Текст книги "Преступления страсти. Жажда власти (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)
И вот с этим-то опасным человеком Борис Годунов сблизился.
Поскольку Бомелий был не только лекарь знатный, но и звездочет, астролог, очень веривший в звездные предсказания, он немедленно составил гороскоп Годунова. И впервые усомнился в правдивости того, что рисуют течения звезд. Уж слишком большие высоты сулили они царскому рынде, зятю Малюты Скуратова! Хотя… почему бы и нет? Годунов хорош собой, умен, расчетлив, у него прекрасно подвешен язык. Да, он в высшей степени себялюбив, так разве это недостаток? Все, что он ни делал, клонилось к его собственным интересам, собственному обогащению и возвышению.
Относительно недавно – два-три года тому назад – приближенный к царю, он уже усвоил все тонкости обхождения и сделался истинным царедворцем, который умеет терпеливо выжидать – и мгновенно ловить благоприятные минуты, надевать на себя личину всяческих добродетелей и проявлять крайнюю жестокость, почти суровость. Чтобы спасти себя, он пойдет на все, даже на преступление… С другой стороны, разве подобная характеристика не применима почти к каждому представителю рода человеческого? Годунов делал все, чтобы заступить на место любимца государева, освобожденное его кровожадным тестем.
«А вот хотелось бы знать, – подумал с внезапным, острым любопытством Бомелий, – если бы милому Бориске для достижения своей цели потребовалось сделаться вульгарным палачом, убийцей – он пошел бы на это?»
Вопрос был пустой, потому что звезды недвусмысленно сулили черноокому красавчику немалое пролитие невинной крови.
Привыкнув к непосредственности царя Ивана Васильевича, мгновенной смене его настроений, Бомелий почти с удовольствием понаблюдал бы за расчетливым Годуновым, который никогда не поддавался порывам, а действовал, всегда повинуясь рассудку. С удовольствием понаблюдал бы, вот именно… когда б не ощущение, что Годунов сам является в его дом наблюдать за ним.
Бомелий знал, что, прожив в России почти пятнадцать лет, он все-таки остался – и навеки останется! – для русских чужаком. Даже его венценосный пациент, не подозревавший о глубине своей зависимости от собственного лекаря, относится к нему с доверием – и одновременно с глубокой внутренней настороженностью. И вполне возможно, что именно для государя шпионит Борис, именно к нему бежит потом с Арбата, неся в клювике, словно пташка – ненасытному птенчику, новые сплетни о Бомелии: о том, с каким выражением тот обсуждал, например, царев брак с Анной Колтовской, что говорил о французском недоноске Генрихе Анжуйском, которого поганые ляхи предпочли великому государю московскому и выбрали себе королем. И нет ли у него еще каких-то новостей из-за границы…
Давно почуяв далеко не бескорыстный интерес к себе Годунова, Бомелий к каждому его визиту готовился загодя и всегда имел про запас любопытную новость, способную поразить воображение и царя, и его доносчика, а главное – отвлечь их внимание. Но он и предположить не мог, что именно в его доме Бориска встретится с Аннушкой Васильчиковой. С первого же взгляда почуял Годунов, что Анна Колтовская принесет ему горе, – так оно и вышло. И тоже с первого взгляда он ощутил, что встреча со второй Анной будет иметь в его жизни очень важное, может быть, даже судьбоносное значение.
Девушка эта – с огненно-рыжими волосами и слишком светлыми глазами – была дочерью русского ратника Васильчикова, умершего от ран, полученных еще при взятии Казани. Умерла и жена его, которую за ее рыжие волосы и недобрый взгляд числили в ведьмах. А сироту Аннушку приютили жители Болвановки, Иноземной слободы, которых когда-то Васильчиков спас от ворья. Теперь ее называли Анхен, она стала прислугою при постоялом дворе для заезжих иноземцев, который держали ее благодетели. Уродилась Анхен пронырливой да глазастой, ушки всегда держала на макушке, никогда не упускала возможности что-нибудь подсмотреть или подслушать. Язык немецкий она выучила сызмальства, а оттого очень многие секреты постояльцев становились ей ведомы.
