Текст книги "Рецепт Екатерины Медичи"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Однако Марика остается сидеть.

– Алекс, во-первых, отдай мой блокнот и карандаш. Это подарки, и я ими очень дорожу. А во-вторых… Помнишь, ты сегодня упомянул какого-то графолога, который говорил, будто ты не умеешь врать? Ну так он был прав, потому что у тебя просто-таки огненными буквами на лбу написано: «Я вру! Я вру! Я вру!»

– Ты меня оскорбляешь! – злится Алекс. – Вставай, пошли!

– Не встану! – огрызается Марика. – Так и буду тут сидеть, пока ты мне не скажешь, как зовут Торнберга. Меркурий, да?

– Я! Не! Знаю! Никакого! Торнберга! – выкрикивает Алекс, но даже на повышенных тонах голос его не звучит правдоподобнее.

– Врешь, – морщась от его крика, спокойно говорит Марика. – Когда я упомянула о Торнберге, ты не спросил, кто это такой. Ты спросил, откуда я его знаю. Ты просто не можешь его не знать, если его знает Ники. Причем, насколько я поняла, довольно хорошо знает, если уж Торнберг был осведомлен о том, что Ники посылает мне эту несчастную шляпку с черными лентами, которые растаяли в твоих карманах. Прошу тебя, отдай мне блокнот, я не хочу, чтобы и он тоже исчез бесследно. И карандаш отдай, слышишь?

Алекс досадливо отмахивается:

– Никуда твой блокнот не денется, Марика. Лучше расскажи, что там за история со шляпкой.

Девушка устало вздыхает и с явной неохотой описывает случившееся, закончив рассказ сценой эффектного появления в ее квартире услужливого почтальона с огромной картонкой.

Когда она умолкает, Алекс какое-то мгновение стоит неподвижно, глядя в землю, потом произносит:

– Это катастрофа…

Голос его звучит тихо и невыразительно, однако Марика в ужасе смотрит на кузена – за несколько минут ее рассказа Алекс буквально спал с лица!

– Что случилось? – Она наконец-то поднимается и подходит к нему. Осторожно трогает за рукав френча: – Алекс, что случилось?

Он внезапно обнимает кузину и утыкается лицом в ее волосы. Бормочет невнятно:

– Марика, милая… Машуня… Ближе тебя у меня никого нет на свете, только Ники. Но он далеко, и я не могу с ним связаться. Эх, какая жалость, что заболел Пауль! Заболел Пауль, и все пошло кувырком. Ничего не могу тебе сказать, потому что не имею права, это не только мои секреты, на них завязаны жизни многих людей. Но, Марика, на тебя сейчас вся наша надежда. Слава Богу, что ты рассказала мне про Торнберга! Эта шляпка… Ты не дурочка, ты уже поняла, что вся история со шляпкой была затеяна лишь для того, чтобы пресловутые ленты попали ко мне. Это строго секретная операция – то есть она должна была быть таковой, – и я не понимаю, каким образом в нее замешан Торнберг. Да, я его знаю, хотя лично с ним и не знаком. О нем я слышал самые разные вещи – в том числе и от отца. Когда-то он спас отцу жизнь – давно, в восемнадцатом году в Петрограде. Кстати, его зовут не Меркурий, так что успокойся, – добавляет Алекс как бы в скобках и продолжает: – С тех пор прошло много лет, много событий. Некоторые люди совершенно изменились… знаешь ведь, tempora mutantur, и все такое[16]16
  Tempora mutantur et nos mutamur in illis – латинская пословица: Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.


[Закрыть]… Если Торнберг – нам друг и обо всем узнал от Ники (хотя у меня не укладывается в голове, каким образом они встретились и, главное, почему Ники решился самовольно нарушить законы конспирации), то отчего, по какой причине Ники никого не предупредил, что посторонний человек посвящен в наши дела? Мы договорились, что он будет информировать нашу организа… – что он будет информировать меня о малейших – подчеркиваю: о малейших! – изменениях в плане. А то, что он открыл тайну постороннему человеку, да это уже не изменение, а глобальное событие. Это наводит на очень неприятные размышления.

– На какие, например? – запальчиво спрашивает Марика, вырываясь из объятий кузена.

