Текст книги "Всё, что сердцу - Мила (СИ)"

Автор книги: Елена Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Когда Мила вернулась (а она выходила в магазин), бабушка майским жуком лежала на спине, табуретки валялись рядом.

– Вот что тебе там надо было? Вот что тебе там вообще надо бывает? – повторяла Мила, поднимая бабушку, а потом стулья, а потом транспортируя всё это по местам – на диван и к классикам.

– Я думала... – резонно простонала бабушка. Но расстроенной не была. Напротив, довольной: не переломалась!

Оказавшись на диванчике, она, не переводя духа, вдруг схватилась за трубку. Мила смотрела недоумевая – обычно бабушка при ней не звонила, да и вообще предпочитала это делать при закрытой двери. «Алло, Надя? Надя, я так упала!... Как? Да вот так... Она меня толкнула!».

7. Тараканы

Она обычно значило – мама. А вот что всё это значило в общем и целом? Бабушка лежала какая-то вдохновлённая и на всё отвечала исчерпывающим «А?».

Вечером пришла мама, но историей не заинтересовалась.

– Каскадёры-каскадёры, – запела она, не дослушав.

– Мама!

– Вы у случая прекрасного в гостях. Это ваша судьба.

– Мама!

– А! Жить не могут иначе.

Утром в дверь постучали. Звонок был рабочим, но стучали так, как будто его не было вовсе. Была суббота, раннее-прераннее серенькое утро, когда никому никуда не надо, все спят. По оригинальному договору жуткой давности («Милёнок, открывай. Не могу видеть эти рожи!» – «Какие?» – «Да никакие!») открывать пошла Мила.

В дверях стояли: Надежда, Зоя (соседка сверху) и незнакомая женщина в белом сарафане.

– Вот – девочка, – сказала Надежда. – Видите, в каком она состоянии...

Мила как-то сразу поняла, что это о прыщах. И больше уже ничего не понимала, сосредоточившись только на том, чтобы её невозможно было разглядеть. Она крутилась и занавешивалась чёлкой, прикрывалась ладонями, пару раз пыталась вырваться из бабушкиной комнаты, в которую её затащило прошагавшей туда процессией...

– Ты нужна нам, Эмма! – провозгласила белосарафанная.

– Я не Эмма!

– А кто же ты? Ты же... Эмилия?

– Мать зовёт её Милёнок, – сказала Надежда. – Я же вам говорю, ребёнок и старая женщина оказались заложниками больного, ненормального человека. Агрессивного – вчера она, представляете, толкалась!.. А уход? Мам, ты кушала сегодня? – Старая женщина как-то неопределённо помотала головой. Просыпалась она поздно и поэтапно. Это был первый этап. – Вот видите! И учтите на заметку, что...

– Да не учтёте, – наконец-то просияла мама из коридора. На ней было что-то сильно блестящее, и вообще вид у неё был дурацкий и праздничный.

– Не поняла – что? – оторопела белосарафанная.

– На заметку – не учтёте. На заметку можно только взять. Так говорят: взять на заметку. Но не говорят...

– Видите? Типичное резонёрство, говорю вам как врач!

– Вы... пьяны? – поинтересовалась белосарафанная, глядя на маму поверх очков.

– А вы? – удивилась мама, вывернув зрачки так же, хотя очков у неё отродясь не было.

– А я – корреспондент «Семейного Еженедельника»!

– Ого! Это про то, как бабушек к батареям привязывают и мухами кормят?

Всё это время соседка – Зоя – стояла молча. Встряхнуло её, видимо, это упоминание о мухах.

– Кстати да, выпивает. Ещё, говорят, тараканов развела, – сообщила она.

8. SOS

Тараканов не было. Упорно спрашивающему телевизору («А ты, конкретно ты – чего ты боишься больше всего?») мама, в обычной своей вычурной манере, как-то даже ответила: «Конкретно я, я, я – тараканов и одиночества!». И это была чистая правда, тараканов она боялась до визга. Встретился им один такой. В медцентре, на противопрыщевых Милиных процедурах. Мила ничего, а мама громко визжала, а потом громко смеялась, а потом стала задумчивой и сказала: мелочь, а неприятно... Сразу стало ясно, что не мелочь.

Когда удалилась эта делегация, она призадумалась так же.

– И... что надо этим сучкам?

Мила ходила из угла в угол. Ей чего-то хотелось, но чего – она поняла только когда услышала, как мама звонит Танюхе. И увидела, как мама сидит и ждёт эту самую Танюху. Миле тоже хотелось говорить! Пересказывать, объяснять, жаловаться. Но своей Танюхи у неё не было. Была Света, и это было другое.

