Текст книги "Повелитель разбитых сердец"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Я вытягиваю шею и смотрю туда же, куда, у меня такое ощущение, обращены взгляды всех собравшихся: на ноги этой дамы.

Ни фига себе! При таком лилипутском ростике у нее лапа – дай боже! Мало того, что широкая, да еще и размер наверняка сороковой, как у меня. От этого обладательница колец выглядит еще уродливей и напоминает жабу.

Интересно, зачем ей обувь, рассчитанная на нимф и дриад? Просто для красоты? На комод поставить и любоваться? Или у нее есть дочь, внучка, племянница… для которой и старается тетенька, как фея Мелюзина старалась для Золушки?

Торг между тем идет своим чередом:

– Лот номер три – туфли от Шанель. Двадцать евро, господа и дамы!

Разом взлетают две руки – Николь и седой дамы. Но их дуэт скоро превращается в трио: дама с кольцами забрала первые туфли и помчалась бороться за вторые. В конце концов они достались ей, так же как и следующая пара – «туфли летние от Шарля Жордана».

Боже мой! Таких чудных босоножек из мягчайшей перламутрово-розовой кожи с окантовочкой из раззолоченных косичек на прелестном, маленьком, круто выгнутом каблучке я в жизни не видела. Вот уж правда – обувь для Золушки! И тоже тридцать шестой размер.

Дезар так и разоряется: это-де абсолютный эксклюзив, опытная модель, каждого размера была изготовлена только одна пара, поэтому даме, которая купит эти туфельки, не грозит увидеть их на чьих-то еще ножках. Это уже был свист, не сомневаюсь, но свист очень мелодичный!

Начался торг.

Седая дама отпала на пятидесяти евро (видимо, данная сумма для нее – потолок), а Николь и окольцованная жаба бились насмерть, пока Николь не сдалась под вопли Дезара:

– Сто двадцать – раз!..

И далее по тексту.

Толстуха ковыляет на своих коротеньких ножках за очередной добычей. Обувь тридцать шестого размера, которая пользовалась столь повышенным спросом, кончилась. Победительница сгребает в охапку коробки и пытается унести, однако ее коротеньких ручек явно не хватает. Слышу, как помощник Дезара предлагает ей свои услуги: либо он все донесет до машины прямо сейчас, либо покупки доставят ей завтра в первой половине дня по домашнему адресу.

– Нет, спасибо! – бросает она с таким презрительным видом, как будто он послал ее в даль невозвратную, честное слово! Бедняга стушевался, а дама достала из кармана мобильник, набрала номер и скомандовала: – Лора! Поднимайся сюда.

Дезар отчего-то медлит начинать новый раунд битвы – он, как и все, с любопытством поглядывает на дверь. Чутье подсказывает нам, что сейчас мы увидим ту, для кого старалась тетка с кольцами.

Дверь открывается, и в зале возникает дивное, очаровательное, обворожительное создание. Изящная, как цветок, блондинка с распущенными волосами ниже плеч и аквамариновыми глазками – воплощение сказочной красоты. Да на ее загорелых ножках шедевры от Шанель и прочей обувной компании будут смотреться еще лучше! Тем паче что они достались тетке с кольцами и впрямь задешево. Николь успела шепнуть мне, что ее сапоги в бутике стоили бы триста пятьдесят евро, а теткины туфли – каждая пара не меньше чем двести, ну и босоножки – двести пятьдесят. Почувствуйте разницу, а?

Нет, в самом деле – одеваться на аукционах довольно-таки выгодно. Даже очень. Вот если Николь все же найдет мне французского мужа, я тоже сделаюсь завсегдатаем этого серого дома, изнутри похожего на бархатную алую шкатулку, с броскими надписями снаружи: Drouot, Drouot, Drouot… А пока все, что я могу, это любоваться несусветной красоткой, которая берет у окольцованной тетеньки все три коробки и выносит из зала. Когда ее точеная фигурка скрывается в дверях, по залу проносится легкий разочарованный вздох. Нет, честное слово, именно про таких и говорят: смотрел бы, да не насмотрелся! Странно, что даже у нас с Николь, женщин, она не вызывает зависти, а только восхищение. И какое чудное, романтичное имя – Лора. Неужели она – дочка этой уродины? Ну, может быть, хотя бы племянница?..

