Текст книги "Убить, чтобы воскреснуть"

Автор книги: Елена Арсеньева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Кавалеров прислушался и ухмыльнулся презрительно. Новодел! Вот же тема, любимая народом, а? Но что удивительного? В стране, считай, нет семьи, в которой бы кто-то не сидел – долго ли, коротко, – поэтому неосознанное сочувствие к приметам блатного мира в русской крови. От сумы да от тюрьмы… Кто баланды не едал, тот жизни не видал… Хотя, с другой стороны, нет, считай, и семьи, которую не проредила бы война. Однако про войну они не поют, эти отморозки, а вот про Мурку дорогую…

Кавалеров спустился в подвал Киевского вокзала, прошел к автоматическим камерам, нашел нужный номер, набрал код. С наслаждением вдохнул запах хорошей туалетной воды, долетевший из кабинки. Туалетной, мать твою так, воды! Раньше было простое хорошее слово – одеколон. «Тройной», к примеру, или «Шипр», или там «Красная Москва». А теперь – туалетная вода! Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Туалеты ею моют, сортиры, что ли?

Кавалеров неторопливо переоделся: рубашка, брюки, свитер. Дубленочка… Ботинки надевал с особым наслаждением. А куда спешить? На него никто не обращал внимания. Никто! Никому вообще не было до него дела!

Вот так-то. Держаться в гуще народа – и никакая собака не встанет на твой след, потому что след этот будет надежно затоптан тысячью ног.

Прошел к стоянке такси. Сел в машину, назвал адрес. С удовольствием закурил.

Водитель неприязненно зыркнул в зеркальце. А, понятно. Не курит, страдалец. Ну что ж, терпи, служба у тебя такая.

Кавалеров чуть приспустил окошечко. При взгляде на летевший навстречу Новый Арбат невесть почему пришла в голову еще одна байка про Калигулу, не далее как вчера вычитанная, – на даче у сучонка, между прочим! – в книжке «Жизнь двенадцати цезарей».

Какой-то сенатор уехал в свое поместье для поправки здоровья, но долго не возвращался. Калигула послал к нему наемного убийцу, заявив, что если не помогает чемерица, то необходимо кровопускание.

Кавалеров дернул в усмешке краешек губ. Необходимо кровопускание… Похоже, что так!

* * *

Германа никто не встретил. Собственно, и не должны были: он не сообщал о своем приезде. И не только потому, что сам не знал, когда прилетит и прилетит ли вообще. Просто мама в последнем разговоре, когда Герман заикнулся о возвращении, держалась до того странно, что он едва не обиделся. Отделывалась сдержанными репликами: все у всех в порядке, у отца некоторые проблемы на работе из-за финансирования, поэтому его сейчас нет дома, Лада в Москве, уж не знаю, почему ты до нее не можешь дозвониться…

– Кто умер-то? – спросил Герман.

– Что?.. – после паузы слабо выдохнула мать.

– Ну, в Дрюково. Соседка говорила, вы на похороны чьи-то ездили?

– Ни в какое Дрюково мы не ездили, – отрезала мама и, торопливо простившись, положила трубку.

Потом он узнал, что это были ее единственные правдивые слова…

Тогда Герман хмуро смотрел на трубку, потом заставил себя пожать плечами. Похоже, мама просто боится его возвращения. Боится возобновления всех тех разговоров, и ссор, и выяснений отношений Германа с отцом, сестрой и зятем, которыми была омрачена вся прошлая жизнь.

Смешно! Это сто лет назад было, с тех пор он стал другим человеком и научился вот так с философским подтекстом пожимать плечами. У каждого своя жизнь, и никто не имеет права заступать чужого пути. Эту истину он прочно усвоил, прежде чем решил вернуться. Взрыв странствий кончился! Его жизнь связана с Россией, он хочет видеть рядом с собой родных людей и ради этого многим готов поступиться, многое в себе переломить.

Однако главным чувством, которое осело в душе после разговора с матерью, был страх. Сначала смутный, почти неосознанный, затем страх становился все сильнее.

