Текст книги "Загадки Петербурга II. Город трех революций"

Автор книги: Елена Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Первый, временный памятник Володарскому был поставлен на бульваре Профессиональных Союзов (Конногвардейский бульвар). В 1920 году неизвестные злоумышленники подложили бомбу, которая повредила его нижнюю часть, но дыру завесили полотнищем, и при сильном ветре из гипсового чрева Володарского неслись завывания и свист, наводившие страх на прохожих. В 1923 году петроградские власти решили установить новый монумент комиссару по делам печати, «Красная газета» тогда сообщала: «Оставшиеся на набережной Рошаля после снятия памятников Петра I (спасение утопающих и постройка первого корабля) гранитные пьедесталы будут использованы для постройки памятника на месте убийства тов. Володарского». В 1925 году памятник был установлен, огромная бронзовая фигура встала на берегу Невы, на городской окраине, еще много лет остававшейся захолустьем. Даже в конце 40-х годов на берегу реки в окрестности памятника были огороды, и осенью у его подножия сжигали картофельную ботву. Воскурение гнилой картофельной ботвы – какая низкая проза! Но красного Мирабо увековечил не только монумент, в городе именем Володарского назвали проспект, улицу, переулок, несколько фабрик, больницу, трамвайный парк, железнодорожную станцию, поселок, прежде называвшийся Сергиевой пустынью, а в 30-х годах – новый мост через Неву, возле которого стоит его памятник.

Прежде чем говорить о «красном терроре», вернемся в Россию начала ХХ века. В это время в общественном мнении утвердилось сочувствие к террористам, этих людей окружал романтический ореол. Художник Юрий Анненков вспоминал о знакомстве со знаменитой деятельницей «Народной воли» Верой Николаевной Фигнер: «Я смущенно и восторженно смотрел на нее. Мне казалось тогда, что лицам революционеров и тем более народников и террористов свойственны особая чистота и ясность форм». А жертвы «светлых личностей» сочувствия не вызывали. За время русской революции 1905–1907 годов жертвами политического террора стали почти 20 тысяч человек, и все происходило при одобрении передовой части общества, так что прививку идейной жестокости это общество получило задолго до прихода к власти большевиков. Вот лишь один характерный эпизод: 4 февраля 1905 года при выезде из Кремля генерал-губернатор Москвы, великий князь Сергей Александрович был убит эсером И. П. Каляевым – брошенная в карету бомба разорвала его тело. Великая княгиня Елизавета Федоровна[10]10
   Великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра последней русской императрицы, убитая в 1918 г., в последние годы вела монашеский образ жизни. 18 июля 1918 г. в городе Алапаевске Елизавету Федоровну, великих князей Иоанна, Константина и Игоря Константиновича, великого князя Сергея Михайловича, князя Владимира Палея и сопровождавшую ее в ссылке монахиню Варвару Яковлеву бросили в шахту заброшенного рудника. По местному преданию, из-под земли долго доносились молитвы умиравших Елизаветы и Варвары. Занявшие Алапаевск части белой армии извлекли тела погибших из шахты, затем они были вывезены в Китай. Великие князья и князь Палей похоронены в приделе православной церкви в Харбине; останки Елизаветы и Варвары покоятся в Иерусалиме, в церкви Св. Марии Магдалины. В 1992 г. преподобная мученица Елизавета была канонизирована русской церковью.


[Закрыть], услышав взрыв, выбежала из дворца на площадь и с плачем стала собирать останки мужа. Вокруг стояла равнодушная толпа; кто-то из зевак пошевелил сапогом кровавый ошметок и заметил: «Надо же, у него, оказывается, были мозги!» Острота «Впервые русскому великому князю пришлось раскинуть мозгами» мигом облетела город, и московское Охранное отделение сообщило в столицу: «Все ликуют». За этими остротами и ликованием, за небоязнью пролития крови и оправданием политических убийств уже можно разглядеть будущее – с массовым террором, подвалами «чрезвычаек» и ГУЛАГом.

