Текст книги "Преступления страсти. Алчность (новеллы)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Еще менее мог и решался теперь противиться ему Верховный Совет. Настанет время, когда «верховники» попытаются поднять голову и сделают-таки это, но пока они были совершенно парализованы оборотистостью своего врага. Центр государственной и политической жизни столицы и страны постепенно переместился во дворец светлейшего князя, на Васильевский (или, как тогда называли, Преображенский) остров.
Под влиянием Меншикова в Верховном Совете было решено, что Петр Алексеевич будет считаться несовершеннолетним до шестнадцати лет, а до тех пор регентом будет… Нет, не Совет, которому регентство принадлежало по праву, а единолично Меншиков! Что же до царевен, то, когда Петр достигнет совершеннолетия, они получат каждая по 1 800 000 рублей и разделят бриллианты императрицы.
Конечно, Меншиков понимал, что, мягко говоря, не все в восторге от такой перспективы. И он поторопился обезопасить себя, заранее избавившись от участников возможного сопротивления. Например, его зять Антон Девиер, которому он когда-то отдал сестру по воле Петра и которого ненавидел, являлся одним из тех людей, которые способны возглавить будущий заговор. Меншиков поразил его мгновенно и жестоко.
Девиер был арестован. Его обвиняли в следующем: в присутствии царевен не высказывал сильного огорчения по поводу болезни ее величества; уговаривал не горевать, а пойти танцевать племянницу императрицы; сидел на кровати царевича и шептал ему на ухо, что сам ухаживает за его невестой Марией Меншиковой, а когда в комнату вошла Елизавета, Девиер фамильярно сказал: «О чем горюешь? Выпей стаканчик водки!»
После того как его доставили в застенок и принялись пытать, Девиер показал то, что и хотел услышать Меншиков: что он состоял в сообщничестве с Толстым и Бутурлиным. Расправа с заговорщиками была короткой. Бутурлин (за его былую поддержку Меншикова) был всего лишь сослан в свое имение. Толстой же и Девиер были лишены звания, чинов и имущества и отправлены один в Сибирь, другой на Дальний Восток, к берегам Охотского моря. Девиер, кроме того, бит плетьми.
Тут перепугались и сами царевны, и герцог Голштинский. Они ведь открыто бранили Меншикова! Как бы и их не нашли кнут и дыба! А что? Разве не расправился Петр со своей единокровной сестрой Софьей самым жесточайшим образом? Разве не расправился Меншиков с Девиером? Его ничто не удержит на пути к власти!
Ну, разумеется, Алексашка был не так глуп, чтобы уготовить царевнам и герцогу участь Девиера. Но малая толика страха никогда не повредит, справедливо считал он. Герцог Голштинский и царевны согласились на отступное: Анна и Елизавета сейчас получат по два миллиона, их интересы не будут забыты при установлении порядка престолонаследия в будущем, герцог с Анной в самое ближайшее время отправятся в Голштинию, Петр будет поддерживать претензии герцога на шведскую корону… а Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, из тех денег, которые выговорены Голштинскому и Анне, получит 60 тысяч рублей.
Вот таков он был – накрывая на стол будущему императору, не забывал сметать крохи в свой бездонный карман!
А между прочим, юному Петру было за что быть благодарным светлейшему, только он этого по младости лет и глупости не слишком понимал да так, к сожалению, не понял и не оценил. Выдворением из страны герцога Гольштейн-Готторпского Меншиков фактически предотвратил раздел государства (ведь Карл-Фридрих настойчиво требовал в дополнение к приданому за цесаревной Анной Петровной недавно завоеванные провинции Российской империи – Эстляндию и Лифляндию). Его непомерные запросы поддерживали в Европе, да и те придворные круги в России, которые кормились со стола всевозможных иноземных посланников и постоянно получали от них подарки и подношения. Таким образом, светлейший выступил один против довольно крупной группировки придворной знати, в числе которой был и кое-кто из многочисленных Долгоруких. Алексашка красть-то крал, но наивно считал, что краденое все равно остается в России. И все, что идет на пользу ему, идет на пользу стране. Неведомо, знал ли он выражение Людовика XIV: «Государство – это я», но вел себя совершенно так, будто являлся единоличным столпом Отечества. А впрочем, в ту пору так оно и было… Он совершенно вошел в роль державника-императора – страну кромсать он не позволит! Голштинский герцог вынужден был удовольствоваться деньгами – и, изрядно запуганный, покинул со своей супругой пределы России. Легкомысленная Елизавета (Елисаветка, как ее порой не слишком почтительно называли) была в ту пору очередной раз беременна невесть от кого и не представляла собой никакой угрозы планам светлейшего.
