Текст книги "Роковая дама треф"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

2. Мадам Жизель

Ангелина очень любила Нижний. Конечно, Москва – колокольная, белокаменная, первопрестольная; конечно, Санкт-Петербург – столица, сплошь огромный, роскошный дворец; но ни один из этих городов не стоял так вольно и величаво на могучей горе, которая воздымалась на месте слияния двух широченных рек (Ока здесь ничем не уступала Волге), господствуя над необъятными, как море, просторами вод и левобережных долин. Кремль венчал эту гору, подобно роскошной короне, по гребню вились белые стены, в некоторых местах как бы вырастая из крутых склонов. Над вершинами деревьев золотились главы церквей, среди которых особенным, как бы морозным, перламутровым светом сияли купола Михаила Архангела. Сам Нижний, не забывший жестокие набеги татарские, скрывался за горою, в извилистых улицах и улочках, среди роскошных садов, которые в весеннем цвету были подобны огромным белым облакам, спустившимся с небес и опьянившим город райским благоуханием.

Здесь вольно паслись коровы и лошади, здесь было тихо и красиво всегда: в густой летней зелени, в осеннем буйстве красок, в тяжело-снежном зимнем убранстве, – однако улицы Нижнего Новгорода обладали таинственной особенностью: всякий желающий пройти напрямик, срезать угол, сократить путь только удлинял его, рисковал заблудиться и даже воротиться к исходной точке, ибо сей город был построен не как Москва, повинуясь удобству и соразмерности, не как Питер, по линеечке, под прямым углом, а по воле случая, причудливо и прихотливо – нелепо, неудобно, загадочно… чудесно!

Князь Алексей Михайлович выстроил новый двухэтажный дом в одном из красивейших мест города: рядом с Благовещенской площадью, на самом юру, открытом всем волжским ветрам, в виду вечной, ослепительной волжской красы. Туда и держали сейчас путь измайловские кареты от Арзамасской заставы, по Покровской улице.

По вечернему времени кругом было пусто; кое-где в окнах мелькали огоньки, однако на большинстве были уже закрыты ставни – в Нижнем рано отправлялись на покой. Ангелину и старую княгиню сморила дорога, они клевали носом, мечтая лишь добраться до постели; Алексей же Михайлович нетерпеливо выглядывал в оконце, торопил заморенного кучера… и вдруг с криком: «Пожар? Мы горим!» – высунулся чуть ли не по пояс, вглядываясь в огромный, до небес костер, вдруг вспыхнувший, как ему почудилось, точнехонько на месте его дома. И прошло не менее пяти мучительных минут, прежде чем карета приблизилась и стало ясно: горит соседний дом, за отъездом владельца давно стоявший заколоченным и назначенный к продаже.

Дом сей частенько переходил из рук в руки и подолгу пустовал, потому что издавна пользовался дурной славой, вроде знаменитого еще в прошлом веке дома Осокиных. Там на развалинах маячил призрак несчастной девушки, некогда зарезавшей кучера, который вымогал у нее деньги за то, что помог скрыть тело невзначай умершего тайного ее возлюбленного, а когда денег не стало, потребовал стыдной оплаты. Здесь же, по слухам, был зарезан своим нетерпеливым наследником какой-то старик, инвалид Турецкой кампании, лишившийся ноги. Когда старика погребали, его деревянную ногу забыли положить в гроб, и с тех пор нет-нет да и слышался из дома спотыкающийся деревянный перестук – говорили, деревянная нога ищет своего хозяина!

И вот теперь нехороший дом пылал. Кое-где на улице замелькали полуодетые фигуры с ведрами, однако все это было пустое: Волга синела далеко-далеко внизу; из домашних запасов не наносишься, и даже если бы прямо сейчас, как по волшебству, явилась пожарная команда и развернулась со сказочным проворством – все равно дом было уже не спасти: он воистину вспыхнул, как если бы в подвале его размещался пороховой склад или стены были старательно просмолены. И, похоже, без того или другого не обошлось, потому что вдруг что-то заухало в огне, к небу взвился сноп искр, и щепка, словно вражья стрела, вонзилась в кожаную стенку кареты рядом с лицом высунувшейся Ангелины. Она тронула щепку – и отдернула руку, обжегшись раскаленной, еще шипящей смолою. Вот те на!..

