Текст книги "Бориска Прелукавый (Борис Годунов, Россия)"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Ну-ну, – задумчиво проговорил боярин. – В Москву, значит… Что ж, поезжай, коли надобно.

– Спаси Христос! – поклонился в пояс Ефимка. – А ты нынче же прямиком к государю, да, батюшка?

– К государю? – глянул исподлобья Борис. – Что, прямо сейчас? Но ведь время уж позднее. Спит, поди, царь-надежа.

– Коли спит, так проснется за-ради такой новости, – потирая руки, суетливо приговаривал Ефимка. – Это ж не новость, а чудо что такое! Небось ради нее и со смертного одра восстанешь, не токмо с ложа почивального.

– Ефимка, что-то ты языком молотишь не в меру! – сурово глянул Годунов. – Смотри, по краю ведь ходишь… по самому по краешку!

– Да нешто мы не понимаем? – посерьезнел Поляков. – Чай, не дурковатые какие-нибудь. – Однако глаза его так задорно блестели, так убегали от испытующего взгляда боярина, что Годунов насторожился.

Ефимка был его лучшим соглядатаем, а самым большим его достоинством была молчаливость. Однако картина, увиденная в царицыной опочивальне, похоже, потрясла убогое воображение доносчика настолько, что он впал в некое опасное умоисступление, бывшее сродни опьянению, когда человек не ведает, что творит, а его язык развязывается. Но преждевременная огласка никак не входила в намерения Годунова. И Ефимка мог стать опасен…

Бориска сделал вид, будто собирается к государю, а Ефимку велел отвезти к отцу. Поручил он это не кому иному, как доверенному слуге своему Акиму. Тот был немой (язык ему урезали в ногайском плену, откуда его несколько лет назад выкупил боярин), то есть молчаливее Акима мог быть только мертвец. Но слушать он мог преотлично, а потому выслушал тайное приказание своего господина весьма внимательно и опустил голову в знак повиновения.

Посмотрев вслед повозке, увозившей Ефимку в последний, невозвратный путь, Годунов, вместо того чтобы направиться к государеву двору, вернулся к себе домой.

Ближайшей целью Бориса было очистить путь к престолу для младшего государева сына – Федора Ивановича, который благодаря его любимой жене и сестре Годунова Ирине стал уже мягким воском в руках своего хитрющего шурина. И вот Бог дал наконец Борису в руки средство против Ивана… Однако боярин был не только хитер, но и умен. Он знал, что всякая палка – о двух концах, то есть всякое оружие, кое ты обратишь против другого, может быть обращено против тебя. В том, что он пустит добытый Ефимкою секрет в ход, сомнений у Годунова не было, только следовало хорошенько рассудить, как это сделать, чтобы и волки были целы, и овцы сыты.

Тьфу! Волки сыты и овцы целы!

Борис тихонько рассмеялся. Он сызмальства почему-то произносил это расхожее выражение неправильно, однако сейчас именно исковерканные слова казались верными. Волк, который должен остаться сытым и притом целым, – это он, Борис Годунов. Что будет с овцами, Иваном и Марьей Нагой, а также с государем, его беспокоило мало.

Нынешняя жена царевича Ивана, Елена Шереметева, знала, что ошибаются люди, которые уверены: коли выбрали тебя в жены царскому сыну, то ты уже счастлива. А она никогда не знала, не была уверена: доживет ли, доплывет ли до утра следующего дня или нынче же прогневит мужа какой-то малой малостью и тот вышвырнет ее в келью монастырскую, как и двух ее предшественниц, Евдокию Сабурову и Прасковью Соловую. На одно была у нее надежда – на быструю беременность. Вот в чем будет ее защита: в сыне, который станет прямым наследником после того, как Иван унаследует трон своего отца.

Как мечтала, так и вышло: понесла чуть не сразу, чуть не с первой же ночи. Не то что царица Марья, которая два года после свадьбы хаживала праздная, и только теперь поползли наконец по дворцу смутные, еще неопределенные слухи, дескать, бабки заметили первые признаки: остановку кровей и тошноту. Но, возможно, это простое недомогание, так что во дворце особо не радовались.