Про себя Мила звала её – Зёбра. Однажды на ботанике Свету озадачили царством грибов. «Зёрна, зёрна волютина, зёрна, зёрна!» – шептали ей со всех сторон. «Зёбра!» – расслышала Света...

Света сильно и странно красилась: и так довольно чистое лицо она зачем-то покрывала толстенным слоем кирпичного тона, а и так небольшие глазки узенько подводила где-то изнутри, что делало их и вовсе крохотными. Макияж этот выглядел несвежим. И Мила знала секрет, он действительно был несвеж: Зёбра красилась с вечера, отправляясь на свою романтическую (да чего уж там – эротическую) охоту. В прошлом году она стала ездить к курсантам, и если её и волновало что-нибудь из царства грибов, то это была молочница... Что же могло объединить Милу – и Зёбру? Случай (парта) – и необходимость. Школа была сплошь такой необходимостью. А каникулы – сплошным отсутствием. Как необходимости, так и Зёбры...

– У меня нет друзей, потому что у тебя нет друзей! – крикнула как-то, в запале, Мила.

– И у крокодила есть друзья, – сказала мама спокойно. Она не любила ничьих запалов и надрывов. – И потом, звини конечно (мама всегда говорила «звини», а не «извини», это была шутка), что ты понимаешь под этой самой дружбой? Такого же, как ты? Вторую тебя? А если её нет? Просто – не бывает?

Вот и Танюха не была маминой подругой, она была родственницей – сестра папы. Надежда – старшая, Танюха – средняя. И это единственный ряд, куда их можно было поставить вместе.

Таня была самым доброжелательным человеком, какого Мила, за свои четырнадцать с половиной, встречала. И самым внимательным – Таня слушала. Слушала не «по Карнеги», а просто потому что ей было интересно. Это был нестойкий, летучий интерес, он распылялся на всех без разбора и ни на ком дольше, чем глаз, не задерживался. Но в тех, кто находился в поле зрения, Таня вникала моментально. И с какой-то особой мягкостью, – такая бывает у переживших большое горе. Большого горя не было, была большая глупость. Тане было сорок. И добрые две трети из них она отдала авторскому проекту переубеждения своей во всём убеждённой родительницы. Переубеждения в чём? Во всём!

Танюше не исполнилось и двенадцати, когда она, поддерживая отца, решила доказать, что и курящие – тоже люди. В пятнадцать она настаивала, что вовсе не алкоголь делает нас дебилами, в семнадцать – что счастье не в дипломе, в восемнадцать – что любовь, а не штамп в паспорте. Следующие пару десятков лет – что и курящие тоже, что не алкоголь, не диплом, не штамп, не штамп, не алкоголь, не алкоголь, не алкоголь. В двадцать девять она закодировалась. Этого хватило до тридцати. В тридцать девять закодировалась снова. Хватило до тридцати девяти с половиной. Перед тем как сорваться, Таня в очередной раз посетила родительницу. Это называлось приехать «на общение» и произносилось как «на заклание» – Танюша, особенно в последнее время, явно этим тяготилась, выполняла свой священный долг всё реже, но – выполняла.

–...Ну, какие дела... Строим. Работы много, зато деньги хорошие, – выбиралась Таня, как на канат, на общие темы.

– Не в деньгах счастье, – рубила родительница. – С кем ты работаешь?

– С людьми, мама!

– С людьми? Какое у них образование? Они пьют?

Больше Таня у них не появлялась, и Милу это расстраивало. Она любила Танины визиты – только обычные, а не закодированные. Обычно, выруливая из бабушкиной комнаты, со своего общения-заклания, Таня направлялась прямиком на кухню, где её ждало общение-угощение, ждала мама. Готовила, правда, мама отвратно, но ведь рассматривалось это как закуска – то есть вовсе не рассматривалось, пускалось в дело не глядя. Набирались они так, что не раз и не два Таня (Танюха! – звала её мама) оставалась ночевать. Мила всё это время занималась какими-нибудь «своими делами», но с интересом, с каким-то спокойным удовольствием – как радиоспектакль – выслушивала всё, что творилось на кухне.

– Я – агент, понимаешь? Агент, Танюха!

– Дурочка ты, лапа. А не агент. Пьяная. И я такая же.

– Вот смотри: мы на балконе стояли – солнце садилось, да? помнишь? Ты смотрела на него?

– На кого? Я на пепельницу смотрела.

