Текст книги "Загадки Петербурга II. Город трех революций"

Автор книги: Елена Игнатова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Все происходившее в зале Филармонии напоминало о ранних временах христианства: глумление обвинителей, скорбные рассказы арестованных у храмов простецов, смелость свидетелей, рисковавших оказаться за правду среди подсудимых, бесстрашие представителей защиты. Александр Введенский тоже был вызван свидетелем и, по его уверению, собирался говорить в защиту митрополита. Может, и так, ведь ему надо было оправдаться в глазах духовенства и верующих. Но перед входом в зал суда он был ранен в голову камнем, который бросили из толпы, и выступать раздумал. Впрочем, это ничего бы не изменило, как ничего не меняли героические усилия адвокатов, разоблачавших ложь обвинения. Один из обвинителей сказал с простотой палача: «У нас тут юридических фактов, может быть, мало, но это не важно, потому что это есть борьба не на жизнь, а на смерть». А Красиков заявил: «Вся православная церковь – контрреволюционная организация. Собственно, следовало бы посадить в тюрьму всю церковь!» 5 июля был оглашен приговор: десять обвиняемых были приговорены к расстрелу и конфискации имущества; 50 человек – к разным срокам заключения, а 25 подсудимых оправданы. В приговоре был и такой пункт: все осужденные должны оплатить судебные издержки, и самые большие суммы (по 100 тысяч рублей) – семьи смертников. Приговоренные к казни не признали за собой вины. «Что бы ни случилось со мной, слава Богу за все», – сказал в последнем слове митрополит Вениамин.

Семь смертников принадлежали к духовенству, трое – Ю. П. Новицкий, Н. А. Елачич и И. М. Ковшаров – были юристами, пытавшимися защитить церковь от разграбления и погрома. Приговоренные ожидали казни больше месяца, а в это время их адвокаты и родственники, Политический Красный Крест, Комитет помощи политзаключенным, Академия наук и даже Высшцеркуправление ходатайствовали об их помиловании. 3 августа Президиум ВЦИК постановил оставить в силе четыре смертных приговора, а шести осужденным заменить казнь пятилетним сроком заключения (каков диапазон карательных мер за одно и то же «преступление»!). Митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, Ю. П. Новицкий и И. М. Ковшаров были расстреляны в ночь на 13 августа. Перед казнью их переодели в лохмотья и обрили, потому что в ГПУ опасались, что верующие будут искать тела мучеников, а в таком виде их было трудно опознать. Расчет палачей оправдался – место казни осталось неизвестным, а несколько лет назад на Никольском кладбище Александро-Невской лавры появилась символическая могила митрополита Вениамина.

В петроградских храмах тайно поминали митрополита, молились об убиенных и заточенных, но церковный раскол становился все глубже: храмы переходили к обновленцам, и сторонники арестованного патриарха Тихона и церковной традиции негодовали. Вместо мира, к которому призывал митрополит Вениамин, в общине усиливались ожесточение и раздор. В сентябре 1923 года «Красная газета» писала о происшествии в церкви Святого Пантелеймона: «Вчера, 11 сентября, в храм явились два священника, назначенные от „красной церкви“ вместо смененных приверженцев „древлей веры“, и приступили к совершению всенощной. Толпа тихоновцев, человек в полтораста, находясь внутри церкви, стала громко кричать, требуя, чтобы священники прекратили службу и ушли. Такая же толпа „платочков“ и „картузов лабазного типа“ стояла вне храма и уговаривала идущих в храм идти в Спасскую церковь, „где, слава Богу, пока все по-старому“. Когда священник попросил вести себя в церкви потише, тихоновцы устроили ему форменный кошачий концерт. Но священники были уже достаточно обстрелянными и продолжали службу под гомон тихоновцев. Всенощная была благополучно доведена до конца». Обновленцы были ребята крепкие, но этот эпизод свидетельствовал о нравственном упадке в среде прихожан, оскорблявших своим поведением святость храма. Малодушие одних и слепое ожесточение других подрывали устои церкви, и только подлинные подвижники из духовенства могли остановить разрушительный напор.