Елена, узнав о своей беременности, сразу ощутила такое спокойствие, такое довольство, какого в жизни не испытывала. И только ночами мерещилось ей дурное, а что, она и сама не понимала.

Однажды утром, после очередной тревожной ночи с дурными снами, после одинокого, унылого завтрака (мужа она уже второй день у себя не видела), после осмотра бабок и нашептываний знахарок, Елена велела привести к себе девок-песельниц и плясальниц.

Сначала девки попели. Потом поплясали. Перед обедней угомонились, и Елена захотела вздремнуть. Постельница, взбивавшая пуховики на ее кровати, вдруг удивленно вскрикнула и показала царевне скомканную бумагу, кругом исписанную чернилами.

Елена уже рот открыла, чтобы велеть постельнице: кинь, мол, в печку, – но все же решилась взять смятый листок в руки. Развернула, прочла – да так и схватилась за сердце, снова вперилась взглядом в строчку: «…слюбился-де блудным делом государев сын с самой царицею и спал с нею в постели ее».

Подметное письмо! Нынче в тереме Елены перебывало человек двадцать народу, включая всех служанок, да боярышень, да знахарок, да плясальниц-песельниц. Запросто кто-то из них мог изловчиться и кинуть бумажный комок в постель царевны. И уж никак не обошла бы она его взглядом в постели-то.

Письмо было написано человеком малограмотным и, сразу видно, с трудом державшим в руке перо, – некоторые слова ей едва удавалось разобрать. Это была челобитная царевне Елене Ивановне от какого-то Матвея Семенова Полякова – письмо оказалось, как ни странно, подписано! – с мольбой донести великому государю Ивану Васильевичу о преступлении, свершенном его любимцем, боярином Борисом Федоровичем Годуновым. У боярина сего до недавнего времени служил сын Матвея Полякова, именем Ефимка, и был он первым среди слуг, пользовался таким доверием боярина, что тот давал ему самые тайные и важные поручения. Однажды Ефимка по его приказу следил за царицей Марьей и увидал, что к той посреди ночи явился царевич Иван Иванович и вовлек ее в плотский грех на том самом ложе, на котором она совокуплялась с отцом его. Годунов, услыхав от Ефимки про сие страшное событие, не кинулся немедленно к государю с доносом, а затаил тайну и Ефимку застращал, чтоб под страхом смерти молчал об увиденном. Однако злосчастный Ефимка чуял какую-то беду. Он навестил своего больного отца и поведал ему про царицу и царевича, сказав также, что опасается своего боярина, и ежели с ним в ближайшее время что-то случится, то, значит, Годунов взял грех на душу и запечатал его уста навеки. Бедный Ефимка как в воду глядел: через два дня его нашли при большой дороге зарезанным, ни кошеля, ни коняги при нем не было, труп оказался раздет донага, и выглядело все так, будто напали на него разбойники, каких по московским дорогам во все времена бродило немало. Однако, лишь только весть о его гибели дошла до отца, тот сразу смекнул, кто истинный виновник смерти сына. Сам он уже глубокий старик и, возможно, не доживет до утра, но слышал он много доброго от людей о молодой царевне Елене Ивановне, заступнице сирых и убогих, потому и припадает к ее ногам, челом бьет о милости: стать отмщением за его невинно убиенного сына Ефимку Полякова и открыть государю глаза на двух змей, коих он, государь, пригрел на грудях своих. И это его последняя предсмертная просьба.

Прочитав письмо, Елена потеряла голову и, как была, не одеваясь, ринулась в государевы покои.

Она не могла бы выбрать времени хуже. Государь читал с сыном, Годуновым и Богданом Бельским письмо польского короля Стефана Батория. Письмо было гнусное, оскорбительное, и настроение у царя сделалось самое отвратительное. Он снова видел измену всюду, во всяком, самом близком человеке.