Она приглаживает разлетевшиеся от его порывистого дыхания волосы, поправляет свою шляпку – напяливает ее как можно глубже. Ну, какое-то время сомбреро на голове продержится, но без лент – очень недолго. Интересно, а в Дрездене можно в какой-нибудь галантерейной лавчонке найти подходящие ленты, или здесь такие же безумные трудности со снабжением, как в Берлине? Наверняка… Ох, и намается Марика с этой шляпкой, которая, оказывается, была всего лишь предлогом для того, чтобы Алекс получил черные ленты! Интересно, что они собой представляют? Это взрывчатка, таинственные химикаты, фотопленка? От этих конспираторов, этих заговорщиков чего угодно можно ожидать! И то, что ей никогда не удастся разгадать тайну, раздражает Марику ничуть не меньше, чем гнусное, оскорбительное подозрение, которое угадывается и в словах, и в интонациях кузена.

– На какие размышления это тебя наводит? – повторяет она. – Ты хочешь сказать, Ники – предатель?

Девушка пытается спросить грозно, но ее голос дрожит.

– Дурочка ты, – тихо отвечает Алекс. – Вспыхиваешь, как порох. А я просто не хочу тебя пугать. Я боюсь, что Ники… что он вынужден был открыть тайну. Что его заставили это сделать!

Марика обмирает. Алекс имеет в виду… имеет в виду, что Ники арестован? Его пытали? И он под пытками выдал какую-то тайну Re?sistance?

– Черт, какой же я идиот! – В голосе Алекса слышится раскаяние. – Напугал тебя до смерти. Но ситуация в самом деле острая. Я бы очень хотел верить, что Торнберг – друг нам, хотя я, честно, не знаю, на чьей он стороне. Да, он работает в Министерстве пропаганды. И даже в Министерстве пропаганды много тайных антифашистов. В конце концов, древний арийский солнечный символ свастика теперь стал для всего мира знаком злодейства, а свастика Торнберга или саувастика…

– А это еще что? – не выдерживает Марика, вторично услышав странное слово.

– Это такой же «крючковатый крест», как германский, то есть – древний арийский, однако концы его повернуты против часовой стрелки, то есть против хода солнца. – Алекс рисует в блокноте нечто, похожее на паука:

– А все, что шло против солнечного пути, однозначно издревле считалось принадлежностью темных сил. Свастика – день и солнце, саувастика – ночь, тьма, черная магия, символ кровавой богини Кали… Но ладно, речь сейчас о другом. Пока я не знаю достоверно о взглядах Торнберга – я вынужден ему не доверять.

– Кстати, да ведь он, вполне возможно, погиб! – вспоминает Марика. – Какой-то человек видел, как его завалило упавшей стеной. Правда, Хорстер ему не поверил, но я сбежала, так и не узнав, что с профессором. Впрочем, наверное, это можно уточнить.

– Не можно, а нужно, – говорит Алекс. – Судьбы слишком многих людей зависят от точной информации о нем. И о том, что сейчас происходит с Ники… О Торнберге я попытаюсь хоть что-нибудь прояснить по моим каналам, ну а о Ники… О Ники должна будешь разузнать ты, моя дорогая девочка.

– По твоим каналам? – не верит ушам Марика.

– Ну да, у меня есть связь с Берлином через верных людей, но тебе лучше не знать подробностей, – говорит Алекс. – Так что даже не спрашивай ни о чем.

– Ладно, не буду, – пожимает плечами Марика. – Я не знаю, смогу ли заказать телефонный разговор с Ники из министерства, но постараюсь. Вопрос только в том, как и что у него спросить, чтобы никто ничего не понял. Я же не смогу остаться у аппарата одна, придется соединяться через наших телефонисток – все-таки я же буду звонить в Париж! А с Центрального телеграфа позвонить мне просто не позволят, на разговоры с другими странами нужно особое разрешение, мне его не достать, разве что через Трота, но я никого не хочу в это посвящать…

– Никого и не нужно, Бог с тобой! К тому же телефонный разговор ничего не даст, – качает головой Алекс. – Мы же не знаем, вдруг Ники… если с ним случилось самое плохое… вдруг он у себя в квартире не один. Вдруг у него там засада и он будет говорить под дулом пистолета…