И вот как-то раз подсмотрела она тайную встречу Бомелия с каким-то странным человеком, прибывшим издалека. Человек тот был тих и скромен, одет чуть ли не нищенски, однако влиятельный архиятер государев чуть ли не травой перед ним стелился, особенно когда тот показал ему свой перстень – тяжелый, золотой, с печаткою. На печатке был изображен щит, на нем – лебедь и змея. А до чего смешно гость с Бомелием разговаривал! Приезжий ему: «Ад майорем деи глориам!» Ну и герр Бомелий то же: «Ад майорем деи глориам!»
Анхен рассказала о своих наблюдениях Бориске, с которым стала тайно встречаться. Нет, не для прихотей любовных, даром что она была собой хороша, да и он красавец писаный, они двое мигом почуяли родство душ.
Бориска, человек ушлый и начитанный, сразу сообразил, что означает сей перстень с печаткою. Это ведь знак иезуитов, и Бомелий, выходит, тайный иезуит… Да услышь кто да узнай государь, что ближайший к нему человек, его лекарь, которому он вверяет тело и душу, – представитель ордена, который в России подлежит искоренению, приверженец поганой католической веры, он же своего архиятера в порошок сотрет!
Бориска, впрочем, не ринулся к царю с доносом на Бомелия, а решил приберечь полезные сведения на будущее. Зато не преминул упрекнуть Анхен в болтливости и предательстве своих благодетелей, о тайнах – опасных тайнах! – которых она рассказывает первому встречному.
– Да ты и сам хорош, – ответила та лукаво. – Или любишь кого? Или предан кому? Небось идешь по жизни, как по болоту, тычешь туда и сюда слегою, не попадется ли кочка, на которой можно обосноваться…
Борис тяжело сглотнул.
– Ведьма! – сорвалось с его губ.
Но Анхен не обиделась:
– Не ведьма, а ведьмина дочка. Матушка, беда, рано померла, ничему обучить не успела, однако кое-что я все же помню. Как-то раз она на меня бобы разводила и нагадала: царицею стану. Государыней.
Годунов хмыкнул. Ну как же! Сразу и государыней! С тех пор как по русским землям прошел слух, будто Анастасии Романовне была некогда предсказана преподобным Геннадием ее царственная участь, все мамаши только и знали, что искали для своих толстомясых таких вот гадальщиков и гадальщиц, которые бы навевали им сладкие сны о будущем.
– А ты и поверила? – бросил пренебрежительно. – Мне вон тоже одна бабка посулила, что я на престол воссяду…
– И ты тоже поверил, – убежденно кивнула Анхен. – И правильно сделал. Быть тебе на престоле, даже не сомневайся.
Честно говоря, Бориска не слишком-то верил в успех, когда затевал эту интригу…
С помощью Бомелия Анхен была взята прислужницей во дворец. О нет, Бориска был не так глуп, чтобы впрямую пригрозить Бомелию: мол, известна его тайна. Как раз и схлопочешь себе смертоносного яду, причем и знать не будешь, когда и как его глотнешь. Просто Бориска сумел растолковать Бомелию выгоды иметь при государе человека, который будет ему всем обязан.
А тем временем Анна Колтовская, которая долго и трудно болела после неудачных родов, наскучила Ивану Васильевичу. Он был падок до женской любви, а тут на ложе родной жены не взойдешь… Бориска устроил дело так, что рыжая прислужница царицы попалась на глаза государю, а на Анну Колтовскую была возведена напраслина – тайно-де принимает у себя в покоях мужчин… Разъяренный государь едва не убил жену и немедля спровадил надоевшую, болезненную, к тому же, как он теперь считал, распутную красавицу с глаз долой, повелев постричь ее в монахини.
На другой день к воротам Тихвинского монастыря подъехала телега, окруженная всадниками. Среди них был и Борис Годунов. Дно было слегка прикрыто соломой, на соломе лежал большой тулуп, из-под которого торчали босые, посиневшие – день стоял студеный – женские ноги. Двери монастыря немедленно открылись: приблизительно за час до того в монастырь прибыл гонец, предупредивший игуменью о том, что здесь должно вскоре произойти.