Стремление Ленина развязать массовый террор впрямую связано с положением дел в стране – летом 1918 года положение большевиков казалось безнадежным. Под их властью оставалось лишь малая часть страны; с юга, севера и востока их теснили белые армии и войска Антанты, Владивосток заняли японцы; в результате выступления Чехословацкого корпуса, сформированного из военнопленных, была захвачена часть территорий Поволжья, Урала и Сибири. Но и там, где советская власть удержалась, было неспокойно, в Москву приходили сведения о крестьянских бунтах и недовольстве рабочих. По свидетельству Аркадия Бормана, «большевики чувствовали, что враги наступают на них со всех сторон, и совершенно не были уверены, что справятся с положением. Наиболее видные из них уже обеспечили себе тайные квартиры на случай переворота». На заседаниях Совнаркома Ленин постоянно «говорил о необходимости увеличения террора. По мнению Ленина, это было необходимо сделать хотя бы для того, чтобы буржуазия видела, как пролетарская власть умеет хлопать дверью перед своим уходом». Петроград представлял широкое поле деятельности, здесь только кадровых военных было около 50 тысяч, и после убийства Володарского основной удар пришелся на них.

Все лето 1918 года в Петрограде шли аресты. 12 августа Г. А. Князев записал: «Утром мне встретилась группа арестованных, по-видимому офицеров, человек 50, окруженных матросами с винтовками. Некоторые совсем пожилые, даже старые; аресты продолжаются ежедневно. Оказывается, для них созданы концентрационные лагеря». Эта картина повторялась изо дня в день: «Утром на том же месте, у Николаевского моста, видел еще группу арестованных офицеров, окруженных матросами с винтовками. Все в трамвае заволновались и заговорили, увидев их. Особенно волновалась какая-то дама. У дверей стоял матрос. Наглая и одутловатая физиономия и вызывающий вид». 8 августа председатель ПЧК Урицкий приказал арестовать в Петрограде всех иностранных офицеров, не имевших дипломатического статуса. Через несколько дней в «Петроградской правде» появился список 24 расстрелянных из их числа. Родственники часто узнавали о судьбах уведенных из дому людей из расстрельных списков, но очень многие пропали бесследно. «Рассказывают, как опускавшийся в воду водолаз, чтобы отыскать по просьбе вдовы тело ее мужа-офицера, убитого и брошенного в воду, сошел с ума от ужаса. Когда спустился другой водолаз, то сразу дал тревожный сигнал. „У них там митинг“, – в ужасе кричал он. Оказалось, к ногам потопленных был привязан груз. Потоплены они были на месте очень быстрого течения. Их этим течением подняло и трепало так, что многие размахивали руками, качали головой, и получилась страшная картина митинга мертвецов», – писал Г. А. Князев. Этот митинг на дне Невы должен войти в «петербургский миф».

В атмосфере ужаса, арестов, ожидания расстрельных списков произошло новое политическое убийство. 30 августа был убит председатель петроградской ЧК М. С. Урицкий. «Преступление произошло при следующих обстоятельствах, – сообщал „Вестник областного комиссариата Союза коммун Северной области“. – В 10 час. утра в вестибюле здания № 6 по Дворцовой площади, где помещаются Комиссариаты внутренних и иностранных дел, вошел молодой человек в кожаной куртке, в фуражке офицерского образца. Он приехал на велосипеде, который оставил на панели около окна… В 11 час. 15 мин. на автомобиле подъехал тов. Урицкий, который быстро прошел в вестибюль, направляясь к подъемной машине. Швейцар Григорьев успел сказать своему помощнику, чтобы тот приготовил машину к подъему, как раздался гулкий выстрел… Стрелявшим оказался молодой человек, который после выстрела выбежал на улицу; подоспевшие чины охраны заметили его мчавшимся на велосипеде по Дворцовой площади». Охранники на автомобиле (в тексте опечатка: «автомогиле». – Е. И.) настигли его в доме 17 по Миллионной улице, где он пытался скрыться. На допросе задержанный назвался Леонидом Каннегисером. Он заявил, что убил Урицкого не по постановлению какой-либо организации, а «по собственному побуждению, желая отомстить за арест офицеров и расстрел своего друга Перельцвейга».