Появление царевны Елены он воспринял как нечто ужасное. И даже не сразу узнал ее.

Залитое слезами лицо невестки было искажено до неузнаваемости. Простоволосая, в одном только легком безрукавом летнике, накинутом на сорочку, она выглядела непристойно! И стоило представить себе, что в таком виде царевна бежала по всему дворцу от своих покоев до царских, что ее видели и стража, и бояре, ожидавшие своей очереди в малой приемной… стоило это представить, как у царя, весьма чувствительного ко всяческим условностям и приличиям относительно женского поведения, от гнева помутилось в голове.

Позорище! Да баба сошла с ума!

Он вихрем слетел с трона и ринулся к невестке.

– Сучка гулявая! – крикнул гневно, вздымая посох, с которым не расставался. Ему никто не успел помешать, и царь с силой огрел невестку по боку.

Испустив пронзительный крик, Елена упала на колени и протянула к государю руки, в одной из которой был зажат измятый бумажный лист. В то же мгновение ее опоясала такая боль, что царевна обхватила живот руками и ткнулась лицом в пол, лишившись сознания и выронив бумагу.

Царь в замешательстве уставился на скорченное тело обеспамятевшей снохи. Приступ ярости мгновенно сошел на нет, и он начал соображать, что совершил.

Баба-то на сносях, а он ее так… Ничего, оклемается – у бабы, что у кошки, девять жизней, зато в следующий раз подумает, прежде чем бегать по дворцу чуть ли не телешом…

– Что ты натворил! – крикнул очухавшийся Иван, бросаясь к жене и пытаясь ее поднять.

Бельский помогал ему, а взгляд Годунова упал на бумагу, которая валялась в стороне. Подобрал ее, скользнул взором по строчкам – и замер, словно не веря глазам.

Государь, который растерянно наблюдал за попытками Ивана привести жену в сознание, краем глаза заметил, как лицо Бориса внезапно сделалось пунцовым. Казалось, его сейчас хватит удар! Это было настолько не похоже на всегда спокойного, мягкого, сдержанного Годунова, отлично умевшего таить свои чувства, что государь встревожился чуть ли не больше, чем из-за обморока снохи. Шагнул в Борису, явно радуясь хоть какой-то возможности отвлечься от неприятных хлопот над стонущей бабою, и тут Годунов начал суетливо прятать руку с письмом за спину, затравленно озираясь на государя. Но тот оказался проворнее и, выхватив смятый лист, начал читать.

Чем дальше скользили по строчкам его глаза, тем сильнее бледнело его лицо. Однако глаза наливались кровью, и когда, дойдя до конца, он взглянул на Годунова, у того подкосились ноги: на него смотрели красные дьяволовы очи!

Если у царя и возникли какие-то сомнения в правдивости письма, они исчезли, стоило ему только увидеть взопревшее, перепуганное лицо Годунова.

Борис рухнул на колени. Возможно, это спасло ему жизнь – царь только испепелял его взглядом, но не двигался с места. Однако внутреннее напряжение, распиравшее его, должно было наконец прорваться. С хриплым ревом ударив Бориса кулаком в лицо, Иван Васильевич развернулся, снова вскинул посох и кинулся к сыну.

На пути у него стоял недоумевающий Бельский. В следующий миг боярин был отброшен к стене с такой легкостью, словно в нем было не шесть пудов, а всего лишь полпуда, а царь огрел сына поперек спины так, что Иван рухнул на пол, издав крик боли. Он еще успел откатиться в сторону, чтобы избежать тычка смертоносным острием, однако далеко не ушел.

Царь снова и снова вздымал посох, обрушивая на сына удар за ударом. Глаза его были неподвижны, рот искривлен судорогой, пена кипела на губах. Иван сначала пытался подняться, однако после удара по голове замер недвижимо.

Царь же словно не видел разбитой головы сына, его окровавленного тела. Он хрипло стонал, меж стонов прорывались отдельные слова, и, когда Бельский выполз из своего угла и попытался понять, что выкрикивает царь, ему показалось, будто он ослышался. Такого не могло быть! В это невозможно было поверить!