Поскольку делать нам в зале больше нечего, мы потихоньку – мсье Дезар наконец-то начал новый торг – выходим вслед за толстухой. Вид у нее ну до того самодовольный (и три пары дорогой обуви удалось отхватить дешевле, чем за полцены, и эту обувь, словно рабыня Изаура – тюк с хлопком, несет невероятная красавица), что я невольно дергаю Николь за руку. Мне хочется, чтобы мы обогнали тетеньку и продемонстрировали ей нашу коробку с нашими сапогами. Просто так, чтобы не слишком заносилась: дескать, не все в этой жизни ей доступно!

Однако мы не успеваем. Нас обходит на повороте высокий мужчина – тот самый, на которого я уже обратила внимание в прошлый раз: в лихо заломленной шляпе и в брюках с обшлагами. Он по-прежнему держит руки в карманах, пиджачная шлица по-прежнему расходится на… на том, стало быть, месте, на котором она и должна расходиться, и походка у мужчины вся такая… стремительно-небрежная. Он минует нас с Николь, потом толстуху, которая важно тащится, косолапо переставляя коротенькие ножки – ну точно жаба, которая перекушала комаров и мушек! – потом вдруг вынимает из кармана руку и щиплет красотку Лору, нагруженную коробками, за точеную попку.

Клянусь!!!

Лора истерически взвизгивает и роняет коробки. Туфли, босоножки, коробки летят в разные стороны. Она не обращает на них никакого внимания. Поворачивает к охальнику перекошенную физиономию, заносит руку, словно готовится дать ему пощечину, и визжит:

– А, бля-а-адь!

Что характерно, кричит она по-русски.

15 мая 1800 года, замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо

Сегодня я вдруг поняла, что действительно пришла весна – давно пришла, просто я ее не замечала. Мне было не до весны. Вот уже который год мне было не до весны! Не до осени, не до лета, не до зимы – для меня существовал только некий завтрашний день . И хоть говорят, будто завтра никогда не наступит, оно все же наступило! Настал тот день, о котором я мечтала семь лет.

Боже мой, что это были за годы… Они предстают передо мной вереницей таких нравственных и физических страданий, которые мне даже не хотелось поверять моему дневнику. Мы – я и Максимилиан, мой младший брат, – думали только о том, чтобы выжить, чтобы сберечь замок наших предков, пристанище нашего опозоренного рода. О нет, мы не опасались, что к нам ворвется толпа озверелой черни: имя Луи-Мишеля Лепелетье надежно охраняло нас от посягательств революционеров.

Получается, нам все-таки было за что его благодарить… Однако выпадали дни, когда мы даже не знали, удастся ли нам раздобыть хоть какую-нибудь еду. Менять фамильные драгоценности на кусок хлеба – о, странные чувства испытываешь при этом… Если бы не преданность некоторых слуг, старых слуг, которые не развратились даже в годы этой так называемой свободы, я даже не знаю, как бы выжили мы с Максимилианом, старая дева и юноша, на плечах которых лежал такой тяжкий груз – забота о настоящем и о будущем… О, проклятые годы революционного террора! Они уже позади, и те люди, которые когда-то ввергли Францию in tenebris [29]29
  Во мрак(лат.).


[Закрыть], теперь сами канули в адские бездны.

Увы, не все. Ненавистный художник, увековечивший позор нашей семьи, все еще жив. Жив – и процветает!

Вскоре после картины «Смерть Лепелетье» Давид намалевал полотно «Смерть Марата» (о, будь благословенна эта святая женщина, Шарлотта Корде, перерезавшая своим кинжалом нить его гнусной жизни!), сделался официальным церемониймейстером Республики и устроил какой-то знаменитый праздник «Верховного Существа», слухи о котором дошли даже до нашей глуши. Рассказывали, что на развалинах Бастилии был устроен фонтан, из которого пили все, комиссары и народ, потом все целовались друг с другом, потом шли по улицам процессией, в которой были вместе старики и питомцы воспитательного дома (воплощение идей моего несчастного брата!), везли урну с прахом убитых героев… Пляски на могилах, пляски на могилах!

