьями, башмаками и фонтажами» – это подразумевалось само собой. – Вот ежели бы я его застала с какой-нибудь дамою… – Она хихикнула, возбужденно стиснула руки и с мольбой воззрилась на Алену: – А? Ну Але-онушка!
И только сейчас до Алены дошла вся изощренность задумки Катюшкиной…
* * *
– Да ты, девонька, и впрямь не в себе! – вскричала она возмущенно, делая попытку подняться, но Катюшкины ручки, беленькие да нежные, оказались на диво цепкими – и Алена осталась сидеть как пришитая.
– Ну неужели ты мне не поможешь? – плаксиво проныла Катюшка. – Я же ведь тебе помогла!
Да… спорить с этим было невозможно. Можно было только попытаться переубедить Катюшку, но очень скоро Алена поняла, что не стоит и пробовать.
– С чего ты вообще взяла, что это удастся? – уже совсем слабо трепыхалась она. – Да Фрицци твой на меня и не глядел никогда!
– Не глядел? Да он тебя сожрать был готов, так глядел! Ну скажи, чего ты ерепенишься? Не обязательно же его на себя тащить – главное, чтоб я его застала без штанов или вы целовались бы. Но только чтоб выглядело это как настоящее. Мы тебе сделаем платьице такое, без шнипа,[84]84
Мыс, которым оканчивается лиф.
[Закрыть] на пояске, и в нужную минуту ты этот поясок – др-р – юбчонка – бах! – а тут и я у дверей: «Ах вы такие-сякие, негодники!»
Алена ничего не могла поделать с собой – расхохоталась, против воли любуясь Катюшкою, столь живо и весело изобразившую все, о чем она говорила, что это показалось Алене совсем легким, не стыдным и не опасным. Она даже позавидовала подружке.
Эх, ну как бы сделаться такой же веселой прелестницей, все поступки которой совершаются с невинной улыбочкой и, хоть направлены сугубо для собственной пользы, умеют внушать прочим людям, этим доверчивым простакам, что их первейшее благо – забота о благе Катюшкином? Нет, право слово, сердиться на нее – невозможно, немыслимо!
И отказать – тоже невозможно.
