Текст книги "Царица без трона"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Апрель 1601 года, Польское королевство, Самбор, замок Мнишков
Даже если бы странный монах, называвший себя царевичем Димитрием, не влюбился с первого взгляда в дочь сендомирского воеводы, он едва ли нашел себе союзника лучшего, чем пан Юрий Мнишек. В переводе на русский «мнишек» означает «монашек», и человек, который любит задумываться о разных чудесных совпадениях, может усмотреть здесь перст судьбы: мнишек помогает монаху!
В Польском королевстве Мнишки жили не столь уж давно. При Сигизмунде I некий чех по имени Николай Вандолин Мнишек пришел в Польшу из Моравии, женился на дочери русского воеводы Каменецкого и получил звание коронного подкомория – говоря по-русски, спальника. Сыновья его, Николай и Юрий, уже служили при дворе Сигизмунда-Августа, и младший, Юрий, вошел к королю в особое доверие.
Пану Юрию было в описываемое время около пятидесяти лет, однако никто не посмел бы назвать его не только старым, но даже и пожилым человеком, потому что в поле, на охоте или в бою, а также в бальной зале этот невысокий плотный шляхтич мог дать фору любому молодому кавалеру. У него были игривые глаза, вкрадчивый голос, прихотливый ум, приятные манеры – и неуемная жажда авантюр. В молодости его чувствительное сердце более всего было склонно к любовным авантюрам, и вот именно этим он и потрафил бывшему королю.
Когда у Сигизмунда-Августа умерла супруга, Барбара Радзивилл, он остался безутешен. Тоска по любимой жене сводила его с ума, сживала со свету. Перед смертью Барбара взяла с мужа клятву жениться на австрийской принцессе, Сигизмунд эту клятву исполнил, однако вскоре возненавидел австриячку и развелся с ней. Причиной ненависти было одно: полное несходство новой королевы с покойной Барбарой! Сигизмунд принадлежал к редкостной породе мужчин: он был однолюбом. Причем очень своеобразным. Когда была жива Барбара, король не обижал галантным вниманием и других женщин. Когда Барбары не стало, естество его ослабло, а вместе с этим ослабло и здоровье. Он хирел, угасал… и братья Мнишки всерьез стали беспокоиться, что могут утратить хлебные должности при дворе.
Им нужен был этот король! Они готовы были на все, чтобы его исцелить!
Помог случай.
Во время дня Успения Пресвятой Девы Юрий Мнишек увидел процессию сестер-бернардинок [22]22
То есть послушниц монастыря Св. Бернарда.
[Закрыть]. Одна из Христовых невест поразительно напоминала лицом покойную Барбару Радзивилл в лучшую пору ее молодости. Мнишек начал выспрашивать, вынюхивать и проведал, что девицу тоже зовут Барбара, но гораздо чаще ее именуют Гижанка – по отцу, которого звали Гижи. В пронырливой голове пана Юрия мгновенно созрел план, как завладеть душой и умом короля. Немыслимыми, неописуемыми ухищрениями, переодетый в одежду монахини, он пробрался в монастырь и встретился с красавицей Гижанкой. Девица сначала скромничала и дичилась, но потом оказалось, что она уже раскаивается в намерении принять обет. По счастью, постриг она еще не прошла и только искала повода исчезнуть из монастыря. А уж если ей удастся составить счастье его величества короля…
Словом, на другую же ночь пан Юрий помог несостоявшейся монашенке перелезть через монастырскую стену и увез ее в Краков, где в эту пору жил король. Дважды в сутки пан Мнишек приводил красавицу на королевское ложе, за что стал поистине всемогущим человеком в Речи Посполитой. Он получил сан коронного кравчего, начальствовал дворцовой стражей, но главной должностью пана Юрия было заботиться о королевских любовницах.
