Текст книги "Убить, чтобы воскреснуть"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

* * *

Кавалеров спустился в подвал и остановился перед дверью: тяжелой, сейфового типа, со сложной системой внутренних замков.

Усмехнулся: ну чистая тюряга! Дверь воздвигли после первого побега Хингана, месяц назад. Даже Кавалеров усомнился, что она понадобится, но сучонок, надо отдать ему должное, ни минуты не переставал верить, что рано или поздно вновь сцапает свою жертву и опять заточит в узилище. Тот, другой Семеныч, тоже, помнится, бурчал насчет пустой траты денег, но втихаря бурчал, чтоб хозяин не слышал. Все-таки именно по его, Семеныча, дурости Хинган и дал тогда деру. Кавалеров и сам готов был убить этого придурка, ну а сучонок… Еще бы! Столько сил затратить на похищение, так хитро все обдумать; ну а последующая операция, лечение, психологическая обработка Хингана? И вот все разрушилось в одно мгновение. Да, крепко приложил он Семеныча! У того едва глаза на лоб не вылезли – и не столько от боли, сколько от изумления. Ну и дурак, что изумлялся. В этом Герке столько всего намешано, как в них во всех, в Налетовых! От него только и жди. Не то что ударить – он и убить может. По сути, Хингана почти прикончил…

Вот именно – почти. Ну что же, Кавалеров сегодня довершит начатое. Хватит, ученый. На судьбу надеяться нельзя – только на себя, на эти вот свои ручоночки работящие да ко всякой работенке гораздые!

Он стукнул в дверь – как надо стукнул, как условлено было. Глазок на мгновение померк: Семеныч приник к нему. Потом залязгали замки, приотворилась щелочка.

– О, это ты! – послышался довольный голос. – Давай влезай. А то мне тут совсем невмоготу стало.

– Что, опять Хинган пристает? – не сдержался, поддел-таки Кавалеров, запирая за собой дверь.

Семеныч глухо хрюкнул, словно получил удар поддых. Его круглое лицо обиженно вытянулось:

– Ну ты и…

– Да ладно, брось! – отмахнулся Кавалеров. – Подумаешь, слова ему не скажи, экая цаца!

Его разбирал смех. А может, просто нервная трясучка – черт его разберет. Семеныч вечно корчил из себя черт знает что, хотя на самом деле был такой же падалью, как все: как сам Кавалеров, в первую очередь. И вдобавок оказался слабаком, задавшим всем массу неприятностей. Да если бы тогда на его месте оказался Кавалеров, Хинган уже целый месяц отдыхал бы в холодненькой землице! И пусть только Герка, сучонок, пикнул бы хоть словцо – ответ мог быть только один: «А ты что, хотел, чтобы он еще и меня прикончил и сбежал?»

Семенычу повезло: остался жив. Похоже, Хингану и впрямь нужно было от него совсем другое… Кавалеров потом его подначивал время от времени (но, разумеется, так, чтобы сучонок не слышал): все-таки трахнул он тогда Хингана или нет? Семеныч взвивался, как змеюка, брошенная на уголья костра. А что такого, подумаешь? Сам Кавалеров не оплошал бы, тем паче что Хингану этого до смерти хотелось.

А интересно, Герка предполагал, что все его извороты над Хинганом могут выйти таким вот боком? Как у них там, в Африке, вели себя бабы-новоделы? Тоже небось стелились под всех мужиков подряд, а то и силком на себя тащили. Хинган всегда был кобелище, каких поискать, а, став сукой, вел себя так, будто у него течка не прекращается. Однако Герка все время держал его психику на привязи, а тут вдруг… сорвалось! Семеныч потом, плавая в слезах и соплях, хлюпая дважды разбитым носом (сперва Хинган приложил, потом Герка добавил), рассказывал, что принес, мол, узнику пожрать, а тот на него буквально с порога навалился и в койку потащил. То есть этой вновь образованной бабенке до такой степени приспичило, что вынь да положь! Семеныч дурак: ему надо было отметелить Хингана в очко (сам Кавалеров на его месте так бы и поступил), а у того, видите ли, воображение разыгралось. Не к месту вспомнил, как присутствовал при операции хингановых гениталий…

Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, словечко же выискали: ге-ни-та– лии! Проще сказать, оттяпал Герка Хингану хрен с яичницей, а в том месте бабью лоханку вырезал. Вот вам и все ге-ни-та-лии! Душою-то Хинган к тому времени вполне стал бабой… не считая, конечно, наглухо запертых местечек в сознании.