В Петрограде были такие люди. Об одном из них, священнике Михаиле Яворском, вспоминал А. Э. Краснов-Левитин. В 1910 году отец Михаил стал настоятелем церкви Святой Екатерины на Кадетской линии Васильевского острова и «принял на свои плечи всю тяжесть приходской работы: был постоянным гостем дворницких, чердаков, подвалов… этот красивый, стройный батюшка с академическим значком, с тонким лицом интеллектуала». Отец Михаил был женат на Вере Философовне Орнатской, дочери настоятеля Казанского собора, расстрелянного в 1918 году. Во время церковных изъятий Михаил Яворский принял сторону патриарха, считая их святотатством. После казни митрополита «из лавры изымались мощи Св. князя Александра Невского. Испуганная, дрожащая братия лавры смиренно молчала… И тут поднял свой голос настоятель Екатерининского храма: „Своими руками, своими руками отдаете вы святыню наших предков. И на вас падет ответ за поругание святыни“». Тогда его слова поразили общину смелостью, а позже – прозорливостью. Такие люди были твердыми как алмаз, но церковный мир расплывался под ударами власти и давлением обновленцев как глина.

Сослуживавшие отцу Михаилу в церкви Святой Екатерины примкнули к обновленцам, и ему пришлось уйти из храма. Он продолжал совершать службы в домах прихожан. «На бульваре по Среднему проспекту, – писал Краснов-Левитин, – можно было видеть десятки собравшихся простых женщин – баб в платочках… „Отец Михаил сейчас выйдет: он в этом доме сейчас молебен служил“. И действительно появляется отец Михаил в белой рясе, всегда без шляпы, с развевающимися волосами, веселый и оживленный. Прихожане бросались к нему под благословление». В 1924 году его сослали на Соловки, а через три года освободили с запретом жить в Ленинграде. Отец Михаил поселился в Любани и изредка тайком приезжал в город, где оставались его жена и пятеро детей. В 1930 году его вновь арестовали и приговорили к десяти годам концлагеря. По словам Краснова-Левитина, «тогда это была редкость: обычно давали три года… Он был заключен в лагерь на Беломоро-Балтийском канале. „Он был как ребенок; только молился: во всем полагался на Бога“, – вспоминает московский священник, бывший с ним в заключении. Никому в точности не известна его судьба». Жене отца Михаила пришлось фиктивно развестись с ним, чтобы избежать высылки, семья голодала и бедствовала. Матушку Веру не брали даже на черную работу, соседи следили за тем, кто ходит к опальной семье, но бывшие прихожанки, «платочки», делились с голодавшей семьей чем могли. Вера Философовна Яворская умерла в блокадном Ленинграде, судьбы ее детей неизвестны. Надо помнить, что уцелевшие и разрушенные храмы Петербурга были местом подвижничества и началом мученического пути лучшей части его духовенства.

Разграбление церквей стало еще одним уроком власти народу на тему: «Что такое хорошо и что такое – плохо», – с этого времени участились грабежи в храмах, воры добирали то, на что не польстились комиссии по изъятию. Вот несколько выдержек из «Красной газеты»: в марте 1923 года «вторичное ограбление Исаакиевского собора» (по иронии судьбы Исаакиевскую площадь скоро переименуют в площадь Воровского); в апреле ограбили мечеть, украли ковры и кружки для пожертвований. В марте 1924 года «при ограблении Троицкого собора (Александро-Невская лавра) был, в частности, похищен крест с частицей мощей Иоанна-воина. Воры бросили крест с мощами в Обводный канал»; в июне «был совершен налет на Екатерининскую церковь на просп. Юных Пролетариев. Злоумышленники проникли в церковь и, собрав все ценные церковные предметы и несколько пудов серебра, намеревались уйти, но были замечены и задержаны». Замечательны эти пуды серебра – как их могла проворонить комиссия по изъятию? После таких сообщений граждане с особым интересом поглядывали на церкви. Они были открыты, там шли службы, но все заметнее проступали знаки грядущей мерзости запустения. Милиция сообщала: «Опять самогонный завод в Троицком соборе (на Измайловском просп.). Несколько времени тому назад в одном из склепов под Троицким собором был обнаружен самогонный завод… Сегодня наряд милиции приступил к обыску подвальных помещений собора. В одном из укромных уголков был обнаружен самогонный аппарат и принадлежности к нему». («Заводами» называли аппараты для изготовления самогона.) Позднее государство станет приспосабливать храмы под мастерские, цеха, склады. В 1936 году Краснов-Левитин заглянул в Екатерининскую церковь, в которой прежде служил Михаил Яворский: «Что я увидел: иконы, поваленные навзничь; гулким эхом раздавались грубые голоса», на месте царских врат громоздилась груда грязных ящиков. Но некоторые храмы ждала еще более страшная участь. Церковь Воскресения Христова у Смоленского кладбища и сейчас выглядит по-особенному заброшенной, на ее стенах можно разглядеть щербины. Говорят, в начале 30-х годов здесь расстреливали людей и закапывали под стеной, поэтому трава здесь с тех пор особенно высока и густа.

