Текст книги "Всё, что сердцу - Мила (СИ)"

Автор книги: Елена Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

(маленькая повесть)

1. Доверенность

– Выключаю, выключаю, выключаю, – сказала Мила, чтобы уж точно запомнить. Не хотелось дёргаться ещё и из-за утюга, день и так обещал быть красочным – предстояло везти бабушку в банк.

– Поедем за доверенностью! Помнишь? Сегодня!

– Нич-чего не слышу, – сказала бабушка и закрыла глаза.

– Ну, блин... Теперь ты ещё и ничего не видишь! Сейчас мама придёт. Надо в банк ехать!

– Ммм... А я думала...

Бабушка думала всегда. Лет восемь назад, когда Мила только пошла в школу, а бабушка ещё выбиралась в магазин или на скамейку, это выглядело так:

– Бабушка, я же говорила, там дождь!

– А я думала, там нет дождя, – уверенно отвечала та, обтекая. Она, в общем-то, и продолжала так думать. Дождя – нет, кофе – яд, пшёнка – вред, – бабушка никогда не меняла своих решений. А для наиболее важных, фундаментальных вопросов имелась даже особая форма уверенности: «вот если бы...». Вот если бы Михаил, земля ему пухом, поменьше к водке, побольше к ремонту (это к вопросу о любви), вот если бы та, тот, этот закончили вуз (о несовершенстве мира)... А так – какой разговор, имеем что имеем. И по части имеющегося лежим размышляем. Впоследствии бабушка так и сократила свои ответы, до простого думала и всеобъемлющего вот если бы.

– Одевайся. Давай оденемся!

– А я думала... – совсем сникла бабушка. Но и в дороге, и в банке вела себя хорошо, и если бы мама не была такой пьяной, у них бы, конечно, всё получилось. Всего и надо-то было – оформить очередную доверенность, чтобы мама получала бабушкину пенсию. Не потому что мама алчное чудовище (чудовище конечно, но нет, не алчное), просто бабушка была уже не в состоянии это делать. Как и многое другое. Теперь это «многое другое» свалилось на Милу. Но главная неприятность была даже не в этом. Главная неприятность была ещё и обидной. Бабушка во всём этом как бы и не нуждалась.

Дело в том, что бабушка не была беспомощной, она была разочаровавшейся. Перестала ухаживать за собой, поскольку разочаровалась в нужности этих мероприятий и убедилась в ненужности. От дурацких вопросов о гигиене она скучнела. Мила прекратила спрашивать. Просто наполняла ванну и говорила: пойдём. Бабушка шла молча. Но кричал весь её вид. Он кричал «Вот делать-то нечего!», пока Мила скребла её, как лошадку. Иногда Мила плакала. Не в голос, конечно, так, хныкала, когда никто не видит. «Слёзы, грёзы...» – пропела бы мама. Маму-то бабушка исключительно смешила. Не во время купания, разумеется (мама никогда её не купала), смешила вообще. И в частности.

– Нич-чего не слышу, – чеканила бабушка.

– Да вам и не надо! – веселилась мама.

– Троих родила, – скромно закругляла бабушка что-нибудь автобиографическое.

– А у нас сегодня кошка родила вчера котят, – вспоминала мама.

– У нас нет кошки, – не верила бабушка. Шуток она не понимала, а маму побаивалась.

Мамины шутки вообще мало кто понимал. Вполне возможно, что и сегодня в банке она шутила.

Сначала мама ничего, собственно, и не делала. Кассирша – тоже с самого начала – вглядывалась и, наконец, изумлённым шёпотом спросила:

– Пьяная?

– Не Яна, – очнулась мама. – Не Яна, а... О, да меня тут... ваабще не знают! – оживилась она, и вот тут Мила уже хорошо поняла, что доверенности сегодня не будет...

Теперь мама шла где-то позади и негромко вела, очевидно с собой, какую-то финансовую беседу («Деньги – это проблема, которая требует длительного ожидания»). Бабуля почти не спотыкалась, но держалась за Милу таким образом, что практически висела на ней. Всем было грустно.

Остаётся спросить, зачем же Мила, видя мамино состояние, повезла-таки их в этот разнесчастный банк? Именно это мама и спросила у неё наутро.

2. Утро

По утрам Мила читала бабушке.

