Текст книги "Столп слепящий (СИ)"

Автор книги: Елена Зайцева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

   Как быстро меняется жизнь даже и в тёплой затхлой тине этого закута. Давно ли согревала мою душу уверенность в том, что в любом далеке не оставит меня приглядом Господь? Теперь же я предпочёл бы, чтобы не видел Он того, что видят порой здешние небеса, здешний лес.

   ...Были в лесу.

   ...Сам не верю своей удаче, а потом гоню прочь своё неверие. Сбылись мои чаяния. Я знаю, как выбраться из поганого закута! Кто бы мог подумать, но всё, что для этого нужно, рассказала Полёвка.

   Я лежал в изнеможении, весь в поту, досадовал, что не стал снимать подрясник. Крест же на время утех я снимаю непременно и только после всего водружаю обратно. Водрузил и на этот раз. И тут ни с того ни с сего от игривого настроения Полёвки не осталось и следа. Серьёзная сделалась, смотрит. Посмотрела-посмотрела – да и как давай жать пальцы к моему мокрому виску. Смотреть тоже не перестала, смотрит прямо в глаза! Мне это не понравилось, но она была настойчива, и вскоре я услышал у себя в голове какой-то шум. Потом это стало похоже на дальний, очень дальний гром. Его раскаты собирались в ритмы, и постепенно я стал вылавливать оттуда слова. Ничего более странного я в жизни не слышал. Слова появлялись из ритмов, как смыслы из музыки, но музыка высока и туманна, здесь же всё было понятно, разве что выстраивалось чуть медленнее, чем будь оно изначально словесным.

   – Слушай... будешь понимать... Слушай... Слушай...

   Я не сходу приноровился к разговору подобным образом, хотя, разумеется, сразу догадался, что отвечать надо будет не вслух. Поначалу мой мысленный голос как будто спотыкался сам о себя, но довольно скоро у меня получилось. Уж не знаю, словами ли доходило до неё моё внутреннее говорение. Не исключаю, что всё происходило ровно наоборот, чем для меня, слова становились для неё перестуками ритма.

   – Таким же самым образом вы говорите и между собой? – первое, на что она ответила, а значит, первое, что получилось у меня понятным.

   – Да... Но между собой нам не нужно... не нужно касания...

   – Касание, значит, словарик?

   – Словарик... – заулыбалась она. Миленькие, беленькие, ровненькие зубки.

   Она рассказала, что её зовут Сихалиута. Что её семья здесь единственная, светлоглазые семьями не живут. Не хотят, не умеют.

   – Кроме папы. Он сумел... Но другие светлоглазые... они другие...

   – Уж не враги ли вы вашим светлоглазым?

   – Нет... Просто они живут по-другому... Они пристрастны свету... Свет льёт в их глаза картинки... Эти картинки для них важнее... важнее жизни... Но пропитание едино для всех. Иного нет... И по-иному его не добудешь. Только за свежую плоть... Платят все... по жребию... Исключая детей...

   – Что же, и нам придётся платить? Это несколько... несколько нежелательно. В мире, откуда мы родом, таких обычаев нет.

   – Не придётся! – как мне показалось, выкрикнула она. Слова и дальше выпрыгивали, они ускорились и словно взлетали. – Я знаю, как убраться отсюда! Не хочу, чтобы меня как маму, как отца! – Ритм колотился, как сердечко у зайца. – Мы уберёмся все вместе, ведь правда?

   Я оторопел, но взял себя в руки и осторожно, как можно более мягко, выдал:

   – Расскажи, Сиха... Сихалиута... Расскажи мне, Утенька: что ты знаешь? Какой выход отсюда? Где он?

   – Нет, – поджала она губы. явно изображая, как сделала бы, говори не внутрь моей головы, а обычным образом.

   – Почему же нет?

   – Я скажу, когда мы все вместе... Скажу потом. Ты должен забрать меня и мою семью.

   – Ещё и семью? – едва сдержался я, чтобы не присвистнуть. Сдержаться было тем легче, что я не знал, как это, свистеть мысленно.