Да-да. Заполучив на свое ложе подобие возлюбленной Барбары, дряхлеющий король настолько воодушевился, что опять начал интересоваться прекрасными дамами. Попросту говоря, он предался распутству. Теперь во дворце жили пять красоток, которые соперничали между собой за королевские милости. Сигизмунд-Август был мужчина добрый и не хотел обижать никого в своем гареме. Но силы его были уже не те… Тогда пан Юрий завел для короля двух колдунов, Гроновиуса и Бурана, а также целую свору баб-шептуний, гадалок и знахарок, которые изобретали новые и новые зелья для поддержания мощи королевского естества. Когда средства одной бабки переставали помогать, находили другую. За это пан Юрий имел доступ к королю во всякое время, в то время как почтенные сенаторы из древних родов вынуждены были ожидать приема неделями. Юрий с братом писали от имени короля грамоты и подсовывали на подпись Сигизмунду-Августу, который подмахивал их, не читая. В распоряжении Мнишков была королевская казна, из которой они черпали, как из своей… нет, куда щедрей, чем из своей. Кончилось все это тем, что в казне не нашлось денег, чтобы купить внезапно умершему королю погребальный наряд. Сестра Сигизмунда-Августа, инфанта Анна, попыталась было преследовать вороватых братьев, однако кончилось это ничем. Огромные краденые богатства сделали пана Юрия значительным лицом в королевстве. Он неплохо жил при Стефане Батории, того лучше – при нынешнем государе Сигизмунде III, устраивал выгодные браки своих детей, но душа его томилась по крупным авантюрам.
Появление непризнанного русского царевича было для него просто даром небесным, тем паче что в дело замешалась любовь, и к кому? К его старшей дочери Марианне!
Пан Юрий был готов взять претендента на руки и нести его до самой Москвы, а потом точно так же собственноручно принести ему в постель Марианну, однако он был слишком хитер и понимал, что мужчина по природе своей – охотник. Димитрий будет тем больше жаждать Марины, чем дольше она останется для него недоступной. В умении своей дочери удержать поклонника одними взглядами и улыбками он не сомневался. Ведь это была его дочь! Для нее главное – власть и богатство, страдание от разбитого сердца – не для нее.
Ну а сердце царевича должно было разбить как можно основательней.
И вот его привезли в Самбор.
Этот город «королевских милостей» [23]23
То есть находящийся под особым покровительством короля и пользующийся послаблениями при сборе податей.
[Закрыть] был отдан под управление Мнишку и в его полную власть, тем более что королевская семья этот город никогда не посещала. А напрасно. Самбор был чудесным местом. Построенный на прекрасном берегу Днестра, он считался крупным торговым и военным центром. Не таким значительным, как Киев или Краков, но все же не маленьким. Укрепленный, защищенный рвами и опоясанный толстыми крепостными стенами, он служил передовым постом Польского королевства против татар.
Над деревянным замком с башнями и двумя воротами возвышались башенки, покрытые жестью, причем одна была с золотой маковкой. Замок состоял из четырех отдельных строений: дворец короля, дворец королевы, палац для гостей и приемное помещение. Все это было выстроено из лиственницы и великолепно украшено изнутри и снаружи. Кругом располагались многочисленные службы: жилые дома, конюшни, кухни, сараи, погреба, и все это окружалось роскошными садами, а за ними простирались гумна, пивоварни, псарни, мельницы, пекарни и все такое прочее.
Перед дворцом самого Мнишка располагался деревянный костел.
Накануне приезда высокого гостя замок был вымыт, вычищен и разукрашен так, что слепил глаза. Главный вход под фронтоном на колонках был украшен пуком перьев – гербом Мнишков. Множество прислуги встречало приезжих в огромных сенях. Сначала гостей провели в просторную столовую, а потом в три залы, расположенные нарядной анфиладой. Тут пан Юрий имел возможность показать свое богатство и вкус в устройстве дома. Потолки зала были разрисованы золочеными узорами, позолотой блистали и резные створки дверей. На дверях и окнах с разноцветными стеклами и лепными карнизами красовались златотканые и бархатные занавеси с широкой бахромой; стены, столы и скамьи, а также и полы (это считалось признаком исключительной роскоши!) покрыты были коврами и гобеленами с изображениями сцен охоты, любовных встреч, воинских сражений, мифологических и исторических событий. На стенах висели картины, а в особой зале красовались портреты королей и предков хозяина. Под портретами стояли резные лавки, ну а кресла имели золоченые ножки и подлокотники в виде золоченых фигур.