Когда закончилась кровавая вакханалия Республики, Давид угодил в тюрьму. И все же эта мерзкая тварь не переставала пачкать бумагу своим гнусным пером! Свои рисунки, передаваемые на волю, он теперь подписывал так: «David faciebat in vinculis» [30]30
  »Давид в оковах» (лат.).


[Закрыть]. Узнав о его заключении, я начала возносить благодарность небесам, однако рано. Фортуна вновь повернулась к нему лицом, к этому отщепенцу, уродливому карлику. Жена, покинувшая его, когда он подал голос за казнь короля, вернулась к мужу-узнику. Вскоре его выпустили на волю, и сам Первый консул Бонапарт проявил к нему благосклонность. Давид вновь стал руководить своей школой, и под его влиянием мода на античность заполонила Париж. Говорят, на Елисейских Полях выстроены храмы с жертвенниками в ионическом стиле! Дамы носят хитоны и сандалии! По улицам шляются целые процессии жрецов и жриц! А для его новой, самой модной картины «Похищение сабинянок» позировали богатые парижские дамы, которые не постеснялись надеть на себя самые откровенные костюмы… вернее, не постыдились снять с себя почти все.

Последние новости таковы: Давид по-прежнему в чести у Бонапарта и написал его переходящим через Альпы. Портрет писан не с натуры: Бонапарт-де заявил, что Александр Великий не позировал перед Апеллесом [31]31
  Знаменитый художник древности, друг Александра Македонского, изобразивший его на портрете, который считался величайшим произведением живописи античных времен.


[Закрыть], а потому предложил Давиду изобразить его не таким, каков он есть, а каким должен быть – с печатью гения на челе.

Наверное, эта весть должна была повергнуть меня в такую же бездну печали, как и другие известия о достижениях и успехах врага нашей семьи. Однако нынешний день исполнил меня веры в торжество справедливости!

Сегодня из Парижа приехала Луиза-Сюзанна. Домой вернулась дочь моего брата Луи-Мишеля – дитя, которое обречено нести, словно позорное клеймо, вечную память о преступлении своего отца.

Как и все мы.

Я не видела ее больше семи лет. Луиза-Сюзанна еще не успела рассказать, как ей удалось выжить после уничтожения Республики. Судя по ее виду, это были мучительные времена. Боже мой, ей только четырнадцать, однако мне кажется, что я вижу перед собой такую же старую деву, как я сама, – много пережившую, много перестрадавшую.

Что ты сделал со своей дочерью, Луи-Мишель, что ты сделал со всеми нами!..

Но я все время отвлекаюсь от главного.

Луиза-Сюзанна приехала почти с пустыми руками. Вещей у нее никаких, только то убогое тряпье, что надето на ней, да в руках некий странный и очень тяжелый сверток, обернутый грязной холстиной. Он более всего напоминал толстую и длинную трубу.

– Что это, дитя мое? – спросила я, когда утихла первая радость нашей встречи.

Луиза-Сюзанна ничего не сказала, только кивнула на слугу, стоявшего у двери. Я поняла, что она не хочет говорить при нем, и удалила его.

Тогда моя племянница взяла со стола нож.

– Это память о Конвенте, – сказала она со странной, непостижимой улыбкой. – Мне удалось получить ее от одного человека, который всегда жалел меня. Однако мне пришлось продать все, что у меня было, все, что оставалось от матери, чтобы заплатить ему за его рискованную услугу, поэтому я и пришла в свой родной дом как нищенка, как оборванка. Но эта вещь стоила того! Она была дорога Республике, но теперь больше не нужна ей – ведь Республики больше нет. И теперь это принадлежит мне! Откройте, дядюшка, – предложила она Максимилиану, протягивая нож ему.

Мой брат, который ненамного старше своей племянницы, недоумевая, принялся взрезать веревки, стягивающие сверток. Наконец они упали. Максимилиан стащил грязные тряпки, и обнажился холст.

– Разверните! – приказала Луиза-Сюзанна, в голосе которой звучало торжество истинной эринии [32]32
  Эринии – богини мщения в греческой мифологии.