Герман привык усмирять нежелательные эмоции, разлагая их на составные и с каждой справляясь по отдельности. Этот концентрированный страх состоял из трех разных: боязни возобновления старых обид при встрече с родными; боязни дороги – лететь предстояло долго, с несколькими посадками и пересадками, а Герман с детства ненавидел самолеты; боязни женских козней. Намерение покинуть племя Герман держал в тайне от всех, кроме, понятно, Алесана, и не мог понять, каким образом о его отъезде стало известно всем и каждому. Алесан клялся всеми своими богами и даже крестился православной щепотью, что никому и словом не обмолвился. Однако хижина Германа теперь была с утра и до вечера набита женщинами, которые то уговаривали его не уезжать, цветисто, как это умеют только женщины цветных туарегов, повествуя о своих чувствах, то молча плакали, то приводили детей, прямо или косвенно стараясь обратить внимание на фамильное сходство, которого Герман, как ни тщился, не мог обнаружить. Самые умные желали ему доброго пути, счастья на родине и в знак искренности пожеланий приносили подарки. Вот этих-то подарков Герман и боялся больше всего! Потому что все они были наговоренные и могли преградить ему путь домой похлеще непроезжих дорог или посольских вывертов с паспортами. Никто из тех женщин никогда не летал самолетом, поэтому заговор на яму в дороге мог иметь самые неожиданные последствия, сработай он на высоте пятидесяти тысяч метров. Так что днем Герман принимал визитерш, а ночами снимал порчу с подарков. Как правило, это удавалось, но иногда их приходилось уносить в лес и прятать в замаскированной ловчей яме. Особенно жаль было слоновьей кожи, выделанной с поразительным тщанием. Это что-то вроде надувной игрушки – если объясняться привычными категориями. Наполненный воздухом, слон становился огромным и почти живым: мотал хоботом, хлопал ушами, кивал. Он, наверное, смог бы даже летать, если надувать его теплым воздухом или сжиженным гелием. Можно было представить, в какой восторг пришла бы от такого подарка Дашенька! Увы… это оставалось только представлять, потому что со слоном пришлось расстаться. Герман при поддержке Алесана бился над шкурой две ночи, но там была такая черная энергетика… Совершенно бессмысленно убеждать обиженную женщину, что далеко не все на свете управляется магией, а сердце мужчины – вообще в последнюю очередь. Герман даже пытаться не стал и избегал встреч с Суринаной, как только мог.

Наконец прощальные ритуалы закончились. Алесан проводил друга аж до Каира – у него были дела в русском посольстве, которому теперь, с отъездом Германа, надо было искать нового представителя у лесных туарегов, – и даже поучаствовал в продаже изумрудов. Конечно, у Германа на каждый камень был соответствующий сертификат, подтверждающий право собственности, так что никаких неприятных вопросов у ювелиров возникнуть не могло, однако присутствие величавого Абергама Сулайи ХV, появившегося в Каире пусть и не в боевой раскраске, но при знаках королевского отличия, действовало на менял магически. Так что Герман выручил за свои камни по меньшей мере втрое больше, чем намеревался. Теперь он был отвратительно богат и едва успел до отправления самолета оттащить сумки с деньгами в банк, не то, разумеется, возникли бы проблемы с ввозом такой баснословной валютной суммы в Россию. Себе он оставил только четыре изумруда: самых крупных, самых роскошных, не менее чем в три-четыре карата каждый, чистейшей, ровной окраски. Один предназначался маме, другой – Ладе, третий – Дашеньке ко дню совершеннолетия, однако предъявить подарок Герман намеревался тотчас по прибытии. Четвертый… четвертый не предназначался никому конкретно, однако Герман мог бы с собой не лукавить. Он хотел подарить камень женщине – той, которую встретит в России. С глазами светлыми, будто речная вода… Пора и жениться, в конце концов!

И вот позади тягостное прощание с Алесаном, мучительный перелет на чартерном самолете. Он в России! Однако расслабиться, вдохнув дым Отечества, Герману пока не удалось. Выгрузка багажа, таможня, транспортировка…

Герман прилетел в одиннадцать утра, однако с таможенными делами покончил только в четыре. Совершенно одуревший, вышел на площадь перед Внуковским аэропортом и понял, что органически не способен больше думать о багаже. Ничего с ним не сделается, полежит в камере хранения или на каком-нибудь складе. Два чемодана и сумка с первоочередными подарками сестре и племяннице – вот все, что ему сейчас нужно. Приняв это решение, Герман почувствовал себя значительно лучше и пошел покупать машину.