Обстоятельства драмы 30 августа иные, чем в случае Володарского, – ее действие происходило в центре бывшей столицы: Урицкий убит в вестибюле Главного штаба, Каннегисер схвачен в доме знаменитого до революции Английского клуба. Церемония прощания с председателем ПЧК происходила в Таврическом дворце, переименованном затем в Дворец Урицкого; даже Дворцовая площадь стала площадью Урицкого. Жизнь поставила эту драму с ампирной пышностью, имперским размахом. Сам убийца Урицкого – человек замечательный. «Молодой человек, убивший Урицкого, был совершенно исключительно одарен от природы, – писал Алданов. – Талантливый поэт, он оставил после себя несколько десятков стихотворений… Сын знаменитого инженера… он родился в богатстве, вырос в культурнейшей обстановке, в доме, в котором бывал весь Петербург». Леонида Каннегисера знали многие литераторы, Цветаева писала о нем в очерке «Нездешний вечер», Тэффи вспоминала о последней встрече с ним: «Он был очень грустный в этот вечер и какой-то притихший. Ах, как часто вспоминаем мы потом, что у друга нашего были в последнюю встречу печальные глаза и бледные губы. И потом мы всегда знаем, что надо было сделать тогда, как взять друга за руку и отвести от черной тени… Как во сне – вижу, чувствую, почти знаю, но остановиться не могу». Алданов размышлял о причинах его поступка: «Многое туда входило: и горячая любовь к России… и ненависть к ее поработителям, и чувство еврея, желавшего перед русским народом, перед историей противопоставить свое имя именам Урицкого и Зиновьева, и дух самопожертвования». Он шел на верную гибель, он платил за смерть палача собственной жизнью. Это напоминало убийство Марата Шарлоттой Корде; на допросе она сказала: «Я убила не человека, а чудовище».

Был ли Урицкий чудовищем? Вот как его запомнил В. П. Зубов: «…перед серединой стола сидело существо отталкивающего вида, поднявшееся, когда мы вошли; приземистое, с круглой спиной, с маленькой, вдавленной в плечи головой, бритым лицом и крючковатым носом, оно напоминало толстую жабу. Хриплый голос походил на свист, и, казалось, сейчас изо рта станет течь яд». Зубов встретился с Урицким в марте 1918 года, когда был арестован и доставлен в Смольный с великим князем Михаилом Александровичем. Их допрашивал председатель ПЧК. Это зловещее существо словно сошло со страниц романа Гюго «Девяносто третий год»[11]11
   Действие романа Виктора Гюго «Девяносто третий год» происходит в эпоху Великой французской революции.


[Закрыть]: «„Кто из вас бывший великий князь?“ – просвистел Урицкий, и злая радость блеснула в его глазах. „Великий князь я“, – сказал Михаил Александрович… – „Вы все еще считаете себя великим князем?“ – „Великим князем рождаются, и этого отнять нельзя, так же как у графа Зубова его титул“. – „Законами республики рабочих и крестьян титулы упразднены. Романовы заставляли нас подчиняться своим законам, теперь мы заставим вас подчиняться нашим“». Каков злодей! Да нет, не злодей, а заурядный, не слишком умный человек, внезапно вознесенный на вершину власти.

Он родился в 1873 году в городе Черкассы, получил юридическое образование; в 1898 году вступил в РСДРП. В партийных кругах был фигурой неприметной и незначительной. В архивах Охранного отделения сохранилась справка о нем: «Урицкий Моисей Соломонович, мещанин гор. Черкасс, комиссионер по продаже леса… Не производит впечатления серьезного человека». Урицкий побывал в ссылке, затем эмигрировал и ко времени переворота вернулся в Россию. В марте 1918 года он стал председателем петроградской ЧК. По многим отзывам, Урицкий, в сравнении с преемниками, не отличался жестокостью, он даже признавался, что «много страдает на своем посту». Работа была нервная, и он стал пить, но порученное дело вел исправно. «Вид у него был чрезвычайно интеллигентный, – вспоминал Алданов, – сразу становилось ясно, что все вопросы, существующие, существовавшие и возможные в жизни, давно разрешены Урицким по самым передовым и интеллигентным брошюрам; вследствие этого повисло раз и навсегда на его лице туповато-ироническое самодовольное выражение… Он был маленький человек, очень желавший стать большим человеком». Мечта исполнилась: председатель ПЧК и комиссар внутренних дел Северной области получил власть над миллионами людей.