[Закрыть].

Мы повиновались. От полотна пахло краской, маслом, сыростью. Мелькали какие-то кровавые пятна, но я не могла понять, вижу их наяву – или это кровь застилает мне глаза. Наконец я взглянула на развернутое полотно – и почти лишилась сознания, потому что передо мной лежала картина Давида «Смерть…».

На этом записи, сделанные рукой Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо, заканчиваются .

20 июля 200… года, Париж. Валентина Макарова

Немая сцена из «Ревизора» отдыхает…

Ах, какой пассаж, какой реприманд неожиданный! Вот уж воистину! Стало быть, божественная Лора made in Russia?

И никакая она не Лора. Типичная крыска-Лариска!

Нет, правильно поется в песне: краше девушки нашей не найти никогда. И красноречивей – тоже. Это уже не из песни – это из жизни…

Хоть выругалась Лора по-русски, однако все все понимают без переводчика. Толстуха хватает разъяренную красотку за руку, поворачивает к себе и отвешивает ей такую пощечину, что девушке с трудом удается удержаться на ногах – она машет руками, приседает, а черты ее все еще искажены жутким гневом, и ни капли красоты нет ни в этом изуродованном лице, ни в нелепой позе. Она точно упала бы, некрасиво задрав точеные ноги, когда б ее не подхватил тот самый господин в шляпе.

Подцепив красотку под ручку, он безмятежно улыбается толстухе:

– Поверьте, ничего ужасного не произошло, дорогая мадам Луп.

«Луп! – возмущенно мелькает у меня в голове. – Ничего себе. Это он ей комплимент сделал! Ее фамилия непременно должна быть Крапо! [33]33
  Loup – волк; crapaud – жаба(франц.).


[Закрыть]«

– Ах, мсье Ле-Труа! – восклицает вышеназванная. – Вы не должны были так шутить. Вы до смерти напугали бедную девушку! – И мадам Луп кокетливо грозит ему унизанной кольцами сарделькой, которая у нее исполняет роль указательного пальца.

Рядом со мной Николь тихонько ахает и едва не роняет свою покупку. Стремительное телодвижение, которое она исполняет, чтобы удержать коробку, привлекает внимание этого самого Ле-Труа. Он смотрит на Николь, потом на меня, потом снова на Николь – и губы его расплываются в улыбке:

– Мон Дье! Мадемуазель Брюн! Дорогая моя Николь! Не могу передать, как я рад вас видеть!

С этими словами он бесцеремонно, будто мешающую ему мебель, отодвигает со своего пути увесистую мадам Луп и очаровашку Лору, которая все никак не может натянуть на личико прежнюю маску леди Совершенство, и подходит к нам. Преспокойно вынимает из рук Николь коробку с сапогами, зажимает ее (коробку, ясное дело!) под мышкой, щелкает каблуками, словно заправский гусар, и целует Николь руку. Затем четко, картинно поворачивается ко мне, секунду смотрит в мои глаза своими темными насмешливыми глазами, отдает такой же четкий поклон и красиво склоняется к моей руке.

Я цепенею, потому что чувствую не просто воздушный, ни к чему не обязывающий чмок. Ле-Труа прихватывает кожу на моей руке губами, а потом легонько прикусывает. О, не больно, самую чуточку, но этого вполне довольно, чтобы у меня задрожали коленки. Еще один такой поцелуй – и ноги у меня подогнутся, словно у крошки Лоры, только на физиономии будет не бешенство, а выражение самого неописуемого восторга.

Ох, искушение… грех, грех!

Наконец туман в моих глазах, в который я канула при этом очень своеобразно выраженном знаке почтения, слегка расходится, и я вижу устремленные на меня глаза Ле-Труа. В них сквозит легкое удивление. «Да неужели ты так проста?» – словно бы говорят эти темные глаза.

Моментально нацепляю на себя маску мисс Неприступность, но взгляда от него отвести не могу.

У него темные, то ли черные, то ли густо-карие глаза, длинные брови и смуглое лицо. Черты словно выточены, в нем есть что-то… что-то неуловимо восточное, как бы арабское, но это слово слишком просто для него. Мавританское, вот как!