Становление нового русского капитализма совершалось в его отсутствие. И хоть за эти семь лет на смену краткому периоду цветения уже успел прийти бурный период загнивания, Герман намеревался успеть совершить свою покупку. Он уже давно приметил яркий щит «Автомобили – сразу!» на площади. А на огромном телеэкране, где сменяли друг дружку рекламные ролики, до одури нагляделся на чашечку кофе, около которой лежала дымящаяся сигарета, а рядом был небрежно брошен ключ зажигания. То есть, не успеете вы допить свой кофе и выкурить сигарету, как получите ключи от новой машины! Строго говоря, Герман успел выпить две изрядные кружки растворимого «Нескафе Голд», но все равно скорость совершения сделки его удивила. Ровно через сорок минут от аэропорта отъехал новехонький белый джип – собственность Германа Налетова.

Страсть к белым джипам и белым слонам он перенял от его королевского величества, своего дружка, однако асфальтированное покрытие показалось неудобным и слишком твердым по сравнению со всегда мягкими «проселками» джунглей. Или шины были чересчур накачены? Словом, Герман чувствовал себя за рулем не очень уверенно. К счастью, путь предстоял уже недолгий. Какие-то четверть часа – и слева мелькнул храм божий (Герман, помнивший его чуть ли не развалиной, ахнул при виде великолепной реставрации), потом с обеих сторон шоссе потянулись домики и домищи Внукова; он свернул вправо, мимо замерзшего озера, и еще через две-три минуты впереди блеснула оцинкованным железом крыша двухэтажного терема, который в семье Налетовых назывался просто – «дедова дача».

Дедушке Налетову во времена оны подарил эту дачу какой-то большой энкавэдэшный начальник за то, что молодой доктор разгадал тайну смерти начальниковой жены. Случилось это в Горьком, однако, когда начальника перевели в Москву, он потянул за собою полюбившегося врача и здесь одарил его по-царски: родовым имением. Почему-то ни дед, ни бабушка ту дачу не любили, хотя место было красивейшее, а вокруг дома рос великолепный сад. При первой возможности старики вернулись в Горький. После их смерти дача отошла внукам, Герману и Ладе, потому что отец не хотел иметь ничего, что удерживало бы его в Москве: он на дух не выносил столицу. Близнецы время от времени навещали свою замечательную собственность, однако, когда Лада вышла замуж, дача опять оказалась востребована: у Кирилла в Москве не было квартиры, а жить с матерью он не хотел. Но и после ее похорон Смольниковы предпочитали поместье во Внукове двухкомнатной панельной «хрущебе». Для присмотра за домом и садом всегда можно было кого-то нанять. Сожительница теперешнего сторожа готовила и убирала. То есть, Герману не грозило отпирать пустой нетопленый дом и давиться на ужин холодными консервами.

Да это его не особо и волновало. Куда больше побаивался встречи с сестрой и зятем… Только предвкушение Дашенькиной радости при виде удивительных подарков успокаивало и тешило душу.

Однако волноваться или радоваться оказалось не с чего: на даче его встретил только сторож.

Он узнал приезжего сразу, хотя они никогда не виделись. Но все-таки Герман с Ладой были близнецы, да и на даче, конечно, имелось множество его фотографий. Сам же Герман знал сторожа только по телефонным переговорам и теперь с любопытством разглядывал невысокого седоватого мужика с хитроватой физиономией.

– Герман Петрович! – бормотал сторож Никита Семенович, кругами ходя вокруг гостя и с женской суетливостью всплескивая руками. – Герман Петрович! Как снег на голову… Покушать? Баньку? Хотя чего же я спрашиваю, голова-два уха? Сей же минут готово будет!

– А где все? – нетерпеливо спросил Герман. – В Москве, что ли?