– А я на солнце. А если бы я не смотрела, то оно как бы... без присмотра было, да? Нет, понятно, что из какой-то другой точки на него кто-то в любом случае смотрит, но из нашей-то – только мы? И вот надо всё время смотреть, понимаешь?

– Куда? На солнце?

– Да неважно – вообще, смотреть. Если я не буду смотреть, то всё без присмотра останется, всё... безжизненным станет. Присмотр – это жизнь, это как... это как с младенцем – надо присматривать, чтобы не потерялась жизнь, понимаешь? Почему ты об этом не думаешь?

– Почему? Думаю. Хочешь про младенцев – давай про младенцев. Милка у вас уже взрослая, а сына так и не надумали... Назвали бы его как-нибудь – чтоб все соседи обосрались, Лучезаром каким-нибудь! Вот он бы и был – агентом. Ноль-ноль-семь. И человеком-пауком. Сколько сейчас костюмчиков хорошеньких!.. А то – тоже мне, агент. По присмотру что ли?

...Танюха пообещала, но не приехала. «SOS! Не по телефону! Ждём и умоляем!» – звала мама в трубку. Ночью, в полвторого, пришла смска – почему-то на Милин сотик: «Нмогу в такомсостоянии прости лапа».

9. Ребёнок, покрытый струпьями

Материал вышел в следующую субботу. «Семейный еженедельник», июль, № 27, Валерия Якимцева, «О долгах наших перед...»:

«Перед кем? Речь пойдёт о нашей боли, наших стариках и детях. Уже не впервые в редакцию „СЕ“ поступает тревожный сигнал, и всегда мы откликаемся, выезжаем на место, анализируем сложнейшую семейную ситуацию. Сегодняшняя цель нашего визита – разобраться, что же на самом деле происходит в этой ничем неприметной хрущёвке под номером 16 пригородного посёлка Отрадное. В этом доме проживает семья из четырёх человек, один из которых, по роду своей деятельности, постоянно отсутствует. Трое других – пожилая немощная женщина, девочка школьного возраста и женщина, которая является её матерью – живут по законам, установленным этой, с позволения сказать, матерью. По словам соседей, дочь называет её „мамёнок“. Возможно ли, чтобы эта неуравновешенная женщина, страдающая сильнейшей алкогольной зависимостью, была в состоянии исполнять свой родительский долг, вести домашнее хозяйство, планировать семейный бюджет? Долго мы стучимся в давно некрашеную дверь, долго на это не реагируют, но благодаря нашей настойчивости и профессионализму мы всё-таки проникаем внутрь. Нам открывает незадачливая мать, эта ещё молодая, но уже неопрятная и нетрезвая женщина. Состояние квартиры катастрофически запущенное, имеются насекомые, пыль, сырость. В углу, на кровати, лежит немощная пенсионерка Шемякина Галина Владимировна, 1935 г.р. „Галина Владимировна, вы сегодня кушали?“, спрашиваем мы пенсионерку, пенсия которой уже не первый год находится в распоряжении „мамёнка“. Ответ пенсионерки повергает нас в шок... Здесь же, неподалёку, другая цель нашего визита, девочка. Лицо ребёнка покрыто какими-то струпьями. Вероятно, имеют место и неврологические нарушения, девочка не может стоять спокойно, затрудняется ответить на элементарные вопросы. Её заморское имя, экзотическую прихоть матери, тоже подсказали нам соседи. Девочку зовут Эмми. „Эмми, ты ела сегодня?“, спрашиваем мы. „Я не ела!“, буквально кричит девочка...».

– Да, изящненько... – вяло прокомментировала мама, зашвыривая за тахту свой экземпляр еженедельника. Экземпляров было три – об этом прямо с утра позаботилась Зоя, несколько обескураженная тем, что о ней в статье почти не упомянуто. Два с половиной часа, оказывается, разговаривала с ней «та комиссия», и даже чаем она их напоила, и вот результат – безликое «по словам соседей»...

– Эмми, а Эмми, – как всегда, вдруг, переключилось мамино настроение. – А ведь эта клуша с пятого этажа – обиделась!

Мила не ответила. Она лежала, уткнувшись в подушку, – лицом, покрытым струпьями.

10. Гули-гули

Мама провалялась на тахте до обеда. Мила тоже лежала. В этом была какая-то дружественность, синхронность. Мила вспомнила, как из такого же затишья спросила: «Ма, а ты меня любишь?». «Да-а... – протянула мама. – Это не Милёнок, это... тупёнок какой-то. Слушаем и запоминаем. Всё, что сердцу – Мила...»...