Где-то я читала, в каких-то литературных воспоминаниях: про молодого Пастернака говорили, что он был похож враз на араба и на его лошадь. Мсье Ле-Труа похож враз на мавра и его лошадь.

– Максвелл! – восклицает Николь, и я наконец отдергиваю взгляд от этого чрезмерно обаятельного типа. – Неужели это вы! Просто не верю, не верю! Куда вы пропали?! Отец перед отъездом пытался вас разыскать, но отчаялся и очень сердился.

– О, так ваши родители уже отбыли в традиционный вояж? – поднимает четкие, очень ровные, словно бы нарисованные брови господин с диковинным именем Максвелл.

Отчего-то я всегда думала, что это фамилия. Вдобавок – английская. Какое-то такое уравнение Максвелла существует то ли в физике, то ли в астрономии. А может, и в химии. Убей меня бог, если я знаю, что именно оно уравнивает, но фамилия очень красивая. Имя тоже.

А господин между тем продолжает беседу с Николь:

– Жаль, что не успел пожелать им доброго пути, но я только вчера вернулся из дальнего путешествия.

– Куда сбежали от реальности на сей раз? – улыбается Николь, и я вижу, что ей очень приятно разговаривать с этим странным смуглым типом.

Между тем толстуха Луп и милашка Лора дружно подбирают свое имущество и торопливо ретируются, бросая на Ле-Труа опасливые взгляды. Похоже, они до смерти рады, что он отвлекся. У толстухи вообще затравленный вид, а на личике Лоры страх мешается с откровенной ревностью.

Занятная история. Более чем занятная…

Эскалатор уносит вниз Лупшу и Лору, а я перевожу взгляд на Николь, которая все еще щебечет с Ле-Труа. И улавливаю его ответ:

– Вообразите, Николь, я наконец-то добрался до России.

– Не может быть! – всплескивает руками Николь, и Максвелл Ле-Труа вновь, теперь недоуменно, вскидывает свои поразительные брови:

– Чем вы так изумлены, дорогая Николь? Можно подумать, для вас Россия – страна белых медведей. Вы ведь сами замужем за русским и бываете там гораздо чаще, чем я.

– Ну да, ну да, – кивает Николь. – Все правильно. Но вот какое странное совпадение, вы только подумайте, Максвелл… Вы побывали в России, а моя подруга Валентин – она ведь русская! Интересно, правда? У вас есть в Париже знакомые русские, кроме моего Мирослава?

– Раньше не было, а теперь есть, – кивает Максвелл, медленно переводя на меня свои темные глаза, определить цвет которых я все никак не могу. Почему-то он молчит о том, что тут несколько минут назад была еще одна русская, которая явно принадлежит к числу его знакомых. Это Лора.

– Вы были на аукционе? – спрашивает Николь. – Что на сей раз? Рисунки? Гравюры? Неужели снова Тардье? Неужели вы еще не все его работы скупили?

– Вам известна моя слабость, – кивает Максвелл. – Да, до меня дошел слушок, что кто-то перед самым аукционом предложил первые, авторские оттиски гравюры Тардье с картин Давида. Я связался с Дезаром, но он только сегодня вернулся из отпуска и еще не успел толком узнать, что будет продаваться в других залах. Я решил прийти сам. И напрасно. Этот Тардье у меня уже есть. Это не… словом, не то, что я ищу. Ну что ж, не повезло.

Он пожимает плечами и любезно улыбается нам обеим:

– Кстати, Николь, и вы, Валентин, что вы делаете… ну, к примеру, через час?

Мы переглядываемся.

– Ну, я не знаю, – нерешительно говорит Николь. – Гуляем с Шанталь, наверное, а что? Ой, Максвелл, я ведь даже не поблагодарила вас за ваш чудный подарок! Клоуна Ша моя дочь просто обожает. А платьице невероятно идет Шанталь, она в нем такая хорошенькая! Я бы очень хотела, чтобы вы увидели ее в этом наряде.