На измайловской крыше стояли дворовые с ведрами, баграми и метлами, готовые обороняться от шальных искр, но, по счастью, просторный сад не дал пожару перекинуться на другие дома, и наконец женщины уверились, что опасности нет, и с облегчением вздохнули, когда старый князь, отряхнув кафтан от сажи, пошел от пожара к карете… однако вдруг замер, будто выжлец [33]33
  Ищейка, гончая собака.


[Закрыть], сделавший стойку, и, со свистом и криком: «Держи поджигателя!» – ринулся на задворки сгоревшего дома. Черный, четкий его силуэт, освещенный заревом и напоминающий китайскую тень, вырезанную из черной бумаги, слился с другим силуэтом, метнувшимся прочь от пожарища. Замахали руки – видно было, что князь и его супротивник нещадно колотят друг друга. Елизавета Васильевна пронзительно вскрикнула, увидев, что муж ее упал… Впрочем, он тут же вскочил и помчался за обидчиком. Тот бросился наутек в обугленные, разоренные кусты, но оттуда выскользнул еще один человек, выбил из рук злоумышленника нож и так влепил ему со всего плеча, что тот рухнул оземь. Князь подбежал, навалился сверху…

Толпа, собравшаяся поглазеть на пожар, сперва оторопела, а потом кинулась было на выручку князю, да дело было уже слажено: Алексей Михайлович появился, волоча за собой какое-то закопченное существо. Невысокий человек помогал ему и нес просмоленное ведро, столь явно изобличившее деяния схваченного, что толпа взревела и приступила бы к самосуду, когда б не явилась тут пожарная бочка в сопровождении своей команды и еще двух городовых, взявшихся разбирать дело.

Понятно, Ангелина и старая княгиня не стали наблюдать спектакль из задних рядов, а выскочили из кареты и пробрались поближе к Алексею Михайловичу. Картина, открывшаяся их взору, была престранная: городовые, князь и его неведомый помощник в изумлении взирали на поджигателя, как если бы тот был диковинным заморским зверем, и слушали его с таким вниманием, с каким слушали бы слона, заговорившего человеческим голосом! Толпа тоже притихла, глазея на черного, обожженного злодея, который бил себя в грудь, потрясая кулаками и брызгая слюной, ораторствовал… на отменном французском языке, самыми страшными словами проклиная Россию и пророча ей скорую гибель от рук великого Наполеона.

– Что?! – взревел князь Алексей, затыкая пакостный рот такой зуботычиной, что поджигатель вновь опрокинулся навзничь, невольно увлекая с собою того, другого человека.

Князь рывком вздернул его на ноги.

– Простите великодушно! И за подмогу вашу храбрую благодарен! – Он стиснул его руку, а потом небрежно махнул городовым на преступника: – А этого – в кутузку! Да велите дать ему хороших плетей, чтоб дознаться, по чьему наущению французскую крамолу разносит да урон городу причиняет!

В голосе его звучал такой гнев, что городовые подчинились старому князю безоговорочно, будто начальнику, и, заломив поджигателю локти, за плечи, в тычки погнали его к Панской улице, в участок. Алексей Михайлович, не выпуская руки незнакомого помощника, воинственно повернулся к своим дамам, которые цеплялись за него, желая удостовериться, что их ненаглядный князюшка жив и здоров.

– Ну? Чего всполошились? Велика ли острастка! Нешто есть еще порох в лядунке! Да вон господина благодарите… Простите, сударь, как вас звать-величать прикажете?

– Comte Fabien de Laurent [34]34
  Граф Фабьен де Лоран ( фр.).