6 мая 1727 года Екатерина умерла, чего давно ожидали. Все поздравляли нового императора и его будущего тестя, который неотлучно находился при Петре и которого тот заискивающе называл батюшкой. Тут же присутствовал надменный, даже несколько надутый Александр Александрович Меншиков, старший и единственный сын светлейшего, определенный императору в наперсники. Меншикову-меньшому было от чего задирать нос: в свои тридцать лет он уже имел должность обер-камергера, чин генерал-лейтенанта и орден Андрея Первозванного. Также ему был пожалован орден Святой Екатерины, что дало повод недоброжелателям язвить и издеваться: ведь до сих пор давали орден только женщинам.
12 мая устроили большое празднование в доме Меншикова на Преображенском острове, куда был приглашен двор (в Зимнем торжествовать казалось неудобно – похороны Екатерины еще не состоялись). Петр вошел в залу – перед одиннадцатилетним, преждевременно созревшим мальчиком почтительно склонились гости – и во всеуслышание заявил:
– Сегодня я хочу уничтожить фельдмаршала!
Конечно, не одно недоброжелательно настроенное к Меншикову сердце радостно дрогнуло – ведь обычно Александра Даниловича именовали фельдмаршалом. Настало общее замешательство. Однако тотчас стало ясно, сколь несбыточны надежды недоброжелателей: император протянул будущему тестю патент на звание генералиссимуса. Меншиков давно домогался этого чина, и вот наконец-то его тщеславие, бывшее отнюдь не слабее алчности, удовлетворилось!
Спустя неделю после похорон императрицы состоялась помолвка Петра и Марии Меншиковой. Сначала настроение в зале было унылое, но вот вошел юный император – и с его появлением, чудилось, свечи загорелись ярче и музыка ударила громче, так оживилось все вокруг.
Не от отца – угрюмого Алексея, а от деда – великолепного Петра – унаследовал одиннадцатилетний отрок, видом и ростом более похожий на пятнадцатилетнего юношу, свое непобедимое, дерзкое, почти назойливое обаяние, которое заставляло человека трепетать враз от радости, что упал на него взор царя, и от страха, что взор упал именно на него. Он был мальчик еще, и основной чертой его натуры было ничем не подавляемое, буйное, непомерное своеволие. Как если бы, провидя свою раннюю кончину, он норовил схватить и попробовать все, до чего только могли дотянуться его слишком длинные даже при его росте руки (наследственная черта!) – руки загребущие, как говорят в народе. И он хватал, хватал этими руками все подряд: жизнь, людей, радость, страну свою огромную, абсолютную власть. Хватал, вертел, рассматривал с разных сторон, пытаясь понять, как же все устроено… и чаще отбрасывал, безнадежно изломав. Он был еще дитя, получившее в качестве погремушек и бирюлек великую державу… Да, дитя, и не более того, но этого не смел видеть никто, кроме Александра Даниловича Меншикова.