При этих обстоятельствах обычные слабости маленького человека приобретали зловещий оттенок. Он хотел казаться незаурядным, любил щегольнуть своим всемогуществом. В разговоре с секретарем датского посольства похвалялся, что за один день подписал 23 смертных приговора. Другой пример хвастовства приведен в мемуарах В. П. Зубова: великий князь просил Урицкого удалить охрану из комнаты в коридор. Тот отказал, ссылаясь на возможность побега арестованных. Но побег невозможен, комната на четвертом этаже, к тому же на окнах железные решетки. «Кому вы это говорите? – отвечал Урицкий. – Я-то знаю! Раз я был заперт в такой маленькой комнате, что я не мог сделать больше пяти шагов, и два солдата со штыками на ружьях меня сторожили; я ходил как дикий зверь в клетке; каждый раз, как я подходил к одному из солдат, он направлял на меня штык. И я все-таки бежал». Вероятно, эта дикая история была придумана с ходу. «„Когда это было?“ – с ужасом спросил великий князь. „Да в благополучное царствование вашего братца, который сейчас находится в Тобольске“, – саркастически отвечал Урицкий». Да он второй Монте-Кристо, этот товарищ Урицкий!

То и дело вспоминается литература, романы Гюго, Дюма. Вот и Тэффи писала: «Так по плану трагического романа „Жизнь Каннегисера“ великому Автору нужно было, чтобы мы, не нарушая темпа, прошли мимо». Сюжет «Жизни Каннегисера» создан великим Автором в канонах романтизма, в нем есть злодей и мститель, самопожертвование и гибель поэта, обреченные заговорщики. Не случайно Алданов в рассказе о петербургской молодежи того времени обращается к стилистике романтизма: «Петербург в ту пору кишел заговорщиками… Конспирация у них была детская – по-детски серьезная и по-детски наивная… Они ничего не желали для себя, да и не могли желать. При всей своей неопытности они, вероятно, понимали, что в борьбе против большевиков у них девять шансов из десяти попасть в лапы Чрезвычайной комиссии… Все они палачу и достались».

«Как в прошедшем грядущее зреет, так в грядущем прошлое тлеет», – писала Ахматова, оглядываясь на прошлое с мудростью, которой сопутствовала великая печаль. В жизни Петербурга переплетение прошлого с будущим не редкость, но кто может разглядеть грядущее? В 1913 году Россию посетил знаменитый бельгийский поэт Эмиль Верхарн. В записях Александра Блока он назван крайним мистиком и «машиной тайновиденья»; грандиозные «бреды» Верхарна увлекали людей Серебряного века. Анна Ахматова много лет спустя вспоминала о его приезде и встрече с петербургскими литераторами. Казалось бы, что могло связывать этого мистика и эстета с вождями большевизма? Однако, придя к власти, они воздали Верхарну небывалые почести, даже памятник в Москве поставили (правда, на скорую руку, гипсовый). А в Петрограде увековечили с размахом, который не снился «тайновидцу»: в честь его пьесы «Зори» Каменноостровский проспект переименовали в улицу Красных Зорь, завод Эриксона в «Красную зарю», трудовую школу под Стрельной, а заодно и железнодорожную платформу в «Красные зори». В 1918 году Г. А. Князев записал в дневнике: «Что бы им уж и название города изменить бы: „Город Красных Зорь“!» Пьеса Верхарна, написанная в 1897–1898 годах, в начале ХХ века имела большой успех. Сейчас «Зорям» не собрать зрителей, но тогда в них ценили главное – манящий, угрожающий гул, явственный в происходившем на сцене. Этим гулом была чревата Европа на рубеже веков. «Зори» пленили большевистских вождей еще в эмигрантские времена. В России во время первой революции вышли сразу три перевода «Зорь». Действие в пьесе происходит в городе Оппадомань во время народного восстания против тирана, главные герои – народные трибуны Жак Эреньен и Эно; участие остальных персонажей в основном сводится к толчее на сцене и крикам: «Довольно! Долой!» и т. п. Послушаем монологи героев пьесы. Эреньен: «Я буду вашей душой, вы – моими руками, и мы озарим человечество величием таких завоеваний, что люди, увидев их во всем великолепии осуществления, объявят день нашей победы началом новой эры!»[12]12
   В начале 20-х гг. в советской прессе обсуждалась возможность двойного летоисчисления, наряду со старым ввести еще одно – со дня октябрьского переворота. Идея не новая, деятели Великой французской революции реформировали календарь, объявив началом новой эры 22 сентября 1792 г. – день провозглашения республики.


