Текст книги "Самозванка, жена Самозванца (Марина Мнишек и Лжедмитрий I)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Елена Арсеньева
Самозванка, жена Самозванца
Марина Мнишек и Лжедмитрий I
***
Этот день он запомнил на всю жизнь…
В Брагин к князю Адаму Вишневецкому приехала его родня: брат Константин с женой Урсулой и сестрой жены, а также отцом обеих дам, воеводою сендомирским, – весьма важным, даром что низкорослым, шляхтичем. Готовилась охота. Это была любимая забава шляхты. Знатный пан не упустит случая пощеголять своими собаками, соколами да кречетами, ну а гости рады похвалиться блеском конских уборов, красотой скакуна, а главное – своей ловкостью и удальством!
На псарне шум и суета стояли небывалые. Народ бегал туда-сюда, грязи развезли – шагу не шагнуть! И вдруг вбежал какой-то хлопец с криком, мол, приезжая панна Марина Мнишек, сестра пани Урсулы Вишневецкой, желает взглянуть на щенят нового помета – с тем, чтобы отобрать себе добрую борзую. И через минуту во дворе появилась уже готовая к выезду в поле всадница на серой в яблоках, небольшой, будто точеной кобылке, а вслед за ней – и ее отец.
Шляхта принялась разметать грязь и пыль перьями своих шапок, слуги рангом пониже бухнулись на колени, ибо пан Юрий Мнишек был ближайшим другом прежнего короля, Сигизмунда-Августа, да и нынешним не обижен. Пан не чинясь спрыгнул с коня прямо в грязь да и скрылся в сарае, ну а вельможная панна, сидя в диковинном седле, замешкалась, даром что стремянной и коня придержал, и колено подставил, чтоб удобнее с седла сойти.
А куда сойти? Не в жидкую ведь кашу глиняную!
Григорий, стоявший с прочими на коленях, исподтишка косился на панну. Еще бы она не замешкалась, не желая запачкать в грязи свои крошечные замшевые сапожки! Райская птичка, а не девица. Сидит на тонконогой кобылке с блистающей, каменьями украшенной упряжью, – вся такая маленькая, словно куколка выточенная, для охотничьей забавы в мужской костюм наряженная. Девка в шароварах! Такой уж обычай был в Польском королевстве, приводивший даже средового [1]1
То есть средних лет.
[Закрыть] толстого монаха в немалое смущение, а уж о молодых хлопцах, конечно, и говорить нечего! Берет ее был украшен перьями и такими же самоцветами, как упряжь лошади. Носик у панны Мнишек был маленький, дерзкий, а глаза – ох, какие же у нее огненные глаза…
Григорий подавил пылкий вздох – словно очухался. Сорвался с места, скинул с плеч кунтуш – и швырнул его как раз на то место, куда ступила бы панна Мнишек, если бы решилась сойти с лошади.
Она только раз на него глянула, а Григорию почудилось, что в него ударило молнией. Так и закачался! Но тут недогадливая дворня будто проснулась: все кинулись срывать с плеч свитки, да азямы, да кунтуши и кидать наземь, так что скоро по двору протянулась словно бы ковровая дорожка, по которой и проследовала на псарню ясная панна, на испачкав своих маленьких ножек и не посадив ни малого пятнышка на синий бархат своих широких шаровар. А потом обратно по тому же ковру прошествовала, прижимая к груди крошечного толстолапого кобелька и шепча ему какие-то ласковые слова. За ней протопал отец, а потом оба ускакали с заднего двора. Панна Мнишек даже не удостоила Григория новым взглядом.
Впрочем, она вообще ни на кого из людей не смотрела – только на своего щеночка.
Слуги принялись разбирать свою одежду, отряхивать, чистить, и лишь Григорий оставался неподвижным. Его кунтуш вовсе втоптали в грязь, так что не надеть. Поэтому Григорий еще долгое время стоял в одной рубахе, а тут неожиданно задул северный студеный ветер, который принес дождь со снегом. Охота по причине непогоды отменилась; своры загнали во двор, собак надо было накормить (перед охотой их для резвости и остроты нюха выдерживали голодными) – словом, хлопот было немало. Вот тут-то, видать, Григория и прохватило ветерком да сквозняком. К вечеру он занемог, а к ночи совсем слег…
Его спутник монах Варлаам со страхом всматривался в пылающее от жара, вспотевшее лицо и думал: «Мать честная… как бы не помер!»