И вот когда появился в зале он, то Петр, который только что заставлял волноваться и трепетать собравшихся, вдруг, словно расшалившийся не в меру щенок, заслышавший грозный окрик хозяина и, виляя хвостом, бросившийся к нему, с покорной, детской, растерянной улыбкой повернулся к высокому, статному, роскошно одетому человеку, который возвышался над всеми присутствующими не только и не столько ростом, а как бы всем существом своим. Что и говорить, Александр Данилович Меншиков, светлейший князь, адмирал, генералиссимус, глава Верховного Тайного Совета, глава Военной коллегии и прочая, и прочая, и прочая, был в полном смысле слова «батюшкой» державы…
При его появлении все в зале мгновенно пришло в движение: так куклы на ниточках своих да веревочках действуют в руках опытного кукловода. Меншиков, будто фокусник из рукава, извлек откуда-то внушительную фигуру архиепископа Феофана Прокоповича, и обряд обручения начался. Условия сего действия были еще вчера обсуждены членами Верховного Тайного Совета, две цесаревны и Голштинский герцог безропотно поставили на протоколе свои подписи. Со вчерашнего дня в домах высшей знати только об этом и говорили, а все же каждое новое условие договора встречалось вздохами и восклицаниями восторга (весьма напоминающими горестные и завистливые стенания).
Мария Александровна Меншикова в качестве царской невесты получила титул высочества и орден Св. Екатерины (право, на ее прелестной груди он был все же более уместен, чем на груди ее брата). Младшая дочь Меншикова, Александра, возводилась в чин камер-фрейлины и удостоена была ордена Св. Александра. Варвара Михайловна Арсеньева, свояченица Меншикова, главная его союзница во всех делах (благодаря ей Данилыч сломил страстное сопротивление Марии, вовсе не хотевшей идти за одиннадцатилетнего мальчишку, пусть даже и императора), получила такой же орден. («Ну хоть будет чем украсить герб!» – пробурчал кто-то из гостей, оставшийся незамеченным, однако слова сии тотчас же начали перелетать из уст в уста и долго еще проливали бальзам на израненные души всех присутствовавших при обручении.)
Но продолжим перечислять то, что уложил в свою копилку алчности и тщеславия ненасытный Данилыч. Государевой невесте, ее императорскому, стало быть, высочеству Марии Александровне был назначен особый штат двора в 115 человек, а сумма на его содержание выделялась 34 тысячи рублей в год, в том числе на ее стол двенадцать тысяч и на платье – пять тысяч. Оставшееся ассигнование предназначалось на жалованье придворным чинам: гофмейстеру, камергеру, камер-фрейлинам, штатс-фрейлинам и прочим, а также обслуживающему персоналу, включавшему лакеев, гайдуков, пажей, певчих, поваров, конюхов, гребцов и т. д. Весь пышный штат возглавляла Варвара Михайловна Арсеньева. Теплое местечко обер-гофмейстерины, предназначавшееся для нее, должно было приносить ей две тысячи рублей в год.
И много еще было сказано такого (например, о включении светлейшего, невесты и прочих Меншиковых в «генеральный календарь на 1728 год» наряду с царем и членами царского семейства: дочерьми Петра I и брата его Ивана), что крепко испортило настроение гостям. Однако развеселило их и порадовало то, что испортило настроение и «батюшке», и невесте, и всем Меншиковым: в разгар празднества царь простился с невестою и новыми родственниками, велел всем продолжать веселиться без него и уехал… с Иваном Долгоруковым в Петергоф, на охоту.