До конца 20-х годов в городе сохранялись островки монастырской жизни. «Я утверждаю, – писал Краснов-Левитин, – что период с 1925 по 1932 год – период расцвета питерского монашества. Все корыстолюбивые, недобросовестные люди ушли – остались лучшие. Полулегальное, стесненное со всех сторон, ежеминутно ожидающее ареста и полного разгрома (что и случилось в феврале 1932-го), монашество отличалось чистотой жизни, высотой молитвенных подвигов». Официально монастыри упразднили, но их храмы не были закрыты, и возле них теплилась монастырская жизнь. На окраине за Обводным каналом, в Новодевичьем монастыре в 1929 году оставалось больше 90 монахинь; казалось, время застыло в их кельях с божницами, расшитыми полотенцами и с цветами на окнах. При монастыре обретался известный тогда в городе юродивый Гриша, к нему приходили за советом и помощью, а потом рассказывали о пророчествах «блаженного». Поток взбаламученной жизни обтекал стены монастырской обители, пока ее насельниц не арестовали и не отправили на погибель.

Советская идеология объявила реакционным весь прежний уклад жизни народа, мораль, религию и стремилась создать новые традиции. Ведь победа большевиков в России, по утверждению идеологов, открыла новую эру истории человечества. Как некогда мир был сотворен по замыслу Саваофа, так новое мироздание создавалось по законам теории Карла Маркса[26]26
   По замечанию Маркса, человечество, смеясь, расстается с прошлым. Тени основоположников покидали Россию под беззлобный смех. Анекдот середины 1990-х гг.: ребенок, указывая на плакат с изображением Маркса и Энгельса: «Мама, а кто этот лохматый дяденька?» – «Это Маркс». – «А второго я сам знаю – это Сникерс».


[Закрыть]: «Маркс… проникнув в душу статистических цифр, вскрыв все жилы исторической крови, разметав горы бухгалтерских записей, гениальным пером проколол набухший нарыв горделивой личности… Маркс разложил на химические элементы сложную массу капитала. Обнажил фигурку идеализма. Вытащил скальпелем дотоле только прощупывавшийся нерв… Труп Маркса – костяк… И пять лет витает его тень над беспредельной – несмотря на злоухищрения врагов – Советской Россией, Марксистской Россией!» – так, с эпической мощью повествовал об «основоположнике» в 1923 году петроградский журналист А. Лешин.

Образ витавшего над Россией вселенского прозектора был жутковатым, пролетарии даже имени его верно не выговаривали: то Кар Маркас, то Карло-Маркс. И придерживались старых обычаев: венчались, крестили новорожденных, хоронили умерших по церковному обряду. Одним словом, главные события человеческой жизни – рождение, вступление в брак, смерть – сопровождались традиционными обрядами. С начала 20-х годов советские идеологи пытались заменить их новыми: вместо крестин, например, учредили «октябрины»(или «звездины»). Эти анекдотические, на наш взгляд, новшества преследовали важную цель – искоренение из жизни всего связанного с религией. В голосах пропагандистов «октябрин» была явственно различима угроза: «Устроить крестины – значит дать присягу воспитывать ребенка в духе покорности поповскому богу и, значит, в духе освященной этим богом верности буржуазным отношениям, – писал в 1924 году Юрий Ларин. – Священники всех религий пользуются отсталостью и темнотой, чтобы красть детей пролетариата для клеймения их своими крестинами, обрезаниями и окроплениями… Как помочь нашим рабочим и как охранить беззащитные существа от религиозного воровства?.. Попытка крестить потихоньку от матери или потихоньку от отца должна считаться уголовно наказуемым преступлением».