   – Ты же видел! Видел маму! А отец... Он был светлоглазым, но любил её. Он отказался от пристрастия и жил ради нас, а теперь его нет. Он умирал обрубком. То же ждёт и братьев!.. Ты ведь любишь меня? Ты спасёшь нас?

   – Да, да, конечно, – быстро сообразил я, что спорить не нужно.

   – Ты заберёшь? – Она заглядывала, казалось, на самое дно моей души. Моя душа хотела одного. Быть не здесь, а дома.

   – Ты хочешь от меня планов, не говоря ничего толком, – делая вид, что раздражаюсь, проговорил я.

   – Но я скажу!

   – Потом? А планов хочешь сейчас?

   Она замолчала. На некоторое время место ритмов заняли какие-то отдельные приглушённые стуки, из которых я не мог опознать ни слова.

   – Так не делается, послушай! Ты начала говорить – и замолкла. Ты, может быть, мне не веришь? – Я нахмурился и попытался отвести её пальцы от своей головы, не слишком, впрочем, настаивая.

   – Хорошо, я скажу!.. – От её взгляда мне было так не по себе, что я заморгал и стал протирать глаз, словно бы что-то в него попало. Она продолжала смотреть и говорить: – Оно коснулось грани первым. Провернулось – и грань разомкнулась. Провернёшь его снова – и она снова разомкнётся. Вот оно... – тронула она крест.

   – Крест есть ключ... – пробормотал я, кажется уже и вслух. Я понял, а сверх того и с величайшей силой почувствовал, что так и есть. И всё-таки спросил: – Откуда тебе это известно?

   – От мамы. Ей приснилось после того, как вы тогда приходили...

   – Так это всего лишь сон?

   – Ей редко снится, но всегда только правда! – горячо возразила она. Ненадолго она снова замолчала, а потом в мою голову буквально полыхнуло: – Ты любишь меня?

   Сказать по чести, это уже и утомляло.

   – Послушай, Утенька... Я, право, не думал, что это у вас... практикуется.

   – Практикуется?..

   – Да. Любовь и все эти... туманные сферы. Я видел обратное. Видел, как согрешают без всякой оглядки, у других на глазах. Не мог я подумать... Да и ваша манера выглядеть, смелая этакая манера... И вот теперь, когда я размышляю над твоими словами...

   Я отвёл, на этот раз решительно, её руку от моего виска и поднялся, старательно отряхивая подрясник, хотя он был совершенно чистым.

   Я и впрямь размышлял. Что за странное направление мыслей в её красивенькой головушке! Собралась со мной, и в качестве кого? Забрать всю её семью, и куда же? Просто забрать? Но откуда же в нашей сложной жизни такое просто? Не бросишь же её со всем её семейством прямо на дороге, где-нибудь между усадьбой и обителью. Не жениться же мне, в конце концов! Стать притчей во языцех, монахом, соблазнившим дикарку у чёрта на куличках, в кармане у самого Сатаны, и приведшим её, да ещё с семейством, в мир божеских законов, под божье око! Невозможно, совершенно невозможно. Никаких «забрать». Она останется. Хорошо хоть почил её папаша и точно уж не будет бежать за мною с каким-нибудь дикарским копьём, как в дурном романе на смеси чувств и авантюры. Хорошо, не дотянется до меня её безрукая мать. Нечем-с!.. Я усмехнулся своим мыслям, но сразу же поклялся себе замолить все свои прегрешения, всё то циничное, что я делал и думал. Вся моя жизнь станет молитвой, Господь простит, я верю, Он милостив. Ко мне же Он милостив втройне...

   – Утенька, душа моя, всё будет хорошо.