– Государь, помилосердствуй! – возопил Годунов, пришедший наконец в себя, и, утирая кровь с лица, попытался перехватить посох, но получил по ребрам так, что задохнулся и снова упал.

– Господи! Ты убил его! – послышался в то мгновение крик Бельского, и рука царя, занесенная над Годуновым, дрогнула.

Борис мгновенно перевернулся на живот и пополз, пытаясь подняться.

– Ништо! Живой еще, изменник! – взревел государь, уже несколько остывая и злорадно глядя на унизительное ползание Годунова.

– Ты сына убил! – так же отчаянно выкрикнул Бельский.

Рука Ивана Васильевича разжалась, посох с грохотом рухнул на пол.

Государь обернулся. Бельский пытался приподнять царевича, но не мог, так тряслись у него руки. Иван Васильевич метнулся вперед, упал на колени, схватил голову сына, вгляделся в его закаченные глаза…

Дикий вопль, напоминавший звериный рев, раскатился по дворцу. Дверь приемной палаты распахнулись, Богдан Бельский выскочил и врезался в собравшуюся под дверью приемной палаты испуганную толпу, крича:

– Лекаря! Лекаря!

Никто не двинулся с места. Люди оцепенело смотрели на открывшуюся им за дверью страшную картину: недвижно лежит царевна Елена Ивановна, в углу слабо стонет в кровь избитый Годунов, а царь с безумными глазами стоит на коленях и пытается приподнять лежащего на полу сына, однако окровавленная голова царевича безжизненно падает, падает…

А роковое письмо исчезло.

Через несколько часов царица Елена Ивановна разрешилась мертворожденным ребенком и еще не меньше недели провела в горячке. Однако она выжила, а вот супруг ее, царевич Иван, наследник престола, скончался спустя четыре дня. Все время государь не отходил от его постели, рыдал, вопил, проклинал себя и пламенно молился. Ничего не помогло! Закрыв глаза сыну, царь сам повалился без памяти. Однако вскоре очнулся и пусть едва живой, но смог быть на отпевании и похоронах.

Бельский не отходил от него ни на шаг, и, возможно, именно ему были обязаны жизнью царица и ее родня. От немедленной расправы их уберегло только потрясение, в которое повергло царя убийство сына. Но как только к разуму государя оказалось возможно пробиться словами и достучаться доводами, Богдан Яковлевич, сперва исподтишка, а потом впрямую начал твердить, что карающей деснице следует замереть. Письмо могло быть лживым, к тому же невозможно точно определить, когда и от кого был зачат ребенок, которого вынашивает сейчас царица Марья: ведь государь и сам посещал – пусть всего лишь раз или два! – свою супругу примерно в те дни, когда могло случиться зачатие.

Иван Васильевич не спорил, но и не соглашался. Наверное, ему было легче примириться с изменой жены, с преступлением сына, чем признать, что убийство совершено напрасно. Он сидел сгорбившись, низко свесив голову на грудь, прикрыв глаза, и почти не воспринимал того словесного зелья, которое верный Богдан Бельский неустанно вливал в его уши. Как это ни странно, именно сразу после величайших потрясений своей жизни Иван Васильевич обретал способность мыслить на диво ясно, безошибочно оценивая не только очевидное, но и прозревая глубоко затаенное.

Побуждения Богдана были ясны ему как белый день. Ведь только в баснословных древних царствах вместе со смертью властелина умирали добровольно или бывали убиты его ближайшие слуги. Бельский знает, что век государя измерен, однако сам мечтает жить дальше. И жить хорошо… Теперь наследником, само собой, становится Федор – больше некому. Государь печально усмехнулся: Федор на царстве – все равно что Бориска на троне! А для Бельского приход к власти Годунова означает потерю влияния, почетную ссылку в какую-нибудь нижегородскую глухомань, на воеводство, а может быть, и явную опалу. В том же случае, если у государя рождается еще один сын, здоровый, сильный и разумный, вдобавок успевает подрасти, прежде чем умрет отец, завещание может быть изменено в его пользу. И с надеждой на это Бельский будет печься о сыне Марьи Нагой, как о своем собственном. Потому что еще не рожденный царевич – для него последняя надежда удержаться при власти после кончины государя.

