Текст книги "Записки педагога: Осовободите слона!"

Автор книги: Елена Макарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

– Мама, давай больше не будем есть, тогда мы не вырастем и не умрем,– предложил мне пятилетний сын.

Но есть и подобие смерти, когда физически ты существуешь, а душа твоя окостеневает, мертвеет. С детьми такое случается редко, и если все же случается, в этом целиком виноваты мы, взрослые.

МАЛЬЧИК С ФЛЕЙТОЙ

– А жнаете, фто я вам сейчас шкажу? – Большой пунцовый рот с шипением и свистом выталкивает слова. Мыслей у Гоши – полная голова. Она у него большая – еле держится на тонкой шее, клонится то к одному плечу, то к другому.– У нас в павке штаит Баба-Яга и вовк. Девевянные. А ешли б они были нафтоящие, то все бы люди сбевали. Вот.

– Но ты-то их не боишься?

– Не-ет, они же не вывые! Я вы мовете шлепить Бабу-Ягу? – Зрачки расширяются, карие глаза чернеют.– Шлепите мне, повавуста, Бабу-Ягу, нафтоящую!

Детей в Гошиной группе много, только успевай поворачиваться, а Гоша меня постоянно отвлекает. Рассказываю детям сказку про двух друзей-великанов, а сама леплю Бабу-Ягу, по Гошиному заказу. Ставлю ее перед Гошей, отхожу к другому столу, помогаю детям размять пластилин.

– На этих великанов гору пластилина надо,– ропщут. Пусть, пусть сначала попробуют истратить гору, сами убедятся, что дело тут не в горе, а в пропорции, в соотношении величины головы и туловища. Потом я покажу им своего великана: с головой размером в горох и туловищем – с мизинец, а ну-ка чей великаннее? Кто это плачет? Оборачиваюсь – Гоша.

– Жалепите ее, жалепите! – стонет Гоша.

Превращаю Бабу-Ягу в лепешку. |

– Гоша ты мой, Гоша, зачем же ты попросил…

– А она шнова не вылежет? – показывает на смятую Бабу-Ягу.

– Нет. Она же не настоящая.

– Никаких Баб-Яг на свете не бывает,– смеются дети, а Гоше страшно. Он даже вылепленного крокодила боится.

Показываю детям, как лепится крокодил.

Гоша повторяет за мной все движения, приговаривает. «Вот он увже пашть рашкрыл…», и как отбросит от себя крокодила. «Жакройте, жакройте ему рот!» – просит. Он теперь и слово-то «пасть» боится произнести, заменяет на «рот».

Играем в кошки-мышки. Гоша стоит в стороне, вращая вытаращенными глазами туда-сюда, словно наблюдает за пинг-понговым шариком в игре. Вжался в стену, смотрит на веселую беготню округлившимися от ужаса глазами.

– Ты чего, Гоша, мы же играем.– Я затеяла эти кошки-мышки для того, чтобы обратить внимание детей на сам характер человеческого движения, а то они лепят все застывшее.

– Шейчас, поймают, шейчас,– шепчет.– Не хочу, не хочу, не хочу,– закрывает глаза ладонями.

Приходится прекратить игру.

Когда Гоше ниоткуда не грозит опасность, на него нисходит блаженный покой. Верхние веки наплывают на зрачки, покрывают их до середины, улыбка застывает в витых углах рта, обнажаются крупные передние зубы с расщелиной посредине. Гоша о чем-то грезит, он уже не с нами, он там, где нам не бывать.

В такие минуты он поет, тихо-тихо, подкрадешься из-за спины и слушаешь эту музыку, прозрачную, дребезжащую, как воздух в морозный день.

– А вы жнаете фто? – пробуждается Гоша от грез.– Когда я вырофту, мне купят флейту, нафтоящую. Я увже умею швиштеть. Фше флейтифты должны уметь швиштеть. Хотите пошвищу?

Закрыв глаза и запрокинув голову, Гоша высвистывает мелодию с пластинки «Играет Франциско Гойя», гитарную музыку в переложении на свист. Чисто, ни одной фальшивой ноты. Большой рот собран в трубочку, Гоша перебирает пальцами, играет на воображаемой флейте, настоящую-то ему подарят, когда он вырастет!