И так, значит, перепугался непорочный Семеныч, что начал отбиваться ручками и ножками, чем глубоко оскорбил Хингана: то ли морально, то ли вдобавок и физически. И, как назло, ни Кавалерова, ни самого Герки не случилось на даче! Сучонок именно в этот день смотался в Нижний – повидаться со своими. Эх, дорого дал бы Кавалеров, чтобы оказаться там же – при встрече любящих родственников. Смерть как хотелось ему поглядеть в глаза Петра Григорьевича… Петьки Налетова! В погасшие, полуослепшие, полумертвые глаза… Ибо сказано в Писании: око за око и зуб и зуб. А может, и не в Писании. Да какая разница? Правильно сказано…

Но Кавалерова одолели заботы. В тот день была его очередь «пасти» Кирилла. Герка хоть и ненавидел зятюшку богоданного, все же глаз с него не спускал и пекся о нем, как мог. Поочередно оба Семеныча езживали на Сухаревку, убирались там, кашеварили и даже бельишко Кириллу стирали. В основном пятнистые простыни, на которых тот валялся с девками. Сучонок Герка, насколько знал Кавалеров, к зятю больше и носа не казал. Брезговал! Ну что же, было чем…

Да, так вот: Герка был в Нижнем, и найти в опустевшем подвале Семеныча с шишкой на лбу и разбитым носом выпало Кавалерову. В последних сполохах надежды он оббегал весь дом, заглянул во все углы, находя тут и там следы Хингана: тот искал деньги, выпивку и женскую одежду. Вещи Лады, выброшенные из шкафов, кучей валялись на полу. Уж как удалось Хингану натянуть на свои бицепсы эти узенькие тряпочки – неведомо, однако не голышом же он ускакал! А может, все новое прикупил. Во всяком случае, того тряпья, в котором его нашел сучонок, прежде на Хингане не видели.

Кавалеров задумчиво покосился на Семеныча. Не сказать, что ему было жаль этого недоумка, но все-таки чуть не год прожили бок о бок, вместе ходили брать Хингана, вместе помогали Герке, вместе потом искали беглеца… Конечно, Кавалеров здорово всем морочил голову, однако его не оставляло ощущение, что Семеныч тоже не лыком шит. Однако слишком уж крепко он был предан Герке – и это автоматически переводило его в разряд смертельных врагов Кавалерова…

– Ты вот что, – сказал почти ласково, – ты иди к себе и спать ложись. Герка послал тебя сменить.

Семеныч, болван, надулся:

– А, не доверяет! Я и то удивился, как это он меня до дежурства допустил! А он спохватился, значит, передумал? Нет, я с ним поговорю! Я его спрошу! Да я ведь за него…

Кавалеров не на шутку забеспокоился. С Семеныча ведь и впрямь станется затеять с Геркой отношения выяснять!

– Ты это лучше на утро оставь, – сказал Кавалеров все с той же убедительной ласковостью. – Дай человеку поспать. Он ведь не железный. Ты не видел, а у него затылок в кровь разбит и вся шея в синяках после того, как его Хинган на Сухаревке по ледянкам валял.

Семеныч с ненавистью уставился на вторую дверь, за которой был заперт виновник случившегося.

– Убил бы гада! – сказал глухо. – Ну ладно, если так – я пошел. Ты один управишься?

– Иди, ну иди! – почти с мольбой сказал Кавалеров. – А то я передумаю!

Семеныча, конечно, будто ветром вымело.

Кавалеров хотел сразу пойти к Хингану, однако на всякий случай решил выждать: а вдруг Семеныч все-таки потащится к Герке или тот сам зачем-нибудь выйдет и наткнется на праздно шатающегося караульщика? Он сидел, курил, прислушиваясь к тишине и размышлял: все-таки что сохранилось в памяти Хингана? Вот, скажем, помнит ли он первую встречу с Кавалеровым… вернее, вторую? Или все стерлось в его сознании, будто запись с тех видеокассет, из-за которых Кавалеров потерял чуть ли не больше, чем нашел?..