[Закрыть] За два десятилетия до объявления в России организованного массового террора герои Верхарна призывали к уничтожению классовых врагов. Эно: «Если мы хотим бороться с идеями, враждебными революции, то должны уничтожать тех людей, в ком эти идеи воплощены… Обдуманно и холодно каждый из нас наметит свою жертву». Трудный монолог, напоминает инструкцию карателям перед расправой, как это сыграть? Лучшую постановку «Зорь» в советской России осуществил Мейерхольд. В 1920 году в спектакле московского Государственного театра имени Всеволода Мейерхольда актеры по ходу действия бросали в зрительный зал листовки, зачитывали сводки с фронтов. Одно представление особенно удалось. «Было прочитано со сцены только что полученное в Москве и еще не опубликованное телеграфное сообщение о взятии Красной Армией Перекопского перешейка в Крыму», – вспоминал Юрий Анненков. Тут зрители, без сомнения, пережили подлинный катарсис.

Мы зачастую не отличаем того, что для людей той эпохи было узнаваемой цитатой. В «Зорях» есть сцена прощания народа с Эреньеном, он пал в борьбе с тиранией. «Народное собрание. Эно стоит на трибуне – ею служит гробница, расположенная выше всех остальных… стоят, исполняя роль часовых, вооруженные рабочие». Это очень похоже на происходившее 1 сентября на Марсовом поле во время похорон Урицкого. «Никакого памятника, только гранитные глыбы и еловые ветви. Масса народа, рабочих… Броневики, расцвеченные знаменами». В пьесе Эно призывает уничтожить всех тех, в ком воплощены враждебные революции идеи, и толпа откликается яростными криками. На Марсовом поле звучали похожие речи. «Убит барчонком-юнкером наш дорогой друг, при одном имени которого дрожала от бешенства вся шваль Невского проспекта, – говорил Н. И. Бухарин. – Все знают, чем и кем был Урицкий для Красного Петрограда, который у буржуазии носил злобное название „Уриции“». Зиновьев не отставал: «Есть все данные сообщить вам, что товарищ Урицкий убит англичанами… В Москве лежит, борясь со смертью, раненый лев рабоче-крестьянской революции товарищ Ленин!» Толпа вопила в ответ: «Позор! Смерть!» Над головами были полотнища с лозунгами: «За каждого нашего вождя тысячи ваших голов!», «Пуля в грудь всякому, кто враг рабочего класса!», «Смерть наемникам англо-французского капитала!». Среди возложенных на могилу венков был венок от Совета народного хозяйства с надписью: «Через трупы борцов вперед к коммунизму!», на ленте венка от союза банщиков и банщиц было начертано: «Белогвардейцы слишком долго оставались безнаказанными. Настал час расплаты!» Похороны Урицкого были «поставлены» по мотивам пьесы «Зори». Воплотилось то, к чему призывали герои Верхарна: в ночь после убийства председателя ПЧК в Петрограде казнили 500 человек. К реализованным цитатам относится и разрушение памятников. В «Зорях» статуя правителя рушится сама собой и его каменная голова разбивается у ног погибшего трибуна. В жизни все обстояло прозаичнее, приходилось ломать самим. Есть известная фотография: красноармеец возле головы снесенного в Москве памятника Александру II. Вряд ли малый с ружьем и цигаркой, привалившийся задом к голове царя-Освободителя, осознавал символический смысл этой сцены, но фотограф, несомненно, осознавал.