Показательные «красные крестины» проводили в клубах и народных домах. Автор книги «Октябрины» (1925 г.) Иван Сухоплюев так описывал новый обряд: «После вступительного слова председателя докладчик выяснил суть и значение революционных октябрин… Затем было передано приветствие родителям и подарок новорожденной Октябрине, а именно портрет тов. Ленина в трехлетнем возрасте. При передаче портрета было указано, что тов. Ленин еще с девятилетнего возраста задавал матери вопросы о причинах крайнего неравенства, наблюдаемого в церкви среди молящихся. Революционная воспреемница, коммунистка преклонного возраста, приветствовала родителей. Секретарь Комсомола огласил анкету новорожденной и постановление о принятии новорожденной в местную комсомольскую организацию… Оркестр сыграл туш родителям, исполнил Интернационал. Местный хор из рабочих спел ряд песен».

Пропаганда нового обряда стала делом государственной важности, о нем выходили книги, публиковались статьи в центральных газетах. В 1924 году «Правда» сообщала, что «в селе Халайдове провели коллективные звездины – озвездили 15 детей сразу», и описывала октябрины в пасхальную ночь: «В лучшей одежде, какая имеется у них, пришли родители на собрание рабочих и рассказали о своем перерождении. „Сбросили мы с себя позорное пятно – дурман религии“… Первый этап – она [девочка] на руках комсомольца. Поднял ее вверх высоко. „Зачисляем в пионеры. Комсомольской ячейкой берем шефство над Розой“. И еще выше возносится Роза на руках секретаря райкома Захарова. Зал наполняется звуками боевой песни рабочих: дружно и с восторгом все поют Интернационал». В Питере тоже «октябрили» и «звездили» младенцев; в новогоднюю ночь 1924 года в клубе Госиздата праздновали октябрины дочери сотрудника Госиздата Генриха Пукка. Девочку назвали Кимой (сокр. «Коммунистический Интернационал Молодежи»), председатель зачитал акт о красном крещении, затем родителей, как водится, порадовали пением Интернационала.

Звездины и октябрины в обществе не прижились, «несознательные» матери, бабушки или няньки тайком крестили ребятишек. Но бо́льшая часть народа, не приняв октябрин, постепенно отказалась и от церковного крещения, так что большевики добились своей цели. Скромнее были успехи кампании по введению новых имен, имевшей ту же основу, что октябрины, – борьбу с религией. Послушаем Сухоплюева: «Когда господствовала православная религия, тогда родителей-христиан насильно заставляли давать своим детям имена, взятые из святцев… Всякий сознательный человек, желающий порвать с идолопоклонством, не должен называть своих новорожденных детей теми именами, которые имеются в святцах или вообще связаны с религией». Но ведь бо́льшая часть имен «связана с религией»! Значит, следовало придумать новые имена, например, «вместо того, чтобы назвать своего сына Камнем (Петром), родители могут назвать его „Радием“, чтобы именем сына постоянно напоминать о научных открытиях, связанных с радием, – писал Сухоплюев. – Чтобы напоминать о смычке рабочих и крестьян, о смычке города и села, родители могут назвать своего сына „Молотом“ или „Серпом“». В 20-х годах издавались брошюры со списками новых имен, их печатали в календарях. Вот лишь некоторые из них: Нинель (наоборот – «Ленин»), Вилен, Будёна, Бухарина, Сталина, Октябрина, Декрета, Террор (уменьшит. Терка), Смычка, Гудок, Динамит, Болт, Рева, Милиция, Парижкома, Ротефанэ (нем. «красное знамя»). Находились идейные родители, дававшие детям такие имена, но это не приняло массового характера. Параллельно происходила трансформация традиционных имен: Евдокии и Дарьи стали Дусями, Ефросиньи – Фрузами, Марии – Мусями и т. д.