   Она продолжала сидеть на коленях, опустив плечи и голову. «Ну, перекособочилась», – с неприязнью подумал я и живо вдруг представил, как будет тянуть она ко мне свои тоненькие ручки, чтобы впиться в мой висок и засыпать меня стенаниями о невинности, отданной так задёшево, что... Меня вдруг как молнией осенило. Почему же задёшево?! Ведь она пошла со мною после того, как узнала про ключ, про то, что дверь в наш мир отнюдь не замурована, а только иди и открывай! Пошла со мною, чтобы её и пучеглазых её братишек не калечили, мамашу не добили! Вот она, её любовь, её ласковость, жалкая, такая жалкая, что стало противно. Я резко повернулся и, не оборачиваясь, пошёл прочь.

   Уже с час, а не то и больше ищу я Спасибку. Нигде его нет. Подозреваю, что он опять засиделся в той паршивой норе. Ну уж увольте, туда я не пойду. Буду ждать сколько придётся. Не убираться же мне без него. А уж как хочется поскорее убраться!

   ...Да что же это? Что будет раньше, покину я этот закут или разум покинет мою голову?

   Спасибка сам нашёл меня и, надо заметить, совсем не скоро. Он был ещё растрёпанней обычного, совсем разгорячённый, не дал мне и слова вымолвить, стал говорить сам, да ещё и взахлёб, да ещё и такие странные, невразумительные речи, что в первые минуты я опешил. Он стал вдруг рассказывать, как хочет отчим поскорее его женить, как обещал принять любую невестку, и что главное в жене, чтоб мужу по сердцу. Восхищался, какой Сысой добрый, незлобивый, всегда готовый помочь и ко всем убогим жалостливый. Какой разумный – грамоте его выучил и кого угодно выучит. Какая сладкая может быть жизнь, когда в погребе столько меду, что засахаривается он скорее, чем естся, и разве лишний рот будет в обузу, разве жалко плошки мёду, когда у тебя его хоть вёдрами черпай?

   – Это ты меня спрашиваешь? – удивился я. – Зачем бы?

   Но Спасибка словно оглох, всё дальше и дальше, всё своё и своё:

   – Он же ведь и тогда меня забрал по доброте своей душевной. И в монастырь не отдал, знал потому что: хоть кому, а лучше в дому... Он её примет! Примет их всех. Как по-другому?

   – Да ты о чём? – снова удивился я, хоть больше уже на показ. Кое-что в моём понимании начало проступать.

   – С собой нам надо...

   – Чего с собой? Ты говоришь загадками!

   – Её. И братиков. И матушку... Да вот же! – стукнул он себя по лбу, как это бывает с внезапно что-то вспомнившими. – Есть нам средство вернуться! Простое, что хоть сейчас улепётывай! – Он с самою святой простотой щёлкнул по моему кресту и разъяснил: – Отмычка. Надо сунуть в этот ихний светильник – и поворотить!

   – Откуда же ты это взял? – спросил я, даже в местной жаре ощущая, как внутри у меня становится всё жарче и жарче.

   – Она сказала. И никакая она не мышка, имя у ней есть! Только трудное оно, не наше. У нас я буду звать её по-другому. Глашей. Или Синклитией. И всем хорошие имена будут. И братикам, и матушке!

   – Что ты всё заладил с этой матушкой, – проговорил я, видимо, как-то по-особенному, поскольку Спасибка глянул на меня с немым вопросом. Вслух, однако, спросил не он, а я: – Как же ты смог с ней разговаривать?

   – Докоснулась до головы – зашумело всё, застукало, а потом слышно стало! Отчего только раньше так не сделала? Смущалась, видать...

   – Да. Голые девки, они такие. Стеснительные, – согласился я. Он опять глянул на меня, как будто не вполне понимая. – Сейчас, значит, не смущается уже? – уточнил я.

   Он не ответил, но так, что и ответа не нужно. На уме вертелось только «Жалкая, какая жалкая!». Потом добавилось ещё «Что мне теперь делать?!».

   Спасибка, как назло, посерьёзнел и задумал прояснить для меня своё положение:

   – Раньше мне как? Заглядывался... Все мне красавицы, лишь бы не старухи. А сейчас я без неё никуда. Мне без неё не жизнь.