– Ничего в жизни я бы не хотел так, как этого, – галантно изрекает Максвелл, склоняясь в полупоклоне, и я чувствую, ну просто физически ощущаю, что его опущенные глаза ощупывают мои лодыжки. Мне тотчас становится зябко. Что и говорить, кондиционеры в здании аукциона работают более чем нормально! – И где же вы гуляете, медам? – Он распрямляется.

– Да где угодно, – пожимает плечами Николь. – Ходим на Монмартр – к Сакре-Кер, в Пале-Рояль, в Аллеи…

– В Аллеи? – радуется Максвелл. – Это просто чудно. Давайте там встретимся через час, хорошо? В самом конце улицы Монторгей знаете бистро прямо на углу? В это время около него играет пара музыкантов – люди уже немолодые, даже старые, можно сказать! – он скрипач, она – аккордеонистка. Они в прошлом профессионалы, но играют не потому, что нуждаются, а просто хотят играть, чтобы их слушали, понимаете? Их конек – танго. Я в восторге от них. Наверняка и вам понравится. Кроме того, они – русские, а после того, как я вернулся из Санкт-Петербурга, я питаю особую слабость ко всему русскому.

И его насмешливые глаза снова обращаются ко мне с выражением, от которого я потихоньку дурею. И сама не пойму, что является причиной этого одурения: то ли блаженство, то ли бешенство.

– То есть вы придете в Аллеи ради нас? – очень натурально удивляется Николь. Она явно напрашивается на комплимент и немедленно получает то, что хотела:

– Чтобы встретиться с вами и Шанталь, я пришел бы и не в Аллеи! Тем паче если вы наденете нашей красотке подаренное мною платьице. Но у меня в этом бистро деловая встреча через четверть часа. Вот я и хочу соединить полезное с приятным. Или наоборот. Ну как, договорились?

– Договорились! – кивает очень довольная Николь.

Чему она так радуется, не пойму!

– До скорого! – прощается Ле-Труа и одним прыжком оказывается чуть ли не на середине эскалатора.

Если он будет двигаться такими темпами, то в два счета догонит мадам Луп и ее русскую протеже. А может, он потому и двигается такими темпами, что хочет их догнать?

От этой мысли у меня портится настроение. Да тут еще и Николь замерла с каким-то по-дурацки мечтательным видом…

И вдруг я понимаю, кого мне напомнил мсье Ле-Труа, похожий разом на мавра и его лошадь. Казанову! Именно таким я его и представляла, этого венецианского обольстителя: смуглое тонкое лицо, насмешливые и в то же время непроницаемые глаза неопределимого цвета: то ли черные, то ли карие, то ли вовсе темно-серые, ироничные губы, подвижные брови, впалые щеки, а еще белый парик, под которым скрыты коротко остриженные, чуть вьющиеся волосы и благодаря которому еще выше кажется выпуклый умный лоб.

Парика у Ле-Труа не было, а волосы прикрывала светлая шляпа, нахлобученная до середины лба, так что я не знаю, каков был этот лоб – в самом ли деле умный, высокий и выпуклый или плоский и невыразительный.

Казанова! Фу-ты ну-ты! Наверное, Николь тоже считает его Казановой – вон, глазки как у нее заблестели!

– Как же это я о нем забыла? – бормочет Николь. – Почему же я ему-то не позвонила… Как классно, что мы сегодня встретились!

– Ты чего? – смотрю я на нее уже почти испуганно. – Ты чего так воодушевилась? Завидуешь Лоре? Хочешь, чтобы этот Казанова и тебя за попку щипал?

– Да он меня и так щипал, – горделиво заявляет Николь. – И не один раз! Он с моим отцом давным-давно знаком. Я ведь, можно сказать, у него на глазах выросла. Думаешь, сколько ему лет? Это он просто выглядит так молодо, а на самом деле ему сорок. Он на пятнадцать лет меня старше, я на него всегда как на близкого родственника смотрела. Хотя он натуральный Казанова, что есть, то есть. Дамский угодник! Иногда отец его начинал ругать за то, что он опять разбил сердце какой-нибудь герцогине де Кусси или контессе де Монтанедр, а он так глазки виновато потупит, что поневоле смех разбирает. Ты чего?

Это уже мне адресовано.

– А что?

– Ну, стала вдруг какая-то не такая?