Бабушка любила литературу, любила всю свою сознательную (или бессознательную, как шутила мама) жизнь. Она собрала даже небольшую библиотеку и каждую книжку припечатала кругленьким экслибрисом. Увы, такая мера была продиктована не только любовью. Дедушка (Михаил Петрович) выпивал, иногда что-нибудь продавал, иногда этим чем-нибудь были книги – и вот тогда бабушка и её экслибрисы приходили в действие. Книги получалось возвращать, – не всегда, но получалось. Стращала, возвращала – и так по кругу.

Сейчас книгам ничего не грозило – дедушки с его алкоголизмом уж лет сто как не было. Казалось бы, читай не хочу, однако – новая напасть, бабушка стала терять зрение!

На помощь ей пришла Мила. К этому времени она, можно сказать, была уже профессиональным пришельцем на помощь, но вот читала по-прежнему невыразительно. Поэтому бабушка не допустила её к Толстому и Достоевскому, которых очень любила, решив потренировать, как чтеца, на поэзии – Хайям, Дементьев... Хайям, правда, уж очень много про пьянку писал. Зачем? Этого и в жизни достаточно. Кругом пьяницы, кругом мат... Однажды бабушка даже перестала на улицу выходить. Было это так:

– Бабушка, а ты погулять – не хочешь?

– НЕТ.

– Почему?

– ТАМ МАТ.

– Что там?

– МАТ.

И действительно перестала гулять, предпочитая мату Дементьева. Совсем недавно, по настоятельной бабушкиной просьбе, была закуплена свежая его порция.

Прошу тебя,

Будь благороден,

Оставь и хитрость и враньё...

– И бутылку ещё оставь, – сердито добавила бабушка. (Это предназначалось маме. Мама ещё спала, так что предназначать ей можно было всё что угодно.)

Мила в очередной раз удивилась, какая же бабушка всё-таки птица Феникс: вчера, казалось, не понимает, на ком висит, а сегодня воспряла до критических замечаний.

– Мать твоя опять напилась, – критически заметила она, дождавшись конца стихотворения.

– Не мать, а мама.

– Какая же это мама, когда это пьянь? – удивилась бабушка.

Две вещи делали человека человеком – трезвость и диплом. Именно они, по твёрдому убеждению бабушки, были причиной и поводом всего, что только есть прекрасного на свете. И литературы, разумеется. Было ясно, что об интересных событиях в красивой обстановке не алкоголики-недоучки пишут. А серьёзные люди, прожившие серьёзную интересную жизнь. Да и бабушкина жизнь прошла бы совсем по-другому, не прикладывайся дед к бутылке и получи предварительное представление о культуре в каком-нибудь, всё равно каком, институте. Культурный человек и живёт по-культурному. Вот если бы он любил её, они бы делали ремонт вместе...

Миле, хорошо знавшей (вряд ли кто-нибудь в посёлке этого не знал), что дед-алкоголик познакомился с бабушкой, когда у неё уже было трое детей, но ещё не было ни одного мужа, всегда хотелось спросить, что же, если не любовь и т.д. Но к таким вопросам бабушка относилась как к маминым шуткам – никак. В дискуссии о личной жизни она, как человек интеллигентный, не вступала. Ну, разве что в тех тяжёлых случаях, когда всякое терпение кончалось, – когда мама шлялась.

Тогда бабушку мучило то, что должно было мучить папу. Бабушка мучилась как бы за него, заменяя его, выполняя тем самым свой материнский долг.

Мама же умудрялась шляться даже по телефону – ужимки и прыжки сомнений не оставляли. Классика жанра: он в морях, она в мужиках. Правда, давненько что-то не звонили...

– Хоть не шляется, – вздохнула восставшая из пепла. – А, может, выспится и...

– Бабушка!

– Что это ты кричишь?

– Мила! – послышалось из-за стенки. – Ми-ла!! Ми-ла!! Ми-ла!!

– Мама, я читаю!

– «Читаю»! Какого чёрта мы потащились туда вчера?! вот что интересно...

– Да и неинтересно ни капельки, – пробормотала Мила. – Сама ты так сказала. А завтра тебе на работу!!... Ещё читать?

– Нич-чего не слышу... – погасла бабушка.

– Ладно... Опыт! Приходит опыт! И уходят годы! Оглядываясь на неровный путь! Чему-то там я улыбаюсь гордо! А что-то бы хотел перечеркнуть!

3. Работа

Милина бабушка, как мы уже знаем, была человеком интеллигентным. Тридцать лет проработала она начальником планового отдела. Это была трудная работа, но – в помещении. И не физическая. В те годы и дураку было понятно: чтобы работать на нефизической работе в помещении, нужно учиться. Теперь же всё перепуталось!