У Марики от ужаса тошнота подкатывает к горлу. Кажется, она в жизни не испытывала такого страха. Даже под бомбежкой, когда Хорстер повалил ее и прикрыл своим телом…

Хорстер! Во всем виноват Хорстер! Если бы этот отвратительный Рудгер Вольфганг не сунулся спасать Марику, она, очень может быть, не попала бы в бомбоубежище на станции метро, не встретилась бы с профессором, не наслушалась его вроде бы безобидных пророчеств, не заполучила бы зловещую шифровку, которая ее так интересовала, а теперь кажется пустяком, детским лепетом по сравнению с беспокойством о судьбе Ники…

Хорстер! Если бы не он…

Если бы не он, Марику, очень может быть, убило бы там, на улице. Вот так-то! Конечно, тогда она в метро точно не попала бы и вообще была бы избавлена от очень многих неприятностей в своей жизни. А также и от самой жизни. Так что Хорстера проклинать не стоит. И вообще, с чего это вдруг Марика снова начала думать о нем? У нее есть заботы поважнее! Ники, Ники, неужели с ним что-то случилось? Как это узнать?

– Что же делать, Алекс? – спрашивает она, чувствуя, что горло перехватывает от волнения.

– Тебе придется поехать в Париж, – говорит он так буднично, словно предлагает Марике добраться автобусом до Дрездена и вернуться обратно.

– Как это… Ты что? Поехать в Париж?! Да кто меня отпустит?!

– Поговори со своим фон Тротом, – предлагает Алекс. – Судя по тому, что я о нем слышал, он… он порядочный человек. Он тебя отпустит. Только нужно выдумать подходящий предлог. Например, ты хочешь навестить маму и сестру в Вене, они, мол, там болеют… Ну, что-нибудь такое придумай… А ехать, скажи, ты собираешься через Париж, чтобы заодно повидаться с братом. Убеди Трота, что это необходимо, но – ни слова о твоем беспокойстве за Ники. Постарайся выпросить у него разрешение на поездку, а я постараюсь помочь тебе отсюда.

– Из лагеря?! Помочь получить разрешение на поездку в Париж?! Каким образом?!

– Оставь это мне, – говорит Алекс. – Я же сказал – у меня есть связи. Поговори с фон Тротом немедленно, как вернешься. И умоляю тебя: постарайся, чтобы о том, что ты будешь в Париже, никто не знал. Для всех – ты едешь сугубо в Вену. И не вздумай звонить Ники! Делай вид, будто ты ничего не знаешь, ничего не подозреваешь. Если в поле твоего зрения окажутся Хорстер или Торнберг – умоляю тебя, никаких выяснений отношений! Держись с ними как со случайными знакомыми. Ни слова о шифровке, понимаешь? Если тебя спросят, ездила ли ты ко мне, отвечай – да. Это скрыть невозможно. Ну и что? У тебя было официальное разрешение. Только, ради Бога, помалкивай о том, чем мы тут, в этой рощице, занимались. И вот еще что… Я не могу вернуть тебе ленты, ради них-то все и затевалось, однако прошу, просто умоляю: при первой возможности раздобудь другие ленты, тоже черные, и пришей их к шляпке.

– Ты же недавно советовал поменять ленты на какие-нибудь веселенькие, – вспоминает Марика.

– Нет. Пусть все будет так, как было. Маленькая надежда, что они там ничего не знают, но все же лучше соломки подстелить.

Марика старается не думать, кто они , где там и о чем они там могут знать о ней, о Ники, об Алексе.

– Пропади она пропадом, эта шляпа! – в сердцах восклицает девушка. – В жизни ее больше не надену!

– Твое дело, – кивает Алекс. – Главное, придай ей прежний вид. А потом пусть она валяется в картонке или болтается на вешалке хоть до скончания века. Ну, все, Марика. Мне пора возвращаться. Боже упаси разозлить нашего коменданта именно сейчас, когда ситуация так осложнилась. Пойдем, я посажу тебя на автобус. А вернусь один.