В 20-х годах началась кампания против церковного брака; в 1923 году «Красная газета» сообщала, что большинство петроградцев «предпочитает гражданско-церковные браки», но увеличивается число невенчавшихся, их уже больше трети. (Такие браки пренебрежительно называли «обжениться самокруткой» или «самоходом».) Конечно, идеология не могла оставить без внимания семейных отношений, ведь семья – хранительница традиций и ее уклад по природе консервативен. «Революция, – писал Троцкий, – сделала героическую попытку разрушить так называемый „семейный очаг“, то есть архаическое, затхлое и косное учреждение». Идеологический натиск на семью и традиционную мораль проходил под лозунгом борьбы с мещанством, и его организаторы видели главного противника в женщине – хранительнице семейного очага. «От настроения, выносливости и энергии женщины зависит настроение борца-рабочего в тяжелую минуту, когда пассивность женщины равносильна поражению», – утверждал в 1925 году Карл Радек. От женщин требовалась выносливость ломовых лошадей, а им хотелось быть привлекательными, влюбляться, выйти замуж, завести семью. Автор статьи «Половая проблема» в «Красной газете» И. Кондурушкин предлагал радикальное решение «женского вопроса»: «Многое мы можем изменить в буржуазной идеологии… устранив все то, что подчеркивало в женщине самку… Старое общество, обособляя женщину, создало для нее особую внешность, одежду. Необходимо упростить одежду женщины, уничтожить женскую одежду как неудобную, негигиеничную. Необходимо уничтожить внешнее различие мужчины от женщины – для того, чтобы не ошибиться, достаточно и физиологических различий (рост, голос, растительность на лице). Женщина-пролетарка должна начать борьбу за новую внешность, сбросив с себя буржуазный вид самки». Но даже сознательные пролетарии предпочитали женщин, не сбросивших вид самок, и растрачивали на них ценную созидательную энергию. Автор книги «Революция и молодежь» (1924) А. Б. Залкинд убеждал их: «Не должно быть слишком раннего развития половой жизни в среде пролетариата… Половой подбор должен строиться по линии классовой, революционно-пролетарской целесообразности. В любовные отношения не должны вноситься элементы флирта, ухаживания, кокетства и прочие методы специально полового завоевания… Класс в интересах революционной целесообразности имеет право вмешиваться в половую жизнь своих сочленов».

Таковы были идеологические установки, а что происходило в реальной жизни? На комсомольских и партийных собраниях происходили разбирательства «персональных» дел, при этом, как правило, осуждалась не половая распущенность, а проявления «мещанства» – ухаживание, ревность, требование верности. Коммунистическая молодежь с готовностью подхватила призыв к раскрепощению от традиционной морали, а старшие партийные товарищи подвели под «сексуальную революцию» теоретическую основу. Коммунистка А. М. Коллонтай, которая с 1920 года заведовала женотделом ЦК партии, утверждала, что старая форма семьи изжила себя и ей на смену должна прийти «последовательная моногамия» со сменой партнеров; «чем сложнее психика человека, тем неизбежнее „смена“», – писала она. Другие теоретики полагали, что любовь вообще не должна отвлекать личность от общественной деятельности. Все обстоит просто: человек утоляет жажду, выпив стакан воды, и продолжает заниматься делом; точно так же он, утолив «половой голод», должен вернуться к своим обязанностям. И никакой любви, привязанности и прочих сентиментов! В 1923 году работавший за границей В. И. Вернадский сообщал в письме известия из России. Они были печальны: «Идет окончательный разгром высшей школы. Подбор неподготовленных студентов рабфаков, которые сверх того главное время проводят в коммунистических клубах. У них нет общего образования, и клубная пропаганда кажется им истиной… Женская и мужская коммунистическая молодежь все время в меняющихся временных браках». В среде комсомольцев такие нравы считались отказом от мещанских предрассудков. Литературовед Э. Г. Герштейн в те годы училась в Московском университете, она вспоминала о нравах студенчества: «В аудиториях в ожидании лектора они пели хором; на вечерах танцевали под духовой оркестр; в общежитии предавались бурным страстям… У новых людей были чуждые мне вкусы, другие повадки, другие понятия о добре и зле». Пошлость и распущенность студенческой аудитории ужасала университетских преподавателей. Молодые рабочие тоже не отставали в деле «раскрепощения», – по данным опросов 20-х годов, больше половины рабочих начинали половую жизнь в 14–17 лет, а нередко и раньше. Сексуальная революция 20-х годов не привела ни к чему хорошему, одним из ее следствий стало увеличение проституции и распространение венерических болезней. В 1923 году в Петрограде от сифилиса лечилось больше 6,5 тысячи человек; число зараженных постоянно увеличивалось, а пик заболевания пришелся на 1925–1926 годы. «Наибольший процент заболеваний у рабочих. 73 % сифилитиков в возрасте 18–30 лет», – сообщала в 1925 году «Красная газета». В кинотеатрах демонстрировали документальные фильмы о сифилисе, а газеты публиковали рекламу этих увлекательных кинолент.