[Закрыть], – ответил тот, изящно поклонясь, и толпа, дружно ахнув при звуке той же, что и у поджигателя, речи, надвинулась на него со злобными выкриками:

– Да они одним миром мазаны! Вяжи и этого!

– Бей мусью!

– Бей!

Незнакомец выпрямился, презрительно глядя на разъяренных нижегородцев, и мгновенным движением выхватил шпагу, однако это не остановило толпу, а лишь раззадорило. Ясное дело, этого изысканного, хоть и перепачканного сажей кавалера приняли тоже за крамольника-поджигателя, а чужая речь стала подобна красной тряпке для быка. Русская толпа скора на самосуд!

Надо немедля разъяснить недоразумение! Ангелина с любопытством и тревогою уставилась на француза, только сейчас заметив, что он молод и хорош собою, хотя его лицо и было слишком томным, как бы ленивым, – мягких, почти женственных очертаний. Сложения он тоже был полноватого, рыхлого, что, впрочем, не мешало ему двигаться резво и проворно, а шпагою действовать так, что она казалась воистину продолжением его изукрашенной кружевными манжетами и сверкающими перстнями руки. Хотя едва ли даже со шпагою выстоял бы молодой человек против тройки ражих молодцов, по виду извозчиков либо грузчиков, которые дружно выступили вперед, засучивая рукава и обнажая устрашающие кулачищи. Да тут уж князь Алексей выступил вперед и заговорил с такой уничижительной насмешкою, что зачинщики нового мордобоя враз опешили:

– Что, своя своих не спознаша? Аль давно кулачки не почесывали? Ну что ж, выходи по одному!

С этими словами он выхватил из-за кушака длинноствольный пистолет и, насмешливо дунув в дуло, взвел курок, который так громко щелкнул в наступившей тишине, что один из силачей от неожиданности тоненько вскрикнул и прикрыл широченными ладонями свое рыжебородое лицо.

Хохот, грянувший вслед за тем, заставил Ангелину и княгиню Елизавету зажать уши, а князь Алексей, покровительственно похлопав рыжего бедолагу по крутому плечу, двинулся к своему дому, не выпуская левой руки француза, в правой все еще державшего свою шпагу и, чудилось, не верившего, что опасность миновала и он остался невредим.

И они вошли в измайловский дом, где у дверей толпилась, кланяясь, дворня, и уселись за богато накрытый стол, и ели, пили, смеялись, как будто век были знакомы с графом, изумляясь поразительному совпадению: ведь он оказался сыном той самой мадам Жизель Лоран, которую рекомендовала маркиза д’Антраге. За шутками и тостами забылся и пожар, и полусумасшедший поджигатель, и его жуткие пророчества… А между тем именно на рассвете этого дня, 12 июня 1812 года, «великая армия» Наполеона без предварительного объявления войны вступила в пределы России.

Однако должно было пройти еще пять дней – спокойных, жарких, веселых летних дней, прежде чем в Нижнем был обнародован царский манифест, призывавший к защите Отечества.

* * *

Беды ждали давно.

Еще год назад, в июне 1811-го, в Нижнем запылал страшный пожар, дотла истребивший северо-западную часть города. А в конце августа в небе, словно запоздалая искра, возгорелась комета – звезда злокрылая, как ее называли в народе. Багровая, мрачная, она ежевечерне восходила на востоке, а к утру исчезала на севере, разметая своим длинным, веерообразным хвостом все прочие светила. «Не к добру эта звезда, – говорили у нас, – пометет она русскую землю!» Пророчество, однако, сбылось лишь год спустя…