– Шбився,– вздыхает Гоша, хотя никто не заметил сбива.– Жубы уштали. Шкорей вы вырашти! – мечтает он.

– Вы Гошина… (Мама? Бабушка? Женщина в летах, желтая кожа обтягивает резкие скулы, глаза тусклые в темных запавших глазницах, рот живой, полнокровный, Гошин.).

– Мама,– помогает мне, видно привыкла к тому, что ее принимают за его бабушку, больно уж резок контраст: яркий ребенок и тусклая, как пожухлый осенний лист, мать.– А что, он плохо себя ведет? На него все педагоги жалуются.

– Нет. Ваш Гоша необыкновенный. И в какой раз мелькнула мысль: расхожее словцо «необыкновенный», а кто из них обыкновенный?

– С ним надо заниматься музыкой, он нам сегодня такой концерт устроил.

– Это он может,– улыбается мама одними губами, лицо неподвижно, глаза словно незрячие.– Мы ж к вам ездим из Мытищ!

Из Мытищ! Полтора часа на двух электричках. Ненормальная мать!

– Встаем в полседьмого, Гоша раньше меня просыпается, торопит, нервничает, что опоздаем. Если вам рассказать, как он рос…– Гошина мама передергивает плечами, ежится, словно от холода, хотя в школе тепло, топят.– Можно, я провожу вас до дому?

– А Гоша?

– Я его на гардеробе оставлю, у Ольги Павловны. Видно, обжились они в школе. Успели подружиться с вахтершей. А к ней подход нужен. Одной рукой гладит, другой – бьет. Значит, подстроились под ту руку, что гладит.

Ольга Павловна сухая, неразговорчивая, тонкие губы плотно сжаты. Не от хорошей жизни пошла в вахтерши – схоронила мужа, в пустой квартире места себе не находит. А школа большая, шумная, одних педагогов больше ста, да детей до тысячи. И за всеми надо уследить, у всех сменку проверять, насчет сменки Ольга Павловна неумолима, не пустит на занятия в уличной обуви. Зато карманы ее черного халата топырятся от конфет. Выбежал ребенок с занятия, а мамы нет, она его тут же под свое крылышко, конфетами потчует, утешает. А явится потерявшаяся мама – отчитает по первое число.

– Я вам такое рашшкажу,– Гоша ей.

– Ты-то, говорун,– треплет Гошу за кудрявый вихор, а сама матери жестом показывает: идите, идите, присмотрю.

Гошина мама уже одета. Жиденькое пальтишко с белыми запалами на лацканах, облезший каракулевый воротник, ежится, бедная, от холода, еще не выйдя из школы.

– Может, не надо меня провожать?

– Да нет, сейчас угреюсь. Это так, в момент заколотит и отпустит. С недосыпу. Ночами таксопарк мою, через сутки, и днем не прилечь – убираю в квартирах, да в горкоме от семи до девяти. Гошу с собой беру, полы мне помогает натирать, уж так старается…

– А ночью он с кем?

– Он у меня спит хорошо. Живем в коммуналке, так что, если что, соседи подойдут. Комната у нас такая, что Гоша до трех лет в кроватке сидел, ползать негде было. Он и говорить начал поздно, нечисто, надо бы к логопеду…

– А он ходит в садик?

– Нет, я не могу с ним расстаться. Жизнь прошла в пустоте в одиночестве. Гоша – единственное, что у меня есть. Мне страшно за него.– Тревожный при слове «страшно» свет загорается в глубоких глазницах, свет в конце тоннеля.

– Он слишком впечатлительный! Книги просматриваю перед употреблением, опускаю все, что его может напугать, музыку отбираю – чуть не та нота, он в плач. Как вы думаете, это когда-нибудь пройдет? Так за него тревожно.

– Ничего, Гоша подрастет, начнет заниматься музыкой, жить в своей стихии. Только ни в коем случае не отдавайте его в плохие руки.