Начался обряд пострижения в монахини бывшей царицы Анны Колтовской. Половину времени она была словно в забытьи, но вдруг очнулась и закричала:
– Нет! Что вы делаете?! Я царица! Отпустите меня!
Годунов был к этому готов. Он проворно шагнул вперед, вцепился ей в плечи, вздернул на ноги, сунул обратно в кресло. Беспощадно намотав на руку растрепавшиеся косы, заставил закинуть голову и сунул в рот кляп, который, очевидно, был загодя приготовлен, потому что Борис выхватил его из-за пазухи.
Испуганные монахини завороженно смотрели на его красивое, смуглое, точеное лицо. Оно исказилось такой жестокостью и злорадством, что сестрам Христовым почудилось, будто они воочию зрят тот страшный миг, когда человеком безраздельно овладевает дьявол. Но спустя мгновение черты Годунова стали прежними, спокойными и печальными, однако он уже не отпускал волосы женщины, держал крепко, словно натягивал поводья уросливой лошади.
Епископ из глубины храма напевно вопрошал, по собственной ли воле раба Божия Анна отрекается от мира, добровольно ли дает ли она обет строго соблюдать правила иночества. Анна была без памяти и ответить не могла, тогда Годунов громким, ясным голосом ответил:
– По собственной! По доброй!
Через несколько минут ее нарекли смиренной инокиней Дарией и, все еще беспамятную, вынесли из храма на руках.
Годунов же поспешил вскочить в седло и погнал коня к Москве, сам потрясенный тем, что с ним происходило. Игра, затеянная как бы наудачу, обернулась такими переворотами в судьбах людей и даже державы, что Годунов ощущал некоторую оторопь. Потер ладонью грудь против сердца, которое так и ныло от тревоги. Ему удалось избавиться от Анны Колтовской. Однако царь увлекся Анхен, Аннушкой Васильчиковой, и приказал привести ее к себе на ложе!
«Неисповедимы пути Господни», – только и подумал Годунов. Итак, она оказалась права, эта рыжая ведьмина дочка, когда прочила себе участь царицы. Неужели сбудется и второе предсказание? Относительно него, Бориски?
А тем временем был перехвачен тайный гонец ордена иезуитов, и вскрылась правда о Бомелии. Его поволокли в узилище. Государь видел теперь в человеке, которому раньше безоговорочно доверял, польского и ливонского лазутчика, врага – и жаждал его уничтожения.
Бомелия подвергли жестоким пыткам: ему почти не давали пить, ведь он был лютый волхв и чародей, а русские верили, что чародеи могут уйти из тюрьмы с помощью самого малого количества воды и нарисованной на стенке лодки, поэтому их истомляли жаждою. Под пытками бывший архиятер оговорил перед царем очень многих ни в чем не виновных князей, воевод, опричников. Всех их ждали пытки и страшные казни.
Однако он ни слова не сказал о Борисе Годунове. Нет, вовсе не добрые чувства к молодому выскочке пробуждали упорство и мужество Елисея Бомелия. Звездочтец, звездоволхвователь и провидец, твердо знавший, что светила небесные никогда не лгут, надеялся, что они сказали правду и пророча участь Годунова. Ведь самонадеянному Бориске предстояло через четверть века не только воссесть на русском престоле, но и грешным беззаконием своим ввергнуть Россию в пучину таких бедствий, такой кровавой смуты, от которой она, как истово надеялся Элизиус Бомелиус, не оправится уже никогда. С этой несбыточной, безумной, постыдной надеждой он и вручил наконец душу своему немилосердному, лукавому иезуитскому богу.
А Годунов облегченно перевел дух, узнав о его смерти, и тут же забыл о Бомелии. События его жизни приняли самый причудливый характер, и он даже не мог понять толком, везет ему или нет.