На простой люд, разумеется, весть о войне обрушилась как гром с ясного неба: это тебе не турку или пана идти бить бог весть в какие пределы – ворог сам заявился непрошеный, всем миром надобно подниматься! Господа же, читающие газеты, открытия военных действий ожидали уже несколько месяцев. Особенно после того, как по личному приказу Наполеона были расстреляны два чиновника военного министерства Франции, которые в пустынных местечках Елисейских полей частенько встречались с полковником Александром Чернышевым, флигель-адъютантом русского императора. Оба чиновника, подкупленные за триста тысяч франков, сообщали Чернышеву сведения о численности, составе и передислокациях наполеоновской армии. Чернышев, предупрежденный некоей дамою (он был непревзойденным угодником прекрасного пола), успел уехать из Парижа, а незадачливые шпионы были казнены. На другой же день во всех парижских газетах появилась торжественная статья об этом событии, весьма обычном во все времена и у всех народов, но в заключениe статейки наносилось тяжкое личное оскорбление русскому императору. В Париже, как и в Санкт-Петербурге, все знали, что статья редактировалась самим Наполеоном, и уже не сомневались более, что война с Россией решена окончательно.

Князь Алексей Михайлович считал столкновение неизбежным еще весной, и вот наконец, после нескольких месяцев изнурительного ожидания, это предгрозовое напряжение разрешилось… а все-таки с тех пор, как свет стоит, не бывало такого, чтобы известие о войне с сильным и опасным неприятелем кому-то доставило удовольствие! Читая рескрипт императора Александра о том, что Наполеон перешел Неман, многие женщины, а среди них и княгиня Елизавета, не могли сдержать слез. Церкви с утра до вечера заполнял народ, хотя в эти дни не было престольных праздников, молились с усердием, какого Ангелине не приходилось еще видеть, почти все, не таясь, плакали.

Ангелина прилежно, до боли в руке и спине, обмахивалась крестом и отвешивала поклон за поклоном, хотя по сердцу, по натуре ей было бы не просить, а делать. Нынче на паперти, проталкиваясь в переполненную церковь, услышала, как две бабы шептались: мол, издревле от моровой ли язвы, от коровьей ли смерти, от чумы, от другой какой напасти бабы ночью, тайком впрягаются в плуг и опахивают деревню… вот бы, мол, всем российским бабам опахать державу от басурманской чумы, от набега! И Ангелине враз представилась невообразимо огромная Россия, вдоль границ которой, освещенные туманною луною, тянутся вереницы запряженных в плуги простоволосых, в одних рубахах, а то и вовсе нагих русских баб, старых и молодых, одна из которых мерно стучит в сковороду чугунным пестом, разгоняя злую, нечистую силу. Ангелине захотелось сделаться одной из таких деревенских баб, которые каждым шагом своим спасают Отечество… Эх, неосуществима сия мечта, ну а смелая мечта нового знакомца – Фабьена – и более того. Бывши по рождению французом, он вместе со многими своими соотечественниками поступил в вечное России подданство, а потому, непременно желая принести себя на алтарь новому Отечеству, намерен был отправиться в ставку главнокомандующего Барклая-де-Толли – просить, чтобы его послали парламентером к Наполеону. Фабьен решил, подавая бумаги императору французов, всадить ему в бок кинжал.

– Думаю, он хочет это сделать из желания приобрести историческую известность, хоть бы вроде Равальяка [35]35
  Убийца французского короля Генриха IV.


[Закрыть]! – усмехнулась княгиня Елизавета Васильевна, которая, бог весть почему, относилась к политесному [36]36
  Галантному.


[Закрыть]французу скептически. Алексей же Михайлович был к молодому графу весьма расположен – трудно не оказаться расположенным к человеку, почти что спасшему тебе жизнь! – и, покоренный его обаянием, смягчил свое неприязненное отношение ко всем французским эмигрантам. Впрочем, с каждого эмигранта бралось торжественное обещание: «Я, нижеподписавшийся, сею клятвою моею объявляю, что, быв непричастным ни делом, ни мыслью правилам безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым, признаю правление тамошнее незаконным и похищенным, умерщвление короля Людовика XVI почитаю сущим злодейством и изменой законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают, обязуюсь прервать всякое сношение с одноземцами моими французами, повинующимися настоящему неистовому правительству, и оного сношения не иметь, доколе, с восстановлением законной власти, тишины и порядка, последует высочайшее на то разрешение», – что, как полагал князь Алексей, сделало французов полноправными и законопослушными российскими подданными. И хотя большинство из них по-прежнему исполняли должности гувернеров, чтецов, капельмейстеров, лакеев, камердинеров, поваров, садовников, модисток, камеристок и компаньонов, невзирая на чин и титул, – встречались среди них и люди почетные, ведущие жизнь, вполне достойную настоящего дворянина. Скажем, был в ту пору в Нижнем губернский стряпчий (государственный чиновник по надзору за судебными делами, позднее – прокурор) Франц Осипович (понятно, отчество получил уже в России) Массарий – настоящий французский аристократ. Прибыл он в Нижний еще во время консульства Наполеона [37]37
  С 1799 по 1804 г.