Царь прикинул даты. Если ребенок был зачат в конце сентября, выходит, на свет народится он в июне или июле будущего года, 1583-го… Но беда в том, что проклятое письмо исчезло неведомо куда. Значит, кто-то может прочесть его. Кто-то может сопоставить даты. Сделать выводы. Распустить слухи, которые самым черным пятном лягут на честь русского царя, на честь его семьи, его памяти.

Проще всего было бы убить царицу. Убить ребенка…

Нет, хватит, наубивался. Вдобавок ко всему, хоть вероятия мало, но – чем черт не шутит, вдруг это и впрямь его собственный сын? Право слово, повезло Марье, что всю злобу он израсходовал на сына да на Годунова, а то не жить бы ей на белом свете…

Государь утер слезу, а вслед за тем мысли его обратились к Годунову. Поверить, что ли, Бориске, который шлет грамотку за грамоткой, клянясь и божась, будто пропавшее письмо – один сплошной лютозлобный извет? Он-де слыхом не слыхал ни о каком позорном блуде. А что до Ефимки Полякова, то верно, был у него в челядниках таковой. Однажды он отпросился у боярина съездить в Москву – наведать умирающего отца, а назад так и не воротился. Нашли его при дороге убитым, и то правда, но при чем тут Годунов?! Далее в письмах своих Борис клялся в любви и верности государю: мол, и на смертном одре будет его благословлять…

До смертного одра дело не дошло, однако Бориска и впрямь был весьма плох. Лежал недужный, ходил за ним приятель его, пермский купец Строганов, искусный во врачевании, а тело Годунова все ранами изъязвлено, кои покрыты заволоками[1]1
  Согласно словарю Даля, «заволока – тесьма, снурок или рубезок, продергиваемый заволочною иглою под кожею, для нагною». Очевидно, Строганов наложил швы на раны Годунова. (Прим. автора.)


[Закрыть], сделанными ему лекарем.

Измученное сердце государя растопилось при вести об этом. Он сам навестил едва не убитого им человека, обнял страдальца, показывая, что возвращает ему прежнюю любовь, несмотря ни на что, ни на какие изветы, а его целителю в знак особой милости дал право именитых людей называться полным отчеством, как только знатнейшие государственные сановники именовались.

Когда государь удалился, Борис Годунов сполз с постели и, стеная и охая, пал под образа, чтобы вознести благодарность Господу за его неизреченную милость. Боже мой, он никогда не был настолько близок к смерти! Ни в коем случае нельзя больше так рисковать. Он даже не ожидал, что гнев Грозного окажется столь ужасен. Конечно, предполагал нечто в таком роде, поэтому в тот роковой день и пододел под ферязь нательное поплотнее, чтобы защититься, оттого и потел весь день. А все равно посохом пробило платье и белье чуть не до кости. Впрочем, это был хороший ход – заступиться за Ивана, царствие ему небесное, бедняге. Теперь ни у кого не оставалось сомнений, что престол достанется Федору.

Борис усмехнулся приятным мечтам.

Странно, конечно, что государь оставил измену царицы без последствий. Значит, ребенок появится на свет. Ах, да какое это имеет значение! Ничтожество, младенец, козявка. Если будет сильно досаждать, от него можно избавиться в любой момент… В эту минуту Годунов чувствовал себя всемогущим.

Он вернулся в постель, почти не чувствуя боли, весь поглощенный восторгом собой, своим умом. Ему ужасно хотелось погладить себя по головке, как, бывало, гладил батюшка, хваля мальца Бориску за недюжинный ум.