Станешь, наверное!

– Герцогиня, контесса… Ты это серьезно?

– Конечно. Тебя титулы смущают, что ли? Ну, Максвелл вращается во всяких кругах! И на самых верхах, и в самом низу. И мотается по всему свету. Он воистину le citoyen du monde, гражданин мира, как Казанова.

Казанова… le citoyen du monde… Что делается!

– Неужели ты никогда не слышала эту фамилию – Ле-Труа?

– Нет, а что?

– Вот жаль, я не спросила, прошла у него уже выставка в России или нет, – вздыхает Николь. – Думаю, он именно затем туда и ездил, чтобы ее устроить. Ну ничего, мы постараемся напроситься к нему в мастерскую, посмотришь его работы. Это стоит видеть, можешь мне поверить.

– Он художник, что ли? Или фотограф?

– Художник, и какой! Он хоть и дамский угодник, но это не мешает ему быть реставратором высочайшего класса, искусствоведом, уникальным специалистом по восемнадцатому веку. Причем у него какой-то поразительный нюх на открытие неизвестных имен и полотен. Он на Марше-о-Пюс, ну, на блошином рынке, днюет и ночует среди тамошних антикваров и скупщиков, его в шутку зовут «Королем старьевщиков». Но это совсем даже не шутка, потому что он с ними со всеми связан, постоянно мотается по провинции, ищет старые картины, которые иногда то в сараях где-нибудь свалены, то в конюшнях, то в таком состоянии, что на них ничего не разглядишь, то поверх прежнего изображения новое намалевано. Он, к примеру, открыл такие имена, как Кольбер и Мантуанье, они оба писали а la Гро. Кстати, он отыскал где-то в Туре, в каком-то винном погребе, если я не ошибаюсь, неизвестное полотно Давида. И доказал, что это именно Давид! Он вообще помешан на Давиде.

Все время я стояла с тупым видом: Гро, Кольбер… еще Мантуанье какой-то! Никогда не слышала о таких художниках. Но имя Давида мне известно. «Клятва Горациев», «Смерть Марата», «Коронация Наполеона»… Не далее как несколько дней назад я все это видела в Лувре. Там же купила в лавочке чудный блокнот с фрагментом «Коронации» на обложке: с портретом Жозефины. Маме подарю – она почему-то питает слабость к Жозефине.

– А почему он на Давиде помешан? И почему именно на Давиде?

– Потому что Давид – фигура одиозная и скандальная, – усмехается Николь. – Был художником при дворе – стал депутатом Конвента и послал на плаху Людовика XVI. Обладал на редкость уродливой внешностью, просто злобный карлик какой-то, однако был любовником красивейших женщин своего времени, например, мадам Рекамье.

Вспоминаю ее чудный портрет в том же Лувре. Ничего себе! Рядом с такой женщиной должны быть одни небожители или… или натуральные Казановы. Вроде этого Ле-Труа.

– Максвелл и сам фигура скандальная и одиозная, – говорит Николь с такой ласковой улыбкой, словно хвалит младшего братишку за отличные оценки по закону божьему. – Знаешь, на чем он сделал себе громкое имя?

«На чем делают себе имена дамские угодники? Наверное, на разбитых сердцах герцогини де Трам-пам-пам и контессы де Ах-ты-боже-мой», – хочу сказать я, но благоразумно помалкиваю: Николь еще решит, что я, не дай бог, ревную этого ферта. А с чего бы мне его ревновать? С каких щей?

– Скажешь – буду знать, – бурчу сердито.

За разговором мы спустились на эскалаторе на первый этаж, вышли на улицу Друо, прошли от здания аукциона до дома Николь и теперь втискиваемся в лифт. Коробка с сапогами от Шанель здесь – третий лишний, поэтому мое ворчание вполне можно списать на счет недовольства теснотой.

Интересно, почему на выходе из аукциона уже не было ни Лупши с крошкой Лорой, ни Ле-Труа? Они что, вместе уехали? Или просто вышли через другую дверь?

Собственно, какое мне дело до такой ерунды!

– Он пишет картины-римейки, – торжествующе объявляет Николь и выходит из лифта.