«Красная газета» писала в день похорон председателя ПЧК: «Сотнями будем мы убивать врагов. Пусть будут это тысячи, пусть они захлебнутся в собственной крови. За кровь Ленина и Урицкого пусть прольются потоки крови – больше крови, столько, сколько возможно». 5 сентября Совет народных комиссаров издал постановление о «красном терроре». В Петрограде он начался в день гибели Урицкого. Президиум Петросовета приказал «организовать аресты среди буржуазии, офицерства… студенчества и чиновничества… обыскать и арестовать всех буржуа, англичан и французов». 1 сентября, когда на Марсовом поле звучали свирепые речи, Зиновьев обвинял англичан, в здание английского посольства уже входили чекисты. Посол Великобритании Бьюкенен и большинство служащих за несколько месяцев до этого покинули Россию, и в посольстве осталось лишь несколько сотрудников. Вторжение чекистов напоминало бандитский налет. Морской атташе капитан Кроми встретил их выстрелами и был убит, а чекисты продолжали стрельбу. В суматохе палили в своих: начальник комиссаров и разведчиков ПЧК Геллер ранил следователя Бортновского, свои подстрелили комиссара Шейнкмана. Когда стрельба стихла, чекисты изъяли документы посольства и арестовали всех находившихся в здании. В Англии не забыли этой истории: там было проведено расследование по делу убийства Кроми, а в 1926 году в СССР прибыла миссия, «чтобы получить принадлежащие английскому правительству мебель и вещи, секвестированные советским правительством в 1918 году». Никаких доказательств причастности англичан к покушению на Урицкого не было найдено. Их не могло быть, Каннегисер действовал самостоятельно, в одиночку.

Но в Петрограде шли аресты его «сообщников». Взяли всех, чьи имена были в его записной книжке, многих жителей дома, в котором он пытался скрыться, и несколько сотен людей, никогда о нем не слышавших. Количество задержанных росло, но их недолго держали в тюрьмах. В первые несколько дней в городе было расстреляно 512 человек. «В Кронштадте, – свидетельствовал историк Мельгунов, – за одну ночь было расстреляно 400 чел[овек]. Во дворе были вырыты три большие ямы, 400 человек поставлены перед ними и расстреляны один за другим». Один из арестованных, генерал А. А. Сиверс, впоследствии рассказывал, что в камере тюрьмы Трубецкого бастиона Петропавловской крепости было несколько англичан. «На третий день людей из камеры стали партиями куда-то уводить. Когда осталось лишь несколько человек, старший из англичан сказал: „Мы люди разных национальностей, друг друга не знаем, но у нас есть одно общее – молитва Отче Наш. Давайте же споем ее вместе!“ Молитву спели, обнялись и через полчаса были выведены на мол, врезающийся в Неву. Перед молом стояли баржи, в которые грузили людей для отправки в Кронштадт… Вдруг раздалась команда: „Те, кто не военные, отойдите в сторону!“» Многие из тех, кого отправляли в Кронштадт, были утоплены в Финском заливе – не случайно для перевозки узников были выбраны барки-«грязнухи» с раскрывающимся дном.

Английский священник Ломбард привел в письме на родину свидетельство своего знакомого, который жил на даче на берегу залива: в конце августа две барки с трюмами, заполненными офицерами, сбросили свой груз, и к берегу прибило множество трупов, «многие были связаны по двое и по трое колючей проволокой». Официально «красный террор» был отменен 6 ноября, после решения IV Всероссийского съезда Советов об амнистии. В Петрограде с конца августа до начала ноября было убито около 1500 человек. Но казни продолжались и после амнистии. В ночь на 28 января 1919 года на соборной площади Петропавловской крепости были расстреляны арестованные во время «красного террора» великие князья Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Георгий Михайлович и Николай Михайлович, они пробыли в тюрьме почти пять месяцев. Перед смертью их пытали так, что троих к месту казни несли на руках. Их убили на площади перед собором, в котором покоились их предки, заровняли яму, и это место было забыто. Много лет миллионы людей проходили по площади на экскурсиях, где им рассказывали о Петре Великом, не подозревая, что у них под ногами лежат его потомки.