И правда – недюжинный. Не ум – умище! Как жаль, Господи, ну как жаль, что никому нельзя рассказать, что не перед кем похвастать своей удивительной хитростью. Все-таки в одно мгновение измыслить этакое сплетение ходов, начиная от убийства Ефимки Полякова по пути в Москву, затем позаботиться о том, чтобы преставился наконец его зажившийся на свете батюшка, потом изготовить то подметное письмо… Самое трудное для Бориса, знатного каллиграфа, было написать его этаким корявым языком и почерком. Царь явно не станет проводить розыск, но в любом случае он оказался бы безрезультатным – девка-песельница, подбросившая письмо в царицыну палату, никогда не укажет на боярина Годунова, ибо бумага была передана ей через третьи руки, а в придачу щедро заплачено. Нет, все следы заметены!

Годунов улыбнулся, глядя на суровый, скорбный лик Господа. Ну, хоть он-то все видит и все знает! Хоть он-то может восхититься изобретательностью молодого боярина!

Напряжение, владевшее Годуновым последние дни, постепенно отпускало его, взамен наваливались усталость и сонливость. Несколько ночей он почти не смыкал глаз от боли и тревоги, а теперь можно. Теперь все можно!

Он повернулся на здоровый, не стянутый заволоками бок и мгновенно уснул спокойным сном хорошо и праведно потрудившегося человека, не испытывая ни малейшей тревоги оттого, что темные, непроницаемые глаза Спасителя по-прежнему устремлены на него с выражением, далеким от восхищения, а скорее напоминающим насмешку. Бог, который все видит и прозревает будущее, знал, что «младенец, ничтожество, козявка» Дмитрий доставит в будущем Борису самые неожиданные неприятности и, по сути дела, станет причиною его погибели, таинственным и непостижимым образом отомстив за смерть своего отца, царевича Ивана, и за свою собственную.

Никому не дано провидеть судьбу, и Годунов чувствовал себя привольно. Пользуясь полным доверием государя, он все больше общался с иноземцами, которые снова начали появляться в Москве. Больше всего среди них было англичан: ведь до женитьбы на Марии Нагой царь Иван Васильевич пытался искать невесту в Англии, даже к самой королеве Елизавете присватывался, пока не рассорился с нею и не назвал ее «пошлою девицею».

Особенно часто посещал Годунов некоего Джерома Горсея, которого русские звали Ерёмой. Живя в Москве, Горсей беспрестанно вел записки, занося в свои тетради все интересное и необычайное, виденное в этой стране. Интересного и необычайного было так много, что Горсей не сомневался: по возвращении в Англию он стяжает себе не только торговую и дипломатическую, но и литературную славу, подобно Рафаэлю Барберини, Адаму Олеарию, Сигизмунду Герберштейну и другим торговцам и путешественникам, в разное время побывавшим в Московии и издавшим о ней экзотические книги.

Но совершенно точно он знал, что не напишет в своей книге о знакомстве с боярином Борисом Федоровичем Годуновым. Хотя… Годунов уже давно привлекал англичан. Доходили смутные, почти ничем не подтвержденные слухи, будто именно благодаря ему сверзился со своих высей лукавый иезуит, немец Бомелий, которого все англичане в Москве давно ненавидели – в основном завидуя тому огромному влиянию, кое он имел на русского царя. Пусть то были одни только слухи, но они прибавляли Годунову немало обаяния в глазах Горсея. К тому же молодой (Годунову недавно исполнилось тридцать лет) боярин был лишен привычной русской спеси и чванства, он не смотрел на англичан сверху вниз (правда, никогда и не заискивал перед ними) и даже пытался выучить чужой язык, что было уж вовсе дико для прочих русских вельмож.

Горсею часто казалось, что этот гостеприимный, добродушный и дружелюбный человек не просто радуется интересному и полезному знакомству (Годунов успешно вкладывал деньги в иноземную торговлю и умудрялся иметь долю прибыли в английских торговых домах и для себя лично, а не только для государя московского), но и преследует еще какие-то свои, пока еще загадочные цели.