– Кирилл – да, в Москве, – кивнул Никита. – А Лада – с родителями, в Нижнем.

Помнится, еще тогда Герману показались странными эти слова – «Лада с родителями». Сторож почему-то не упомянул про Дашеньку. Но мысль мелькнула и погасла, придавленная внезапно навалившейся усталостью. Вот же невезуха! Но сам виноват. Зачем свалился без предупреждения? Не дозвонился, так хоть телеграмму отбил бы о возвращении блудного брата. Теперь вот езжай к Кириллу или прямиком в Нижний, а ведь так хотелось поесть и отдохнуть!

И тут Герман понял, что сам усложняет себе жизнь. С каких щей он должен мчаться с визитом к Кириллу в Москву? И где, на каких скрижалях обозначено, что в Нижний надо отбыть именно сегодня, а не завтра? Один день роли не играет, тем более если впереди маячит призрак баньки, а также бутылочки джина под жареную картошку и копченый окорок антилопы мболоку, мясо которой вкуснее всех на свете свинин и баранин…

– Готовь ужин, топи баньку, Семеныч! – хлопнул в ладоши. – Выпьем со свиданьицем!

Тот слабо улыбнулся и торопливо ушел.

«Черт, какой-то он странный, – подумал Герман. – Заболел, что ли?»

Это его не столько огорчило, сколько раздосадовало. Не в том он был настроении, чтобы выслушивать чьи-то жалобы на жизнь, подробные описания хворей. Это же просто клиника какая-то: стоит в компании оказаться врачу, как непременно кто-нибудь начинает просить медицинского совета. Причем подробнейшим образом живописуя все симптомы своей болезни!

Однако обошлось. Никита Семенович молчком истопил баньку, но сам туда не пошел. Зато когда Герман выполз на свет Божий, на столе уже пыхтела огромная сковорода с жарехой, причем джин с копченым мясом потерялись среди множества настоек и домашних солений. Из вежливости Никита Семенович поначалу взялся за джин, ну а Герман вплотную занялся кедровочкой.

Налито было по нормальному русскому граненому стопарю, пить – за себя, любимого, за свое долгожданное возвращение! – пришлось до дна. Да, это вам не интеллигентный «Бифитер»! Аппетит вспыхнул, как сверхновая звезда, и Герман накинулся на еду, ну а Никита Семенович знай следил, чтобы его рюмка не пустовала, но и не стояла наполненной слишком долго.

Умяв нечеловеческое количество одуренно вкусной еды, Герман вдруг сообразил, что работает челюстями практически в полной тишине и покое. Оно, конечно, когда я ем, я глух и нем, но не до такой же степени. Никита Семенович не только не жаловался на хвори, но вообще помалкивал, только провозглашал сакраментальное: «Н-ну!» – прежде чем сдвинуть рюмки. Тамадой вынужденно оказался Герман, провозглашавший тосты за мать, отца, Ладу, самого Никиту Семеновича… Да что же это со сторожем?

И вдруг Герман понял, что именно. На хозяйстве сторож в одиночестве! А где же его подруга жизни? Неужели прошла любовь? На мужике просто лица нет, и пирушка ему скорее не в радость, а в тягость. Да не померла ли эта самая Тамара Константиновна (вроде бы именно так ее звали)? Похоже, гнетет сторожа сильная боль, но как бы это дело похитрее выяснить?..

Почему похитрее? Надо прямо спросить, вот и все.

Он спросил – и был поражен ответом. Никиту Семеновича так и перекосило отвращением.

– Шалава! – буркнул он, утирая рот рукой.

Герману бросилась в глаза татуировка: восьмиугольный черный перстень с белым ободком. «Сидел, что ли? Или просто шалости молодости?»

– Про таких говорят: до старости память девичья. Уснула с одним, проснулась с другим, а как зовут, ни того ни другого не помнит.

Горечь своих слов Никита Семенович заел изрядным ломтем нежной, сладковатой мболоку. А у Германа отлегло от сердца. Он с улыбкой поднял рюмку, дождался, пока Никита Семенович сделал то же, и провозгласил:

– А теперь – за Дашеньку! За мою единственную и ненаглядную, хоть ни разу еще не виденную племяшку, которую я люблю всем сердцем!