Не лучше обстояли дела на семейном фронте. В 20-х годах были не редки «браки втроем», которые, как правило, оборачивались грязноватым фарсом, а иногда трагедиями. Традиционные браки тоже стали непрочными, и временами в Петрограде количество разводившихся было больше, чем число вступавших в брак. Очень многие разводившиеся объясняли свое решение плохими жилищными условиями, увеличением квартплаты, ростом налогов и безработицей. Но самая страшная статистика того времени относится к рождаемости, абортам и детской смертности: в 1923 году в городе, по официальным данным, было сделано почти три тысячи абортов, в 1924-м – втрое больше. «Социальный состав женщин: 65,2 % – рабочие, 17,1 % – служащие, 8,1 % – безработные…» – писала «Красная газета». Эти данные красноречиво свидетельствовали о жизни ленинградского пролетариата. В 1924 году власти попытались бороться с этим бедствием, теперь в абортарии принимали только после разрешения специальных районных комиссий. По данным этих комиссий, большинство обращавшихся к ним женщин ссылались на нехватку жилья и недостаток средств. Введенные ограничения ничего не изменили, в августе 1925 года «Красная газета» сообщала, что «в последний год сильно возросло число абортов… В мае число абортов составило 43,7 % к общему числу рождений, в июне – 47,5 %. При этом не учитываются тайные аборты без разрешения». Иными словами, в Ленинграде 1925 года не был рожден каждый второй ребенок. В декабре того же года были опубликованы данные о детской смертности: 17 % новорожденных умирали в грудном возрасте. Страшные, зловещие цифры.

Так продолжалось из года в год. Автор замечательного дневника 30-х годов, молодой ленинградец Аркадий Георгиевич Маньков записал в сентябре 1933 года: «У нас [на заводе „Красный треугольник“] работают преимущественно женщины и, в большинстве, молодые девушки. Сейчас 175 женщин. И ни одна из них не гуляет по родам. Но большинство больничных листов, проходящих через мои руки, говорит об абортах и преждевременных выкидышах. Это знаменует, что прирост населения в нашей стране слаб (в особенности в крупных городах)». Добавим к слабому естественному приросту населения коллективизацию, погубившую миллионы крестьянских жизней, и становится ясно, что демографическая ситуация в стране приняла угрожающий характер. Поэтому в июне 1936 года вышло постановление ЦИК и СНК СССР о запрещении абортов. Я не могу осуждать это решение – несмотря на тяготы тогдашней жизни, на то, что детям предстояло пережить войну и послевоенную нужду и голод. В середине 60-х годов людям этого поколения было по тридцать, сейчас – за шестьдесят. В нем так много замечательных, достойных людей, и страшно представить, что бо́льшая часть этих жизней могла кануть в небытие в мясорубках абортариев.