Царь решил женить своего сына Федора, которого многие считали малоумным, настолько он был тих, смирен, робок и добродушен. Жена – сила великая, рассуждал Иван Васильевич, что бы там ни брюзжали увенчанные клобуками черноризцы. В ней причудливо сплетены и благо, и пагуба. Тут уж как повезет! Федор должен сделать правильный выбор и обрести в супруге не вертихвостку-мучительницу, наказанье Господне, а жену-мать, жену-сестру, жену-наставницу. И притом она должна быть красавица – на какую попало, будь она хоть семи пядей во лбу, Федор и глядеть-то не станет!
Поразмыслив таким образом и посоветовавшись с Богданом Бельским, государь приказал отыскать в боярских семьях нескольких девочек в возрасте, близком к невестиному, и поселить их во дворце, в отдельных покоях. При выборе обращалось внимание не только на красоту, но также на ум и нрав. Среди избранных девочек оказалась Ирина Годунова.
В ту пору старший брат ее, Борис, был на Оке, где выставлялось русское войско против вышедшего в новый поход Девлет-Гирея. Но крымский хан повернул от Молочных Вод, устрашившись противника, и Борис, довольный, воротился в Москву, чая награды. А там узнал, что сестра живет теперь при дворе и, возможно, предназначается в невесты младшему царевичу.
Первым его чувством была обида на судьбу, которая в очередной раз подставила ножку. Борис ведь по-прежнему желал для сестры куда более высокой участи! Надеялся, что рыжая пакостница Анхен Васильчикова когда-нибудь осточертеет государю, тот возмечтает не о смехотворном сожительстве, а об освященном церковью браке. Тогда снова затеется выбор невест, и уж тут Борис костьми ляжет, но подсунет ему Ирину… А вон как все обернулось! Позже выяснилось, что похлопотал за Ирину Богдан Бельский, рассудив: все-таки Годуновы – родня какая-никакая, лучше Ирина, чем абы кто чужой при царевиче. Годунов мысленно пообещал когда-нибудь припомнить Богдаше «родственные хлопоты», вдребезги разбившие его собственные расчеты, и со свойственным ему холодным здравомыслием начал изыскивать способ, как обернуть в свою пользу то, что на первый взгляд казалось неудачей.
Что же, полностью прибрать к своим рукам, через руки сестры, младшего наследника престола – это тоже очень даже неплохо. Иван Васильевич не вечен, да и с Иваном, старшим царевичем, мало ли что может случиться. Ирина обожает старшего брата, никогда из его воли не выйдет. Борис будет управлять сестрой, а она братом. На трон воссядет Федор, но фактически царствовать будет он, Борис Годунов. Надо только набраться терпения. Может быть, это куда более верный путь к власти, чем через Анхен. Ведь рыжеволосая сиротка, забравшись в государевы палаты, совсем забыла, кому этим обязана, – изменилась разительно, стала грубой, немилостивой, так и норовила оскорбить и обидеть своего прежнего пособника.
Поэтому Борис не слишком-то жалел, когда Анхен померла в одночасье. Произошло это случайно, и о ней скоро забыли. Даже государь не горевал. Похоже, за время своего недолгого возвышения она успела крепко насолить и Ивану Васильевичу. Что ж, не диво при таком-то ее характере.
А вскоре случилось то, что и должно было случиться: царь начал искать себе новую жену. И нашел ее в семье захудалого, обедневшего дворянина Федора Нагого. Звали невесту Марьей, и была она красавица необыкновенная. Борис Годунов, недавно пожалованный в бояре, находился в числе дружек.
Он угрюмо смотрел на новую царицу. Молодая, сильная… если она понесет ребенка от царя, если родит сына… А никогда не разберешь причуд государева сердца: если полюбится ему младший царевич, вполне он может сделать своим наследником его, оставив в стороне и Ивана, и Федора…
На всякий случай Борис решил следить за молодой царицей. Конечно, сие было легче сказать, чем сделать, но Годунов знал, что человек, который хочет пробиться к власти, должен иметь глаза и уши во всех закоулках дворца.