Это уже выпитое язык развязало, потому и получилось столь витиевато. А что, разве не правда? Как-то впервые Герман понял: если бы хоть одна из тех чернокожих красавиц привела к нему не гипотетического сына, а дочечку… может, он так и не уехал бы из Африки! Смутясь, потянулся к сторожу – чокнуться за Дашеньку, да позвончей! – но тот медленно отвел свою руку и глаза отвел, а потом вылил водку в рот, и Герман услышал перестук его зубов по краю стопки.

Ну, не хочет чокаться – и не надо. Герман ахнул стопарь залпом, да крепчайшая настойка, зараза, пошла не в то горло. Умелым сокращением мышц Герман вернул ее на место – только покашлял немножко. В задумчивости повертел вилкой над грибами и капустой, выбирая, куда ткнуть, и вдруг его лица точно бы порыв студеного ветра коснулся.

Страшно стало чего-то, да так, что рука затряслась, упала на стол, будто чужая. Посмотрел в глаза Никите Семеновичу, но не увидел их, расплывшихся слезами.

Тот плакал не так, как плачут мужчины – медленно, тяжело, скупо. Слезы обильно лились по морщинистым щекам, словно прорвались, наконец, на волю. Наверное, сторож их и впрямь долго сдерживал, копил – да вот и кончились силы!

Герман сидел, оторопело глядя на Семеновича чуть ли не с разинутым ртом, не то чтобы ничего еще не понимая, а просто не желая понять. Что-то протестующе бунтовало в душе: эти слезы, эта боль, стиснувшая сердце, это молчание, повисшее в кухне и таившее в себе какие-то страшные открытия, – все это никак не вязалось с тем настроением радостного, полудетского предвкушения счастья, в котором он пребывал уже несколько месяцев, с тех пор, как решил вернуться домой и смог, наконец, осуществить свое решение.

«Не надо, не хочу ничего знать, это несправедливо!» – чуть не вскричал он тонким голоском обиженного мальчика, но вместо этого выдохнул, сам себя не слыша:

– Что с Дашенькой?!

Никита Семенович перекрестился; давясь слезами, неловко прикрыл рукой свое искаженное мукой лицо.

Герман зажмурился, чувствуя, как холод, оледенивший лицо, завладевает всем телом. Кровь стучала в висках, и за этим стуком неясно различались какие-то чужие голоса, перебивавшие друг друга:

– Вечный покой!

– Царство небесное!

– Вечная память!

– Земля пухом!..

Герман зажал уши руками, вскочил, глядя по сторонам, но ничего не видя: все вокруг застилала кровавая мгла.

Не горе ощущал он в эту первую минуту, не печаль, выбивающую слезы, – лютую ярость.

Врачи!..

Врачи, мать вашу! Целое семейство врачей, да не простых – потомственных! Сейчас Герман как-то забыл, что врачами в семье были, собственно, только отец да он, у матери и сестры – другие профессии. С детства он привык ощущать себя частью некой могучей исцеляющей силы и внезапно, словно впервые, столкнулся лицом к лицу с ее полнейшим бессилием. Разумеется, сталкивался и раньше, однако это никогда не было так… навылет!

Это все потому, что Лада с дочерью жили в Москве, в ненавистной Москве, где никому ни до кого нет дела! Если бы Дашенька заболела в Нижнем, ее дед смешал бы небо с землею, но вытащил бы внучку! А здесь Лада, эта высокомерная, самоуверенная дура, конечно, таила болезнь дочери до последнего, пока не стало поздно, – только бы не огорчить родителей. Вот и… страшно даже подумать, что с ними происходит теперь!

И все они, сговорившись, таили происшедшее от него. До Германа вдруг, с внезапностью удара, дошло, что те «похороны или поминки в Дрюково», о которых говорила по телефону соседка, на самом деле были похоронами Дашеньки… которые скрыли от него, как скрыли и ее болезнь.