Прочие жилые комнаты были убраны с не меньшей роскошью, и пан Юрий всерьез думал, что даже в самом московском Кремле не сыскать пущей красоты и уюта. Он верил, что произведет на царевича грандиозное впечатление, и не ошибся.
Дом сендомирского воеводы показался Димитрию сущим райским садом – достойным обиталищем для райской птицы!
Райской птицей была для него панна Марианна.
Октябрь 1602 года, Москва
– Что русскому здорово, то немцу смерть, – открыто судачили в Москве. – Небось обкушался королевич после своей иноземной голодухи. Слыхали? Сказывают, царь его с золотой посуды угощал! Ну, у того брюхо и не выдержало. Сомлел…
16 октября принц Иоганн внезапно заболел. Царский дом, все придворные и свита герцога сначала лишь немного встревожились, но уже через день-другой тревога эта сделалась нешуточной. Герцога поразила горячка, которая усиливалась уже не по дням, а по часам. Царь весьма испугался и послал к иноземному королевичу своих докторов, аптекарей и хирургов, наказав им быть при его высочестве неотлучно днем и ночью. Даже и сам он посетил Иоганна – проливал над ним горючие слезы…
Как ни жалко было москвичам красивенького, беленького королевича, как ни желали они своей царевне счастья с этим пригожим женихом, однако слухи о горькой печали царя их оскорбили. Теплота, с какой народ встречал Иоганна, мигом обратилась в свою противоположность. В столице судачили: дескать, посетив самолично какого-то язычника, латина, царь сильно унизил свою честь и честь всей России. Не иначе, лишился разума! Ну а уж когда все государево семейство собралось в Троице-Сергиеву лавру служить молебны во здравие умирающего герцога (а по всему выходило, Иоганн помрет-таки!), тут уж развел руками даже царев двоюродный брат Семен Никитич Годунов, ранее поддерживавший царя в каждом его шаге, преданно ловивший каждое его слово, вынюхивавший его неприятелей и даже называемый в народе «ухом государевым».
И все же царская семья пустилась в лавру. Неуместная пышность сего почти погребального выезда вновь поразила народ. Впереди государева поезда двигались шестьсот всадников и двадцать пять свободных коней, покрытых чепраками из сплошь златотканой парчи. За ними следовали две кареты – одна пустая, та самая, обитая изнутри алым шелком и сверху крытая золотыми пластинами, в которой доехал до Москвы королевич Иоганн, и другая, изнутри бархатная, где сидел сам государь. Первую окружали всадники, вторую – пешие царедворцы. Далее следовал верхом юный царевич Федор, брат Ксении; коня его вели знатные чиновники.
Позади следовали толпой бояре, за ними – придворные. Обочь дороги, сдерживаемые стрельцами, бежали простолюдины, неся наготове свои челобитные, которые они желали представить государю. Сначала стрельцы гнали народ, однако потом по приказу царя, соизволившего хоть на время утереть слезы по чужеземцу и снизойти к своему народу, чиновники собрали челобитные, сложили в особый красный ящик и пообещали вскорости представить вниманию государя.
Через полчаса после царя из Кремля выехала царица Марья Григорьевна в великолепной карете, а в другой, поменьше и со всех сторон закрытой, сидела царевна Ксения. Первую везла десятка белых коней, вторую – восьмерка. Впереди вели в поводах сорок свободных коней, а за ними следовала дружина всадников, состоявшая сплошь из почтенных седобородых бояр; сзади карет царицы и царевны ехали на белых лошадях двадцать четыре боярыни, принадлежащие к приближенным той и другой. Их охраняли триста алебардщиков.
Словом, выезды такой пышности видели в Москве не часто – жаль, что поводом к сей пышности послужил печальный повод.