Помнится, когда Кавалеров пришел к Хингану в первый раз с заказом, тот выслушал его, однако ответа не дал. И вообще у Кавалерова создалось впечатление, что Хинган слушал его не очень внимательно. Сидел, позевывал, барабанил пальцами по ручке кресла, а сам глаз не спускал с рук визитера. Ну, тот умел себя держать: кисти его лежали на коленях вяло, словно этот жизненно, а вернее, смертельно важный разговор не больно-то его и волновал. Сказать по правде, он был бы не прочь, если бы Хинган счел его не самим заказчиком, а всего лишь посредником. И когда Хинган попросил отсрочки, Кавалеров решил, будто день понадобился исполнителю для сбора информации о посетителе. Святое дело! Он кивнул и вежливо распрощался, уточнив время завтрашнего визита.

Наутро он проснулся с четким решением увеличить сумму вдвое, если Хинган начнет упираться. Десять тысяч баксов за исполнение мечты всей твоей жизни – цена никакая! Теперь он не сомневался, что все пройдет как надо. Душегубство по заказу может претендовать на звание третьей древнейшей профессии, так что о каких-то моральных запретах и речи нет. А Хингану всегда были нужны деньги, хотя он и слыл среди своих как человек не только не бедный, но и весьма изобретательный к добыванию средств. Так, свое первое состояние он составил очень своеобразным путем: являлся за двенадцать-четырнадцать часов до отлета к евреям, отъезжающим на постоянное жительство в Израиль, и, держа в руке пистолет, любезно предлагал ультиматум: либо вы делитесь своим богатством (драгоценности ведь багажом не отправляют, да и баксы в те годы не больно-то доверяли банкам!) и отбываете на историческую родину живым и здоровым, либо… либо с дыркой в черепе остаетесь в этой стране. Человек, который давал Кавалерову наводку, рассказывал, будто Хинган еще и заядлый коллекционер какой-то там старины. Кавалеров невольно хохотнул, вспомнив, как в детстве коллекционировал марки. Тогда он мечтал разбогатеть, чтобы купить Черного Корсара… теперь он даже не может припомнить, что это, собственно, такое! Неужели Хинган тоже свихнут на марках? Право, жаль, что Кавалеров все настолько прочно забыл, что не сможет поддержать с ним «светской беседы»!..

Хинган принял его гораздо любезнее, чем вчера, и Кавалеров почувствовал, что дело, скорее всего, сладится. Сегодня был и коньячок поднесен, и длинные тонкие сигарки лежали в коробочке, да и посадил его Хинган в то кресло – антикварное, неописуемой ценности, – в котором сидел вчера сам.

Еще раз перечислил все пожелания Кавалерова, и тот понял, что вчера Хинган просто для видимости ваньку валял, а на деле ничего не пропустил мимо ушей. Кое-что, впрочем, он перепутал, однако Кавалеров не поленился объяснить еще разок.

– А цена, значит, пять тысяч? – уточнил Хинган.

Кавалеров повел бровями: да, мол.

– Торг уместен?

Кавалеров легонько прищелкнул языком. Вот оно. Хорошо, что он еще вчера все для себя решил!

– Как говорится, пуркуа бы не па? Уместен, уместен.

– Замечательно! – с облегчением улыбнулся Хинган. – Тогда вот мои встречные условия. Все, что ты хочешь, я сделаю. Вместе с двумя ребятками. За них вполне ручаюсь – перо мне в бок, если хоть что-то будет не так! Но, ты уж извини, сумма в пять тысяч баксов кажется мне за такую работу нелепой.

Кавалеров прищурился.

– Я готов сделать это… за три с половиной тысячи.

Кавалеров дрогнул стаканом и едва не вылил себе на причинное место пятизвездочного коньяку. Да, похоже, он на своих северах крепко отстал от жизни!

– Воля твоя, – собрался, наконец, с мыслями. – Желаешь все деньги вперед?