Почему, ну почему, о господи?! Ведь он не раз писал отцу о том, сколько узнал в Африке, чему научился! Или старший Налетов оказался просто не способен поверить в знания сына, в его новые, ни на что привычное не похожие умения? И позволил девчонке умереть, а ведь Герман, наверное, сумел бы…

Их всех могло оправдать только одно: Дашенька умерла внезапно, никто ничего не успел бы предпринять для ее спасения, разве что Господь Бог, да ведь у него столько забот! Разве уследишь за каждой умирающей девчоночкой… Но вся штука в том, что Дашенька была не каждой, она была единственной радостью на свете. Ради нее Герман даже смог забыть ядовитую ненависть к Кириллу, который…

В него словно выстрелило догадкой. Кирилл! В нем, как всегда, корень всех бед. Кирилл… это он, конечно, гнул свой московский форс, не позволяя Ладе обратиться за помощью к семье. Это все из-за него…

– Кирилл! – крикнул, изо всех сил ударяя кулаком в стену. Разноцветные искры боли вспыхнули перед глазами, но разве это боль? По сравнению с тем, что раздирает сердце… – Кирилл! Тварь подзаборная! Ох, гадина! То-то сидишь в Москве, отсиживаешься, не поехал в Нижний! Боишься, боишься?.. Будь ты проклят, будь ты… Это ты, это все из-за тебя!

Он и сам не знал, что выкрикивал в пароксизме горя. Алкоголь так обострил переживания, что еще диво, как это Герман не забился в истерическом припадке. Не видел ничего, не слышал, и много, должно быть, прошло времени, прежде чем из красной пелены выплыло чье-то лицо, искаженное гримасой отчаяния.

Герман замахнулся было заехать по уху, но что-то знакомое проглянуло в пляшущих чертах, услышалось в хриплом голосе, который назойливо жужжал:

– При чем тут Кирилл? Да он сам едва не умер с горя… Никого нельзя винить, кроме тех гадов гадских… Каждый из нас свою кровь по капле отдал бы, чтобы ее оживить, но поздно, поздно было! Когда ее нашли, она уже мертвенькая была… давно уже…

Герман оперся на стол, невероятным усилием собирая перед глазами расползшееся пространство.

– Нашли? – прохрипел. – Как это?

Никита Семенович беззвучно пошевелил губами, в отчаянии глядя на Германа.

– Как это – нашли? – повторил. – Как она умерла?

Подавился последним словом. Думал, это самое страшное, что довелось произнести в жизни!

Ничуть не бывало. Самым страшным оказалось то, что довелось услышатьв ответ:

– Убили девоньку. Изна… изнасильничали и убили.

* * *

Да, это был еще тот вечерок…

Альбина никак не могла очухаться – до такой степени никак, что уже и водитель начал дергаться, с ненавистью оглядываясь на заднее сиденье, где она причитала и всхлипывала, и кончилось все это тем, что такси только чудом не поцеловалось со встречным «Мицубиси». От страха водитель вспотел так, что в кабине стало вовсе нечем дышать. И, видимо, идея расстаться возникла разом и у таксиста, и у Валерии, потому что, когда автомобиль резко приткнулся к тротуару, она уже невозмутимо протягивала шоферу деньги.

По счастью, рядом оказалось совсем пустое маленькое кафе, и молодые женщины еще долго сидели там, попивая чай с лимоном и поедая горячие бутерброды с сыром и луком в таком количестве, которое их и пугало, и смешило. Но не зря кто-то умный сказал, будто углеводы – лучшее успокоительное, а их было принято более чем достаточно. Наконец даже Альбина успокоилась настолько, что смогла описать события этого вечера вполне связно.

– Да уж, – сочувственно кивнула Валерия, – неудивительно, что ты лишилась рассудка. Хотела бы я знать, кто его не лишился бы! Однако, увы, эта линия нашего расследования снова зашла в тупик. Всего-то и радости, что узнали: этого бабского мужика зовут Хинган… Ну что ж, новая работенка для Севочки, а если он не согласится, то золотоволосый хакер, уверена, не прочь будет заработать прибавку к стипендии. Кстати, ты, случайно, не запомнила номер или марку машины того доктора? – с надеждой глянула она на Альбину, однако та уныло покачала головой:

– Я в них ничего не понимаю. И он же говорил, это машина сестры, а не его…

– Ну, бог с ними со всеми! – великодушно махнула рукой Валерия. – Теперь слушай, что скажу. Аркадий-то, этот ваш Бузмакин, оказался мальчик что надо: милый, покладистый… хе-хе!.. и словоохотливый. Адресочек Катюшкин запросто вынул из штанов вместе со своим…

Она осеклась, заметив выражение Альбининого лица. Откинулась на спинку, закурила, усмехнулась.