Автобус по расписанию через пятнадцать минут, и Марика с Алексом как раз успевают дойти до остановки в центре деревни, неподалеку от которой располагается лагерь. На прощанье Алекс обнимает Марику и прижимает к себе:

– Будь осторожна! Я жестоко поступаю с тобой, ничего не говоря, но это ради твоего же блага. Если случится самое плохое – ты просто ничего не знаешь. Ведь невозможно рассказать о том, что тебе неизвестно, верно?

Он быстро целует ее в обе щеки и помогает подняться в автобус. Машет рукой, посылает воздушный поцелуй и снова сворачивает к роще, чтобы пройти к лагерю коротким путем. В эту минуту рядом с ним притормаживает довольно-таки разбитый грузовик с надписью на борту «Уборка мусора». Шофер выглядывает в окно и что-то говорит. Алекс улыбается ему и садится в кабину, еще раз помахав Марике на прощанье. Автобус Марики и машина, в которую сел Алекс, трогаются с места.

«Ну вот и хорошо, его подвезут», – думает Марика, провожая взглядом грузовичок.

– Французский офицер – ваш жених? – осуждающе спрашивает немолодая дама, рядом с которой садится Марика. Наверное, она видела, как Алекс поцеловал Марику, и возомнила невесть что. Ох уж эта немецкая чопорность!

– Нет, мой кузен, – улыбается Марика, и в тот же момент улыбка сходит с ее лица, потому что она вспоминает, что блокнот, подарок фон Трота, все же остался в карманах Алекса. Такая же судьба постигла и карандаш. Еще хорошо, что Марика не забыла забрать записку Торнберга!

«Да и ладно, – думает Марика со смиренным вздохом. – Может быть, и карандаш, и блокнот пригодятся им, этим конспираторам, этим заговорщикам. Храни их Бог!»

Берлин, 1942

– У меня такое чувство, будто вокруг все время танцуют какие-то испанские танцы с кастаньетами, – смеется Бальдр, глядя вслед обогнавшей их девушке.

У девушки хорошенькие ножки, обутые в весьма странные туфли. То есть туфли-то как раз очень обычные, черные, с наивными шелковыми бантами, но у них… деревянная подошва. Почти все женщины, которых они успели увидеть в Париже, носят туфли на деревянной подошве.

– У меня в детстве была книжка с картинками, – говорит Марика. – Сказки Шарля Перро. Там все французские барышни-крестьянки были нарисованы в толстых юбках с беленькими передничками, в косыночках, скрещенных на груди, и в деревянных башмаках. Кажется, они называются сабо, не помню хорошенько.

– Ну, барышни-парижанки даже в этих башмаках не выглядят крестьянками, – констатирует Бальдр, оглядываясь на очередную пару хорошеньких ножек.

Марика только головой качает. О воздух Парижа, особенный, легкий, кружащий голову… В самом ли деле здесь, под этими немыслимыми платанами, так волшебно дышится, или виновато само слово – Париж? А заодно и все романы, и все стихи, и картины, и фильмы, и слухи, которые связаны с этим поразительным городом, похожим не то на сизый дым от сигареты, не то на шорох осенних листьев, не то на шелест автомобильных шин, не то на глоток горьковатого белого вина… О Париж, город, в который влюблены все!

Как ярко, пестро одеты женщины! Какие веселые у всех лица! Они забыли о войне? Или это просто своего рода фронда? Марика была в Париже два года назад, еще до вторжения, до начала «странной войны»: кажется, тогда парижане были настроены куда серьезней, чем сейчас, когда в городе гитлеровцы, и парижское время сдвинуто на три часа, чтобы совпадало с берлинским (на всей территории рейха теперь одно время!), и по улицам безумно носятся серые немецкие «Опели», водители которых не обращают никакого внимания на пешеходов…

Марике до сих пор трудно поверить, что она здесь, в Париже, что сегодня утром они с Бальдром сошли с поезда на Северном вокзале и сейчас идут по парижским улицам. Ну да, они приехали вдвоем. Произошло какое-то чудо, иначе назвать случившееся Марика не в силах.

Вернувшись из лагеря от Алекса, она ночь не спала, придумывая предлоги, под которыми можно выпросить у фон Трота пропуск в Париж. Нести ту чушь, которую предлагал Алекс, язык не поворачивался. Вена – вон где, а Париж – вон где! Отправляться в Вену через Париж все равно что ехать из Москвы в Петербург через Киев.