– Эй, Гришка, – осторожно потряс хворого за плечо. – Не помирай, а? Очухайся!
Тот медленно разомкнул веки, и на Варлаама глянули горячечно блестящие глаза.
– Князя мне… позови, – выдохнул Григорий. – Князя Вишневецкого.
– Да ты что? – всплеснул толстыми ладонями Варлаам. – Очумел? Видали! Князя ему! Мыслимое ли дело: приду к пану и скажу, псарь-де Гришка просит вас к своей милости пожаловать. И что он со мной после этого сделает? Мало оплеухой наградит, а то и в холодную сошлет. Выпороть прикажет.
– Сходи… – выдохнул Григорий. – Во имя Господа Бога!
– Невеликое мне дело – сходить. Да разве господин меня послушается? Ну кто ты есть таков, чтобы пан к тебе пошел? Он – вельможа, князь Вишневецкий, а ты кто? Гришка, вот и все!
Между покрасневшими, опухшими веками словно бы синяя молния сверкнула. И голос больного вдруг зазвучал твердо, ясно, отчетливо:
– Да, он князь. А я – никакой не Гришка. Я законный государь земли русской, царевич Дмитрий.
Вслед за этими словами, от которых у Варлаама челюсть ниже плеч отвисла, Гришка раскрыл дрожащими, слабыми пальцами рубаху на своей груди и показал крест из чистого золота, осыпанный драгоценными каменьями, и со слезами объявил, что сия святыня дана ему крестным отцом, князем Иваном Мстиславским.
* * *
На этого русского холопа Гришку и его толстого спутника, монаха Варлаама, поначалу никто и не обращал внимания. Мало ли голи перекатной нанимается на службу в богатые имения! Однако из Григория получился отменный псарь. У него обнаружился особенный дар врачевать заболевших собак, а свору свою князь Вишневецкий любил чуть ли не больше, чем иных людей, поэтому очень скоро Гжегош (так Григория называли поляки) сделался незаменим.
А Варлаам вовсе перестал узнавать своего спутника. Из скромного монашка, который вместе с ним бежал из Москвы, из Чудова монастыря, тот все больше превращался в подобие шляхтича – пусть и безденежного, и не родовитого, и кое-как одетого, даже без сабли, – необходимой принадлежности истинного шляхтича. По-польски Григорий трещал теперь небось скорей, чем по-русски. Научился стрелять из лука и арбалета, а также из пищали. Скакал верхом и выделывал разные причуды в седле, что твой татарин! Шляхтичи скоро прослышали о небывалой ловкости Гжегоша и не гнушались ввязываться с ним в излюбленные шляхтой состязания: на лету подбить птицу, да непременно в голову; попасть пулей или стрелой в написанное на бумаге слово; перепрыгнуть с разбега через высокий забор; вскочить на коня, не коснувшись луки седла. Гжегош побеждал в этих состязаниях играючи. Бывало, бросится в седло – и ударится в такой скач, что чудится: прочие кони словно бы на месте стоят и лишь копытами перебирают. Но всего больше славы было ему за то, что он стрелял без всякого промаха. Бывало, заставит кого-нибудь держать между растопыренными пальцами поднятой руки монету, а сам выстрелит – и в монету попадет. Никогда промаху не давал!
Тем человеком, который держал монету, был чаще всего Варлаам… Правда, сначала он отказывался из страха лишиться руки и быть вовсе застреленным, приняв пулю в голову, но когда понял, что паны ставят на выигрыш-проигрыш немалые деньги, начал даже подзуживать Григория ввязаться в новый спор, который паны шляхтичи на французский манер называли – пари. Так что скоро у бывших питомцев Чудова монастыря завелись деньжата, и им не приходилось больше донашивать чужие обноски – разжились своим собственным платьем. Варлаам купил малороссийское одеяние, ну а Григорий иначе как в польское больше не одевался.