Ну что же, они стали понятны всем в тот день, когда умер государь. Вернее будет сказать – в тот час, потому что царь, которого хватил удар, был еще жив. Крик и плач стояли по всему дворцу, заунывно гудел большой колокол Ивана Великого, митрополит спешно прибыл во дворец, чтобы исполнить давно выраженную волю государя и постричь его перед смертью: это было общепринятым обычаем (в монашестве дано было умирающему имя Ионы). И в общей коловерти мало кто заметил, что Годунов мгновенно собрал в соседней палате своих людей и отдал им несколько кратких приказаний. В течение часа затем дома всех Нагих были окружены стражею. По Москве были искусно пущены слухи: Нагие-де вместе с Бельским мутили народ, призывали его идти в Кремль, бить Годуновых и законно названного наследника, Федора Ивановича, дабы посадить на его место недавно родившегося царевича Дмитрия. Но по малолетству последнего Нагие и Бельский желали захватить власть в свои руки, и вот тут-то Русскому государству полный край и настал бы. Ведь сие против всех божеских и человеческих законов – обходить прямого наследника, назначенного самим государем! Однако какое счастье, что близ Федора Ивановича, который нравом настолько светел и добр, что никакого зла в людях не видит, всегда находится умный-разумный советник Борис Годунов! Он-то и провидел измену, он-то и отдал приказ своевременно взять смутьянов под стражу, лишь только государь испустил последний вздох.

Царице Марье была объявлена воля нового государя: наутро же с отцом, братьями и всеми родственниками отправиться в Углич, назначенный удельным городом царевичу Дмитрию. Собственно, это случилось еще при жизни умирающего государя… Годунов знал: теперь ему можно все. Ведь трон наследовал Федор, что означало: шапку-то Мономаха носить будет голова Федора, но скипетр и державу станет держать именно он, Годунов, лукавством и происками своими пробившийся на трон.

Когда овдовевшая царица Марья Федоровна пришла перед ссылкой проститься с царем Федором Иоанновичем, она поразилась, увидав Годунова.

Чудилось, черная птица влетела в покои – враз и красивая, и страшная. Хищная птица! Темные, чуть раскосые глаза боярина сияли, каждая черта дышала уверенностью и силой, поступь была твердой, властной. Словно бы не с панихиды, а с торжества он шел, где его чествовали, как победителя.

Что ж, так и было. Он – победитель, истинный царь земли Русской.

Федор Иванович целовал и крестил маленького брата, царевича Дмитрия, благословляя его в дорогу, а Марья Федоровна и Годунов стояли друг против друга, меряясь взглядами. Годунов смотрел снисходительно, уверенный, что подавил эту маленькую женщину своей внутренней силой. А она…

Вся гордость, угнетенная страхом супружеской жизни с самовластным и грозным царем, всколыхнулась в ней в то мгновение. Нет, не упадет она к ногам временщика, не станет молить о пощаде – все бессмысленно. Человек этот жесток и страшен потому, что наслаждается страданиями слабых. Но Бог его накажет, рано или поздно накажет, надеялась царица Марья.

Ее надежды сбылись. Но более чем двадцать лет спустя.

И вот началось время власти Годунова.

Твердо решив не отступаться от престола (пусть даже на нем сидел царь Федор Иванович, муж сестры Ирины), Годунов решил сначала посеять в народе отвращение к царевичу Дмитрию, отправленному в Углич. Началось с того, что по приказу Годунова (якобы по государеву, однако всяк знал, откуда ветер дует!) царевича Дмитрия и Марью Федоровну запретили поминать в церквах при постоянных здравицах в честь государевой семьи. Все чаще распространялся слух, что угличский поселенец вообще не может притязать на престол: сын от седьмой жены не считается законным ребенком и наследником.

Нагие были оскорблены, однако что они могли поделать… Обратиться к государю с челобитной? Но разве пробьется грамотка к Федору Ивановичу, минуя Бориску? А защитник их, Бельский, был сослан в Нижний Новгород. Его обвиняли в покушении на жизнь государя и держали там под охраною.