Так ничего и не придумав, Марика пришла утром в министерство. Удивилась, что Лотта опаздывает, узнала, что вчера подруги тоже не было на работе, огорчилась, забеспокоилась – и тут ее позвали к телефону. Звонил Бальдр, и разговор с ним выбил из головы Марики все посторонние мысли. Неожиданно для себя Бальдр получил семидневный отпуск и хотел бы провести его с Марикой в Париже. Если она не возражает, он попросит своего генерала позвонить в АА хоть фон Троту, хоть самому бригадефюреру Шталеру. Выезжать нужно уже сегодня в пять пополудни, иначе времени не хватит. В общей сложности на дорогу уйдет три дня. И у них остается четыре дня на Париж!

– Ты согласна, ma che?re? – По такому случаю Бальдр даже начал употреблять французские слова.

Ну и вопрос: согласна ли она?! Нет, это и впрямь похоже на чудо! Как нарочно, именно когда поездка в Париж так нужна…

Может быть, вступили в действие те связи, о которых говорил Алекс? Но неужели его связи могут влиять даже на командование Люфтваффе? Если так, то почему бы Алексу из своего лагеря под Дрезденом не закончить в одночасье войну?

Нет, конечно, Алекс тут ни при чем. Это просто совпадение. Случайное, но счастливое совпадение!

Выслушав Бальдра, Марика что-то восторженно визжит, а через полчаса Гундель Ширер вызывает ее в приемную фон Трота. Правда, сам начальник уже уехал, но успел оставить для Марики подписанный пропуск и даже командировочное удостоверение, чтобы легче было поселиться в отеле. Марика робко спрашивает Гундель, чем же она должна заниматься в Париже, чтобы оправдать командировку, однако белокурая милашка только легкомысленно пожимает плечиками:

– Ну, может быть, у вас будет время посмотреть где-нибудь какие-нибудь фотографии, которые пригодились бы нашему архиву… Впрочем, думаю, фон Трот прекрасно понимает, что эта поездка для вас – нечто вроде свадебного путешествия, хотя и перед свадьбой. Ну как не оказать любезность звезде рейха, соколу фюрера?!

Мысль насчет свадебного путешествия Марике не слишком-то нравится. Но спорить глупо. Тем паче что поездка с Бальдром необыкновенно удобна во всех смыслах. Все проверки документов минуют ее стороной, она будет защищена самым надежнейшим образом. А учитывая то, что, может быть, придется наводить справки о судьбе исчезнувшего Ники, это особенно важно. Но фотографии… Боже мой, где ей в Париже искать фотографии? Какие?

Ладно, как любил говорить дядя Георгий, когда приезжал из Рима к ним в Ригу погостить: будет день, будет и пицца.

– Спасибо, Гундель! – в меру радостно благодарит Марика. – А кстати, вы не знаете, где Лотта Керстен? Она не подавала о себе вестей?

Приветливое, улыбчивое личико Гундель словно запирается на ключ. Чудится, Марика даже слышит, как этот ключ поворачивается в замке.

– К сожалению, я ничего не знаю о фрейлейн Керстен, – сухо отвечает она, мигом переставая быть «милашкой Гундель» и превращаясь во фрейлейн Ширер, секретаршу начальника отдела. – Она не дает себе труда поставить нас в известность о причинах своего отсутствия. Счастливого пути, фрейлейн Вяземски. Извините, у меня срочная работа.

Вот это да! Что это с ней?

Марика смущенно уходит.