И все же вот так, вдруг, назваться наследником русского престола! Да еще предъявить в доказательство крест!..
Конечно, ничем хорошим это не кончилось. Князь Адам приказать избить Варлаама и вышвырнуть вон дерзкого лгуна Гжегоша, который небось где-то украл драгоценность. Тот, впрочем, исчез прежде, чем до него добрались слуги князя. Исчез… но чтобы объявиться снова. Теперь он не нашел ничего лучшего, как написать тайное послание прекрасной панне Марине и подкинуть его в ее окошко.
«Лучезарной панне Марине Мнишек, ослепившей взор мой и в одно мгновение, подобно Цирцее, обратившей меня в своего покорного, верного, до смерти преданного раба» , – так был, совершенно в духе того времени, надписан бумажный свиток, и Марина сперва задохнулась от этих дерзких и в то же время трепетных слов и лишь потом сообразила, что они написаны не по-польски, а по-латыни.
Это было уже интересно: на латинском языке писать простые люди никак не могли. Она развернула бумагу и прочла:
«Поверьте, прекрасная дама: тот несчастный, который до безумия любит вас, дал бы выпустить себе по капле всю кровь, чтобы подтвердить правдивость каждого своего слова. Вы взошли на тусклом небосклоне моей жизни, словно ослепительная звезда, любовь к вам окрылила меня. Благодаря вам я понял: настало время сознаться, открыть свое истинное имя. Довольно влачить жалкий жребий, навязанный мне убийцей моего отца и гонителем моей матери, пора смело взглянуть в глаза своей Судьбе, принять ее поцелуй – или тот губительный удар, который вновь низвергнет меня, ожившего мертвеца, в царство призраков, откуда я вышел ненадолго, поскольку тень отца моего меня воодушевила.
Знайте, панна Марина, что, будь я тем, кем меня привыкли считать окружающие, то есть наемным хлопцем Гжегошем или беглым монахом Григорием, я предпочел бы умереть от безответной любви к вам, но не осквернить ваш слух своим убожеством. Но обстоятельства моего происхождения позволяют обратиться к вам почти на равных, ибо я есть не кто иной, как младший сын царя Ивана Васильевича, прозванного Грозным, и его жены Марии Нагой. Имя мое Димитрий Иванович, и если бы сложились обстоятельства в мою пользу, я воссел бы на российский трон и звался бы Димитрием Первым…»
Марина не поверила своим глазам и показала письмо сестре, а Урсула немедленно позвала мужа своего Константина – и самого Адама Вишневецкого.
Вишневецкие были истые пясты [2]2
То есть настоящие, чистокровные поляки – по имени династии Пястов, правившей в Польше в X – XVI вв.
[Закрыть], а потому в чистом поле или в бальной зале отличались куда лучше, чем перед грифельной доской или чернильницей. Им потребовалось некоторое время, чтобы вникнуть в смысл письма, а когда это наконец произошло, братья призадумались.
Неужто не врет парень? А если врет, то уж больно складно… Чем черт не шутит, ведь чего только в жизни не бывает! Не поговорить ли с Гжегошем?
Они встретились со странным холопом и допросили его. Он говорил так убедительно, что братья почти поверили и решили свести его с отцом Марины – Юрием Мнишеком.
* * *
Даже если бы странный монах, называвший себя царевичем Димитрием, не влюбился с первого взгляда в дочь воеводы сендомирского, он в своей авантюре едва ли нашел бы себе союзника лучшего, чем пан Юрий Мнишек.
Пану Юрию было в описываемое время около пятидесяти лет, однако никто не посмел бы назвать его не только старым, но даже и пожилым человеком, потому что в поле, на охоте или в бою, а также в бальной зале этот невысокий плотный шляхтич мог дать фору любому молодому кавалеру. У него были игривые глаза, вкрадчивый голос, прихотливый ум, приятные манеры – и неуемная жажда авантюр.
Появление непризнанного русского царевича было для него просто даром небесным, тем паче что в дело замешалась любовь, и к кому? К его старшей дочери Марине!