– Сама не пойму, почему мне доставляет такое удовольствие тебя эпатировать. Это просто садизм какой-то.

– Эпа… что? – неуверенно переспросила Альбина.

– Ты где училась, барышня? – осведомилась Валерия. – Или на филфаке таких слов не проходят? Эпатировать, если совсем просто, – в краску вгонять.

– А что, вогнала? – Альбина прижала стылые пальцы к горячей щеке.

– Ого! – покивала Валерия. – Ты, что ли, и впрямь решила, будто мне с этим гомиком потрахаться невтерпеж стало? Бр-р! – Она так передернулась, что чашка заплясала на блюдце. – Но помнишь, что я говорила о нетрадиционных методах расследования? Вот и пример. Аркаша так жаждал от меня отделаться, что слова сыпались из него, как горох из дырявого пакета!

– Я и не предполагала, что он такой ерундой отягощает свою память, – удивилась Альбина. – Это же надо – помнить адреса манекенов!

– Не отягощал и не помнил. Все было записано в блокноте. На случай, если девицы вдруг слиняют, прихватив что-нибудь из витринного имущества.

– Ф-фу! – с выражением брезгливости сказала Альбина.

– Фу-фу, – охотно согласилась Валерия. – Однако нужное «фу» и полезное. Благодаря этому «фу» мы теперь можем отправляться в Измайлово, искать там переулок Капитанский, дом 4а, квартиру 6 и глаза в глаза спросить твою подружку, зачем она тебя подставила. И, главное, кому!

– Ага, так она тебе и скажет, – буркнула Альбина, вновь впадая в уныние и размышляя об очередной порции углеводов. – Если уж в милиции не сказала…

– А мне скажет, – непреклонно мотнула кудрями Валерия.

– Что, ты ее тоже за всякие места хватать будешь? – не удержалась Альбина от попытки поехидничать. Ответом ей было возмущенное фырканье:

– Разве ты еще не заметила, что у меня совершенно нормальная ориентация? Я даже розового ничего не ношу – чтоб не думалось. И не переживай: про Катюшку у меня других приемчиков припасено, да столько, что со счета собьешься!

– С удовольствием погляжу.

– Поглядишь, не переживай уж, поглядишь!

Увы, не удалось.

Начать с того, что среди бесчисленных и практически одинаковых «сталинок» Измайлова этот Капитанский переулок они искали невообразимо долго. Одно за другим гасли окна. Все-таки шел уже одиннадцатый час, люди ложились спать. Фонари, как водится, почти не горели, и Валерия с Альбиной ноги сбили, мотаясь от дома к дому и всматриваясь в неразличимые таблички. И вдруг будто в другой город прорвались. Среди многоэтажек протянулась короткая изломанная линия деревянных двухэтажных бараков с палисадниками, заваленными снегом, в которых сухо шелестели под ветром плети прошлогоднего хмеля. Что другой город! Мир другой, время иное!..

Здесь не светило вообще ни одного фонаря и пусто было, как на кладбище.

– Эй, не скажете, где дом 4а? – крикнула Валерия какой-то смутно различимой фигуре, которая моталась по тротуару, метя сугробы полами. Не ответив, фигура ввинтилась в подворотню и исчезла.

– О дьявол, пьян, как фортепьян! – ругнулась Валерия. – Да здесь только по пьянке и можно разобраться!

Примерно через четверть часа они нашли-таки дом 4, однако 4а почему-то оказался не только на противоположной стороне, но и на другом конце проулка.

– Там уже спят, наверное, – прошептала Альбина, глядя на слабое голубоватое свечение между шторками второго этажа.