Надо бы забежать к Лотте по пути домой, однако это благое намерение так и остается в области благих намерений. У всех вдруг находятся неотложные дела, которые надо уладить в архиве именно сейчас, именно сегодня, а никак не через неделю. Если бы Лотта была на работе, все обстояло бы проще, а так Марике приходится срочно искать себе замену. Кое-как она ее находит, спешно учит свою заместительницу открывать неповоротливый и сложный замок архива (это – главная премудрость), показывает каталоги, резким взмахом руки обводит стеллажи с коробками, в которых хранятся фотоснимки, – и убегает, решительно выкинув из головы АА, архив, Лотту Керстен, все тревоги и непонятности последних дней. Даже о шифрованном письме Торнберга она забывает, думая лишь об одном: Париж, Париж, она едет в обожаемый Париж! Лувр, рыбные ресторанчики на бульваре Капуцинов, сувенирные лавочки на бульваре Мантильон, рю де Риволи с ее магазинами, Оперa, Пале-Рояль, Сена – вечнозеленая, как елка, лотки букинистов по ее берегам, духи «Шанель» в крохотных флакончиках, напоминающих узенькие, длинненькие патрончики… Марике совсем не нравятся эти духи, но побывать в Париже и вернуться без «Шанель» – да знакомые девушки ее просто не поймут! Значит, «Шанель», платаны и цветники Тюильри, Эйфелева башня, жареные каштаны на мосту Пон-Нёф, фонтаны Конкорд, голуби у подножия Вандомской колонны… Ах, Боже мой, сколько дел! Ну да, еще не забыть выяснить, что там с Ники!

Вот именно.

Разумеется, Марика не говорит Бальдру, почему беспокоится о Ники. Просто, мол, ей надо повидаться с братом. И он совершенно не возражает, когда, уже в Париже, она первым делом собирается навестить Ники. Правда, брови Бальдра высоко взлетают, когда Марика говорит, что не знает адреса брата…

Чепуха, конечно, она отлично знает и помнит этот адрес: улица Вивьен, 14, аррондисман 2.[17]17
  Arrondissement (фр.) – округ. Париж разбит на 20 округов, номера которых обязательно указываются после названия улицы, чтобы легче было ориентироваться.


[Закрыть] Но если самые худшие подозрения Алекса основательны, и Ники все же арестован, а на его квартире устроена засада, – идти туда клинически глупо. Даже Бальдру придется туго, если он вдруг возникнет на пороге «логова резистантов»[18]18
  Rеsistant – так называли участников движения Сопротивления.


[Закрыть] под ручку с сестрой одного из этих самых резистантов, да еще и русского! Нет, лучше разузнать о Ники все, что можно, окольными путями. Эта мысль приходит Марике ночью в поезде, в купе, где светится синий ночничок и так славно, мирно, вернее, довоенно пахнет накрахмаленным бельем и даже лавандовым саше, которое заботливо положено под подушки… А заодно она вспоминает, что Ники при их последней встрече рассказывал о русской церкви на рю Лурмель, где у него есть близкие друзья. Какая-то монахиня, мать Мария, какой-то священник, отец Димитрий… Нет ничего подозрительного в том, что русская барышня (пусть даже из Берлина) идет помолиться в русскую церковь (пусть даже и в Париже).

Бальдр хочет пойти в церковь с ней, но сначала ему нужно побывать в парижском штабе Люфтваффе. И вот они устраиваются в отеле «Анри IV» (ну а как же иначе?!) на рю де Л’Юниверсите. В этом отеле, с которым у Бальдра связаны какие-то сентиментальные воспоминания детства, оттого он и решил остановиться именно в нем, их без всяких вопросов селят в одном номере, что очень смущает Марику, вспомнившую пресловутую берлинскую чопорность. А Бальдр только подмигивает и говорит: «Вольные нравы, да? Ну что ж, Париж есть Париж!»

Так вот, едва они устраивается в отеле, Бальдр провожает Марику до метро и идет по своим делам. Ей ужасно не хочется, но приходится опять спускаться под землю. Ничего, немножко можно потерпеть. Метро здесь не превращены в убежища: ведь Париж практически не бомбят. А больше ехать не на чем: такси запрещены, частных машин не видно, а ехать на велосипедном «рикше» – вернее, «рикшах», так как коляску везут двое, – Марике почему-то стыдно. На извозчике поехала бы, а на людях – стыдно.

– Не хочу с тобой расставаться, – говорит Бальдр, когда Марика уже спускается на несколько ступенек по лестнице, ведущей в метро. – Может быть, воплотим в жизнь пожелание фрейлейн Гундель? Она упоминала о свадебном путешествии, вот и давай поженимся в Париже! Думаю, мне дадут разрешение на брак in extremis?[19]19
  В силу чрезвычайных обстоятельств (лат.).


[Закрыть]

– Я мечтаю о пышной свадьбе с участием многочисленных родственников, – усмехается Марика, машет рукой и сбегает по лестнице, не оглядываясь.