Меншиков недовольно нахмурился. Он-то полагал, что проявил большую ловкость, когда попытался подружиться со старой аристократией, которую прежде презрительно, вслед за Петром (и, кстати, за Иваном Грозным, чего он не знал), называл: «Бояр-р-ре!» И прежде всего перепало благ Долгоруким. Михаил Владимирович получил кресло в Сенате, князь Алексей Григорьевич стал гофмейстером двора великой княжны Натальи Алексеевны, сестры молодого государя, и вторым его воспитателем, разделив службу с Остерманом, жалованным титулом барона. Ну а сын Алексея Григорьевича, Иван, замешанный в дело Девиера и исключенный из гвардии, получил свой прежний чин и находился теперь в камердинерах юного Петра (как выяснилось, постепенно вытесняя Александра Меншикова-младшего из роли наперсника). Слишком, не по летам, важен и напыщен Александр, и наоборот – весел, жив, обаятелен Ванька Долгорукий. Потакает всем прихотям Петра, откровенно и непристойно веселит, то и дело сводит с Елисаветкой, в чрезмерное декольте которой государь то и дело заглядывает – и слюнки у него так и текут, так и текут. Молодой, да ранний! На невесту свою, Марию, он с вожделением не смотрит, взор его нескрываемой скукой подергивается. А неладно это, неладно… Надо бы Александру повнимательней быть к Петру, стоит с сыном побеседовать, чтоб чванство свое забыл. Да и Маше следует приказать выйти из роли мраморной статуи, в которую она, по девичьей своей скромности и осознанию собственной красоты, слишком уж вошла…
Обуреваемый этими мыслями, удалился светлейший с бала, но ни одного из своих решений выполнить не успел – его железное здоровье пошатнулось. Меншиков надеялся преодолеть болезнь по-русски: посещением мыльни, но она нисколько не помогла – наоборот, ухудшила самочувствие. После того он уже не выходил из дому, хотя поначалу не придерживался постельного режима. Его навещали повседневные посетители, члены Верховного Тайного Совета: Апраксин, Головкин, Голицын, Остерман. Светлейший вел деловые разговоры, писал письма. Но вскоре консилиум медиков запретил больному заниматься делами, и число визитеров значительно поубавилось. Открылось кровохарканье, и врачи, слетевшиеся к его одру, словно вороны, начали каркать: состояние-де безнадежно! Светлейший не верил в свою близкую кончину (и правильно делал, ему оставалось жить еще два года, причем изведать за них столько, что иному и на целый век хватит!), однако был он человек предусмотрительный, а потому написал для государя завещание и поручил свою семью Верховному Совету. Но потом пожалел, что поддался переполоху: крепкий организм одержал победу и светлейший пошел на поправку. Улучшение, к несчастью, наступало чересчур медленно.
Тогда в подлинность болезни генералиссимуса наконец поверили, тем более что и царь с сестрою, навестив «батюшку», вышли от него со странным выражением лиц: не то печальной неуверенности, не то надежды на близкое освобождение из-под деспотической власти.
Все время, как и обычно, в доме на Преображенском толклось великое множество народу, однако искали общества не больного старого министра, а здорового молодого царя. Да, за какие-то несколько недель болезни и молодой государь, и Верховный Совет как-то привыкли обходиться без него. И если в первые дни ощущалась некая робость из-за того, что не у кого было каждую минуту совета спрашивать, то потом все начали находить в отсутствии Меншикова все больше удовольствия и даже лелеяли надежды: а вот кабы Данилыча и в самом деле Бог (или черт?) прибрал, как оно хорошо-то было бы! И почти тотчас после того, как Меншиков слег в постель, была выпущена из Шлиссельбурга инокиня Елена – Евдокия Лопухина, первая жена Петра Великого и бывшая царица, врагом которой всегда был Меншиков – немало она была обязана ему и своим заточением, а потом и смертью сына. Впрочем, как ни тяжко было Александру Даниловичу узнать о сем, он понимал, что нельзя держать в тюрьме бабку царя. Вообще ему самому нужно было об ее освобождении давно позаботиться… И все же, выздоровев, он постарался не допустить приезда Евдокии в Петербург, а отправил ее в Москву под предлогом, что внук на коронацию приедет в старую столицу.
Петр согласился на эту меру, и Меншиков вдруг обнаружил, что согласие его что-то значило: если бы Петр начал противоречить, светлейшему пришлось бы подчиниться. Кажется, юнец начал входить во вкус государственной власти! Да, во время болезни «батюшки» он все сильнее привязывался к сестре и предпочитал бывать в ее обществе, тем более что там собиралось множество интересного и веселого народу, а прежде всего – тетушка Елисавет.