То впечатление, которое произвела на Димитрия сдержанная, изысканная красота Марины, было оглушающим, ослепляющим. Проведя жизнь по монастырям, Димитрий не знал женщин. В пути до Южной Руси он мимоходом общался с несколькими – из числа тех, которые отдавали тело за деньги. После встреч с ними мужское естество его разгорелось: теперь он не пропускал уже ни одной доступной красотки, вскоре сделавшись их любимцем. Однако очи Марины словно бы отравили его. С этой минуты он хотел только ее, ее одну, и, хотя плоть его порою бунтовала, одна лишь мысль, что слухи о его распутстве могут дойти до прекрасной панны, вынуждала его к суровой сдержанности. Он покинул прежних любовниц ради нее – и не считал это слишком большой жертвой.
Кто же была эта девушка, которая совершенно овладела душой и умом загадочного претендента?
Когда сестра панны Марины Урсула выходила замуж за князя Константина Вишневецкого, находились завистники (прежде всего – завистницы!), которые откровенно посмеивались над Мариной. Ну как же, младшая сестра пошла под венец раньше старшей! Это ли не позор? Тем паче что панна Марина не больно какая красавица. Маленького роста, сложения невидного: довольно сухоребрая. Только и есть что тонкая талия да волосы роскошные… Однако нос у нее длинноват, губы тонкие. Брови, правда, хороши… Но совершенно не за что считать ее признанной чаровницей. Эх, зря она отказала такому-то и такому-то! Как бы не засиделась в девках!
Панна Марина знала о пересудах, но отмалчивалась с самым высокомерным видом. Для нее все эти «такие-то» были мелкая сошка.
Да что они! Сам король Сигизмунд некогда предлагал панне Марине – весьма недвусмысленно! – сделаться его любовницей. Само собой разумеется, она отказалась. Королевская постель ее не влекла. Вот если бы Сигизмунд предложил ей трон…
И правильно сделала, что отказалась. Дождалась-таки своего часа!
Пан Юрий Мнишек хорошо знал дочь. Страдания от разбитого сердца – это не для нее. Тщеславие и религиозность – вот были две движущие силы ее натуры. Она хотела бы уподобиться какой-нибудь католической святой, прославиться обращением в истинную веру огромных масс приверженцев другой религии. Например, православной… Сделаться московской царицей! Привести за собой на Русь легионы католических священников! Содействовать отторжению от Московии северных и западных земель – содействовать таким образом новому расцвету Речи Посполитой!
Это были ее заветные мечты, в свете которых не имело почти никакого значения, на самом ли деле посватавшийся к ней человек – московский царевич, сын Грозного, или авантюрист.
Марина не больно-то внимательно слушала его рассказы, начисто опровергавшие официальное объяснение этого события, распространяемое правительством Годунова. По нему выходило, что царевич Димитрий погиб еще 15 мая 1591 года в Угличе. Мальчик якобы невзначай зарезался ножичком. Ходили, правда, слухи, что убили его по приказу Бориса Годунова, однако это не меняло сути дела: младшего, последнего сына Ивана Грозного вот уже больше десяти лет не было в живых. Каким же образом и откуда возник этот Димитрий? Воскрес из мертвых?
История, рассказанная претендентом, была совершенно неправдоподобна – и весьма убедительна в одно и то же время. Якобы сразу после смерти Ивана Грозного, когда, по наущению своего шурина Бориса Годунова, новый царь Феодор Иоаннович удалил последнюю жену Грозного, Марию Нагую, в Углич с малолетним сыном, этот самый сын был тайно выкраден верными людьми. Предводительствовал ими друг и любимец Ивана Грозного Бельский. В деле были замешаны бояре Романовы – родственники первой жены Грозного, Анастасии, – которые ненавидели выскочку Годунова и провидели, что тот ни перед чем не остановится в своей неистовой жажде власти. Бельский скрытно увез царевича Димитрия в Нижний Новгород (сам Бельский был выслан туда воеводою), где тот и воспитывался, а потом отправлен под присмотр патриарха Иова – в московский Чудов монастырь, где он рос под именем послушника Григория. А вместо него в Углич, с ведома царицы Марии Нагой, был привезен сын бедного боярина Богдана Отрепьева-Нелидова, Юшка, то есть Юрий. Именно на него было совершено покушение по приказу Годунова. Но брат Марии Нагой спас раненого мальчика, к которому успел привязаться, и тайно увез его из Углича к боярину Александру Романову. А в Угличе похоронили пустой гроб. Царю было составлено донесение о смерти царевича – на том шум и затих.