Мама работала в городе, в НИИ, не имея никакого образования, а папа со своим дипломом болтался в морях (сейчас в каких-то норвежских, ни связи, ничего...).

Чем занималась мама? Мила бывала у неё редко. Может быть, слишком редко, но поняла только то, что – ничем.

У мамы был почти свой кабинет с почти своим телефоном. В кабинет заглядывали научные сотрудники. Вид у них был целеустремлённый, но замкнутый, – как будто они точно знают куда идут, но никому не скажут. «Инвалидики умственного труда» – шутила мама. Но была вежлива. Конечно, и эта вежливость была шуткой и кривляньем, но надо было хорошо знать маму, чтобы это разобрать. Сотрудникам было явно не до того, они целеустремлённо отдавали свои бумажки и целеустремлённо уходили, так что всё шло как шло, т.е. они шли зная, мама говорила шутя, все довольны. А отвечая на звонки почти своего телефона, мама уже и совсем по-человечески выговаривала какое-нибудь «да-да, разумеется». И что только там разумелось? Но Миле нравилось, когда вот так – по-человечески! Как это было далеко от обычной маминой манеры. Обычная манера была необычной.

Считая всех глубокими идиотами, мама выработала некое слабоумное наречие – с гипержестикуляцией, сюсюканьем, бесчисленными повторениями. Видя, что её кажется не понимают, мама переходила на уровень послабоумнее, ещё, ещё, потом и вовсе на язык жестов, но становилось только хуже. Мама удивлялась, но не отчаивалась. Отчаивалась Мила.

В последний раз такое отчаяние охватило её месяц назад, когда учительница русского языка изъявила желание поговорить с мамой об итоговой Милиной оценке. Мама была патологически грамотна, Мила нет, ну а учительница – идиот, конечно.

– Да и не нужна нам тут эта запятая! – втолковывала мама. – Смотрите: «Мы тренировались не покладая рук», – это ведь не прямо. Не прямо, да? Не прямой смысл. Не буквальненько. Руки ведь не на самом деле... Нет, это тренировка, и руки, конечно, тоже, но... Устойчивое выражение! – подпрыгивала мама. – Идиома, фразеологизм...

Учительница смотрела недоверчиво.

– Вы, простите, откуда это взяли? – спросила она.

– ?

– Вы имеете отношение к языку?

– Я на нём говорю! – пошутила мама.

– Разговорная речь – это разговорная речь, – сказала учительница. – Есть правила. Деепричастный оборот выделяется запятыми. У Эмилии будет тройка.

Эмилия пылала позором. Мама просто пылала – у неё всегда горели щёки, когда она что-нибудь формулировала, а уровни всё снижались и снижались.

– Ну и тетерев, – заключила мама, выходя из школы.

– Наталья Геннадьевна?.. Такая у неё работа, – промямлила Мила.

– Работа идиота?

Но как-то так получалось, что и на маминой работе сплошные тетерева обитали. Мама – и тетерева. И никого больше. Маме не казалось это странным?

Мама пожала плечами и с полдороги молчала. Потом взяла пару баночек, развеселилась и сказала:

– Знаешь, Милёнок...

4. Беседы о любви

Навеселе мама и бывала весёлой, тут всё как полагается. Проблема была в том, что мама хотела общаться. А вот с этим всё было очень и очень непросто. По правде говоря, Мила сильно сомневалась, что в мамином случае это вообще возможно.

– Вот говорят: ваш Паганини – только настроение, Бах шире. Или там – Бах весомее. Как будто это чемодан! Смотрим соль-минорную фугу. Что мы видим? Да то, что это и есть настроение! Осень, листья, ещё там что-нибудь в этом духе. Настроение, да ещё и довольно застывшее! И возьмём Паганини. Девятый каприс, да? Где настроение? Можно, конечно, представить, что это дамы с кавалерами бегают по балконам и это их настроения. Но зачем они там бегают? Что догоняют? Ну, кроме друг друга и собственной дурости, конечно, но я о другом... Они хотят совпасть с некими линиями... можно сказать... смыслообразующими! Эти линии – они НАД эмоциями! Наоборот, все наши настроения, и эмоции, и действия хотели бы их выразить. Так вот: того же хочет и музыка! Т.е. не музыка похожа на настроение, а и музыка и настроение восходят, как бы... похожи по восходящей на вот это вот НАД!.. Хоть немножечко – понятно?