Мы уже дошли до дома, стоим у подъезда. Пригласить бы ее, накормить, отогреть, да не много ли для первого знакомства? «Вы меня приручили, так несите ответственность за прирученных»,– написала мне в письме одна девочка. Верно написала. И надо с радостью нести эту самую «ответственность», а значит – забыть себя, полностью от себя отрешиться. А в голове – вычислительная машина: как бы так исхитриться, чтобы не передать лишнего.

– Вы уж его особо не балуйте, а то как прилипнет. Ой, я вас задерживаю…

– Может, зайдете? – Компьютер наконец выключился.

Но у нее-то работает. Отказывается: «Как же к детям с пустыми руками!»

– В нашу дыру никого и не пригласишь! А тут попал в общество, так с трудом его увожу домой. В электричке засыпает, с Ленинградского на Ярославский на руках его переношу, сонного. Благо, платформы рядом.

– Как же вы тащите такого здорового парня?

– Ничего, он голову на мое плечо свесит, руками шею обовьет и спит.

Гляжу на эту маленькую, стареющую мать и представляю себе, как тащит она на себе здорового розовощекого Гошу… «Своя ноша не тянет…»

Ради Гоши она гнет свою спину в таксопарке и горкоме, подрабатывает уборкой в квартирах. Она не жертва любви, она – сама любовь.

На новогодний праздник мама сшила Гоше костюм принца: коричневый комбинезон со шлемом, в серебряных звездочках из жесткой фольги, флейту обклеила разноцветными блестками, к сапогам приделала красные картонные ботфорты.

Гоша-принц наигрывал на флейте, пробуждал снежинок и зайцев от зимнего сна.

Казалось, так и потечет Гошина жизнь, жизнь сказочного принца, музыканта, в блеске серебряных звезд, мальчика не от мира сего.

…Гоша вырос. Высокий, побледневший, с новыми плотно сидящими зубами, он все меньше и меньше походил на того карапуза, который испугался Бабы-Яги. И голова уже не казалась огромной, все уравновесилось.

Они по-прежнему жили в Мытищах, к каморке прибавилась комната, а в комнате появилось пианино – купили в рассрочку.

Гоша – третьеклассник, широко раскрытые карие глаза спрятались вглубь, занавесились длинными загнутыми кверху ресницами.

А мама совсем сдала. Привезет его на урок музыки, прижмется боком к батарее в фойе и дремлет.

– Шли бы в раздевалку да и заснули поуютнее,– приглашает Ольга Павловна Гошину маму туда, куда никого чужого не допустит.– Такая ломотня в этакую даль возить. Чайку вам согрею, горяченького,– жалеет Ольга Павловна уставшую, закоченевшую мать.– Вы б ему не разрешали после урока болтаться, позанимался – и домой, а то ходит-бродит по лепкам-рисованиям, от сна час отрывает.

– Пусть ходит, для него это отдушина.

Отдушина… Ею должна была стать для Гоши музыка. И не стала. Может, это был детский талант? Бывают же детские болезни!

Бродит мальчик по школе, смотрит вокруг большими растерянными глазами – что-то он потерял, а найти не может.

Ко мне то и дело заглядывает. Обведет детей взглядом, нет ли среди вас того меня, маленького. Нет. Ну, я пошел.

Иногда спросит:

– Можно полепить?

– А вы знаете, дети, Гоша умеет играть на настоящей флейте. Сыграй, Гоша, а?

– Да нет, я лучше полеплю.– А сам мнет глину, мнет, мнет до тех пор, пока она не начнет крошиться.

– Гоша, а как ты в школе учишься?

– Да как? Иногда колы хватаю, иногда колы в кавычках.

– А с ребятами дерешься?

– Иногда дерусь…

Нормальный ребенок, зря мама опасалась, к девяти годам выровнялся, стал как все. Только карие глаза рассеянно глядят из-под длинных черных ресниц, как из-под навеса. Беспомощно озирается по сторонам, как бы спрашивая, а что же я искал?

– Что с тобой, Гош? – держу его за руки, руки холодные, потные.– Ты не болен?