Димитрий мало что знал о дальнейшей судьбе Юшки Отрепьева. Известно было только, что нравом удался он буен, дерзок, разгневал Романовых, а потому его постригли в тот же самый Чудов монастырь, где прятали законного наследника престола. Самое удивительное, что пострижен был он тоже под именем Григория.
Тем временем Димитрию, который доселе ничего не ведал о своей настоящей судьбе, было открыто его подлинное имя. Он немедленно решил вернуть отцовский престол. Однако в России, трепетавшей под тиранией Годунова, трудно было найти союзников, поэтому Димитрий (Гришка) напросился в попутчики к монаху Варлааму, который мечтал попасть в Святую землю, и отправился в Польшу. Именно здесь, у давних и вечных неприятелей России, он надеялся найти поддержку своим честолюбивым планам, посулив полякам все, что только можно было посулить, в награду за поддержку.
Марина рассуждала так: если отцу, князьям Вишневецким, королю и сейму угодно оказать свое доверие Димитрию, дать денег и помочь сформировать войско, которое пойдет завоевывать Москву и свергать с престола Бориса Годунова, – почему ей, женщине, следует сомневаться в истинности слов этого человека?!
Ее дело – не дать золотой рыбке сорваться с крючка!
И она старалась как могла.
Она играла с Димитрием, применяя все мыслимые и немыслимые женские хитрости. Была кокеткой и недотрогой, манила и отталкивала, обещала и нарушала обещания. Он был в ее руках послушной глиной, тряпичной куклой. В этой ошалелой, нерассуждающей, мальчишеской любви с самого начала было что-то роковое. Безвозвратное!
А Марина не была влюблена. Все, что она делала, она делала по наущению своего отца, который умел смотреть далеко вперед.
Поклонники Марины, у которых из-под носа ускользала богатая, хоть и не в меру заносчивая панна, готовы были разорвать на части этого невесть откуда взявшегося царевича вместе с его притязаниями. Однажды любовь к прекрасной Марине довела Димитрия до дуэли.
Случилось это на пиру, заданном Юрием Мнишеком в честь русского царевича.
Гости, крепко подвыпив, то и дело вздымали до краев наполненные кубки:
– Виват Димитрию!
На все это с отвращением смотрел молодой и пригожий кареглазый шляхтич, чье размещение на дальнем конце стола безошибочно доказывало его убогое общественное положение. Он один из всех не наливался вином под самую завязку, не стучал кубком об стол и не выкрикивал здравицы претенденту. Он глядел на москаля с нескрываемой ненавистью, а когда взор его перебегал чуть левее, где, по другую руку отца, сидела панна Марина Мнишек, и без того смуглое лицо молодого человека становилось темнее тучи, и он старел на глазах.
Это был один из князей Корецких – какой-то дальний родственник воеводы Мнишека, безденежный, промотавшийся до последних шаровар пан. Он давно и безнадежно вздыхал по воеводиной дочери. Сейчас молодой шляхтич был вне себя и нарывался на ссору.
Но вот начались танцы. Эта забава была любима поляками ничуть не меньше, чем охота, не меньше, чем война!
Дамы, уже переодевшиеся для бала, входили в зал попарно, сверкая множеством украшений, пленяя взор дорогими кружевами. Они плавно подходили к мужчинам и кланялись. Урсула Вишневецкая сделала реверанс царевичу (она была замужняя дама и могла себе позволить протанцевать с холостяком без ущерба для своей репутации), а ее сестра Марина присела перед отцом. Внимательный глаз не мог не заметить печали, слегка отуманившей черты названного Димитрия, когда он убедился, что его парою будет не Марина, однако после перемены партнеров царевич все же оказался перед возлюбленной панной.
И прошептал:
– Панна… вы не ответили на мое письмо.