– Ничего не спят, а очень даже телевизор смотрят, – подбодрила Валерия. – Не дрейфь, прорвемся!

– Кто там? – спросил певучий женский голос из-за двери с огромной цифрой 6, намалеванной на ободранной клеенке. – Нам бы Катерину, – с чарующими нотками отозвалась Валерия. – Скажите, нас Бузмакин послал.

– Нет, не скажу, – вздохнула женщина за дверью.

– Почему?! – озадачилась Валерия.

– Нету Катерины. Ушла где-то минут двадцать назад, но обещала скоренько вернуться. Так что можете ее подождать.

– Что, прямо здесь? – с ужасом воскликнула Валерия, озирая тесную площадку, уставленную сундуками, ящиками и воняющую кошками и гнилым луком.

За дверью громко вздохнули, потом защелкали замки.

– Заходите уж, – недовольно сказала маленькая полная женщина в нелепом тренировочном костюме, валенках и толстой мохнатой шали. – Не раздевайтесь – у нас студено. Трубу прорвало, топят еле-еле. Конечно, ежели мороз, обязательно должно чего-нибудь прорвать…

– А вы Марина Алексеевна? – с улыбкой перебила Валерия, боком протискиваясь в загроможденную шкафами прихожую. – У вас Катя комнату снимает, да?

– Да, проходите вон туда, – улыбнулась и Марина Алексеевна. – Раз вы из магазина, Катя, наверное, не будет сердиться, что я вас пригласила. А то неделю или дней десять назад к ней из милиции приходили, так она ужасно ругалась, что я их на порог пустила, даже съехать собралась…

Милиция? Альбина нетерпеливо вздохнула. Это интересно!

– Но, вижу, съезжать она все-таки раздумала, – кивнула Валерия, одобрительно оглядывая чистую и довольно уютную комнатку. – Ох, какая прелесть!

Да, для тех, кто ценит советское ретро начала пятидесятых, это была не комната, а райский уголок: плюшевые шторы, вязаная крючком скатерть на круглом столе, массивный гардероб с цветными стеклами, гобелен с быстроногими оленями над железной кроватью с шишечками… Модница Катюшка совершенно не вписывалась в этот замшелый интерьер.

– Да, из такой симпатичной комнатки и впрямь неохота уходить! – лживо улыбаясь, Валерия осторожно уселась на венский стул и выпрямилась, стараясь лишний раз не качнуться.

Альбина последовала ее примеру, но тотчас поняла, что отдохнуть вряд ли удастся: сидеть приходилось в основном на собственных ногах.

– Да и дешево я беру, просто даром! – подхватила Марина Алексеевна. – По Катюшкиным деньгам самый раз.

– Ну, вроде бы у нас в универмаге очень неплохо платят, – весьма натурально обиделась Валерия.

– Неплохо, неплохо, – закивала хозяйка. – Однако это для серьезного человека, а для такой свиристелицы, как наша Катюшка, все будет мало.

– Ну, молодая, легкомысленная – понять можно, – снисходительно улыбнулась Валерия.

– Можно?! – возмущенно всплеснула руками хозяйка. – Да, к примеру, тратила бы она все на тряпки свои – это да, это понятно. Но когда девчонка мантулит день-деньской, а вечерами колготки зашивает, чтобы новые не покупать, а побольше деньжат отдать этому своему проклятущему Дениске, – это как, тоже нормально?

«Бог ты мой! Катюшка носит штопаные колготки!»

Это потрясающее открытие на какое-то время вышибло из головы Альбины все прочие мысли, особенно когда вспомнился каракулевый свингер. Она бросила изумленный взгляд на Валерию, и вдруг до нее дошло, отчего та мгновенно притихла, словно затаилась, отчего заблестели ее глаза и напряглись губы.

«Отдавать все деньги своему проклятущему Дениске!» – так сказала квартирная хозяйка. А в этой истории один только Дениска – Денис Данилович Акулов, родом из Казани, называвший себя Наилем. И сказать «своему Дениске» все равно, что сказать «своему Наилю»… Так, значит, Валерия права, и Катюшка должна знать о событиях того страшного вечера куда больше, чем казалось Альбине!