Сидя в своей тесной карете, Ксения покосилась на ближнюю боярыню – она тоже была Годунова, но жена кого-то из дальних многочисленных родственников, охотно наводнивших двор и цеплявшихся за хлебные места. Плавная рысь лошадей, дорожная тряска утомили боярыню, бывшую, как Ксения знала, брюхатой на первых месяцах, и она откинулась на спинку сиденья, напряженно смежила веки, то и дело делая громкие глотательные движения и лишь с усилием подавляя рвоту.
Радоваться несчастьям ближних дурно, однако Ксения была рада, что боярыне-надзирательнице не до нее. Улучив минутку, она приподняла краешек парчовой завески на окне и приникла к щелочке одним глазком.
Ох и народищу!.. Давка на выезде из столицы ничуть не меньшая, чем когда встречали королевича Иоганна. И до чего развеселые у всех лица! Им, кажется, все едино: встречать царевнина жениха, провожать его на смертный одр – лишь бы языки почесать да поглазеть на дармовщинку на высоких господ. Ксения опустила завеску, откинулась на спинку сиденья, устало вздохнула.
Перекрестилась. Ей было стыдно мыслей, которые украдкой бродили в ее голове. Жаль королевича, что и говорить, – молодой, приветливый (поговорить царевне, встретиться с ним так и не удалось, но слухи о женихе до нее доходили самые благоприятные), приехал в Россию с надеждой на счастье, а тут его и подстерегла смерть с коварной ухмылкой своего щербатого рта.
Щербатая ухмылка…
Ксения вздрогнула. Как ни старалась она гнать от себя воспоминания о своем опасном приключении, случившемся в день приезда Иоганна, те против воли назойливо всплывали в сознании. Да, легко ли забыть такое! В тот день Бог словно бы помрачил ее разум. Нет, не Бог, а сам враг рода человеческого близко-близехонько подобрался к ее помыслам, овладел ими, искусил неодолимым любопытством, выманил из дворца, наделив такой хитростью, которая была Ксении прежде несвойственна, а потом и сам, сам собою встал поперек ее пути с гнусными, подлыми речами, от которых девушку до сих пор била дрожь отвращения.
Он был омерзителен ей – омерзителен, словно гад ползучий. Пальцы его ползали по ее рукам словно пауки, но были необычайно сильны – Ксения никак не могла вырваться! И такими же паучьими, липкими, тошнотворными были его речи.
Когда он попытался ее удержать, угрожая, что скажет царю, что провел с ней ночь, она, задыхаясь от ненависти, прошипела:
– Косами своими удавлюсь, если ничем другим не останется. А коли к царю сунешься, тебе еще на пороге горло перережут.
– Резали уже, – усмехнулся незнакомец, чуть повернув голову, и Ксения увидела бледный, видимо, давний шрам, пересекавший шею наискосок. – Резали, да не дорезали! Так что этим меня не возьмешь! Разве что совсем голову отрубят, тогда, может быть, и остановлюсь.
– Жаль, все-таки не дорезали тебя, топор тупить придется! – мстительно бросила ему в лицо Ксения, словно выплюнула, но зря старалась: «плевок» не достиг цели. Напротив! Такое впечатление, что чем больше она ярилась, тем большее удовольствие получал этот мерзкий человек.
– А ведь вы не в батюшку удались, – хмыкнул он, притягивая Ксению к себе еще крепче, крепче уж некуда, и она задохнулась, почувствовав его руку на своей спине. – Он холоднокровен, расчетлив, семь раз отмерит, один отрежет… по слухам, даже не пьет вовсе, умудряется быть воздержанным в этой стране пьяниц. А вы и сами, словно фряжское вино, ударяете в голову, моя дорогая племянница!
Да он сумасшедший! Нашелся дядюшка! И снова Ксению поразила его речь. «Умудряется быть воздержанным в этой стране пьяниц…» «В этой стране»! Словно не о России говорит, а о какой-то чужой, чуждой ему державе. Словно и впрямь пришлый, приблудный из иной земли.