– Я не отвечаю на подобные послания, – сухо промолвила Марина, делая вид, что смотрит в другую сторону.
Они разошлись; несколько танцевальных па Димитрий проделал с Урсулой, а Марина – с отцом, который быстро, недовольно шепнул ей что-то.
Неведомо, о чем шла речь между воеводой и его любимой дочерью, однако при следующей перемене фигур она взглянула на Димитрия чуть поласковей, и он, лишившийся из-за ее холодности дара речи, вновь обрел его.
– Панна, прекрасная панна… – забормотал Димитрий. – Моя звезда привела меня к вам; от вас зависит сделать ее счастливою.
– Ваша звезда слишком высока для такой простой девушки, как я, – с легким вздохом отвечала Марина, однако глаза ее сверкнули таким огнем, что Димитрий рухнул на колени перед ней и самовольно потянул ее руку к губам с видом умирающего от голода и жажды одновременно.
Марина, не привыкшая к проявлениям такой страсти у своих прежних благовоспитанных поклонников, слегка испугалась.
– Моя рука, – проговорила она дрожащим голосом, – слишком слаба для вашего дела. Вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к небесам вместе с молитвами о вашем счастии и вашей удаче.
– О да, молитесь за меня, – пылко прошептал царевич. – Молитесь, и я посвящу вам жизнь! Только дайте мне знак, что мои слова не отталкивают вас!
Девушка отвела глаза, некоторое время танцевала с отцом, однако, когда вновь оказалась напротив Димитрия, из женской руки в мужскую скользнула записка, переданная столь стремительно и проворно, что заметили ее не более десятка лишь самых приметливых дам.
Они значительно переглянулись. Ого! Во время бала панне Марине записку писать было негде, значит, цидулька была заготовлена заранее… Можно не сомневаться, что в ней назначено свидание.
Ай да панна Мнишек! Ай да скромница! Ай да недотрога!
Впрочем, каждая из дам втихомолку полагала, что царевич стоит того, чтобы ради него поступиться кое-какими правилами приличий. Он был, бесспорно, некрасив; однако кроме обаяния, связанного с его таинственным, трагическим прошлым и тем блистательным будущим, которое могло открыться перед ним, он обладал и другими достоинствами, и перед ними не могло устоять большинство женщин. Он был ловок, отважен, здоров и так и пылал мощным юношеским жаром. Но главный соблазн был – страстная любовь, которую он, несомненно, испытывал к дочери сендомирского воеводы. Проницательные люди могли бы увидеть, что, намеренно сводя эти два юных существа, пан Юрий Мнишек руководствуется только расчетом; его дочь, по всей видимости, тешит свое непомерное честолюбие. Но претендент отдает ей всю свою душу!
Что и говорить, не одна прекрасная дама и девица возмечтала в то мгновение, чтобы именно на нее смотрели с таким жаром эти голубые глаза…
Димитрий и Марина больше не приближались друг к другу, но беспрестанно обменивались взглядами, которые говорили красноречивее всяких слов.
Они были так заняты взаимным созерцанием, а гости так увлеклись наблюдением за ними обоими, что никто не обращал внимания на Вольдемара Корецкого, который с ненавистью переводил глаза с Димитрия на Марину.
Гости вернулись за стол. Димитрий завороженно смотрел на блюдо, где возлежал огромный сахарный двуглавый орел, а на другом блюде возвышался московский сахарный кремль с позолоченными куполами церквей. А уж когда Димитрий узрел свое собственное подобие на троне и в Мономаховой шапке, то все могли заметить, что он с трудом удержался от слез.
Однако вскоре на его лице отразилось другое чувство. Это было неприкрытое беспокойство. Иногда он охлопывал свои зарукавья или пазуху, стараясь делать сие незаметно.
– Прошу прощения… Пана москаля донимают блохи или вши? – вдруг выкрикнул Корецкий громким голосом, явно нарываясь на скандал.
– Я всего лишь потерял некую важную бумагу и теперь пытаюсь отыскать ее, – спокойно проговорил Димитрий. – А что касается блох и вшей… Пан, верно, по себе судит, – усмехнулся он, легоньким щелчком сшибая что-то с рукава зарвавшегося Корецкого.