Задумчиво наблюдаю, как она достает ключ и вставляет его в замочную скважину.

Римейк, в моем понимании, – это новый фильм на старый сюжет, по мотивам снятого давно и имевшего огромный успех. А что такое картины-ремейки как произведения изобразительного искусства, я понятия не имею. Современные копии, что ли?

– Но это не просто копии… – говорит Николь, словно подслушав мои мысли, и отвлекается от темы, принимая из рук Гленды только что проснувшуюся, еще розовую и взлохмаченную Шанталь. – Ах ты, моя малышечка… Сейчас наденем красивенькое платьице, которое подарил дядя Максвелл, и пойдем гулять, гулять, гулять…

«Дядя Максвелл»! О господи! Впрочем, ребенок настроен вполне миролюбиво, не кричит и не мешает нам продолжать разговор.

– Это не просто копии, а современные версии картин, – сообщает, вернувшись к теме, Николь. – Ну, к примеру, ты представляешь «Похищение сабинянок» Пуссена? Хотя особенно представлять тут нечего. Развевающиеся античные тряпки, полуголые женщины, похотливые мужики. Давид тоже «подбирался» к этому сюжету, делал уже наброски. А позировали самые родовитые и красивые дамы Парижа. Тогда распутство было в моде, о своих репутациях красотки заботились мало. И что сделал наш друг Максвелл? Написал своих «сабинянок», причем уговорил позировать опять же самых знатных дам Парижа. Композиция, мужчины и кони те же, что на картине Давида, а лица сабинянок и тела – современные. И масса модных деталей: разбросанные дамские сумочки, трусики, бюстгальтеры под копытами коней…

– Что за чепуха! – чистоплотно заявляю я.

– Когда рассказываешь, кажется, что чепуха, это правда, – кивает Николь, которая уже успела попоить Шанталь водичкой, поменять памперс и теперь роется в комоде в поисках знаменитого платья «дяди Максвелла». Большущий комод набит битком, задача не из легких. – Но смотрится роскошно, можешь поверить! Как живописец Максвелл поинтересней Давида, он очень внимателен к деталям, и вкус у него великолепный. Поэтому картина очень занятная и очень стильная. Знаешь, где она висит теперь? В главном офисе фирмы «Соня Рикель»! Потому что все вещички, все аксессуары на картине – от Сони Рикель! Смотрится поразительно, я тебе говорю. А что он сделал с «Сафо и Фаоном»…

– Ух ты! – восклицаю я, не сдержав восхищения.

Платьице найдено, и это самое прелестное платьице на свете. Тончайший материал – хэбэ, конечно, но на ощупь – словно шелк, нежно-зеленый в мелкий цветочек, а оборочки тоже зеленые, чуть ярче фона, чистые, веселые. И ленточки кругом, и сборочки, и зеленое кружево выглядывает из-под оборок… У моей Лельки не было такого платья. Да и быть не могло, конечно. Это определенно ручная работа из бутика какой-нибудь Сони Рикель, или Нины Риччи, или подымай выше!

Да, недешевые подарки делает «дядя Максвелл». А клоун Ша? Это игрушка для человека будущего! Николь приврала, конечно, насчет того, что Шанталь его обожает, девочка просто не доросла еще до такого прибамбаса. Ша – по-французски «кот», и игрушка, собственно говоря, – это ужасно смешной кот в шляпе, с рюкзаком и в башмаках. Штука в том, что он поющий и говорящий. На что ни нажмешь – на голову, на лапы, на башмаки, на спину, – начинает играть музыка и хрипловатый мяукающий голос либо запевает песенку, либо выкрикивает: «А бьенто (то есть – всего наилучшего)!» – и издает громкий чмок. Смешно до невозможности!

И он еще может управляться радиопультом. Со стороны. Вдобавок одновременно со звуком у него в носу загорается оранжевая лампочка. Чем-то клоун Ша смахивает на моего крокодила… примерно так же, как отдел игрушек в Галери Лафайет смахивает на тот «Детский мир» в Нижнем Новгороде, где я покупала крокодила.

А все-таки Шанталь больше любит его, а не клоуна Ша. Понял, «дядя Максвелл»?