[Закрыть]. Вместе с русским подданством Массарий получил и русское дворянство, поселился в Нижнем Новгороде и очаровал здешнее общество импозантной внешностью, соединенной с изысканными манерами французского петиметра [38]38
  Модника, франта.


[Закрыть].

В скором времени Франц Массарий познакомил нижегородцев с популярной на его родине, в кругах провинциального дворянства, парфорсной охотой – с гончими, когда собаки загоняли зверя до изнеможения. На улицах города стали устраиваться охотничьи потехи – травля собаками лисиц и зайцев, специально доставляемых для этой цели из окрестных лесов, в том числе и из тех, что прилегали к селу Шапкино, которое Массарий купил задешево и дававшее ему ныне немалый доход.

Алексей Измайлов был человеком не бедным – наследство досталось ему преизрядное, да и приданое жены оказалось немалым. Он мог бы жить барином только на доходы с имений, однако старался, чтобы они приносили все большую и большую прибыль, умножая достояние не только владельца, но и его наследников, а оттого не испытывал чисто русского, барского, спесивого презрения к работе, делу, предпринимательству. Он не понимал, почему, например, купечество должно богатеть, наживая, а дворянство – только проживать и, стало быть, беднеть. Он восхищался оборотистым Массарием, который, бежав из Франции натурально в чем был, сделался одним из богатейших людей губернии, владельцем сотен душ. Вдобавок с людей своих трех шкур не драл: несколько лет подряд Массарий выпускал на волю по десятку шапкинских крепостных. Слава о его человечности гремела среди образованного, начитавшегося Руссо и Вольтера дворянства, которое полагало крепостничество болезнью Российской империи. Князь Измайлов к таковым не относился, однако против Массария не злобствовал, называя его затею чудачеством, но смутно чуя в этом доброхотстве какой-то подвох. Так и вышло: Александр I именным указом запретил Массарию его новации, и тут обнаружилось, что ловкач француз давал вольную лишь старикам, увечным, нетрудоспособным, чтобы освободиться от бездоходных ртов… Впрочем, это не уронило его ни в глазах нижегородских дворян вообще, ни князя Измайлова в частности: он лишь посмеялся и подивился предприимчивости Франца Осиповича. Он уважал деловые способности что в русских, что во французах, а потому не мог не упрочиться в своем доверии к рекомендации маркизы д’Антраге, когда увидел, что́ собой представляет салон мадам Жизель.

Новейшие картинки и журналы приходили из Парижа, Лондона и Берлина через Москву и Петербург бесперебойно; оттуда же, с самых лучших мануфактур, исправно присылали шелка, бархат, кисею, батист, сукно и лучших сортов шерсть. И не только материи! Любая провинциальная дама, пожелавшая одеться согласно всем требованиям последней парижской моды, могла войти в дверь особняка графини де Лоран, pardon, в неглиже, а выйти не только сверху донизу одетой, обутой и напомаженной по последней моде, но и причесанной в соответствии с требованиями моды, ибо некий месье Жан (разумеется, Жан!) не покладая рук трудился здесь над светлыми, рыжими и темными локонами. Можно было явиться к мадам Жизель хоть и вовсе без неглиже – и найти его здесь: и корсеты, и сорочки, и нижние юбки, и чулки, и все прочее батистовое, кисейное, шелковое и кружевное, что надевают прекрасные дамы под платья. Единственное, что непременно следовало бы принести с собою, это увесистый кошель, ибо услуги сего гнездилища соблазнов стоили, мало сказать, недешево – они были истинно разорительны! Денег, плаченных за все эти «кружева, кружева, кружева», как называл князь Измайлов новые платья внучки, хватило бы на годовое довольствие иному семейству! Но цель определенно оправдывала средства; вдобавок, дамы здесь и впрямь могли окунуться в атмосферу истинно светского парижского салона, те, чей французский был, так сказать, не вполне разборчив, имели возможность его усовершенствовать, а на прелестных petit-soirrée [39]39
  Вечеринках ( фр.).