– Ты не понял, – дружески сказал Хинган. – Деньги мне вообще не нужны. Я назвал три с половиной, потому что именно столько ты выложил на Арбате в антикварной лавке за свой коллекционный перстенек. Не надо спорить: я вчера весь день справки наводил, как угорелый, зато информация из первых рук, и самая достоверная! Мне нужен твой перстень – и больше ничего.

Кавалеров растянул губы в улыбке. Да, он искренне счел все это шуткой!

Хинган не стал тратить время на слова: взял со стола плоскую шкатулочку и подал Кавалерову. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это не шкатулочка, а фотоальбом.

Нет, Хинга отнюдь не приглашал гостя полюбоваться видами природы или красотами туристических маршрутов. В альбоме лежало одиннадцать снимков, и это все были изображения перстней.

С первого взгляда изумленному Кавалерову почудилось, будто это одиннадцать фото его собственного перстня.

– На самом деле их всего двенадцать, таких перстеньков. Сделаны они примерно в 1527 году, когда боярин Василий Лодыгин, по прозвищу Шаран, потомок знаменитого Андрея Кобылы, очутился в Ватикане в качестве посланника царя Василия Ивановича III к папе римскому. Чем уж он так приглянулся Ватикану, неведомо. Может быть, стал униатом или вовсе тайным католиком… Да это не важно. Важно другое: в качестве прощального дара Шаран увозил с собой двенадцать таких золотых перстней с платиновыми вставками: изображениями двенадцати апостолов. Между прочим, не удивлюсь, если эти перстни входили в состав папских презентов самому государю, однако тот к возвращению Шарана уже откинул коньки, а с Еленой Глинской, его вдовой и временной правительницей, наш боярин не церемонился. Теперь вот какой вопрос: ты, случайно, не из рода Лодыгиных?

Кавалеров опустил глаза, невероятным усилием удерживая на лице маску привычного равнодушия. Девичья фамилия его матери была… Шаранова! Случайное совпадение или родовая связь? А может быть, просто попытка спасти жизнь? После семнадцатого года многие пытались выжить именно таким образом: меняя опасные фамилии на простые, невыразительные. Дед Кавалерова с материнской стороны погиб в гражданскую – помнится, мальчику никогда не говорили, на чьей стороне он воевал, но как бы само собой разумелось, что на стороне красных. А если нет?.. Бабушка, тихая, невероятно молчаливая, работала библиотекарем. Она наверняка знала о связи этих двух слов: Лодыгин-Шаран, она могла… вполне могла! Теперь понятно, почему так исступленно берегли и обожали в семье этот перстень, почему мать всегда плакала и молилась, глядя на него. И отец знал, конечно. Он помогал жене оберегать тайну семейной реликвии. Сам Кавалеров был еще слишком мал: ему никто ничего не объяснял. Он просто помнил… Из глубины детства доходило это золотое свечение, смягченное светлым платиновым отблеском. Фигурку человека, распятого на косом кресте, больше похожем на букву Х, он запомнил навеки, хотя и не знал, чье это изображение. Думал, может, запрещенный Бог. Оказалось, не менее запрещенный апостол… Ну, если Хинган такой образованный, есть возможность пополнить и свое образование!

– Двенадцать апостолов, говоришь? И на моем перстне, значит, апостол? Который же из них?

– Андрей Первозванный, – ни на миг не замедлил с ответом Хинган. – Считается первым проповедником христианства на Руси. Распят язычниками на косом кресте, с тех пор крест этот называется Андреевским. Им, к примеру, был отмечен русский морской флаг.

Кавалеров смотрел на него неподвижными, расширенными глазами.

– Чего вылупился? – грубо спросил Хинган. – Я, между прочим, на искусствоведческом факультете учился!

Но мысли Кавалерова сейчас были далеко. Он вспоминал, как мама сказала однажды: «Я очень хотела назвать тебя Андреем, но бабушка потребовала, чтобы назвали в честь их полкового командира, с которым она воевала в гражданскую…» Бабушка в данном случае имелась в виду совсем другая: отцова мать, деятельница партии и бывшая пламенная революционерка. Умерла она в блокаду Ленинграда, Кавалеров ее в глаза никогда не видел. Но сейчас ощутил острую, какая только в детстве бывает, ненависть к ней за то, что не дала называться святым именем – может быть, охранительным для семьи. Отца-то звали Семеном. Апостол Симеон… Хоть и совпадение, но какоесовпадение!