Как хорошо, что у нее есть Бальдр и что он так ее любит! Наверное, все-таки придется наконец ответить согласием на его настойчивые предложения. Конечно, не сейчас, а когда-нибудь потом… Спешить-то некуда! Марика совершенно уверена, что с Бальдром ничего дурного не случится ни в воздухе, ни на земле. Он сам внушил ей эту непоколебимую уверенность. Так что… так что рано или поздно она все-таки сделается фрау фон Сакс. Конечно, как говорят англичане, в любви всегда один целует, а другой подставляет щеку. В данном случае целует Бальдр, но уж лучше пусть он домогается любви Марики, чем наоборот. Муж должен сильнее любить жену, чем она его. А то получится, как в семействе того неприятного субъекта, Рудгера Вольфганга Хорстера. Бедная, бедная его жена – во-первых, уродина, да еще и любимый мужчина женился на ней по откровенному расчету… Интересно, знает она об этом или тешит себя какими-то иллюзиями?

Нет, мужчины с такими лицами, как у Хорстера, не оставляют иллюзий своим женщинам! Их взгляды режут нежные сердца как пилой!

Вон его из головы, откуда он вообще взялся в мыслях Марики?! Пора выходить, вот ее станция – «Лурмель».

Это почти окраина Парижа – убогие рабочие кварталы. Где тут дом 77? Храма как такового нет – просто несколько комнат в обычном невзрачном доме.

Марика торопливо крестится, глядя на нарисованное на стене распятие, и останавливает пробегающую мимо бедно одетую женщину:

– Пожалуйста, как найти мать Марию?

– Да вы в дом пройдите, – отвечает та на очень плохом французском. – Там комнатка под лестницей. Там и матушка.

С изумлением Марика понимает, что перед ней русская. Людей вообще полон двор – все плохо одетые, изможденные. Да они все русские! Она с жадностью вглядывается в светлоглазые славянские лица, которые кажутся необычайно гармоничными. Все-таки славянская раса удивительно красива! Нигде нет таких красивых женщин, ни в Германии, ни во Франции. А впрочем, здесь, во дворе дома номер 77, среди славянских мелькает несколько явно семитских лиц. На одежде нет желтых звезд, которые носят парижские евреи (Марика уже успела заметить на улицах нескольких таких изгоев). Нет звезд, значит, это нелегалы. Итак, она пришла по верному адресу. Здесь тоже – «логово резистантов»!

Она входит в дом, поворачивает под лестницу и через минуту оказывается в маленькой комнатке неправильной формы. По стенам висят иконы, а с потолка, к изумлению Марики, на веревках спускаются косы лука, чеснока, пучки сушеных трав. Только что высушенные ягоды и овощи – черника, вишни, морковка – лежат и на маленьком столике, за которым на каком-то старом, очень потертом кресле сидит полная монахиня в черной косынке, плотно охватывающей ее лицо с высоким лбом. За простенькими очками в металлической круглой оправе видны необыкновенно яркие карие глаза.

– Здравствуйте, матушка, – говорит Марика по-русски, подавляя невольное желание сделать привычный книксен: здесь он был бы, конечно, неуместен. Вот глубокий реверанс перед этой немолодой женщиной с такими прекрасными, такими добрыми и всепонимающими глазами сделать – это да, это было бы естественно… – Не подскажете ли, как я могу найти Николая Вяземского?

– Колю? – вскидывает брови мать Мария. – Вы с ним разминулись на каких-то полчаса. Он нынче был здесь да ушел.

Марика не тотчас соображает, что Коля – это ее собственный братец. В жизни его никто и никогда не звал Колей. Он всегда был Ники! А потом от облегчения подкашиваются ноги, Марика даже к стене прислоняется, чтобы устоять. Господи милосердный, спасибо тебе! Значит, Ники жив! И все ужасные предположения Алекса не подтверждаются: в его квартире на рю Вивьен нет никакой засады! Слава тебе, Господи!

– Вы его сестрица, верно? – спрашивает между тем монахиня. – Да вы присядьте, в ногах правды нет. Вон табуреточку берите и садитесь.

Марика с облегчением опускается на грубо сколоченный табурет.