Хотя трудно осуждать и женщин, решившихся на такой шаг. В 1933 году Аркадий Маньков записал разговор со своим преподавателем, профессором А. Г. Фоминым: «Мимо нас прошло несколько студенток. „Вот посмотрите на них, – кивнул головой Фомин, – это идут будущие матери, но на щеках их не видно румянца, лица их бледны, ну скажите, пожалуйста, какое же от них может быть поколение?“» Обращали ли вы внимание на массовки в советских фильмах 30-х годов? Стройные, красивые главные герои картин заметно отличаются от низкорослых, плохо сложенных статистов на заднем плане. Это наблюдение подтверждают записи Манькова: «На Стрельнинском пляже, на дамбе – ни одного свободного камня. Всюду тела – мужские и женские вперемешку… Но вот удивительно: мало встречается совершенных женских фигур. У большинства один недостаток: отвислые зады, искривленность общей линии корпуса, отсутствие тончайшей линии форм и их строгой пропорциональности…» Мужчины, вероятно, выглядели не лучше, потому что полуголодное существование, тяжелейшие условия труда, пьянство не способствовали появлению аполлонов. Таких же неказистых, низкорослых людей мы видим в кадрах военной кинохроники – красивых, породистых мало, их повыбили за предвоенное время, и человеческая порода измельчала после жестокой вырубки. Я имею в виду не только дворянство, достаточно посмотреть на дореволюционные снимки крестьян, чтобы убедиться – исчезли целые типы русских людей. Главное следствие большевистского эксперимента – огромный ущерб, причиненный им генофонду нации.

Жизнь конечна. Во всех религиях существуют обряды, провожающие человека в последний путь, и, конечно, идеология не могла оставить без внимания столь важного момента. Она отвергала традиционные обряды, заменив церковную панихиду гражданской, с зажигательными речами над могилой. Впрочем, началось это раньше – радикальная интеллигенция демонстрировала презрение к церковному обряду задолго до революции, но теперь она фрондировала противоположным образом. В 1925 году К. И. Чуковский записал: «Был вчера на панихиде – душно и странно. Прежде на панихидах интеллигенция не крестилась – из протеста. Теперь она крестится – тоже из протеста». В 20-х годах находились фанатичные противники всякой обрядности, которые отвергали даже гражданскую панихиду; об этом упоминается в статье председателя Союза воинствующих безбожников СССР Емельяна Ярославского: «Один товарищ написал завещание: „Когда я умру, я завещаю мой труп отдать в мыловарню и сделать из него мыло“. А то вы боретесь против обрядности, а сами установили массу новых обрядностей». Хорошенькая перспектива – мыться мылом, сваренным из коммунистов! Даже воинствующие безбожники были против подобных крайностей.

Можно изменить погребальный обряд, но неизменным остается вопрос: что там, за последней чертой? У верующих людей был ответ, о нем свидетельствуют эпитафии в некрополе Александро-Невской лавры:

 
Покойся, милый прах, до радостного дня,
В который мать, отец обнимут вновь тебя,
 

или: «Нас разлучила смерть, но вечность съединит». То же упование хранили эпитафии, увиденные Леонидом Пантелеевым на кладбище Старой Руссы: «Мой милый комсомолец! Котик, я не выживу одна. Возьми меня с собой», или: «Сергей не забудь меня прими меня к себе твой любящий брат Вася». В надписях на этих фанерных памятниках был отблеск того же чувства, что запечатлено на мраморе в некрополе лавры. По мнению атеистов, надежды на грядущую встречу Сергея с Васей, котика-комсомольца с подругой и прочее в этом роде были вредной нелепицей. Об этом свидетельствовала другая запись Леонида Пантелеева: «В Новом Петергофе улица, ведущая к местному кладбищу, издавна называлась Троицкой… Недавно иду и вижу… висит новенькая эмалированная табличка: Улица Безвозврата». Кладбища Александро-Невской лавры хранят свидетельства о разных эпохах жизни города, здесь легко если не понять, то почувствовать прошлое. Надписи на памятниках 20–30-х годов на Коммунистической площадке перед Троицким собором и на Никольском кладбище напоминают записи отдела кадров: «инженер-технолог», «начальник штаба и учебной части Володарского аэроклуба», «агент 2-й бригады управления Петроградского угрозыска», «лучший товарищ производства». Иногда они сообщают об обстоятельствах смерти: «погиб в автомобильной катастрофе», «зверски убиты бандитами в квартире», «погиб на производстве». В новых формулах увековечения памяти видна обнаженная беспомощность перед лицом смерти, даже искренние слова скорби отзываются в них жестоким романсом: «Королеве Сказки любви дорогой. Тебя не забуду». Изменились и сами нагробные памятники – на кладбищах того времени почти не увидишь крестов. Начало этому положило запрещение хоронить на коммунистических площадках людей, родственники которых хотели поставить на могиле крест; постепенно исчезло и изображение креста на камне.