Современник описываемых событий писал о ней: «В семнадцать лет, с рыжими волосами и бойкими глазами, со стройной талией и пышной грудью, она была само удовольствие, пыл чувств и страстей». Она привлекала своей жизнерадостностью, любовью к верховой езде, к охоте, и Петр с удовольствием носился вслед за ее амазонкой по полям и лесам по целым дням, вечерами слагая неуклюжие вирши о ее рыжих кудрях и синих глазах. Ну и по ночам он убегал вместе с Иваном Долгоруковым в поисках самых низменных удовольствий, которые не мог испытать с Елизаветой. Да, мальчик очень быстро превратился в мужчину, но лишь в смысле физиологическом, а не нравственном. Невеста же привлекала его все меньше. Мария совершенно стушевалась перед яркой и приманчивой прелестью Елисавет. С каждым днем она все меньше нравилась Петру, и он смотрел на свое будущее – как мужа этой холодной красавицы – почти с отчаянием. До светлейшего дошел слух, что юный царь однажды бросился на колени перед сестрой, предлагая подарить ей свои часы, только бы она избавила его от Марии.
Что в глазах Александра Даниловича значило – от него!
Он был возмущен и немедленно отправился в покои царевича в своем же дворце. Его появление произвело всеобщий переполох. Петр выскочил в окно, Наталья – в дверь. Его стали избегать. Наталья прозвала его Левиафаном и Голиафом. Она имела дар подражания и передразнивала Меншикова там и сям, высмеивая его, как могла, а пуще – его семью, в том числе важного Александра и замкнутую, надменную дочь.
Меншиков, несмотря на то что имел троих детей, не слишком-то разбирался в молодежи. Он привык к раболепию, почтению, послушанию. Ему было дико, что кто-то может ему прекословить. Даже Маша, когда пыталась возразить против решения отца сделать ее государевой невестой, имела дело не с ним, а с теткой Варварой Михайловной Арсеньевой, которая просто-напросто пригрозила постричь ее в монастырь, предварительно выпоров до полусмерти. И всех ее слез и прекословья отец так и не узнал, а потому пребывал в уверенности, что дочь невыразимо счастлива уготованным ей жребием. Ну а уж если он ничего не понимал в собственных детях, где ему было понимать в чужом ребенке, преждевременно повзрослевшем, преждевременно преисполнившемся самоуверенности воистину императорской?
Чтобы справиться с непомерно возросшей самостоятельностью Петра и его амбициями, Меншиков решил усилить свое давление. И вот тут-то он допустил роковую ошибку, потому что отныне это означало не просто пригнуть Петра к земле, но и унизить его достоинство. Достоинство молодого мужчины и молодого царя! Подобного Петр не мог снести.
Любой человек, который случайно оказался бы в тот день в Преображенском дворце, мог бы наблюдать очень странную картину.
Александр Данилыч Меншиков, разъяренный до такой степени, что лицо его приняло винно-красный оттенок, пинками гонял по комнате какого-то человека, резво бегающего на четвереньках туда-сюда, пытаясь увернуться. Правильнее будет сказать, что несчастный двигался на трех конечностях, ибо одною рукою прижимал к груди некий пухлый сверток. Меншиков тоже не просто так гонял свою жертву, а норовил именно сей сверток у бедняги выхватить, однако тот не давался и, когда ловкие руки светлейшего оказывались в опасной близости, просто-напросто падал плашмя, закрывая сверток своим телом и героически перенося более чем чувствительные тычки под ребра.
Наконец несчастный ненароком разжал пальцы – и в то самое мгновение светлейший, подобно коршуну, бросился вперед и вырвал у него вожделенный сверток, проворно спрятав его за спину и отскочив на безопасное расстояние, как если бы опасался, что жертва кинется отнимать свое добро.
Ничего подобного, разумеется, не случилось. Обобранный просто уставился на Александра Данилыча с выражением крайнего отчаяния.