– Вы с Колей – одно лицо, – с улыбкой рассматривая ее, говорит мать Мария. – Одно лицо, оба красавцы. Голубая кровь, белая кость. Вы родились уже в эмиграции или еще в России?

– Я-то еще в России в шестнадцатом, а Ники уже в Латвии, двумя годами позже.

– Ну, Латвия – это, считай, Россия, – кивает мать Мария. – Сразу чувствуется по говору, что родной язык слушали долго. Я тут молодых русских порой учу правильно говорить, потому что они в словах блуждают, как в трех соснах. От галлицизмов никак не могут избавиться, а уж эти французские ударения на последнем слоге – просто беда какая-то!

У нее у самой в речи чуть улавливается южный певучий акцент, хотя выговор необычайно четкий.

– Отчего же вы не пошли к Коле домой? – спрашивает мать Мария, отодвигая со лба черную монашескую косынку, и Марика видит ее тронутые сединой темные волосы, причесанные на пробор.

Марике стыдно, но приходится врать: она-де потеряла новый адрес брата. Помнит только, что это где-то на рю Вивьен, а номера дома не знает. Вспомнила-де его рассказы, что он часто бывает на рю Лурмель, там, где русская церковь, ну и решила попытать удачу.

– Номер его дома – 14, – добродушно улыбаясь, сообщает мать Мария, и Марика вдруг чувствует, что монахиня не верит ни одному ее слову, но при этом признает за гостьей полное право нести любую чушь. – Живет он во втором этаже – это если по-нашему, по-русски, а для французов – первый этаж.

Марика вежливо кивает. Она и не знала об этой разнице этажей! В Риге все было по-европейски.

– Встретитесь с братом, – продолжает мать Мария, – еще раз передайте ему мою огромную благодарность за лекарства, которые он привозит, за помощь. Из вашего брата выйдет хороший врач. У нас здесь, видите ли, общежитие движения «Православное дело», в просторечии называемое Шаталова пу?стынь, – кивает она в окно, за которым мелькают фигуры людей. – Кто к нам только не забредает! Многие нечастные так и не нашли себе места в эмиграции, особенно сейчас, во время войны. Мы их поддерживаем, чем можем. Я каждое утро езжу на рынок – «Чрево Парижа», знаете? Мне там дают остатки того, что не было продано: овощи, кости мясные, рыбу. Потом мы готовим для наших бездомных разные супы. Вот эти сушенья, – монахиня широким жестом обводит комнату, – тоже для них. Порою возвращаюсь с рынка с пустыми руками, ну, сушенья мои и идут в ход. К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей собственной плоти. Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары материальные. Мы делаем все, что в наших силах, но все наши гости чем-то больны, а лекарства просто так нигде не купишь, их надо через верных людей добывать, причем с великим трудом. Коля – один из таких верных людей, Бог его за это вознаградит.

Голос матери Марии звучит со спокойной уверенностью, как если бы Господь Бог ей лично пообещал, что непременно вознаградит Николая (Колю, Ники) Вяземского по заслугам. И Марику вдруг словно бы осеняет: а ведь и в самом деле – Господь мог ей пообещать, потому что эта монахиня с прекрасными яркими глазами – одна из его святых! И перед ней, конечно, не книксен, не реверанс делать нужно – ей в пояс бы поклониться, а то и земно…

Невероятное смущение, а может быть, и благоговение сковывает Марику. Она неуклюже поднимается, деревянно кивает.

– Вы к нему теперь же хотите ехать? – сияя своими необыкновенными глазами, спрашивает мать Мария. – Не советую. Только время зря потеряете. Коля рассказывал, у него нынче лекции и работа до вечера. А после семи он будет в ресторанчике «Монте-Карло» – это на какой-то уличке близ бульвара Капуцинов, неподалеку от площади Опера?. Найдете! Сходите туда, там его близкий друг официантом служит, он тоже русский, граф Кирилл Макинский. Да и многие другие русские там собираются. Вам любопытно будет. И говорят, – на лице монахини вдруг мелькает счастливо-лукавое, совсем девичье выражение, – там танцевать можно до рассвета, особенно если есть пропуск для полицейского часа. У вас пропуск есть? А то можем помочь…