[Закрыть]всякая дебютантка, прежде чем сдавать экзамен в Дворянском cобрании либо на балу у губернатора, могла научиться, по принятому в то время выражению, кокетничать и флиртечничать, как подобает девушке скромной, но не желающей засиживаться в девках: облетом искрометного взгляда зажигать самые холодные и самонадеянные сердца. Это ведь только купеческое сословие, державшее свои семьи в строгом повиновении и послушании, выбирало сыновьям невест на Софроновской площади в пору ежегодных зимних гляжений, а люди дворянского звания предпочитали присматриваться к барышням на балах. У мадам Жизель девиц учили без передышки порхать под музыку весь вечер, чтобы не отказаться, за неумением, ни от одного танца. Их также обучали манерам – не милостивее, чем прусский капрал учит новобранцев. Однако никто не желал сократить курс обучения. Если и сокрушались втихомолку, так лишь о том, что на «настоящих балах» придется отдаться на милость провинциальных увальней, пропахших табаком, что не удастся век танцевать только лишь с вежливым до предупредительности, красивым, отличавшимся изяществом манер, рыцарским благородством, нежной живостью характера и непринужденностью разговора графом Фабьеном де Лораном. Он был постоянным кавалером нижегородских дебютанток на балах своей матери; танцевал, несмотря на свою полноту, божественно мягко; и каждая девица мечтала, чтобы заученно любезный взор галантного Фабьена при встрече с ее взглядом вспыхнул огнем нежности и страсти. Графский титул, который, по бесчисленности носящих его мелких, малоизвестных дворян, во Франции ценился уж нипочем, в России был еще в редкость, и родовитые и богатые русские невесты охотно выходили за сих мнимо знатных людей, особенно когда они имели русский военный чин.

Военного чина у графа Фабьена не было, однако это не убавляло его привлекательности. Но похвалиться особым успехом не могла ни одна барышня. Он отличал всех, а значит, никого, он отвечал на кокетство каждой, а значит, не флиртовал ни с кем. Наблюдательные барышни отметили, что сдержанным и молчаливым Фабьен бывал, лишь когда танцевал с «новенькой»: молоденькой баронессой Ангелиной Корф.

Больше всех была поражена этим она сама.

* * *

Дожив до двадцати почти годочков, Ангелина прочно усвоила одну истину: она не удалась. Родившись в богатой и знатной семье, у любящих родителей, выросшая в неге и холе, окруженная самозабвенной заботой деда с бабушкой, она всегда чувствовала – даже не понимая, смутно, безотчетно, в самой глубине младенческой, потом детской, потом девичьей души, – что ее любят не за то, какая она есть, а за то, какой ее желают видеть. То есть как бы вовсе не ее любят! От нее столько ожидали… и, беда, никак не удавалось соответствовать этим чужим мечтам! Машенька Грацианова на детских праздниках пребойко пела тоненьким голоском – Ангелина дичилась: пение Машеньки казалось ей смешным, она не хотела быть посмешищем! – но бабушка укоризненно шепнула: «Ах, умница Машенька, а ты… экая бука!» – и этого было достаточно, чтобы раз и навсегда отбить в ней охоту и радость петь или как-то иначе показывать себя прилюдно.