Но идеологическая мысль не останавливалась, она двигалась вперед – пора отказаться от традиции погребения в земле! «Кремация – культурный способ борьбы с вековыми предрассудками», – писал в 1925 году в «Красной газете» некий Гвидо Бартель. Возможно, это псевдоним, журналисты тогда нередко подписывали свои статьи иностранными именами, придавали видимость достоверности выдумкам, которые выдавались за новшества европейской цивилизации. «Я смело могу утверждать, – продолжал Бартель, – что политическое воспитание последних лет и степень сознательности, которая наблюдается среди трудящихся масс, подготовили почву для всякого культурного начинания, в частности для широко распространенного на Западе огненного погребения умерших». Иными словами, перед трудящимися открывался путь к культуре, озаренный пламенем крематория. Идея такого приобщения к цивилизации у большевиков созрела давно, Совнарком издал декрет о введении кремации в декабре 1918 года, а в конце 1920-го в исполкомах Петрограда появились объявления о том, что «всякий гражданин имеет право быть сожженным в бане на речке Смоленке, против Смоленского лютеранского кладбища». Но граждане не хотели пользоваться этим правом и хоронили по старинке. «Ленинградскому пролетариату, – утверждал Бартель, – тем легче будет вступить на этот путь, что это будет лишь возобновление кремации, которая существовала в Петрограде с декабря 1920 года по февраль 21 года, когда на 14 линии Васильевского острова функционировал временный крематорий».

За столетие до этого персонаж трагедии «Моцарт и Сальери» петербургского сочинителя Пушкина задавался вопросом:

 
А Бонаротти? или это сказка
Тупой, бессмысленной толпы – и не был
Убийцею создатель Ватикана?
 

Насчет Микеланджело Буонаротти не знаем, но создатель первого в стране временного петроградского крематория А. Г. Джорогов определенно был убийцей. Его история словно заимствована из романа другого петербургского сочинителя, Достоевского: в 1918 году инженер А. Г. Джорогов убил старика-процентщика, ростовщика Пугинова, был осужден за это на 8 лет заключения, но по распоряжению Бориса Каплуна освобожден и поставлен руководить созданием крематория. В 1922 году он опять попал под суд, на этот раз за убийство любовницы. Видимо, именно этот «рогожин-раскольников» упомянут в записи побывавшего во временном крематории К. И. Чуковского: «„Летом мы устроим удобрение!“ – потирал инженер руки». Каплун видел в крематории символ приобщения Петрограда к прогрессу и гордился им, но разве бессмысленной толпе дано постичь величие замысла? В 1922 году, когда он служил в Петроградском промбанке, а Джорогов находился под следствием за убийство[27]27
   Рок, что ли, довлеет над питерским крематорием? В середине 1970-х в городе случилось неслыханное по тем временам происшествие: преступники убили часового в одной из частей гарнизона и завладели его оружием. Убийцами оказались студент юридического факультета ЛГУ и работник открытого в 1973 г. крематория. Впоследствии труженики ленинградского крематория не раз представали перед судом за различные преступления.


[Закрыть], оборудование крематория уже разворовывали. В сентябре 1923 года «Красная газета» сообщала: «Дом 95–97 по 14-й линии занимает бездействующий ныне крематорий. Ночью воры украли 8 кусков чугунных труб, принадлежащих крематорию. Воры – три жильца домов по 13-й линии Васильевского острова».