Этот сравнительный анализ музыкальных шедевров мама представила на бабушкином юбилее.

На юбилей прибыли самые стойкие (раз в год, но были): Нина Владимировна (младшая бабушкина сестра) и Надежда (старшая дочь). Бабушка, видимо от волнения, на приветствия-поздравления отвечала бодрым «Ничего не слышу!» и два раза чуть не упала, громко пояснив, что «И видеть стала очень плохо!».

Сели за стол. Выпили красного винца. Надо было о чём-то говорить.

Нина Владимировна, скептически глянув на бабулю, громко спросила:

– Ты приёмник-то слушаешь? Приёмник!

– Приёмник? – повторила бабушка.

– Приёмник! – повторила мама, решив, что пришло время поговорить о музыке. До красного винца у неё была беленькая водочка, и ей уже давно хотелось поговорить...

Разумеется, мама знала, что её недолюбливают. «А началось всё с ложки!» – как-то даже мечтательно говорила мама. История действительно была лирическая.

Переехав к папе, мама привезла с собой деревянную ложку в красных маках и чёрных петухах. Ложка оказалась знаковой: каждому она подавала какой-нибудь тайный знак, который буквально всё объяснял. Бабушка (тогда ещё, конечно, не бабушка, а начинающая свекровь) сразу поняла, что невестка неинтеллигентна. Просто деревенщина – она бы ещё лапоть притащила! Неотёсанность какая...

Нина Владимировна определила, что ложка – символ аппетита. И вновьприбывшая будет есть и есть и есть – пока не объест всех до нитки. Ты не смотри, что она худосочная, ей палец в рот не клади!..

А Надежда поставила диагноз: это шизофрения. Полнейшая неадекватность, взять хотя бы эту дурацкую деревяшку...

– И вот что, мам, – а нормальную ложку?

– Нормальную – это какую?

– Ну не знаю. Алюминиевую, мельхиоровую...

– Да хрен им, а не ложка!

Сейчас «хреноложечники» сидели понуро. Бабушка так вообще обмерла – она была твёрдо уверена, что мама несёт не просто чушь, а что-то сильно неприличное. Кавалеры гоняли дам по каким-то балконам. И это на её юбилее!

Нина Владимировна просто молчала. Но этого было достаточно. У неё было тонкое иконописное лицо, и когда она молчала, оно становилось глубоким и даже страдальческим.

Надежда... Надежда грелась. На участливом мамином вопросе, понятно ли им хоть что-нибудь, она взорвалась.

– Ты что это, моя милая, такое несёшь?! – И у Милы упала вилка...

Надежда была врачом, и врачом хорошим. Тыкала пальцем в небо она как и все прочие, менее хорошие, но – никогда не металась. Просто незачем было. Её никогда не увлекали вопросы, которые не касались её лично. Людям нравилась спокойная неторопливая докторесса, и они выздоравливали. Или не выздоравливали. Она всё равно оставалась спокойной и неторопливой. Хорошей.

К сожалению, Милина мама не входила в число вопросов, к которым Надя была равнодушна. Мама её просто бесила.

Мама вечно лезла туда, куда лезть нельзя, и хватала то, что ей не принадлежало. Вот сейчас это был Бах. Бахами-Бетховенами в их семье традиционно заведовала Надежда, потому что у Надежды был слух, голос и музыкальная школа – десятки наигранных часов и тяжко добытых оценок. Зато теперь, когда речь заходила о классике, Надежда могла говорить свободно. Легко. Много. Но ведь не с этой же выскочкой! А этот тон! А эти «чемоданы» и «смыслообразующие линии»!

Перед тем как уйти, Надежда объявила войну. Она постановила: поскольку мама не занимается бабушкой, поскольку мама не занимается дочкой («Ой», – подумала Мила), поскольку мама занимается пьянством и, точно известно, блядством («Ой» и подчёркнуто окаменевшая бабушка) – будем заниматься мамой. Будем беседовать.

Миле было жалко маму – маме не выиграть эту войну. Да какое там выиграть, ей даже силы не рассчитать!

– Что я несу? Да то, что вам не поднять. Но пытаться надо, – живенько пояснила она в духе «реплика в сторону». Мила схватилась за голову.

– Мама!

– Да.

– Я... вилку уронила.

– Уронила – подними. И опять не урони. Стихи!