В 1918 году в Петрограде торжественно отмечали первую годовщину Октября.

Художественное оформление этого праздника вошло в историю советской культуры как образец новаторства, триумф нового монументального искусства. Дневник Г. А. Князева дает нам возможность заглянуть в те дни. 5 ноября 1918 года он записал: «Всюду стучат молотки, копошатся люди. Целые арки возведены, грандиозные щиты с картинами. Всюду столбы, обтянутые красной материей, переплетенные еловыми ветвями… Особенно стараются на Благовещенской площади перед Дворцом Труда. Трамвайный павильон посередине, давно превращенный в ретирадное [отхожее] место – не пройти иногда, такой дух распространяется от этого злополучного места, – обратили в трибуну для ораторов. На крышу павильона устроили лестницу, на самой крыше смастерили площадку. Украшение приготовляют. Продезинфицировали бы сперва!» Ну что за человек Георгий Алексеевич Князев – город украшается, в канун праздника отменен «красный террор», а он все недоволен! Но кое-что впечатляет и этого ворчуна: «На Николаевской набережной целая картинная галерея. Все н о в ы е л ю д и – рабочие и крестьяне. Куют железо, косят сено, подбрасывают уголь в топку. Люди нарисованы в натуральную величину и больше, это производит впечатление».

Однако для горожан главный интерес праздника заключался не в этих картинах и даже не в материи на столбах, их мысли были заняты другим. Дневниковые записи Князева о праздновании годовщины Октября можно назвать «Балладой о сайке». 29 октября он писал: «Большевики наобещали с три короба к праздникам, а теперь жмутся. И по фунту хлеба, и булку, и сахару к чаю обещали, а теперь от одного отперлись, другое сократили до минимума». 30 октября: «У нас на службе невыносимо холодно… Все забрались в переплетную, которая превращена в кухню. Жарят и пекут картофель… Только и разговоров что о большевистской сайке. Легенды уже сплетаются вокруг этой злополучной, обещанной на праздник сайки!» 5 ноября: «Когда я подходил к дому, на телеге, груженной доверху, везли сайки. Значит, сайки будут давать!» И, наконец, 6-го: «Дали по сайке! Одну мы тотчас же съели. „А вот придут немцы – каждый день по сайке есть будем!“ И много (многие) так рассуждают». Начало ноября в городе обычно холодное и ненастное, так было и в тот раз: 7 ноября с утра задул сильный ветер, весь день моросил дождь. Назавтра декорации обвисали драными клочьями, ветер покосил «триумфальные арки», разметал по земле еловые ветви. И все же праздник удался: было множество митингов, процессий, речей на площадях, а когда стемнело, то, по словам Князева, «было грандиозное шествие с факелами. Пожарные в медных касках и громадная толпа с сотнями пылающих факелов производила сильное впечатление». Александр Блок весь день провел в городе, а вечером записал: «Праздник… Никогда этого дня не забыть». Он еще различал в штормовом ветре музыку революции, но большинство оглушенных ее ревом вспоминали о сайке, о незабвенной сайке… Кто осудит несчастных сирот военного коммунизма?

К зиме жизнь в Петрограде стала не просто голоднее и тяжелее, это была совсем другая жизнь. Не раз казалось, что вот оно, дно, дальше падать некуда, но бездна раскрывалась глубже – и так без конца, до избавления в смерти. Через год после «Двенадцати» в записных книжках Блока часто повторяется слово «ужас», почти в каждой записи известие о чьей-то смерти. 14 декабря 1918 года он писал: «Все это предельно. На душе и в теле – невыразимо тяжко. Как будто погибаю. Мороз мучителен»; 20 декабря: «Ужас мороза. Жру – деньги плывут. Жизнь становится чудовищной, уродливой, бессмысленной…»; 31 декабря: «Слух о закрытии всех лавок (из лавки). Нет предметов первой необходимости. Что есть – сумасшедшая цена. – Мороз. Какие-то мешки несут прохожие. Почти полный мрак. Какой-то старик кричит, умирая от голоду. Светит одна ясная и большая звезда».

 
На страшной высоте блуждающий огонь,
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь,
Твой брат, Петрополь, умирает.
 