«Глаза и уши» Годунова звались Ефимкой Поляковым. Этот маленький, сгорбленный человечек мог становиться незримым и беззвучным, он умел подслушать, казалось, даже мысли человека, не то что его поступки обнаружить. И вот однажды Ефимка Поляков, от волнения горбясь сильнее обычного, путаясь в словах и задыхаясь, нашептал Борису, что царевич Иван хаживает в покои государыни. Да не просто так хаживает – он слюбился с молодой государыней! Ефимка-де сам видел, что лежали они в одной постели и занимались блудодейством.
Годунов заставил верного соглядатая поклясться пред иконою, что не лжет. И пока Ефимка бился лбом об пол, бормоча: «Да развались моя утроба на тысячу частей, да лопни мои глаза, ежели лгу!» – Борис вспомнил, каким странным взглядом следил Иван за красавицей-невестой на отцовой свадьбе. Вот те на! А он-то решил, будто царевич возненавидел молодую мачеху! Получается, совсем наоборот!
Но тотчас Борис усмехнулся. Только дурак может подумать, что Иван вступил в связь с царицею по неодолимой любви. Он уже сменил трех жен и бог весть сколько «сударушек», как говорят в народе. Скорее всего, он тоже, как и Годунов, следил за царицей, искал, чем можно опорочить ее перед отцом, который не часто жаловал молодую жену своими посещениями: видать, уже пресытился ею. Вот и воспользовался ее одиночеством, слабостью, заброшенностью. Годунов знал, сколь циничен и расчетлив царевич, напрочь лишенный возвышенности духа, свойственной его отцу. Хотя… А может, и впрямь возгорелся сердцем на любовь?
Впрочем, побуждения, которые двигали молодым Иваном, не особенно волновали Годунова. В ту минуту он готов был пасть на колени под иконами рядом с Ефимкою и возблагодарить Бога и всех его святых, доказавших ему, что он, Годунов, – воистину избранный среди прочих. Не просто так даны были ему Ефимкой эти сведения. Не просто так! Он, Бориска Годунов, твердо стоит на своей стезе и сам владычествует своей судьбой. И судьба его будет воистину величава!
Борис запаленно перевел дыхание, с трудом отогнав опасные мечты, предаваться которым сейчас было совсем не время, и велел Ефимке подняться с колен.
Тот подлез снизу своей угреватой рожей природного доносителя, причем длинный нос его аж пошевеливался нетерпеливо, чуя поживу:
– Батюшка Борис Федорович, ты уж не обидь меня, сирого да убогого, сам знаешь, что токмо моим ремеслишком живем мы с тятенькой родимым, а уж я, верный раб твой, завсегда тебе отслужу за доброту твою!
– А когда я тебя обижал? – посунулся чуть в сторону Годунов, чтобы уберечься от слюны, брызги которой вылетали меж щербатых Ефимкиных зубов. – Грех пенять! Лучше скажи, здоровье тятеньки каково? Неужто еще живой, старый хрыч? Ему уже небось лет сто? Или поболее?
– Ну, сто не сто… – протянул Ефимка, – только он сам давно со счету сбился. Да вроде Бог милосерд, намерился наконец-то прибрать моего родителя. Коли будешь милостив, боярин, так отпустишь меня нынче в ночь в Москву: хочу при кончине его побывать, а изволит Господь, так и глаза закрыть.
– Неужто помирает старик? – недоверчиво спросил Годунов, и Ефимка закрестился в ответ:
– Помирает, уж который день помирает, а Бог даст – и насовсем помрет.
– Ну-ну, – задумчиво проговорил боярин. – В Москву, значит… Что ж, поезжай, коли надобно.
– Спаси Христос! – поклонился в пояс Ефимка. – А ты нынче же прямиком к государю, да, батюшка?
– К государю? – глянул исподлобья Борис. – Что, прямо сейчас? Но ведь время уж позднее. Спит, поди, царь-надежа.
– Коли спит, так проснется за-ради такой новости, – потирая руки, суетливо приговаривал Ефимка. – Это ж не новость, а чудо что такое! Небось ради нее и со смертного одра восстанешь, не токмо с ложа почивального.