– Ну, сговорились? – послышался нетерпеливый голос, и Кавалеров медленно взглянул на Хингана.

Он видел перед собой крепкого тридцатилетнего мужчину среднего роста, стриженного ежиком, с неровным, резко начерченным лицом и твердым, решительным ртом. Та жестокость, которой прославился Хинган, таилась в набрякших углах рта, в прищуре узких глаз, в бескомпромиссно прямых, будто углем прочерченных бровях. Да, этот человек может сделать все, чего хочет Кавалеров… и все же придется поискать другого!

Поднялся, аккуратно отставив толстостенный стакан, резко пахнущий коньяком.

– Печально, Хинган, но факт: цену ты загнул непомерную.

– Три с полтиной штуки? – усмехнулся тот.

Кавалеров криво улыбнулся, ощущая, как начинает трескаться броня самообладания и сквозь нее медленно просачивается бешенство. Нет, он просто уйдет – молча. Он не станет ударами вбивать в Хингана рассказ о том, чтопроизошло c ним, когда год назад в витрине антикварной лавочки на Арбате он вдруг увидел этот потемневший, забитый грязью перстень, перечеркнутый косым крестом с крошечной фигуркой человека… Если бы Кавалеров знал хоть одну молитву, он помолился бы тогда. Он обратился бы к Богу, вознес благодарность небесам… Но он просто стоял – и медленно, тупо размышлял, каким образом очутилась здесь драгоценная реликвия, исчезнувшая больше сорока лет назад, после того рокового ноябрьского дня, когда перестала существовать семья Кавалеровых, когда арестовали отца и мать, разгромили, разграбили дом… Какой-нибудь энкаведешник разжился конфискованным при обыске золотишком? Или соседи, совдеповские мародеры, растаскивая по домам оставшийся хлам, нашли перстень закатившимся в какую-нибудь щель? Теперь не узнать, да это и не важно…

– Уходишь, значит? – со вздохом спросил Хинган. – Жаль, жаль…

Голос его звучал странно-вяло. Позевывая, взял со столика телевизионный пульт, резко вытянул руку.

Кавалеров мельком глянул на зарябивший экран, на Хингана, который тоже смотрел на этот экран с таким видом, будто надеялся обнаружить среди мельтешенья пятен что-то важное. Помнится, стало как-то странно, муторно на душе, однако Кавалеров все-таки пошел к двери, но замер, услышав свой собственный голос:

– Мне плевать, как ты намерен извращаться. Это дело твоей изобретательности. Мне только нужно, чтобы при взгляде на труп даже менты поседели, не говоря уже о семье!

Почудилось, меж лопаток воткнули осиновый кол. Неуклюже, всем телом обернулся… чтобы увидеть свое лицо – мертвенно-застывшее, бледное – на экране телевизора. Полуприкрытые веки маскировали выражение глаз, и все равно Кавалеров на какое-то мгновение испугался этого чужого лица с резиново шевелящимися губами:

– Дашенька Смольникова, семи лет. Школа недалеко от Смоленской набережной. Мой человек задержит машину матери, а ты сделаешь с девчонкой то, что я скажу.

Хинган взмахнул пультом, выключая телевизор, и пропустил мгновение, когда рука Кавалерова скользнула в карман и выдернула пистолет.

– Кассету. Живо.

Хинган покорно нажал на пульт, взял вылезшую с жужжанием кассету, протянул Кавалерову. Лицо его было спокойным, только глаза странно мерцали:

– Не стреляй, ладно? Зачем? Сбегутся мои… как это? – пощелкал пальцами, вспоминая. – Сбегутся мои бодигарды – на куски разорвут.

– Ладно, живи, – проскрипел Кавалеров, пряча кассету в карман. – Ис-кус-ство-вед хренов… живи! Только запомни: не все ты можешь в свою коллекцию захапать!