Кроме того, по приказанию Годунова распространяли слухи, будто царевич жестокосерд и дурного нрава. Это отчасти соответствовало истине: слухи о том, что угличский заключенник бегает глядеть, как льется кровь зарезанных баранов, частенько приносились во дворец. Народу внушалось опасение, мол, добравшись до трона, царевич столь же сладострастно будет относиться к крови человеческой.

Но скоро Борис понял, что его старания очернить малолетнего Дмитрия напрасны. Незаконнорожденный или нет, он все-таки был для русских людей сыном своего отца, его плотью и кровью, а значит, за ним признавалось право царствовать. В глазах народа он был в этом праве несравнимо больше, чем какой-то там званный на царство (на безрыбье и рак рыба!) Годунов. Да и россказнями о злонравии царевича нельзя было испугать русских, всякое повидавших во время пребывания на троне его отца, Ивана Грозного. Народ искренне верил, что жестокий царь посылается народу в наказание за грехи и простому люду не остается ничего иного, как безропотно сносить кару небес и молить Бога о смягчении государева сердца. Так что Россия лишь терпела Годунова, но всем существом своим ждала настоящего царя.

Борис же был не настоящий… И он знал это.

Втихомолку родовитые дворяне называли его «Бориска-выползень, татарчонок, сучий выкормыш». И затаенная ненависть усилилась к нему с тех пор, как в Угличе то ли сам ненароком зарезался, то ли был убит царевич Дмитрий. Марью Нагую сослали в Выксунский монастрыь – за недосмотр. Били, пытали и разослали по разным монастырям и других Нагих. Половину угличан подвергли пыткам и наказаниям, и даже колоколу угличскому язык – било – урезали за то, что звонил, беду пророча.

Борис постепенно отстранял от трона всех родственников царя Федора по матери – бояр Романовых. Ведь после смерти Дмитрия они были ближайшими наследниками престола. Кто-то из них был убит жестоко и коварно, кто-то заточен в монастыри.

Умер царь Федор Иванович, всегда бывший немощным. Умер, назвав своей преемницей жену Ирину. Однако спустя несколько дней после смерти супруга она постриглась в монастырь под именем Александры.

Россия осталась без царя, тело – без головы. Бояре растерялись. Каждый втихомолку мечтал воссесть на трон, да что толку, когда не знаешь, что делать с державою? Единственным человеком, который все эти годы близко стоял к трону, который держал в руках все бразды правления огромной страной, который знал все тонкости управления ею, оказался «татарчонок-выползень» Бориска Годунов.

Его выкликнули на царство. На золотой тарелочке поднесли то, за что он столько лет, столько долгих лет боролся всеми правдами и неправдами, за что пролил столько крови. Однако не зря царь Иван Васильевич Грозный называл его Бориской прелукавым. Годунов заставил себя долго упрашивать, делал вид, что намерен удалиться в монастырь…

Помнил, помнил Борис, сколько раз народ, в един голос, в един крик молящий, предлагал ему шапку Мономаха, венец государев и державу. В пыли валялись, ноги ему лобызали: не оставь, господине, будь отцом нашим милостивым…

Просили, да. А он отказывался снова и снова, ничем не рискуя, не опасаясь, что народу и собору церковному надоест просить. Он доподлинно знал, что сделается русским государем – жребий сей ему предсказан. Наконец согласился с мольбами боярской думы и возложил на себя царские брамы и шапку Мономахову.

И вот она, желанная власть…

1 сентября 1598 года, венчаясь на царство, Борис не сомневался, что призван надолго – если не на век, то на многие десятилетия. Плевать он хотел на пророчество какой-то волхвуньи Варвары, предрекшей ему всего лишь семь лет верховного владычества. Болтает пустое, подумал Борис тогда и решил проверить, какова она там пророчица. Повелел привести жеребую кобылу и вопросил:

– Что во чреве у сей скотины?