Но к полудню маме, по всей видимости, стало скучно, и она стала собираться. Миле это не нравилось, но она молчала. Мама всё равно уйдёт. И придёт часа через два, пьяненькая.

Пила мама, чаще всего, гуляя. Не в том смысле, в котором была убеждена бабушка, а – прогуливаясь. По улицам, площадкам. Усаживаясь на лавки во дворах.

– Да это кошмар. Кошмарно это выглядит, мама!

– Хорошо, я не буду. В нашем дворе.

– А в чьём?!

Мила боялась, что будут «приключения». Приключением могло стать всё что угодно, маму не понимали даже голуби. «Гули-гули», – приглашала она, подкидывая семечки куда-то вверх, и гули-гули в ужасе разлетались. Разлетались обычно и люди. Но люди всё-таки не голуби, кто-то нет-нет да и подлетал.

Мама была симпатичной – симпатичностью клоуна. Одевалась она как-то слоями, что делало её только худее (хуже! – покатывалась мама, когда Мила пыталась донести до неё этот парадокс), блестючки, зачастую недешёвые, блестели с неё как с ёлки. Но кто-то да умудрялся принять это за таинственное сияние. Последнего поклонника мама приобрела вместе с чебуреками – он ими торговал, его звали Гоги.

– Молодой человечек, я замужем, замужем! Вон какое у меня дитятко взрослое, гуд бай, гуд лак!

Мила стояла в прихожей и в панике соображала, не пора ли вызвать милицию – джигит, благоухающий жаренным, рвался в квартиру. Аргумент был такой – «Нэт!».

Гоги оказался безобидным. Ещё какое-то время дежурил в подъезде. Несколько раз угощал Милу чебуреками. Всё повторял «она нэ шла, она лытэла!». И это было легко себе представить – мамин аппетит имел все свойства вдохновения, и вдохновляли её отнюдь не монолитные каши, которые она варила вёдрами (Мила, по мере сил, исправляла всё это соусами, а бабушка – шматами колбасы)...

Как-то, дожёвывая чебурек, Мила сказала:

– Мам, вот он же хороший...

– Пирожок? – кривлялась мама.

– Нет, ну хватит! Гоги.

– Ещё бы! Да.

– Так что же делать?

– Да ничего. Стул вот этот – хороший? Хороший. И окно. И за окном. Да всё хорошее. Но представь, что оно тебе в любви начнёт объясняться...

– Мама!.. Ты злая.

– Ну-у, детка... Не я тут злая. Я – это я, Гоги – это Гоги, окно – это окно. Всё... отдельно. Не я это придумала. Не я автор. Покричи: ав-то-ра! Он выйдет, а ты ему – претензии...

– Кто выйдет? Как...

– Да так. Никак. Никто уже не выйдет. ШУТКА!

11. Никто не выйдет

Мама вернулась слишком быстро – и какая-то странная. Раскрасневшаяся и... заплаканная?

Мила выглянула, но решила сначала дочитать. Она почему-то не подумала, что может не успеть, что мама может снова уйти, что она так и сделает, уйдёт, что... ничего такого Мила не подумала. Просто хотела дочитать. Раз уж начала. Это чтение и так запоздало. Она, честно-то говоря, вообще сомневалась, пойдёт ли читать сегодня. Сомневалась вчера, позавчера – сомневалась и читала. Всю неделю после «той комиссии». Но сегодня упала последняя капля – эта мерзопакостная статья, – и Мила... засомневалась сильнее.

Когда мама ушла, Мила встала, чтобы убрать за бабушкой на кухне.

Бабушке, разумеется, её экземпляр не читали. И – разумеется, читали. По телефону. Это было ясно по красноречиво закрытой двери, по тому, как бабушка затихла, как неслышно выплывала она на кухню...

И тут оказалось, что бабушка помыла свою тарелку – да, тарелка стояла и мирно сохла! Колбасных ошмётков на столе почти нет, хлеб отрезан – и даже аккуратно, – все огрызки и фантики (Мила глазам не верила) – под раковиной, в помойке, – в общем, видно было, что бабушка старалась! Приняв это за сдержанное, но всё-таки раскаяние, Мила, неожиданно для себя, решила выяснить это, дожать.

– Почитаю, – сказала она, заходя к бабуле, имея в виду всё-таки. Всё-таки почитаю. Та промолчала (всё-таки читай)... – Бабушка... тебе когда-нибудь бывает стыдно?