Пришлый. Тот, кого смертельно опасается ее отец. И эти намеки на убийство, на их родство…
Тогда Ксения не смогла понять его иносказаний: была слишком взбудоражена и разъярена, чтобы мыслить ясно. А больше ничего промолвить он не успел: толпа, желавшая последовать за королевичем дальше, в Москву, чтобы поглядеть, как он подъедет к отведенному ему дому близ Кремля, вновь заволновалась, начала напирать, и, на счастье Ксении, этим коловращением ее оторвало от опасного незнакомца.
Чуть выдалась возможность, она выбралась из давки, шмыгнула в первый же проулочек и почти не помнила, как воротилась домой, только чудом отыскав дорогу: небось не была приучена пешком по Москве хаживать. У огородов, у заветной калитки металась Дашутка, молочная сестра, верная служанка и ближайшая подружка Ксении, пособница ее приключения. Бедняга уже почти лишилась ума от страха и рвала на себе свои белобрысые волосенки. В самом деле – не войдешь же во дворец, не станешь же спрашивать, воротилась ли царевна! Жених Дашутки тоже с головой простился, когда госпожа наконец-то появилась. Девушкам повезло проникнуть в покои царевны неприметно, но рассказывать Дашутке, что с нею приключилось, Ксения не стала. Посудачили насчет белой кожи, льняных кудрей и румяных щек герцога Иоганна, похихикали над его большим носом – вот и все. Ксения была так напугана, что воспоминания свои об опасной встрече пыталась отогнать от себя как можно дальше. Но они возвращались, а вместе с ними возвращались и другие – давние.
Много лет назад, может, десять, а то и больше (Борис Федорович в то время еще не взошел на престол, а Ксения была совсем девочкой), случилось ей невзначай услышать один разговор…
В тот вечер она заигралась в покоях отца, где очень любила бывать, а у Бориса Федоровича рука не поднималась выгнать любимую дочку. Ксения забилась под стол, крытый тяжелой парчовой скатертью, да и задремала там. А проснулась от голосов.
– Что ж ты раньше меня не известил? – громко, почти в крик спросил отец, и голос его был полон такой муки, что Ксения не тотчас его узнала. – Что ж молчал?!
– Помилуйте, милорд, я прибыл в Москву почти незамедлительно, как только здоровье мое улучшилось. Не мог же я отправиться в путь, будучи прикован к постели почечной коликой. Но лишь только пошел на поправку… Уверяю вас, что скорее можно было прилететь только на крыльях, – обиженно ответил другой голос, странно, чуть искаженно выговаривавший русские слова.
Этот голос Ксения узнала, пусть и не сразу: раньше он частенько звучал в их доме. Так говорил Еремей Горсей, давний приятель отца, представитель Московской английской торговой компании, всегда проходивший к нему запросто. Правда, у Годуновых Горсей не появлялся уже давно, говорили, он жил теперь в Ярославле, чего требовали интересы его компании. И вдруг нагрянул. Зачем? Чтобы огорчить хозяина?
– А ты видел его? Сам его видел? – с жадным, болезненным любопытством спрашивал Годунов.
– Повторяю, сударь: я видел только Афанасия Нагого, – терпеливо ответил Горсей. – Он был необычайно встревожен, словно бы даже не в себе. Твердил что-то об опасности, которая угрожает царице Марье Федоровне в Угличе, о царевиче… – Тут Горсей многозначительно примолк. – Дескать, их кто-то пытался извести, сжить со свету… Я дал ему поесть, дал припасу в дорогу – и он тотчас уехал.
– Куда? – вскрикнул царь. – Куда уехал?
– Сие мне неизвестно, – отвечал Горсей.
– А проследить за Афонькою ты что, не мог? – простонал Борис Федорович. – Я уверен – он в Нижний, к Бельскому потянулся. В заговоре они против меня, я давно это чую…
– В Нижний путь долог, – отвечал Горсей. – Он никак не мог успеть съездить к Бельскому и воротиться в Углич к концу дознания, так что вам не о чем тревожиться. И вообще, разве не общеизвестно, что молодой царевич сам себя поранил ножом в припадке эпилепсии? Кстати, это наследственная хворь. Помнится мне, батюшка его, государь Иоанн, страдал тем же недугом, который столь старательно врачевал доктор Эйлоф. Отчетливо оживает в памяти, как в тот мрачный день 18 марта, когда царь Иоанн испустил дух, вы поднесли ему в баньке лекарство, приготовленное Эйлофом…
– Молчи, Ерёма! – выдохнул Годунов. – Молчи!