– Ефимка, что-то ты языком молотишь не в меру! – сурово глянул Годунов. – Смотри, по краю ведь ходишь… по самому по краешку!
– Да нешто мы не понимаем? – посерьезнел Поляков. – Чай, не дурковатые какие-нибудь. – Однако глаза его так задорно блестели, так убегали от испытующего взгляда боярина, что Годунов насторожился.
Ефимка был его лучшим соглядатаем, а самым большим его достоинством была молчаливость. Однако картина, увиденная в царицыной опочивальне, похоже, потрясла убогое воображение доносчика настолько, что он впал в некое опасное умоисступление, бывшее сродни опьянению, когда человек не ведает, что творит, а его язык развязывается. Но преждевременная огласка никак не входила в намерения Годунова. И Ефимка мог стать опасен…
Бориска сделал вид, будто собирается к государю, а Ефимку велел отвезти к отцу. Поручил он это не кому иному, как доверенному слуге своему Акиму. Тот был немой (язык ему урезали в ногайском плену, откуда его несколько лет назад выкупил боярин), то есть молчаливее Акима мог быть только мертвец. Но слушать он мог преотлично, а потому выслушал тайное приказание своего господина весьма внимательно и опустил голову в знак повиновения.
Посмотрев вслед повозке, увозившей Ефимку в последний, невозвратный путь, Годунов, вместо того чтобы направиться к государеву двору, вернулся к себе домой.
Ближайшей целью Бориса было очистить путь к престолу для младшего государева сына – Федора Ивановича, который благодаря его любимой жене и сестре Годунова Ирине стал уже мягким воском в руках своего хитрющего шурина. И вот Бог дал наконец Борису в руки средство против Ивана… Однако боярин был не только хитер, но и умен. Он знал, что всякая палка – о двух концах, то есть всякое оружие, кое ты обратишь против другого, может быть обращено против тебя. В том, что он пустит добытый Ефимкою секрет в ход, сомнений у Годунова не было, только следовало хорошенько рассудить, как это сделать, чтобы и волки были целы, и овцы сыты.
Тьфу! Волки сыты и овцы целы!
Борис тихонько рассмеялся. Он сызмальства почему-то произносил это расхожее выражение неправильно, однако сейчас именно исковерканные слова казались верными. Волк, который должен остаться сытым и притом целым, – это он, Борис Годунов. Что будет с овцами, Иваном и Марьей Нагой, а также с государем, его беспокоило мало.
Нынешняя жена царевича Ивана, Елена Шереметева, знала, что ошибаются люди, которые уверены: коли выбрали тебя в жены царскому сыну, то ты уже счастлива. А она никогда не знала, не была уверена: доживет ли, доплывет ли до утра следующего дня или нынче же прогневит мужа какой-то малой малостью и тот вышвырнет ее в келью монастырскую, как и двух ее предшественниц, Евдокию Сабурову и Прасковью Соловую. На одно была у нее надежда – на быструю беременность. Вот в чем будет ее защита: в сыне, который станет прямым наследником после того, как Иван унаследует трон своего отца.
Как мечтала, так и вышло: понесла чуть не сразу, чуть не с первой же ночи. Не то что царица Марья, которая два года после свадьбы хаживала праздная, и только теперь поползли наконец по дворцу смутные, еще неопределенные слухи, дескать, бабки заметили первые признаки: остановку кровей и тошноту. Но, возможно, это простое недомогание, так что во дворце особо не радовались.
Елена, узнав о своей беременности, сразу ощутила такое спокойствие, такое довольство, какого в жизни не испытывала. И только ночами мерещилось ей дурное, а что, она и сама не понимала.
Однажды утром, после очередной тревожной ночи с дурными снами, после одинокого, унылого завтрака (мужа она уже второй день у себя не видела), после осмотра бабок и нашептываний знахарок, Елена велела привести к себе девок-песельниц и плясальниц.