– Чего это мне будет стыдно? В жару все так ходят, – ответила бабушка и потрогала панталоны.

Мама не пришла ни через час, ни через два, ни через четыре. Понервничав как следует дома, Мила спустилась во двор.

Дело шло к вечеру. Кругленькая Игнатьева, не торопясь, снимала бельё с плавно качающихся верёвок. На круглой бетонке (углы её давно обломались) затихли местные пьяницы. Под подъездом осели шарообразные старушки. Посреди двора стоял мотоцикл, и он был тоже какой-то округлый. Всё было очень связно: медленно и плавно. Кругло. Мила представила – в каком-нибудь из таких же дворов – свою неплавную маму, – и ей стало не по себе. Т.е. совсем уже не по себе, окончательно.

– Да вот она! – заорали над ухом.

Мила оглянулась – за ней, совсем впритык, стояла Зоя и победно, как дичь, показывала её старушкам.

Зоя была выпимши. На этой почве она даже пыталась подружиться с мамой – в одно прекрасное утро зашла «с пол-литрой», «поправиться».

– Ну... не сегодня. Сегодня... не «поправляюсь», – загадочно сказала мама.

– Почему??

– Солдат сказал.

– Какой ещё... солдат?

– Серебряный.

Зоя попятилась, пряча бутылку. Попыток больше не было, но осталось какая-то виноватая улыбка – как будто Зоя промахнулась и сожалеет... А мама говорила о монете. Иногда по утрам она подбрасывала юбилейный рубль с берлинским солдатом-освободителем. Решка – да, солдат – нет. Вот и вся загадка...

Зоя была не злая, а просто, как мама говорила, – клуша. Услышала про тараканов – сказала про тараканов, увидела Милу – орёт «вот она!»... Старушки заинтересовались.

– И как её только земля носит, мамку-то твою, – сказала одна. Она жила где-то неподалёку, кажется, через дом, но неся в мир слово божье (Иеговье), позволяла себе присесть у любого дома, у любого подъезда. Для всех прочих, заданиями свыше не обременённых, это было, конечно, мовэтоном. – Егоровы ей так и сказали: допилась, курва, что в газетах пишут, как только земля носит.

– Да вы... как вас там... – запнулась Мила.

– Вот оно, воспитание. «Как вас там»!

– Что за шум, а драки нету, – улыбнулась Лариса, Милина соседка из квартиры напротив. Шума она не любила, но надо же было как-то пройти. Подтянутая, в светлом костюмчике, – возвращалась откуда-то...

Лариса переехала сюда недавно – года четыре назад. Она тоже пыталась дружить с мамой.

Мама сидела тогда под домом, ещё только собираясь чем-нибудь затовариться, а «новенькая», Лариса, вышла погулять с собакой и Ремарком. Ремарк упал прямо маме под ноги, мама подняла его и принялась так рьяно чистить, что Лариса растаяла.

– Вы, я так понимаю, здесь живёте? А мы вот... приехали. Неофиты, так сказать!

– Какая прелесть! Сапрофиты, – передразнила мама.

– Нет, не сапрофиты... – хихикнула Лариса.

– Паразиты?

И всё-таки Лара испугалась не сразу. Она оказалась продвинутой, начитанной, с чувством юмора – и вообще, «с чуйствами». И ещё у Лары была пятилетняя (сейчас ей девять) дочь.

– Ребёнку надо гулять. Завтра погуляю с Ксеней, – пообещала Лариса. – Пойдёте с нами?

И действительно захватила с собой Ксеню. «Лучше бы она мозги захватила!» – сокрушалась мама...

– ...Это рассказ о художнице, Зюскинд, знаете ли, любит такие вещи... Ксеня, почему ты бегаешь?

– Мама, дуйчик!

– Это одуванчик. Повтори: о-ду-ван-чик! Ксеня, почему ты рвёшь цветы?

– Это дуйчик!

– Ксеня, почему ты споришь?!

– Ксеня, почему ты дышишь?! Вдруг Зюськин такие вещи не любит? – не выдержала мама... С тех пор, подчёркнуто вежливо здороваясь, Лара сразу отворачивалась. Причём, и от Милы тоже. Отвернулась бы она и сейчас, будь это просто Мила, а не такой вот... подподъездный клубок. Этот клубок, этот «что за шум» нельзя было просто обойти, он требовал внимания, участия...

– Ни шума, ни драки, моя хорошая, – принялась рассказывать старушка. – Довели бабку, что она из хаты не выходит, лежит... как голодная собака. Егоровы говорят...