Хинган кивнул, переводя взгляд на экран. Пошевелил пальцами на пульте… и Кавалеров качнулся, будто от удара в лицо, снова увидев резиновую маску и услышав голос:

– …чтобы при взгляде на труп даже менты поседели…

Экран погас.

– Видишь? – обернулся к нему Хинган. – Я нажимаю eject. По идее, кассета должна вылезти, но этого не происходит. На самом деле источник воспроизведения находится вовсе не здесь. То есть ты можешь пристрелить меня и разгромить все вдребезги – если успеешь, конечно, – однако запись нашего разговора все равно сохранится. Вот такой вариант… С другой стороны, как только дело будет сделано и я получу перстень, ты в обмен получишь матрицу, с которой и делаются копии. Понимаешь? Но только так: в обмен на перстень! По рукам? И, ради бога, не вздумай потерять колечко или принять какие-то меры против меня. Вместе сядем, ты же понимаешь? Ну а кому из нас на нарах будет лафа, а кому почки отобьют, ты уж сам кумекай. Так что лучше не надо ничего такого. Ну что тебе эта железяка? В крайнем случае, сделаешь копию, если денег куры не клюют. А вот страсть истинного коллекционера замены не допускает. Приходится идти на все, буквально на все, ты понимаешь?

Кавалеров кивнул, размышляя: а понимает ли Хинган, что существует и другая страсть, которая не допускает замены? Месть, например. Или верность… Понимает ли Хинган, что сам подписывает себе смертный приговор?

И вот наконец пришло время привести приговор в исполнение.

…Кавалеров провел ладонью по двери, потом сунул руку под борт куртки. Здесь в ременной петле покачивался маленький, чудовищно острый топорик, давно уже похищенный на кухне. Бодяга с этим перстнем тянулась так долго не из-за желания Кавалерова тренировать свою волю или из-за потребности непременно увидеть переделанного Хингана. Чушь. Надо было сдернуть перстень еще там, в саду, когда бесчувственное тело Хингана волокли к забору. Кавалеров пытался, однако кулаки этого мерзавца после чудовищного африканского укола были судорожно стиснуты. Не вышло тогда, ну а потом… Причины были самые естественные: от гормональных препаратов, которые со страшной силой всаживал в Хингана сучонок Герка, тот начал жутко отекать. Буквально на второй день перстень так врос в палец, что так просто и не снимешь. Либо перстень пилить, либо палец. Однако Герка уверял, что отеки вот-вот сойдут, и Кавалеров ждал как дурак…

Только подумать, чем обернулось для него это ожидание, какой мукой! С одной стороны, конечно, он упивался зрелищем страданий Налетовых, зрелищем мести. С другой… от рук сбежавшего Хингана погиб верный, как пес, Денис; пришлось прикончить его девчонку, которая слишком много знала о том, кто такой Вольт. Услышав о гибели Дениса, она могла сломаться сама и очень многое сломать…

Ладно! О чем это он? Все позади! Впереди – только эта дверь, ключ от которой у него в кармане, и острие топорика подмышкой, и платиново-золотой блеск на бабьемпальце…

А потом – свобода!

* * *

– А ну вали отсюда, пока еще трамваи ходят!

Альбина вздрогнула и забилась за спину Валерии, полуживая от стыда. Никогда еще она не слышала у подруги такого голоса. Он вызывал одновременно страх и отвращение. Очевидно, то же впечатление он произвел и на полного мужчину, который приостановился рядом с ними и заговорил с той особенной вкрадчивой интонацией, с какой тут все обращались к женщинам. Услышав отповедь Валерии, толстяк пожал плечами и торопливо отошел.

– Чего он хотел? – прошелестела Альбина.

– Дешевка! – с презрением откликнулась Валерия. – Думал уболтать меня – за десять баксов изобразить для него мальчика. Что я ему, вокзальный педик какой-нибудь?