«Эх, эх, бой-девка! – радостно блестя глазами, кричал дед, когда кузина Дунечка Румянцева лихо взяла первый свой барьер на английском пони. – А наша, видать, боится, что упадет!» – засмеялся он, ласково потрепав Ангелину по плечу. Она не боялась – разве что самую чуточку! – но если робость еще можно было одолеть, то ожидание новых ласковых насмешек – никак. Укорила матушка, глядя, как деревянную от робости Ангелину влачит по паркету первый учитель танцев: «Не отдави мозоль месье Фюрже!» – и с тех пор на всех танцевальных уроках – и дома, и в Смольном – Ангелина уверяла, что у нее болит нога, и даже начала ходить, слегка прихрамывая, лишь бы избавиться от возможных укоров. «Ох, какие у вашей дочери волосы!» – восхищалась супруга английского атташе на приеме в русском посольстве, еще когда Ангелина жила с родителями; отец, более всего озабоченный тем, чтобы его рассеянная дочка выросла примерной скромницей, прошептал, с ужасом глядя на ее буйно-кудрявую голову: «Господи, опять, поди, кудлы повылезли?!» С тех пор Ангелина полагала себя еще и самой некрасивой на всем белом свете.

Не придавая своим мыслям столь возвышенной направленности, она все же не могла не знать, что и родители, и дед с бабкою за нее жизни своей не пощадят, что она воистину зеница их ока… а все ж ощущала: они скорее жалеют ее, чем любят, а уж о том, чтобы восхищаться, гордиться ею, и говорить нечего! Да и чем, господи боже, восхищаться? Гордиться – чем?! Всегда слишком высокая для своих лет, с большими руками и ногами, с огромными («Вылупленными!» – нашла определение княжна Хованская, соседка по дортуару [40]40
  Спальне.


[Закрыть]в Смольном), кукольно-синими глазами, большим ртом и курносым носом, белотелая, медлительная, Ангелина не унаследовала ни тонкой красоты и очарования матери, ни чеканного аристократизма и ума отца, ни всепобеждающего обаяния бабушки, ни жизненного любопытства деда. Мир плыл мимо нее незамеченный – или она до поры до времени плыла мимо него в золотой лодочке затянувшегося детства под парусом грез, по ветру неясных желаний… возможно, зная о себе главное: если окажется не вовремя пробуждена, ничто ее не удержит… пойдут клочки по закоулочкам! – и не будет ли эта внезапная буря страстей еще хуже, чем полный душевный штиль?

Ее ум, сердце и тело как бы жили порознь, а душа вовсе витала в облаках, не объединяя их, не управляя ими. Только события необычайные, необыденного свойства могли разбудить Ангелину от ее зачарованного сна и придать хотя бы подобие цельности ее натуре. Первое такое событие случилось на волжском берегу… Теперь над всеми потребностями Ангелины главенствовали (даже над ее немаленьким аппетитом, которого она тоже стыдилась!) разбуженные плотские желания, и если днем течение жизни хоть как-то развлекало и отвлекало, то ночью от них воистину не было спасения! Особенно когда вспоминала этот задыхающийся, счастливый шепот: «Люблю тебя!..» Но даже и эти воспоминания не преисполнили ее уверенности в себе: какой мужчина не набросился бы на пышнотелую, разогретую солнцем… а выдохнул он это признание из благодарности или из жалости к девчонке, столь щедро расточившей свое достояние. Жалость – это чувство Ангелина ненавидела сызмальства, а оттого, пожалуй, и сама не знала жалости к себе. Она была не приучена собою восхищаться – умела только стесняться себя, даже имени своего, которое слишком длинно и тяжеловесно звучало: Ангелина; однако уменьшительные – Геля и Лина – вызывали у нее отвращение.