– Ну чего, чего? – грубовато, но добродушно проговорил Меншиков. – Что за беда? Государь еще молод и не знает, как обращаться с деньгами. Я эти деньги взял; увижусь с государем и поговорю с ним.
Придворный, дрожа губами, с трудом встал, поклонился и, пятясь, вышел. Меншиков победно перевел дух и сунул сверток в ларец, стоявший на столе. Крышку он запер, ключ, привешенный на цепочке, надел себе на шею и с усталым, но победным выражением проворчал, обращаясь невесть к кому:
– Видали, люди добрые? За всем пригляд, глаз да глаз нужен! Все норовят растащить, все растратить, все на бирюльки спустить… Десять тысяч червонцев! Цех петербургских каменщиков поднес их императору, а государь отправил… в подарок сестре. Девушке молоденькой в подарок десять тысяч червонцев! Статное ли дело? Наталье Алексеевне я перстенек поднесу, а денежки в… в казну.
Ну что ж, казна в ту пору и впрямь была пуста, однако чуткое ухо вполне могло уловить заминку перед словом «казна», которое для Меншикова, бесспорно, было равнозначно со словом «карман». Свой карман.
Светлейший не понимал, что натворил. Любому стороннему наблюдателю ясно было бы, что вряд ли Петр (при самом благом расположении к Александру Данилычу!) стерпит обиду, нанесенную горячо любимой сестре, вдобавок – унизившую его перед слугою, которому велено было передать деньги.
И в самом деле – где-то вдали раздался хриплый яростный крик, потом по коридору загрохотали шаги бегущего человека, дверь распахнулась – и в кабинет ворвался царь Петр.
Его загорелое, округлившееся, обветренное (следствие частых забав на свежем воздухе) лицо было сейчас бледно и искажено возмущением. Порыв негодования вынес юного монарха на середину комнаты, но там, как скала, возвышался светлейший, вмиг переставший быть суетливым ростовщиком, подсчитывающим прибыль, и обратившись в олицетворение государственной важности: голова гордо вскинута, локоны любимого вороного парика обрамляют толстые щеки, губы надменно поджаты, взор невозмутимо-спокоен и проникнут истинным величием, живот выпячен, рука заложена за борт камзола – чудилось, он изготовился позировать для парадного портрета. И впечатление было столь внушительным, что пыл Петра разбился бы об эту твердыню самомнения подобно тому, как волна разбивается о неколебимый утес, Меншиков одержал бы новую победу своей власти над молодым императором – когда б вслед за Петром в комнату не ворвалась вся его непременная компания: Елисавет, Иван Долгорукий и невольная виновница происшедшей стычки великая княжна Наталья Алексеевна.
Она была на год старше своего царствующего брата, хотя не напоминала его ни красотою, ни обаянием. Принято было считать меж иноземными посланниками, что она умна, добра, великодушна и благотворно влияет на излишне норовистого государя, однако сейчас ни ума, ни добросердечия, ни великодушия никто не увидел бы в ее узеньких, как бы заплывших глазках: в них светилось неприкрытое злорадство.
Заслышав ее тяжелую поступь и запыхавшееся дыхание, почуяв ее насторожившуюся фигуру за своей спиною, Петр даже подпрыгнул, вновь исполнясь энергии, и подался к Меншикову с таким пылом, что, кажется, еще миг – и сшибся бы с ним грудь с грудью.
– Как вы смели, князь?! – крикнул он каким-то петушиным голосом. – Как вы смели, князь, не допустить моего придворного исполнить мое приказание?!
Меншиков тупо моргнул, рот его приоткрылся. По лицу светлейшего было видно, что он не верит ни глазам своим, ни ушам, что он воистину ошеломлен, в первый раз наблюдая такую выходку от государя, которого, как ребенка, привык держать в почтительном страхе перед собою. Потребовалось не меньше минуты, чтобы он опомнился и провозвестил:
– Ваше величество! У нас в казне большой недостаток денег. Я сегодня намеревался представить вам доклад о том, как употребить эти деньги, но, если вашему величеству угодно, я ворочу те десять тысяч червонцев. И даже из моей собственной казны дам миллион!