В голосе ее звенела оскорбленная гордость профессионалки, и Альбина, с трудом прорвавшись через терминологию, невольно улыбнулась. Похоже, Валерия искренне наслаждается ситуацией. Да, ее хлебом не корми – дай только поактерствовать. Стоило вспомнить, как она репетировала с Альбиной сегодняшний вечерний бенефис, как наряжала ее и себя, как изощренно занималась боевой раскраской! Уступив Альбине на вечер свою козырную дубленку, Валерия для себя взяла напрокат нечто невесомо-пушистое, белоснежное, развевающееся – может быть, даже из лебединых перьев! – высоко открывающее безукоризненные ноги в сверкающих чулках. То, что было на Валерии под шубкой, заслуживало особого внимания, и она не сомневалась в успехе предприятия.

Сомневалась Альбина. Во-первых, Смольников может найти себе кого-нибудь еще прежде, чем дойдет до них. Или просто будет не в настроении развлекаться сегодня с проститутками. А ведь именно в образе таковых и намеревались проникнуть в его квартиру Валерия с Альбиной. Разумеется, намеревалась прежде всего Валерия, ну а Альбина, как всегда, влеклась в вихре ее кипучей энергии и неожиданных идей. Альбина уже и не пыталась вырваться из этого смерча, однако сегодня утром ей показалось: все сорвется. Валерия проснулась мрачная и рассказала, что ей приснился отвратительный сон. Будто стреляет она по уткам, стоя в каком-то овраге, и дробью перебивает им шеи. Головы падают на землю, а утки… утки продолжают лететь, истекая кровью.

Альбина уставилась на нее, потрясенная не столько гадостной картиной, сколько антуражем: Валерия стреляет из охотничьего ружья! Это же надо – уродиться таким совершенством!

Странным образом совершенство Валерии ничуть не подавляло Альбину и не вызывало в ней ни малейшей зависти. Она не уставала восхищаться подругой и мечтала стать похожей на нее. Именно поэтому столь безропотно ввязалась в авантюру со Смольниковым и даже пыталась играть столь же достоверно, как Валерия, которая уже и думать забыла об утренней хандре и вела себя так, словно родилась на панели.

– Я о чем-то подобном читала, – проскрипела Альбина, почти не размыкая губ.

– В смысле? – решила уточнить Валерия, нетерпеливо перебирая озябшими ногами.

– Про девицу-детективщицу, которая под видом заказной шлюшки проникла к двум преступникам и скрутила их. Правда, сначала она всяко перед ними раздевалась и демонстрировала свои прелести, но потом взяла на прием или что-то в этом роде.

– Ну, достоинствами нас тоже господь не обидел, – рассеянно отозвалась Валерия. – Да и на прием кого хошь возьмем. Только Смольников – он ведь по сути своей не преступник, как мне кажется. У него произошло так называемое «вытеснение». Так специалисты называют один из приемов психологической защиты, когда в безвыходных ситуациях мозг перестает воспринимать несущие угрозу мысли и переживания. При «вытеснении» человек может не заметить убийцу, приближающегося с ножом в руке, хотя все остальное будет видеть и осознавать в полной мере. Нечто подобное случилось и с этим Кириллом Игоревичем. Только у него роль «вытеснителя» сыграли сексуальные потребности, странным образом обострившиеся после того, что случилось с его дочерью.

Альбину передернуло. Если ей раньше и было иногда жаль Смольникова, теперь она почувствовала к нему отвращение. И просто-таки взмолилась, чтобы нынешняя акция сорвалась!

Да… а ведь зарекалась о чем-нибудь просить небеса, прекрасно усвоив за долгие годы практики, что они выполняют все просьбы с точностью до наоборот! Так получилось и на этот раз: Валерия вдруг замерла, напряженно вытянувшись, и тихо ахнула:

– Бог ты мой! Идет, идет ведь! И один! Ну, смотри мне, вовремя подсекай!

Похоже, Валерия увлекалась не только охотой, но и рыбалкой.

Альбина усилием воли заставила себя остаться на месте, понимая, что подруга не простит ей малодушия, и только слабо вздохнула, наблюдая за Валерией, которая пружинящей походкой двинулась навстречу мужчине в длинном черном пальто и большой белой шапке. Он неторопливо приближался к женщинам, с интересом озираясь по сторонам.