Сначала девки попели. Потом поплясали. Перед обедней угомонились, и Елена захотела вздремнуть. Постельница, взбивавшая пуховики на ее кровати, вдруг удивленно вскрикнула и показала царевне скомканную бумагу, кругом исписанную чернилами.
Елена уже рот открыла, чтобы велеть постельнице: кинь, мол, в печку, – но все же решилась взять смятый листок в руки. Развернула, прочла – да так и схватилась за сердце, снова вперилась взглядом в строчку: «…слюбился-де блудным делом государев сын с самой царицею и спал с нею в постели ее».
Подметное письмо! Нынче в тереме Елены перебывало человек двадцать народу, включая всех служанок, да боярышень, да знахарок, да плясальниц-песельниц. Запросто кто-то из них мог изловчиться и кинуть бумажный комок в постель царевны. И уж никак не обошла бы она его взглядом в постели-то.
Письмо было написано человеком малограмотным и, сразу видно, с трудом державшим в руке перо, – некоторые слова ей едва удавалось разобрать. Это была челобитная царевне Елене Ивановне от какого-то Матвея Семенова Полякова – письмо оказалось, как ни странно, подписано! – с мольбой донести великому государю Ивану Васильевичу о преступлении, свершенном его любимцем, боярином Борисом Федоровичем Годуновым. У боярина сего до недавнего времени служил сын Матвея Полякова, именем Ефимка, и был он первым среди слуг, пользовался таким доверием боярина, что тот давал ему самые тайные и важные поручения. Однажды Ефимка по его приказу следил за царицей Марьей и увидал, что к той посреди ночи явился царевич Иван Иванович и вовлек ее в плотский грех на том самом ложе, на котором она совокуплялась с отцом его. Годунов, услыхав от Ефимки про сие страшное событие, не кинулся немедленно к государю с доносом, а затаил тайну и Ефимку застращал, чтоб под страхом смерти молчал об увиденном. Однако злосчастный Ефимка чуял какую-то беду. Он навестил своего больного отца и поведал ему про царицу и царевича, сказав также, что опасается своего боярина, и ежели с ним в ближайшее время что-то случится, то, значит, Годунов взял грех на душу и запечатал его уста навеки. Бедный Ефимка как в воду глядел: через два дня его нашли при большой дороге зарезанным, ни кошеля, ни коняги при нем не было, труп оказался раздет донага, и выглядело все так, будто напали на него разбойники, каких по московским дорогам во все времена бродило немало. Однако, лишь только весть о его гибели дошла до отца, тот сразу смекнул, кто истинный виновник смерти сына. Сам он уже глубокий старик и, возможно, не доживет до утра, но слышал он много доброго от людей о молодой царевне Елене Ивановне, заступнице сирых и убогих, потому и припадает к ее ногам, челом бьет о милости: стать отмщением за его невинно убиенного сына Ефимку Полякова и открыть государю глаза на двух змей, коих он, государь, пригрел на грудях своих. И это его последняя предсмертная просьба.
Прочитав письмо, Елена потеряла голову и, как была, не одеваясь, ринулась в государевы покои.
Она не могла бы выбрать времени хуже. Государь читал с сыном, Годуновым и Богданом Бельским письмо польского короля Стефана Батория. Письмо было гнусное, оскорбительное, и настроение у царя сделалось самое отвратительное. Он снова видел измену всюду, во всяком, самом близком человеке.
Появление царевны Елены он воспринял как нечто ужасное. И даже не сразу узнал ее.
Залитое слезами лицо невестки было искажено до неузнаваемости. Простоволосая, в одном только легком безрукавом летнике, накинутом на сорочку, она выглядела непристойно! И стоило представить себе, что в таком виде царевна бежала по всему дворцу от своих покоев до царских, что ее видели и стража, и бояре, ожидавшие своей очереди в малой приемной… стоило это представить, как у царя, весьма чувствительного ко всяческим условностям и приличиям относительно женского поведения, от гнева помутилось в голове.
Позорище! Да баба сошла с ума!
Он вихрем слетел с трона и ринулся к невестке.