– Я хочу снова стать маленьким, хочу, чтобы было, как тогда,– выпаливает на одном дыхании.

– А помнишь, ты мечтал скорее вырасти, чтобы тебе подарили настоящую флейту.

Гоша вертит флейту в руках, смотрит на нее, как бы оценивая – тот ли это предмет, достоин ли, чтобы ради него запродать детство? Почему Гоше хочется снова стать маленьким? «Маленьким» ему жилось нелегко: всего боялся, чуть что – в слезы. А теперь и флейта есть, и драться научился.

– А ну-ка, Гоша, послушай пластинку…

Медленно крутится диск, Гоша сидит рядом с проигрывателем, прижался спиной к батарее, как мама, перебирает тонкими пальцами по столу, наигрывает. Глаза полузакрыты, как тогда, рот вытягивается в трубочку, тихое насвистывание сопровождает гитарную игру Франциско Гойи. Я выключаю проигрыватель, а мелодия длится, грустная-грустная мелодия, тогда она звучала иначе, скорее умиротворенно, чем печально. Но она звучит. Не утратив своей чистоты. Значит, не утратил ее и Гоша.

Эта история вышла такой длинной не потому, что Гоша мой любимчик, а о любимчиках в двух словах не скажешь. Я боюсь, что Гоше предстоит тяжелый путь профессионального обучения музыке, и путь не приобретений, а потерь. Этот путь начался на моих глазах, когда необыкновенно одаренный ребенок, занимаясь с бездарным педагогом (я уверена, что причина именно в этом), утерял любовь к музыке. Утерял? Нет, она продолжает жить в нем, в этом мы убедились, но она методично подавляется.

И дело тут не в одном педагоге. Многое сейчас делается для того, чтобы изменить систему преподавания. Создаются экспериментальные школы, где предметы искусства с младших классов преподаются специалистами, новые методики, ориентирующие детей на выражение своего отношения к миру, а не на бездушное отражение, копирование его.

Но таких школ пока еще немного. Талантливые педагоги – редкость. Педагогами (равно как и врачами) у нас становятся люди, удачно сдавшие при поступлении в вуз требуемые дисциплины. А это само по себе вовсе не является свидетельством их педагогических способностей. Возможно, они проявятся впоследствии. А возможно, и нет. Почему не ввести перед экзаменом «тест на профессию»? Сколько одаренных педагогов, отсеявшихся на вступительных экзаменах из-за нехватки балла, пришли бы к детям и сколько удачно сдавших – отсеялось?

И тогда, может, не сокрушались бы мы, взрослые, о том, что в детстве наши дети были такими талантливыми, а как пошли в школу, все куда-то испарилось, рассеялось?

Иные говорят: «Ничего, талант есть, пробьется! Трава, и та асфальт пробивает». Да, но для того, чтобы росла трава, никто не станет покрывать ее асфальтом! Чтобы расти, надо свободно дышать.

ДЕТСКАЯ ЛОГИКА

Детское мышление имеет свои законы. Мысль ребенка причудлива и легка. Он свободно сочетает далекие по смыслу предметы и идеи, с удовольствием перепутывает привычные функции и определения вещей, любит неожиданные перескоки с предмета на предмет, а то и просто ничем не мотивированные превращения одних предметов в другие.

Четырехлетний Миша К. на мою просьбу отыскать на столе среди всех предметов тот, которым забивают гвозди, ответил:

– Это молоток, но искать я его не буду, потому что молотком забивают гвозди, а у меня нет папы, а мама ничего не забивает.

Молоток для Миши впрямую ассоциируется с папой, а поскольку папы у него нет, то и молоток ему ненавистен. Спасибо Мише – разъяснил, а так бы заклеймили ребенка упрямцем.

Или вот такое высказывание четырехлетнего Вовы О., мальчика, знаменитого тем, что он два года лепил только рельефы, даже не рельефы, а рельефные лепешки, и достиг, кстати, на своем поприще больших успехов:

– Ведь у козлика есть рога. Я слеплю ему рога. Как же без рогов? Без рогов он как обычный человек без хвоста.