Ну да, что же ещё – стихи, шутки. А что она ответила тогда, по дороге из школы? «Знаешь, Милёнок, вот действительно – одни тетерева! Кругом одни тетерева, и я – дрожу, как тетива. Стихи! ШУТКА!».

5. Стихи

Но сочинителем была как раз Мила. А мама... не то чтобы не была. Ни да ни нет. Всё она делала как-то... что нельзя было сказать ничего толком. Как-то так... делала – и не была. Была, но не так, как надо. Не так, как подразумевается. И даже наоборот!

У Насти Зарифьяновой, например, мама – бард. И в этом нет ничего ужасного, есть что-то даже привлекательное – все знают, что Венера Зарифьянова в свободное от работы и домашнего хозяйства время дружит, так сказать, с гитарой. Это... красивая дружба. Легальная, что ли. Не раз её приглашали на различные школьные мероприятия, а однажды она пела на избирательном участке, и её даже по новостям показали («Я надеюсь, что моё скромное хобби приносит радость людям»). У Милиной же мамы любое из «хоббей» получалось каким-то... дурацким. Она даже с Шопенгауэром дружила как-то не по-людски. Много ли народу читает Шопенгауэра? А скольких поэтому в дураки записали? Но одного Мила знала. Это была мама.

Мама бродила по двору с кипой шопенгауэровских распечаток, пока не напугала подподъездных старушек, что называется, до смерти, – одна действительно схватилась за сердце:

– Ох ты, господи...Что это там... у тебя?

– Где «что»?

– Бумаги, господи!.. Опять платёжки принесли!! За свет, за воду?!

– За подводу, – сказала мама и ушла в другой конец дома.

– Вот дурко-то, ну и дурко-о...

...Мила показала свои стихи только однажды. Маме. На восьмое марта.

Сегодня праздник наших мам,

Весенний праздник женский.

За доброту он мамам дан,

За жизнь, подаренную нам,

Любовь, большую нежность!

– Ну – как?.. – насторожилась Мила.

– Ну как... Завязывать тебе надо с этим...

– Со стихами?!

– С этим... как его... с Дементьевым!

6. Падение

У бабушки тоже было хобби. Оставаясь одна, она перерывала все имеющиеся в доме шкафы, ниши, полки, особенно почему-то сосредотачиваясь на верхних, таких, до которых добраться можно было только с парочки табуреток. Это была любимая парочка табуреток, им даже было отведено почётное место – у стеллажа с классиками. Одна, голубая, которую вниз, – как раз пошире, на мощных ножках (ногах, ножищах!), другая, лаковая, – на каких-то извилистых, козлиных... Увы, сейчас, когда Мила была на каникулах и безвылазно сидела дома, таковая инспекция была пресечена. Бабушка грустила, а Мила нет. Миле никуда не было надо. У неё были свои причины для домоседства. У Милы была проблема: прыщи.

Ну, какая это проблема! – скажете вы. И напрасно. Будешь улыбаться – почувствуешь себя счастливым, а будешь прятать щёки, закрывать лоб и замазывать подбородок – станешь дёрганным и скрытным. Обращалась ли Мила куда-нибудь, занималась, лечилась? Да. Обращалась, занималась. Для начала ей выровняли бактериальный фон – лица, конечно. Но болезнь лечится изнутри, и её исцелили от аллергии и дисбактериоза, почистили печень, нормализовали обменные процессы, восстановили гормональный баланс и укрепили иммунную систему. Прыщи, видимо, не расслышали всех этих хороших новостей и никуда не делись. Зато куда-то подевалось стремление Милы идти и дальше в этом направлении. Однако ведь и стоять толком не получалось! Надо было постоянно увёртываться, наклоняться и оборачиваться, прикидывая, насколько выпирает очередной бугор. Бугор был огромным. И ярким. А Мила – маленькой и незначительной. Беспомощной. И только здесь, дома, она чувствовала себя в безопасности. Здесь её никто не оценивал – во всяком случае с высоты бугров. И беспомощной она не была – сама помогала! Это был её личный участок, с личной мамой и личной бабушкой, с вовремя наполненными ваннами и чисто вымытыми тарелками. Обижалась и хныкала она больше для, чем от – для личных эмоций. Всё-таки нельзя их, эмоции, держать совсем уж на одной точке. Вон у бабушки – и то девятый вал чувств (чуйств – говорила мама). Как она грустила без ниш и полок! И всё-таки не выдержала...