– О, как давно никто не называл меня сим именем! – усмехнулся Горсей. – С тех пор, как преставился царь Иоанн, никто более не осмеливался.
– Господин Горсей, – церемонно произнес Годунов, – не угодно ли откушать после долгого пути? А поскольку известие, доставленное вами, необычайно ценно для меня, я желал бы отблагодарить вас вот этим драгоценным перстнем.
– Ах, милорд, – снисходительно вздохнул Горсей, – это лишь только ваши подьячие охотно унизывают пальцы безделушками, носить кои более приличествует дамам, а не джентльменам. Впрочем, не стану отказываться, хотя вам прекрасно известно, каким образом можно меня воистину поощрить. Я желал бы воротиться из ярославского захолустья в Москву! Интересы моей компании и… – он сделал чуть заметную заминку, – и моей королевы требуют моего присутствия в столице. Ссылка моя продлилась уже весьма долго, вы могли убедиться в том, что… – он хихикнул, – в том, что Ерёма Горсей отменно умеет молчать!
– Извольте, сударь, – не сразу ответил Годунов. – Вы получите все, что пожелаете. А теперь прошу вас к столу.
Ксения насилу дождалась, пока захлопнулась дверь. Ей настолько скучен и бессмыслен показался этот разговор, что она побыстрее вернулась в свою спальню и тотчас забралась в постель. Однако «скучный разговор» чудным образом сохранился в ее памяти и всплывал потом не раз и не два, уже через много лет, когда до Ксении начали доходить некие странные и опасные слухи.
Слухи состояли в том, будто в Польше объявился человек, называющий себя царевичем Димитрием. Болтали, не он был убит в Угличе, а какой-то дворовый мальчишка, царевича же спасли верные люди, вместо него похоронили другого, отведя его врагам и всему народу глаза. И вот теперь Димитрий вошел в возраст и собирает на чужбине рать-силу, чтобы идти на Русь, отвоевывать отцовский престол, обманом захваченный Годуновым.
«Я тот, кого ваш отец боится пуще смерти», – сказал отвратительный приставала на улице. Да неужели отец пуще смерти боится слухов о воскресшем царевиче? Боится самозванца? Но не может же тот человек быть им?!
«Моя дорогая племянница», – назвал он Ксению. Покойный Димитрий был братом царю Федору Ивановичу – сводным, только по отцу, но все же братом. Жена Федора Ивановича, Ирина, – в девичестве Годунова, сестра Ксеньиного отца, царя Бориса. Стало быть, Ксения – племянница (пусть не по крови, а по свойству, но все же племянница) покойному царю Федору. И покойному царевичу племянницей была бы, останься он жив…
«Резали, да не дорезали… Вы и сами, словно вино фряжское, ударяете в голову, моя дорогая племянница!..»
Болтовня все это, глупая, гнусная болтовня! Глумец он и кощунник, а то и впрямь сумасшедший. Забыть о нем поскорее, не вспоминать никогда!
И все-таки этот человек не шел из головы Ксении. И не только из головы! Хуже другое. Он никак не хотел покидать ее тела.
Подружка Дашутка была скромницей лишь по виду, а на деле – совсем иная. Хоть с женихом своим она держалась недотрогою, порой позволяла себе тайком позабавиться с парнями. Конечно, девство свое, самое большое сокровище, она сберегла, но и без потерь можно кое-что узнать о том, что мужики с бабами по ночам делают. Не все, но многое из новых премудростей она поведала и царевне, с которой у Дашутки с раннего детства были наилучшие, самые доверительные отношения. Днем Ксения чистоплотно сторонилась скоромных Дашуткиных прибауток – а как же иначе, небось царевне невместно! – однако по ночам они оживали в горячечных, хоть и безликих видениях.