(О. Мандельштам, 1918 год)

В марте 1919 года хлебные пайки для рабочих были урезаны до 1/8 фунта (50 грамм), а жалованье сократили на треть. Пролетариат ответил на это забастовкой, в которой участвовали 20 тысяч человек, и требованием увеличения пайков, права свободного въезда и выезда из города и отмены смертной казни. Тогда рабочий паек увеличили до 1/2 фунта, а зачинщиков и активистов «контрреволюционного восстания» расстреляли. 200 граммов хлеба не могли спасти от голода, и «победивший класс» находился не в лучшем положении, чем другие горожане. Петроградцы страдали от цинги и авитаминоза, а летом 1919 года в городе вспыхнули сразу две эпидемии – дизентерии и холеры. Больницы были переполнены, но какой прок в больницах, где нет лекарств? Юрий Анненков сохранил тогдашнее предписание врачам: «Доводится до сведения, что иода, иодоформа… препаратов мышьяка, абсол. спирта, сулемы, брома, хины, опия… аспирина и др. производных салициловой группы, тонина (валерьян. капли, дигиталис и др.), а также марли, ваты, бинтов и других перевязочных материалов, зубного порошка, туалетного мыла в городских и коммунальных аптеках в настоящее время не имеется». Иными словами, аптеки были пусты. «Из больницы возили трупы в гробах штабелем: три внизу поперек, два вверху вдоль, или в матрасных мешках, – вспоминал Виктор Шкловский. – Расправлять трупы было некому – хоронили скорченными». Похоронный отдел Петросовета наладил выдачу гробов напрокат: покойника доставляли на кладбище в гробу, а затем возвращали «прокатную вещь» в Петросовет. Эти нововведения и ставшие обыденными страшные сцены – приметы новой, немыслимой до того жизни. «Когда отпевали маленького сынишку нашей сторожихи, – записал в феврале 1919 года Г. А. Князев, – дьякон все кадил, кадил около аналоя, где стояла кутья (отпевали сразу нескольких покойников), потом встал на колени и, как бы продолжая обряд, стал отбавлять с каждой тарелочки рис. Набрал полную чашку и унес в алтарь. Возмущению погребавших не было границ». В литературе XIX века есть немало трагических страниц о смерти детей, но сцены отпевания, при которой родители следят за тарелкой с кутьей, нет ни у Достоевского, ни у Некрасова. Об этом запредельном мире со временем расскажут Варлам Шаламов и Александр Солженицын.

В мае 1919 года, когда в городе царили голод и мор, к Петрограду подошли войска генерала Юденича. Позднее советские историки писали, что первыми на борьбу с белогвардейцами выступили петроградские коммунисты, – они действительно выступили, но в основном в составе коммунистических заградительных отрядов, которые шли за красноармейцами, гнали их в атаку, а при попытке отступления стреляли в спину. План создания заградительных отрядов (прежде русская армия такого не знала) принадлежал Троцкому и был горячо одобрен Лениным. В конце мая в Петрограде было введено военное положение и началась мобилизация горожан на борьбу с Юденичем. Основную массу мобилизованных составили солдаты-дезертиры, которые в 1917 году поддержали большевиков, чтобы избежать отправки на фронт; не случайно созданные тогда Советы прозвали «Советами рабочих и дезертирских депутатов». Теперь дезертирам под угрозой расстрела было приказано явиться на призывные пункты, и в Петроградским военном округе набралось около 60 тысяч таких призывников. Кроме того, на борьбу с Юденичем призвали рабочих, служащих, студентов. Какие это были солдаты – истощенные, с незаживающими ранами от авитаминоза, а главное, без всякого желания защищать постылую власть! Мобилизовали и кадровых офицеров-«военспецов», которые оказались в безвыходном положении: семья мобилизованного офицера переходила в разряд заложников, и при малейшем подозрении в саботаже, а тем более в измене «военспеца» его семью казнили. В марте 1919 года по приказу Ленина были расстреляны жены и «взрослые члены семей» офицеров 86-го пехотного полка, который перешел к белым. Ленин не уточнил в приказе, что значит «взрослые члены семьи», поэтому убивали и подростков.