   – Не жизнь... – повторил я, и сам себе напоминая задумчивое эхо. – Что же... Пойдём за твоей красавицей. Братиками. Матушкой... Больше никого прихватить не хочешь?

   – Кого же ещё? – не понял он моей иронии.

   Мы подходили к норе, когда я его остановил.

   – Постой-ка. Не спеши, Спасиан-Болеслав. Есть кое-что... Не приведёшь же ты избранницу свою в мир божеский – голой! Так?

   – Так, – кивнул он.

   – Приодеть бы и детишек, не находишь? Мало ли, где мы явимся. Может, и на лугу, а может, и на городской площади.

   На это Спасиан мой Болеслав, женишок драгоценный, вроде как задумался, но быстро нашёлся:

   – Отче, а ряса? Чем не платье? А детишек уже на месте приоденем.

   – Ряса, мой хороший (чуть не добавил я: женишок драгоценный!), не бабское платье. Бога не гневи. Лучше поступай как должен.

   – Так, – снова кивнул Спасибка, ожидая, что ещё я выскажу.

   – Шагай-ка в лес и неси оттуда листья. Да у самого ручья не рви, здесь мякоть расползучая, в чащобу иди, там покрепче. И смотри, чтоб каждому. И в запас ещё возьми.

   – Запас-то на что?

   – На пояски. Жениться ты собрался, а за обычаями их не следил. Иди. А я в это время помогу им собраться.

   – Так нечего там собирать, нету у них ничего!

   – Это им решать, не тебе. Ты-то что знаешь? Может, они мешок своих белых человечков наберут. Может, землицы родной напоследок.

   Спасибка снова покивал и чуть не бегом направился к лесу. Кажется, он что-то сказал уже на ходу, но я не расслышал.

   ...Какая-то особая в душе тишина. Такая, что хочется размышлять, делать умозаключения, прослеживать причины и следствия... Зачем, почему случалось то или это?

   Вспоминаю день, когда явился мне Господь. Как испугался Савицкий, тянул меня из той кофейной, как убеждал, что мне надо в постель, что я не в себе, что я болен. Хорош бы я был, если бы заболел после трёх всего бессонных ночей, смягчённых, к тому же, вином, сдобренных весёлым отдыхом, а самое-то главное, что сам Савицкий, проводивший всё это время в той же компании – здоров!

   Господь стоял прямо перед нашим столиком, между прилавком с пирожками и высоким витражным окном, и вид Его был ярче всякий витражей, таких красок и на свете не бывает. Внешностью он походил на моего давнего гимназического учителя Ивана Петровича, очень меня любившего и никогда с общей массой не мешающего. «Далеко ты пойдёшь, Андрюша, потому как особый у тебя склад ума. Такой особый, что мне раньше и не встречался», – говорил он мне и, конечно, после таких-то слов скучные его уроки казались мне немного интереснее.

   Господь, если разобрать, то же самое сказал, только ещё и покровительство обещал пожизненное. «Ты, Андрей Тихонин, избранный! На всех твоих путях я тебя не оставлю, и хватит моей опеки особой на весь твой век исключительный!» – громогласно, но с ласковостью объявил он.

   Я продолжал сидеть за столом, с чашкою в руке, просто оттого, что двинуться не мог, а Савицкий жевал как ни в чём не бывало, на Господа даже не взглядывая.

   – Бог перед нами, Сева... – прошептал я и уронил чашку, хорошо, на стол, не на пол. Потому что, чего доброго, и ноги бы я изрезал, хлопаясь на колени.

   И дальше... Бог продолжает, что я избранный; я благодарю Его, клянусь, что знал, всегда знал и чувствовал; Савицкий тянет меня из кофейной; барышни из-за прилавков смотрят; господа за соседними столиками глаза таращат... Не осталось это происшествие незамеченным. А я не остался в миру...

   Я всё ждал, что Он явится снова, подскажет мне о следующих шагах, уверит в предыдущих, и только сейчас вдруг понял: Его подсказки уже со мной! Они идут ко мне через душу мою, через сердце. Так было только что!