– Сучка гулявая! – крикнул гневно, вздымая посох, с которым не расставался. Ему никто не успел помешать, и царь с силой огрел невестку по боку.
Испустив пронзительный крик, Елена упала на колени и протянула к государю руки, в одной из которой был зажат измятый бумажный лист. В то же мгновение ее опоясала такая боль, что царевна обхватила живот руками и ткнулась лицом в пол, лишившись сознания и выронив бумагу.
Царь в замешательстве уставился на скорченное тело обеспамятевшей снохи. Приступ ярости мгновенно сошел на нет, и он начал соображать, что совершил.
Баба-то на сносях, а он ее так… Ничего, оклемается – у бабы, что у кошки, девять жизней, зато в следующий раз подумает, прежде чем бегать по дворцу чуть ли не телешом…
– Что ты натворил! – крикнул очухавшийся Иван, бросаясь к жене и пытаясь ее поднять.
Бельский помогал ему, а взгляд Годунова упал на бумагу, которая валялась в стороне. Подобрал ее, скользнул взором по строчкам – и замер, словно не веря глазам.
Государь, который растерянно наблюдал за попытками Ивана привести жену в сознание, краем глаза заметил, как лицо Бориса внезапно сделалось пунцовым. Казалось, его сейчас хватит удар! Это было настолько не похоже на всегда спокойного, мягкого, сдержанного Годунова, отлично умевшего таить свои чувства, что государь встревожился чуть ли не больше, чем из-за обморока снохи. Шагнул в Борису, явно радуясь хоть какой-то возможности отвлечься от неприятных хлопот над стонущей бабою, и тут Годунов начал суетливо прятать руку с письмом за спину, затравленно озираясь на государя. Но тот оказался проворнее и, выхватив смятый лист, начал читать.
Чем дальше скользили по строчкам его глаза, тем сильнее бледнело его лицо. Однако глаза наливались кровью, и когда, дойдя до конца, он взглянул на Годунова, у того подкосились ноги: на него смотрели красные дьяволовы очи!
Если у царя и возникли какие-то сомнения в правдивости письма, они исчезли, стоило ему только увидеть взопревшее, перепуганное лицо Годунова.
Борис рухнул на колени. Возможно, это спасло ему жизнь – царь только испепелял его взглядом, но не двигался с места. Однако внутреннее напряжение, распиравшее его, должно было наконец прорваться. С хриплым ревом ударив Бориса кулаком в лицо, Иван Васильевич развернулся, снова вскинул посох и кинулся к сыну.
На пути у него стоял недоумевающий Бельский. В следующий миг боярин был отброшен к стене с такой легкостью, словно в нем было не шесть пудов, а всего лишь полпуда, а царь огрел сына поперек спины так, что Иван рухнул на пол, издав крик боли. Он еще успел откатиться в сторону, чтобы избежать тычка смертоносным острием, однако далеко не ушел.
Царь снова и снова вздымал посох, обрушивая на сына удар за ударом. Глаза его были неподвижны, рот искривлен судорогой, пена кипела на губах. Иван сначала пытался подняться, однако после удара по голове замер недвижимо.
Царь же словно не видел разбитой головы сына, его окровавленного тела. Он хрипло стонал, меж стонов прорывались отдельные слова, и, когда Бельский выполз из своего угла и попытался понять, что выкрикивает царь, ему показалось, будто он ослышался. Такого не могло быть! В это невозможно было поверить!
– Государь, помилосердствуй! – возопил Годунов, пришедший наконец в себя, и, утирая кровь с лица, попытался перехватить посох, но получил по ребрам так, что задохнулся и снова упал.
– Господи! Ты убил его! – послышался в то мгновение крик Бельского, и рука царя, занесенная над Годуновым, дрогнула.
Борис мгновенно перевернулся на живот и пополз, пытаясь подняться.
– Ништо! Живой еще, изменник! – взревел государь, уже несколько остывая и злорадно глядя на унизительное ползание Годунова.
– Ты сына убил! – так же отчаянно выкрикнул Бельский.
Рука Ивана Васильевича разжалась, посох с грохотом рухнул на пол.