Какая тут логика? Я бы подумала, что это уникальное изречение уникального ребенка, если бы не услышала от другого четырехлетнего мальчика следующее:

– Воробьи едят-едят и становятся голубями, как толстый человек.

Вова О., маленький даже для своих четырех лет, бритоголовый, с чубчиком, поражал меня своей находчивостью, быстрым, ловким умом, логикой мышления.

Например, мы лепим птицу. Вовочка сделал очередную лепешку и сообщил, что у него готово.

– Что это? – спрашиваю.

– Яйцо. Птица еще не вылупилась.

Свои бесформенные лепешки он объясняет самым разумным образом:

– Это немецкий птенец. А узнайте эту птицу! – обращается он к детям.

– Таких птиц не бывает,– отвечают ему резонно.

– Это американская птица,– парирует Вова.– У нас такие не водятся. А вот другая американская птица,– бормочет он про себя.

Я предлагаю Вове поставить птицу на подставку, предлагаю умышленно. Вдруг до него дойдет, что это не рельеф, а круглая скульптура, нечто в трехмерном пространстве.

– Мне не надо подставку,– отказывается Вова.– Они летают, а не стоят.– С этими словами Вова ударом ладони влепляет американских и немецких птиц в доску.– Полетели! – машет он им рукой.

По мере того как Вова рос, его лепешки стали приобретать отчетливый контур, они сделались ажурными, легкими, как кружева. Трудно было поверить, что они из пластилина.

Хорошо, когда перед тобой Вова. Его не собьешь. Как мыслит, так и отображает, как ощущает, так и выражает. А переживет он плоскость, обратится к объему. Он не спешит, я его не подгоняю, потому что вижу прогресс в его методе.

КРАСОТА – КРИТЕРИЙ СВОБОДНОГО РЕБЕНКА

Для того, чтобы суметь прочесть текст, по меньшей мере требуется знание алфавита. Для того, чтобы «прочесть» рисунок или скульптуру, тоже необходимы определенные знания.

Что означают рисунки трехлетних детей? Они напоминают наскальные изображения по примитивности выразительных средств. Но кто способен расшифровать их? Ребенок проводит дрожащую линию, тычет грифелем в белый лист, ставит точку, закорючку, пытается соединить концы кривой линии в круг или в огурец, но рука его пока не слушается. Зачем он это делает? Родители смотрят на ребенка. Любопытные интересуются, что это он нарисовал, и ребенок с удовольствием рассказывает им целые истории про точки и закорючки.

«Надо бы его научить рисовать солнце, домик»,– решают взрослые, не понимая, что их ребенок создает графическую карту своего мира. Вместо того чтобы набраться терпения и проследить за этим свободным творческим процессом, попытаться разгадать его знаки, взрослые навязывают ребенку свой взрослый метод отображения внешнего мира. Ребенок с удовольствием обучается. И ликует, что у него получается похоже. Но на что похоже? На то внешнее, что он воспринимает иначе, чем взрослые (хотя бы потому, что он видит мир в другом ракурсе), а не на то внутреннее, что ему действительно присуще. Современный городской ребенок не видит вокруг себя таких домов, которые рисуют ему взрослые: квадрат, на квадрате треугольник, в квадрате два квадрата, поделенные на четыре части. Это схематическое, шаблонное представление, результат абстрагирования от реального дома, реальной действительности. Это «условность» взрослых, у детей она совсем иного плана. Действительность же детьми воспринимается не шаблонно, не упрощенно, чему свидетельством насыщенные композиции детских рисунков.

Как правило, дети стараются максимально заполнить пространство листа. Большинство из них сначала определяет на листе верх (небо) и низ (землю), а все остальное, что они хотят нарисовать, распределяют в данных пределах. Вероятно, так они и воспринимают мир, и это восприятие закрепляют в них взрослые.