От Фабьена она впервые услышала это прелестное французское – Анжель, Анжелин, Анжелика – и впервые поняла, каким чарующим, жемчужным именем наградили ее родители. И уж если в нежной галантности Фабьена недоверчивый ум мог заподозрить лишь отменное воспитание («Ты должен стараться быть как можно любезнее с маленькими девочками и тем приуготовлять себя к успехам с большими!»), то уж матушка его встретила Ангелину с воистину материнской восторженной любовью. Все в Ангелине вызывало ее одобрение. «Рыжая!» – презрительно отзывались институтские барышни о золотисто-русых пышных кудрях Ангелины. «Petite rousse» [41]41
  Рыженькая ( фр.).


[Закрыть], – ласково называла их графиня де Лоран (Ангелина, конечно, не знала, что именно так мадам Дюбарри [42]42
  Фаворитка Людовика ХV.


[Закрыть]некогда презрительно прозвала восходящую звезду французского двора, юную Марию-Антуанетту… звезду, которая так стремительно и страшно закатилась!). Когда какие-то па модной мазурки начинали путаться в ногах Ангелины или кружилась от вальса голова, графиня успокаивала ее, говоря, что всем этим европейским жеманным танцам далеко до русской пляски с ее истомой и живостью, которая вполне удается Ангелине. Медлительная, вялая, она заслужила у подружек презрительную кличку «рыбья кровь», в доме же на Варварке ее ласково звали «La petite sirиne» – маленькая сирена, русалочка. Ангелина жаждала томной бледности лица, но ничем невозможно было согнать по-деревенски здоровый румянец с ее пухлых щечек – а графиня восхищалась им, сравнивала по цвету с самыми лучшими прованскими розами, теми самыми, воспетыми трубадурами, лепестки которых стареющие дамочки накладывают на щеки, чтобы придать им девичью свежесть, а росою, собранной на лепестках этих роз, промывают потускневшие глаза, дабы вернуть им яркость и блеск, которыми, например, глазки Анжель и без того обладали!

И Ангелине, дочери барона, внучке князя, было ничуть не зазорно выслушивать ласковые поощрения от французской эмигрантки, ибо если для своих заказчиц, городских и губернских дам, хозяйка и впрямь была лишь мадам Жизель, то всяк, кто был зван в ее личные покои и принят по-семейному, не осмелился бы называть иначе чем графинею или вашим сиятельством эту полную достоинства, пригожую, далеко не старую даму, которая погибшие на ее лице розы и лилии весьма ловко заменяла искусственными. Графиня, по ее собственным словам, имела характер, которому скука неведома, – а значит, она была неведома и ее гостям. Ангелине казалось, что мадам де Лоран, всегда веселой и привлекательной, с ее умом, богатством и умением держать себя, должно казаться невыносимым все то провинциальное общество, которое осаждало ее салон: противные дамы, которые так и ели глазами хозяйку, пытаясь перенять ее ужимки; их мужья, которые ощущали себя холостяками, пожирая хозяйку нескромными взорами; молодые люди, все достоинство которых заключалось в неуклюжести манер, нецветистости речи и безнадежно вышедших из моды туалетах. Людей все учит: и скука, и досуг. И Ангелина, бывая у графини, более и более страдала от созерцания того, как русские проигрывают в сравнении с этими эмигрантами, и даже начинала стыдиться своих соотечественников.

Людей общества в Нижнем Новгороде между тем поприбавилось. Каждый день здесь появлялись новые лица! Уехав из Москвы от неудержимо подступающего к столице неприятеля, в Нижнем поселились самые знатные семьи московской аристократии: Римские-Корсаковы, Архаровы, Оболенские, Муравьевы, Дивовы, Кокошкины. Тихий и скромный городок взбудоражился! Благовещенская площадь была заставлена дорожными каретами москвичей: здесь чуть ли не ежедневно «столичные нижегородцы» встречали новых приезжих, родственников и знакомых. Те привезли с собой капиталы, привычку к шумной, рассеянной жизни, последние моды и крупную карточную игру.

Начались непрерывные праздники и балы у гостеприимного вице-губернатора Крюкова, в богатых домах. Но не только это вынужденное веселье принесено и привезено было из Москвы: с приездом людей, ощутивших, хотя бы издалека, веяние наступающей войны, умножились разговоры о ней и в Нижнем.