А вот это было совсем уж неосторожно: кичиться перед царем своим богатством. Елисавет по-мальчишески присвистнула, в маленьких глазах Натальи Алексеевны вспыхнула алчность, а Петр с сердитым мальчишеским выражением выкрикнул:
– Пусть вы богаче меня, но я – император, мне надо повиноваться! Я здесь хозяин!
И, топнув на побледневшего Меншикова, как на крепостного, Петр резко повернулся и замаршировал прочь, такой длинноногий и длиннорукий, что всякое движение его казалось разболтанным и неуклюжим. Вдобавок он был так зол, что пинал то там, то сям мебель.
– Государь! – прохрипел Меншиков, беспомощно простирая вслед ему руки. – Ваше величество! Не изволите ли отправиться прогуляться в сад с невестою? Вы давеча выражали такое пожелание – ее императорское высочество ждет.
Видно было, что от растерянности светлейший решил вернуть себе власть над Петром простейшим напоминанием о его обязательствах – но не тут-то было. Не родился еще на свет мальчик, которому напоминание о несделанных уроках доставило бы удовольствие, тем более ежели тот мальчик – государь. Вдобавок при словах «ее императорское высочество» Елисавет громко фыркнула, а Наталья, возмущенно передернув пухлыми плечами, выскочила за дверь.
Петр холодно оборотился к будущему тестю и бесцеремонно бросил:
– Сперва хотел гулять, а теперь раздумал. И вообще, к чему лишние любезности? Довольно ей моей клятвы. К тому же всем хорошо известно, что я не собираюсь жениться раньше двадцатипятилетнего возраста. Такое у меня намерение!
Елисавет послала государю восхищенную улыбку, и тот гордо произнес – как бы только ей, но с явным намерением, чтобы услышал и Меншиков:
– Не терпеть же, когда он несет вздор да еще и дерзость норовит! Смотрите, как я его поставлю в струнку!
Царь и его компания удалились, но по коридору долго раздавались перекаты веселого молодого хохота.
У Меншикова был вид человека, которого крепко ударили по голове, и он уже готов упасть, но в последнем изумлении озирается, не соображая, кто и с какой стороны его стукнул.
Это были первые признаки разрушения того, что прежде казалось незыблемым вовеки. Любой другой человек внял бы им и призадумался над случившимся. Но Александр Данилович просто не был способен понять свою ошибку и изменить свое поведение.
Говорят так: кого боги хотят погубить, того они лишают разума. В самом деле, они в одночасье лишили Меншикова его расчетливости, предусмотрительности, его умения на три хода вперед предугадать действия противника… Главное, они лишили его возможности увидеть в Петре именно озлобившегося противника, а не послушного раба. Меншиков, стряхнув ошеломление, вел себя с прежним деспотизмом. Он открыто восстал против склонности Петра к Елисавет – склонности, которую глазастые иноземные дипломаты уже именовали в своих донесениях страстью.
Вскоре после вышеописанной сцены с десятью тысячами Петр попросил у Меншикова пятьсот червонцев. Тот спросил, на что нужны деньги. Петр отмолчался было, потом буркнул нехотя:
– Мне они нужны!
Меншиков с фальшивой улыбкой вручил ему червонцы, но догадался, для чего просит Петр. Для подарка рыжей Елисаветке, конечно! И Меншиков постеснялся отнять у царевны деньги, снова вернуть их, так сказать, в казну (или в карман, что было для него, как уже сказано, равнозначно). Это вызвало новый взрыв ярости. Незыблемое недавно сооружение накренилось куда сильнее, чем Пизанская башня!