Впрочем, завидев Валерию, он словно прилип к ней взглядом. И, ей-богу, его можно было понять. Это вам не традиционное марш-марш от бедра, как на подиуме! Кажется, именно такой походочкой славилась обворожительная Мэрилин Монро: ножка ставится точненько перед другой ножкой, отчего все тело соблазнительно извивается и подрагивает; голова откинута и чуть набок, зовущие губы приоткрыты, взор манит…

Тридцать семь? Ах, тридцать семь?! Девочки, да вам бы такими быть в семнадцать!

Смольников затормозил.

– При-ве-ет, – долетело до Альбины протяжное, произнесенное Смольниковым и Валерией одновременно и одинаково, а потом их смех. Похоже, они глянулись друг другу сразу.

Несколько быстрых, неразборчивых фраз; потом до Альбины донесся вопрос Смольникова:

– А что ты делаешь?

И ответ Валерии – холодновато-бесшабашный:

– Если не все, то очень многое. Но мы работаем вдвоем с подругой.

– С подру-угой? – Голос Смольникова стал еще более заинтересованным.

– Ну да, она что-то вроде стажера. Перенимает профессиональные навыки.

Альбина стояла, словно примерзнув к асфальту; эти двое приблизились к ней.

Смольников глянул оценивающе:

– Стажер-ка? Ну-ну. Пусть учится на примерах. Почему это у меня такое впечатление, будто мы с тобой покажем ей сегодня блестящий пример?

Валерия хихикнула. Повиснув на руке Смольникова и танцующей походочкой направляясь вместе с ним в глубину жилого квартала, она сделала неприметный знак Альбине: «Делай, как я!» Та медленно пошла следом, слишком ошеломленная, чтобы встревожиться или испугаться.

Она ожидала увидеть Смольникова совсем другим – угрюмым, разбитым, может быть, агрессивным. Однако этот улыбчивый, обходительный человек ничем не напоминал сломленного горем отца. И если Валерия была права насчет «вытеснения» как средства защиты, то, пожалуй, защитные реакции Смольникова начали переходить в свою противоположность!

Альбина смотрела на него во все глаза, постепенно убеждаясь, что этого человека она прежде не видела. Нет, конечно, это именно он пытался снять себе девочку, когда Альбина следила за Хинганом, он был на фото с Катюшкой и Наилем… И все-таки Смольников был слишком молод и вальяжен, чтобы оказаться тем самым Вольтом, который убил тетю Галю, Катюшку… может быть, убивал не раз и прежде. От этого открытия стало полегче на душе, но все-таки давило неприятное предчувствие. Ох, зря Валерия все затеяла…

Но уже поздно поворачивать назад: они вошли в подъезд. Кирилл Игоревич придержал дамам дверь, а потом забежал перед Альбиной и двинулся наверх, придерживая Валерию под локоток и даже не оглядываясь на «стажера». Итак, совершенно ясно, в какую сторону направлены интересы Смольникова. Похоже, Валерии придется отдуваться за двоих…

– Ой, какая хорошенькая квартирка! – воскликнула Валерия, едва захлопнулась за ними дверь, и Альбина поморщилась: реплика была насквозь фальшивая. Здесь царил какой-то странный, затхлый запах. Так пахнет в заброшенных, покинутых людьми помещениях. Похоже, этот Смольников – существо либо неживое, либо безжизненное, если он не в силах своим присутствием развеять царившую здесь атмосферу гнетущего запустения.

Миновав гостиную (на столе белел кожух большого компьютера), прошли сразу в спальню. Вспыхнул свет, и Альбина испуганно уставилась на незастеленную, смятую постель, торчавшую посреди комнаты. На стульях в беспорядке были свалены и висели вещи, стояли стаканы и тарелки с остатками еды. Здесь царило стойкое запустение, однако Альбина приметила, что слой пыли на мебели не такой уж толстый. Значит, в комнате все-таки иногда убирались. Комод с зеркалом, красивые прикроватные тумбочки тоже были неряшливо заставлены мутными стаканами, пивными бутылками, забросаны носками и трусами. Никаких флаконов, безделушек, шкатулок – ничего такого, что украшает обычно такие вот комоды и тумбочки. Интересно, Смольников сознательно уничтожил здесь все следы пребывания жены, чтобы не бередить память, или просто припрятал ее вещи, чтобы не стащили случайные гостьи?