Можно было бы на этом и остановиться. Но, наблюдая, как рисуют дети, я обнаружила в каждой группе двоих-троих детей, для которых не существуют никакие пределы. Они свободно обращаются с листом, крутят его, прижимая пальцем к столу, они начинают с угла или с любой произвольной точки и все-таки приводят композицию к единству, что, кстати, удавалось только классикам, корифеям рисунка. Свободе композиционного решения только и учиться у детей. У тех самых, которые не ставят себе пределов, потому что они изображают свой внутренний мир, а не внешний. Но что такое внутренний мир? Он же не существует сам по себе, вне внешнего. Можно сказать, что и небо, и солнце, и земля присутствуют в их рисунках, но в том соотношении, как это существует в их душе, в их сознании в данный момент.

– Природа задумана по мелодии или по движению? – спросила меня как-то пытливая пятилетняя девочка Аля П. И ответила за меня:

– Конечно же, и по мелодии, и по движению. Мир-то один. Значит, в нем должно быть все сразу.

Детские работы – яркое свидетельство внутреннего состояния ребенка. Недаром психиатры используют их в своей врачебной практике. Но врачи, как правило, обращают внимание на грубые признаки – колорит (светлый, темный), композицию (с центром, без центра, сдвинутую в ту или иную сторону), направление литературного сюжета.

Мы же в основном имеем дело со здоровыми детьми, и нас интересует сама личность ребенка, а не проявления душевной болезни. Тут нужен другой подход, иной критерий оценки. Скажем, такая вещь, как единство, составленное из некоего множества компонентов. Как чувствует его ребенок, как выражает? Как определить качество детского рисунка? Или детской скульптуры? Они несут в себе определенную информацию. Но какую? Есть ли в ней художественное содержание? Ведь ребенок может обозначить: это дом, это забор, это птичка, и нам ясно. Он бы и словом смог передать то, что мы видим на листе. Или это изображение уже не просто символическое, знаковое, а содержит в себе то «нечто», что словами не выразишь, не исчерпаешь? Свидетельствует ли это о наличии особого дара в данной области? Или, наоборот, знаковое обозначение есть само по себе свидетельство отсутствия художественного дара?

Я не отношусь к детскому творчеству как к искусству. Не ставлю перед собой цели обучить детей различным художественным приемам. Заинтересуется ребенок самим предметом (в данном случае – лепкой), почувствует тягу к материалу – и технические навыки обогатятся сами собой.

Ребенок расписывает слепленную им из глины вазу. Водит старательно кисточкой и вдруг как бы нечаянно смазывает ребром ладони аккуратно наставленные разноцветные точки – и ваза оживает. Скучные точки слились в живописную полосу, нарушилась вялая симметрия, словно ребенок сознательно нашел единственно верный подход, чтобы вернуть вазе красоту. Получившаяся вдруг полоса сделала отчетливой затерянную в многочисленных точках форму, наиболее значимый в данном случае элемент.

Это сработала интуиция – одно из главных качеств творческой личности. Основа интуиции – свобода.

Таков ребенок, развивающийся «по природе», то есть в согласии со своей природно доброй и свободной сущностью. Его критерий в творчестве – красиво или некрасиво. Красиво не в том смысле, что зализано, приглажено и выражает положительные эмоции. Красота – это полнота самовыражения, и в то же время чувство меры, соразмерности.

Ребенок, постоянно встречающий на пути непонимание, может стать скованным, ограниченным в своем творчестве. Показывая свою работу, ребенок спросит: «Правильно или неправильно?» То есть соответствует указанному образцу или нет. Абстрактных, отвлеченных задач он, как правило, решать не умеет, зато под диктовку может сделать работу, вполне удовлетворяющую его, а главное, его родителей.

Такие дети – отрада воспитательницы в детском саду. Они послушные и исполнительные. Они уже знают, как правильно рисовать небо, как правильно по стадиям лепить зайца, петушка и т. п. Меня же они тревожат гораздо сильней, чем так называемые необучаемые. К ним непросто пробиться.

ЛУЧШЕ БЫ МЕШАЛА…

Из всех мест на земле Маше больше всего нравится место, где лежат ее вещи. Она нарисовала это место в виде арбузной дольки с семечками. А мама подписала под Машину диктовку: «Место, где лежат мои вещи, мне нравится больше всего на свете».