Пану Вольдемару бы уняться, уйти с глаз долой, но нет: ему словно вожжа под хвост попала.
– Потерял важную бумагу? – выкрикнул он еще громче, чем прежде. – Не эту ли? – Корецкий выхватил из-за рукава какую-то бумагу.
При виде ее панна Марина вдруг резко встала и вышла из залы. За ней последовала обеспокоенная сестра.
Между тем Корецкий с довольной ухмылкою развернул письмо и прочел:
– «Вы много страдаете: я не могу быть безответною к вашей благородной, искренней страсти. Победите врагов ваших и не сомневайтесь, что в свое время ваши надежды увенчаются и вы получите награду за ваши доблести». Охо-хо, пан москаль! Следует быть осторожным, разбрасываясь нежными посланиями прекрасных дам! Ведь так очень просто можно сгубить безупречную репутацию одной недотро…
Корецкий не договорил, а может, и договорил, но последних слов никто не слышал: их заглушила звонкая пощечина, которую отвесил ему Димитрий. Молодой шляхтич не снес удара и рухнул на пол, вдобавок еще отлетев к стене. В следующую минуту Димитрий проворно шагнул к нему, поставил ногу на грудь поверженного противника, не давая двинуться, потом выхватил из его руки письмо и, склонившись к лицу все еще не очухавшегося от удара Корецкого, проговорил – негромко, но отчетливо, так, что слышно было в самом дальнем уголке залы:
– Я вызываю тебя, сударь. Сабли или пистолеты – что угодно. Немедленно. Сейчас! Прямо здесь!
Вслед за этим он убрал ногу с груди Корецкого, схватил того за плечи и рывком поднял с полу.
А между тем паны, опытные в подобных делах (ведь в те неистовые времена частенько случались дуэли по поводу и без повода, и каждый знал, как вести себя при внезапно вспыхнувшей смертельной ссоре), уже вывалились из залы на улицу и вывели противников. Было решено стреляться – гостям не терпелось узреть победителя, а рубка на саблях может затянуться.
Перепуганный Мнишек и глазом моргнуть не успел, а уж две сабли были воткнуты в землю, означая барьеры, и секунданты разошлись к противникам.
Адам Вишневецкий был распорядителем дуэли. С веселой улыбкою, словно собравшимся предстояло увидеть не смертоубийство, а некое представление скоморохов или бродячих лицедеев, он развел противников к барьерам и приказал:
– Сходиться после счета «три», стрелять на счет «десять»! Господа противники готовы?
«Господа противники» отсалютовали пистолетами. Корецкий тяжело дышал и пытался улыбнуться, Димитрий был наружно спокоен, только раз или два вскинул глаза к небу. Впрочем, человек внимательный мог бы заметить, что он взирал вовсе не на Господние пределы, а на верхние окна замка, словно пытался рассмотреть, наблюдает ли кто-то из домочадцев пана воеводы за поединком.
– Внимание! – выкрикнул князь Адам, поднимая руку с зажатой в ней шапкою, а потом продолжил: – Раз… два… три…
На счет «три» Димитрий двинулся вперед. Ни он, ни пан Адам как бы не заметили, что Корецкий-то кинулся к противнику еще на счет «раз»!
Шляхтичи возмущенно вскричали: «Стой! Куда!», однако князь Адам и бровью не повел, и ропот возмущения замер. Надо думать, князь Вишневецкий знал, что делал.
– Четыре… – продолжал распорядитель. – Пять… Шесть… Семь…
Грянул выстрел! Это Корецкий не дождался окончания счета. Пуля укоротила перо на шапке москаля, однако тот отмерил под счет пана Адама еще три шага, медленно поднимая руку, и спустил курок не прежде чем Вишневецкий выкрикнул, взмахнув своей саблей:
– Десять! Пли!
Выстрел отшвырнул Корецкого назад, пистолет вышибло из его руки наземь. Пан Вольдемар со стонами тряс рукой, с ужасом глядя на противника.
И он, и зрители понимали, что москаль его просто пожалел!
Униженный этой жалостью Корецкий вскочил и кинулся на противника, занося кинжал, выдернутый из-за голенища.