Когда матушка сообщила о королевиче Густаве, которого прочили в женихи царевне, Ксения невзлюбила его за одно только имя. При мысли, что придется с ним в одну постель ложиться, на душе делалось тоскливо до слез, словно в студеный и пасмурный октябрьский день. А уж когда прослышала про его полюбовницу и двух незаконных детей, и вовсе хоть в петлю лезь. Ксения, не скрываясь, обрадовалась, когда отец дал шведскому королевичу отставку. Датский герцог Иоганн ей понравился куда больше, греховные мысли о нем были приятны, возбуждали любопытство, но отчего-то и смешили Ксению. Ох и нахохотались они с Дашуткой, воображая, как королевич полезет к ней целоваться, а нос-то его мешать станет! Дашутка что-то такое нашептывала, мол, мужики с большими носами большие умельцы в постельных утехах, но Ксении все равно было смешно.
Но ночами, когда царевна оставалась одна, ей было не до смеха. К ней начинали липнуть совсем другие мысли. В сновидениях являлся вроде бы жених богоданный, а на поверку оказывалось, что это не герцог Иоганн, а тот уличный приставала с щербатым ртом, которым он изрекал прельстительные, отвратительные словеса. Руки его ползали по телу Ксении словно пауки. Она просыпалась с перехваченным от ужаса горлом. Тошнота подступала к горлу. Да лучше уж умереть!
Это сны, это только сны, успокаивала себя Ксения. Наяву будет у нее совсем другой муж – красивый, белолицый, нежный, словно девушка! С таким-то не страшно. Может, окажется, что не больно-то и врала Дашутка?..
Увы, Ксении не дано было узнать, какова счастлива была бы ее жизнь с датским королевичем. И все усилия докторов, и пышная поездка царской семьи в Троице-Сергиеву лавру оказались напрасны. Десять дней молились Годуновы над ракой с мощами святого Сергия Радонежского, но не дошли их молитвы до чудотворца: 28 октября жених царевны Ксении умер, так ни разу и не увидав свою невесту. Похоронили его в Немецкой слободе. Вновь высыпал народ на улицы – поглазеть на похороны, и не могли люди решить, что устроил их государь с большей пышностью: въезд королевича Иоганна в Москву либо отбытие его к месту последнего упокоения. Набальзамированное тело злосчастного герцога положили в дубовый гроб, отделанный медью, обитый большими крепкими обручами и кольцами черного цвета. Этот гроб поставили на большую черную колесницу, запряженную четверкой вороных коней, а впереди шли еще восемь коней под черными попонами, везли гербы королевича и его корону. Придворные все шли в черном, жалевом [24]24
То есть траурном.
[Закрыть] платье, несли свечи черного воска.
Царь с сыном, сопровождаемые боярами, дворянами и дьяками, провожали усопшего по Москве с великим плачем: пешком прошли две улицы, чем несказанно удивили и уязвили московитов. Мыслимо ли такое почтение к чужеземцу проявлять? Свой народ голодом царь морит, а ради латина не гнушается ножки в пыли запачкать?! А из Дании между тем поползли слухи, что в России герцог Иоганн не просто так взял себе да и помер, – непременно отравили его по приказу царя Бориса, который убоялся соперника, коего мог бы обрести в лице королевича.
Ксения об этом, по счастью, не слышала: плакала, не осушая слез, над своей горькой долей. Молила мать, подсылала ее к отцу: дескать, пустил бы дочь в монастырь, что проку стареть в унылом девичестве! – однако того участь дочери вдруг перестала волновать. Понял, что с помощью ее брака вряд ли сыщет достойных союзников. Теперь он всецело увлекся женитьбой меньшого сына Федора и начал искать ему невесту в окрестных землях. Одно посольство даже отправилось в Грузию! Однако Ксении в монастырском затворничестве все-таки было отказано.
А между тем из Польши ползли все новые и новые слухи о самозванце, и были они один страшнее другого.