На самом деле Меншиков даже не подозревал, насколько навредила ему болезнь. Если государство неделями существовало без него, то, может быть, сможет существовать и месяцами, и годами? Так думали прежде всего Долгорукие, весьма ободренные той искренней привязанностью, которую выказывал Петр к Ивану. Мысль о том начала распространяться среди придворных и прежде всего – внедряться в голову царя.
Величественное здание над названием «Александр Данилович Меншиков» кренилось все сильнее и неудержимей, и вот…
К осени 1727 года Меншиков окончил постройку часовни в своем ораниенбаумском поместье. Освящение должно было стать великолепным праздником, на котором он хотел помириться со своим воспитанником. Петр обещал быть непременно, однако Меншиков дал промашку: отказался пригласить Елисавет. Ну кому охота видеть, как жених твоей дочери открыто волочится за другой!
Лишь только Елисавет сообщила Петру, что приглашения ей не прислали, он немедля послал сказать Меншикову, что не придет на праздник, и уехал в Петергоф.
Освящение прошло великолепно: был весь двор, вся знать, сам Феофан Прокопович совершал богослужение… Но, чуть выйдя из-за стола, объевшиеся и опившиеся гости поспешили в Петергоф, поближе к царю. Причем многие наперебой докладывали ему одно и то же: Меншиков на богослужении некоторое время занимал место, на котором стоял бы государь, окажись он там.
Петр насупился так, что все поняли: запахло грозой.
По совету расположенного к нему статс-секретаря Волкова Меншиков все же подавил гордыню и приехал в Петергоф. Там вовсю отмечали именины Елисавет. Это было сильной пощечиной Александру Даниловичу, тем паче что он, не в силах преодолеть самолюбия, явился в Петергоф слишком поздно и Петра не видел. Проведя ночь в своих апартаментах, Меншиков попытался наутро увидеться с царем, но тот велел сказать, что уезжает на охоту. Меншиков пошел к Наталье Алексеевне, однако та при приближении «батюшки» опять выскочила в окно, как уже делала не раз. Он ринулся к Елисавет (одно это показывает, что он начал осознавать опасность происходящего)…
Царевна приняла «Левиафана», но держалась очень независимо. Он никого не стал упрекать – понял, что уже нельзя! – просто пожаловался на неблагодарность и сказал, что готов бросить все и податься в гетманы Украины, если не нужен России. Раньше такая угроза – бросить все! – у всех вызывала дрожь в коленях, теперь же Елисавет и бровью не повела и даже смотрела с выражением некоего ожидания в глазах: мол, давай, бросай скорей!
Разъяренный Меншиков вышел от нее и наткнулся на Остермана. Вот был хороший повод сорвать раздражение и страх, наконец-то почувствовать себя снова тем, кем он был всегда!
Меншиков начал кричать: государь, мол, ведет себя неразумно, не приехал на освящение часовни, а это грех… Остерман, его воспитатель, отбивает у него почтение к православной вере, а ведь за такие дела можно и колесованным быть…
– Колесование – за другие преступления, – ничуть не испугавшись, негромко и спокойно возразил Остерман.
– За какие еще? – крикнул Меншиков.
– За подделку монеты, – прозвучал такой же тихий и спокойный, но весьма уверенный и весьма пугающий ответ.
Меншиков откровенно струхнул. В самом деле, водился за ним такой грех, но об том как бы никто не знал…
Да дело даже не в этом. Если всегда осторожный и даже раболепный Остерман осмелился ляпнуть такое, значит, Петр окончательно отрешился от «батюшки»!
Меншиков почувствовал себя от потрясения настолько дурно, что решил отлежаться дома. Может, все и пройдет, наивно думал он, пряча голову под подушку в буквальном и переносном смысле. Может, минует еще…
Но все уже было кончено. Петр все для себя решил – не сам, с помощью подсказок Долгоруких, однако решил. В тот же день, вернувшись с охоты, он вызвал к себе майора гвардии Салтыкова и отдал ему приказ забрать из Преображенского дворца все его вещи.