Какой-то миг Димитрий стоял перед ним полностью безоружный, но тут секундант его, Константин Вишневецкий, выдернул из-за своего пояса заряженный пистолет и бросил ему с криком:
– Держи!
Как показалось зрителям, Димитрий непостижимым образом нажал на курок, едва коснувшись оружия, еще пока оно пребывало в воздухе, и только потом, после выстрела, поймал пистолет.
Так или иначе, но пуля попала в клинок и вышибла его из руки Корецкого, а сила выстрела вновь повергла ошалелого шляхтича наземь.
На сем дуэль и кончилась. Дерзкий шляхтич был прощен Димитрием и навеки удален из Самбора.
Известие о благородстве Димитрия и о его умении стрелять с поразительной меткостью немало способствовало его популярности в Польше!
Тем временем братьям Вишневецким и воеводе Мнишеку удалось собрать в Самборе великое множество шляхтичей, привыкших проводить большую часть жизни на коне и в поле; им не привыкать было воевать. К тому же тут выгорала и большая прибыль, а ляхи, известно, всегда и везде прежде всего считали будущую прибыль. Сам король Сигизмунд, ревностный католик, готов был поддерживать Димитрия, чтобы ввести в лоно католической церкви Российское государство, сие было клятвенно обещано названным Димитрием.
О да, он обещал многое. Служба каждого шляхтича, каждого наемника должна быть щедро вознаграждена, а уж какие выгоды получали его ближайшие сподвижники, Мнишеки, Вишневецкие и сам польский король – от таких посулов Иван Грозный небось в гробу переворачивался, когда слышал, сколь просто готов «сыночек» расточить отцово достояние.
Братья Вишневецкие захлебывались от восторга, что именно они открыли для Речи Посполитой это сокровище – русского царевича. Хозяин Самбора, воевода сендомирский Мнишек, был более сдержан, однако и он лелеял далеко идущие планы: дочь воеводы сендомирского – замужем за русским царем.
Однако царем Димитрию еще предстояло сделаться…
Он ездил в Краков, где встречался с самим польским королем (по протекции Мнишека, понятное дело!), он уговаривал сейм послать войско в Московию, он уверял иезуитов, будто готов привести Россию в католичество за помощь в восстановлении своего трона… в конце концов он сам принял ради этого католичество!
Однако желанную красавицу Марину он мог получить только в одном случае: если взойдет на московский трон. Более того! Воевода сендомирский сохранял за собой право и тогда отказать Димитрию в руке дочери…
И вот 15 августа 1604 года Лжедмитрий выступил на Москву с польским войском.
Марина осталась пока что в Польше. Честно говоря, она не очень верила, что ее жених одолеет своего противника. Однако обаяние имени сына Грозного было слишком сильно, да и ненависть в народе к выскочке Годунову уже достигла предела. А когда Борис Годунов 13 апреля 1605 года внезапно умер, а потом на сторону Лжедмитрия перешел царский воевода Петр Басманов, имевший колоссальное влияние в войсках, успех дела Лжедмитрия можно было считать решенным.
Однако и после того, как жених Марины вошел в Москву и даже был венчан на царство, Мнишек продолжал держать дочь в Польше. Вся разница, что она жила теперь в Кракове вместо Самбора. Лжедмитрий торопил ее с выездом, слал щедрые подарки – Мнишек не спешил отпустить Марину в Россию.
Дело в том, что Димитрий пока не выполнил ни единого обещания, данного в Польше. Например, насчет передачи Юрию Мнишеку Смоленского и Северского княжества в наследственное владение, а также лично панне Марине полагался миллион злотых и Новгород и Псков со всеми ближними землями и уделами; насчет заключения вечного союза между обоими государствами; насчет свободного въезда иезуитов в Россию, строительства католических церквей… Да мало ли надавал обещаний этот мнимый царевич. Пан Мнишек тогда пошучивал: «Царь Иоанн Грозный намеревался пришить нашу Польшу к своей России, словно рукав к шубе. Ну не смешно ли, что благодаря его сыну мы пришьем Россию к Польше, словно шубу к рукаву!»