   Вышел я из норы, и сердце моё сказало: не нужно никаких раскаяний! Прямо от этого вот момента, никогда и ни в чём. Что бы ни было, что бы мною ни решилось, так тому и быть, и нет в этом никакой ошибки, никакого греха.

   И ещё. Как вышел, припомнились мне вдруг все мои сны о каплях. Оказалось, эти капли вовсе и не вода. Густые, красные. Наяву всё так же и не так, как во снах... Занятно.

   Вижу наконец-то Спасибку. Вон он идёт, а быстро-то как... Не знает женишок, что напрасно торопится, да и откуда ему, простофиле, знать хоть что-нибудь важное, хоть что-нибудь наперёд.

***

   Ох и намучился Спасибка с этими листьями! И тот расползается, и этот – кое-как что-то подобрал. Даже немного разбираться в них начал и теперь спешил со всех ног, довольный своей сообразительностью. Однако, подходя, он насторожился. Полихроний сидел на земле у входа в нору с каким-то странно отрешённым видом, лицо его было белее мела.

   – Отче...

   – Не ходи туда, Спасиан-Болеслав! – Монах высоко вскинул руку, словно бы желая остановить.

   – А что там?.. – еле слышно пробормотал Спасибка.

   – Дикари их убили...

   – Как же так?..

   – Вот так! Дикарям что? Пришли да покромсали, не пожалели... Мужайся. Некого тебе забирать. – И он медленно покрутил головой.

   – Но за что?!

   – Кто скажет? Может быть, и за нас...

   – За меня?

   – Может быть, и за тебя...

   – Убили... всех?

   Полихроний не отвечал. Спасибка на ватных ногах направился в нору.

   Страшная картина так ошарашила его, что он совсем уж еле-еле устоял на ватных своих ногах. Даже не попрощаться, даже не разобрать, где мать, а где дочь. Узнать можно было только братьев. Они лежали по разные стороны от стола, теперь совсем уже не белого.

   Спасибка зажмурился и стоял так, пока не услышал в мёртвой тишине звук. Стон это был или сиплый вдох, он не различил.

   Один из мальчиков, старший, был ещё жив. Спасибка опустился рядом с ним на колени и погладил по голове, стараясь на него не смотреть. Не смотреть не получилось. Из широкого ровного разреза на горле выталкивало всё новые и новые порции крови. И вдруг мальчик приоткрыл глаза.

   – Кто? Почему? – выдохнул Спасибка, хотя и сам не знал, на что ему ответы. Разве он поймёт в них что-нибудь, кроме ОНИ?

   Но мальчик потянул руку, и он потянулся навстречу. Пальцы коснулись его лба. Рука соскользнула, но снова приподнялась – и уткнулась в Спасибкин висок. Послышался негромкий, быстро нарастающий рокот...

***

   Спасибка стоит у леса, на пригорке, на светлой широкой дороге, под светлыми небесами. Его рубаха, отполосканная в ручье, ещё не просохла, но на таком солнышке скоро просохнет. Только что он проверил длинную, грубо оструганную палку, торчащую из придорожной межи. Крепко вогнал, не завалится. И крепко, что не свалится, насадил на неё голову Полихрония. Изо рта любомудра торчит его латунный крест. Цепочка едва качается на ветерке, а уж как блестит! Кто поедет, тот уж не пропустит, справедливость отдаст. Может, среди них и зубоскалы найдутся.

   – Ещё боишься зубоскалов-то, отче? Ты бойся...

   Спасибка поворачивается и уходит, жалея, что не нашлась Каурая. Жалея, что всё так, а не иначе, так, что и вспоминать, что и понимать сил не набирается.

   Но силы есть, чтобы идти. И он идёт. Идёт по направлению к обители. Или к городу. Или за город, а там, глядишь, и к другому, и за другой. В каком-нибудь из них он, наконец, остановится, чтобы разобрать закорючки Полихрония. Книжка его тут, под боком, в сумке. Солнце сверху, дорога снизу, здесь – дом.

(27 декабря 2021 – 15 февраля 2022)