Детсадовская Маша в студию ходит второй год. Девочка с удлиненным, резко очерченным носом, с размытым обкусанным ртом, в вязаных рейтузах и в комбинезоне – весной и осенью.

Водит Машу мама – высокая женщина с такими же, как у Маши, крупными чертами лица. Пока Маша занимается, она пишет или реферирует какие-то статьи, сидя за столом в фойе школы. Ни разу за два года она не спросила меня о Маше, хотя ребенок у нее действительно трудный. Или ждет, что Маша с возрастом сама по себе выровняется, или просто считает достаточным посещение Машей занятий?

Кончается урок, Маша сама выходит из класса с коробкой пластилина, иногда она не дожидается конца, встает посредине занятий и идет к двери. Я не спрашиваю Машу ни о чем, и мама не интересуется, почему Маша ушла не вовремя. Словно мы установили с Машиной мамой какой-то негласный режим для Маши, и каждый из нас, не сговариваясь, его придерживается.

Что же тогда тревожит меня в этой девочке, если мама и та не тревожится?

Маша как раз вполне обучаема. В меру возможностей она справляется с любым заданием: конкретным и абстрактным. Человек у нее обозначается четырьмя слепленными между собой кусками пластилина с вставленным внутрь шариком, животное – также, плюс хвост – пятый кусок. Логично. Так же условны предметы на ее рисунках. Я понимаю, кого и что Маша имеет в виду, и этого на данном этапе как будто достаточно.

О том, чтобы улучшить вылепленную работу, не может быть и речи. Маша закрывает ее от меня ладонью и говорит

– Пусть так.

А то небрежно потыкает пальцем глину и собирается уходить – надоело. Или сидит, наморщив недовольно нос, и ждет, когда все кончится. Она не разговаривает с детьми, не бегает с ними по фойе в интервалах между занятиями. Высокая, выше всех в группе, она самая маленькая по возрасту. В прошлом году Машу водили в одну и ту же группу, а в этом году мама приводит Машу, когда ей удобно, в любую группу, и девочка даже не обращает внимания, кто вокруг нее. А ведь дети остро реагируют на перемену состава группы. Часто они плачут, когда их по каким-то причинам переводят из одной группы в другую.

Странная и речь у Маши – резкая, отрывистая, так и слышится в тоне: отвяжитесь от меня.

Спрашиваю у Машиной мамы, какой предмет Маше нравится в школе.

– Лепка,– отвечает.

– Лепка? – переспрашиваю я. Или я ослышалась, или мама мне льстит, но если действительно так и есть, то какова же она на других занятиях? Но Машина мама подтверждает сказанное. Спрашиваю преподавателей, как занимается Маша.

– Да никак,– отвечают.– Благо, не мешает никому. Сидит себе помалкивает.

Лучше бы мешала…

На ребенка, посещающего детский сад и работающего свободно, нешаблонно мыслящего, я смотрю как на чудо. Значит, или индивидуальность так ярка, что даже в саду, на занятиях ребенка не смогли научить, или воспитательница настолько далека от искусства, что и не вмешивается: лишь бы тихо сидели. Или, редчайший вариант, воспитательница настолько чутка к красоте, что без всякого специального образования дает верные советы детям.

ОДАРЕННЫЕ ДЕТИ

Родители постоянно спрашивают меня, талантлив ли их ребенок. Я отвечаю односложно: «Все дети талантливы». «Но не могут же они быть равно талантливыми во всем? Например, мой ребенок не любит музыкальных занятий, а другого не затащишь на живопись».

Я думаю, что здесь дело не в предмете, а в человеке, который этот предмет раскрывает детям. Я не верю, что ребенок может быть от природы невосприимчив к какому-то виду искусства. Скорее всего, к нему не нашли подхода. Не поняли основного – его индивидуального аппарата восприятия.

Однако существуют дети, склонности которых к определенному предмету очевидны уже в раннем детстве. В какой-то области они самовыражаются наиболее полным образом.

И наконец, редчайшие случаи. Дети, четко и однозначно выбравшие свою сферу максимального, абсолютного самовыражения. Такие дети от природы владеют собственными выразительными и изобразительными средствами.

Достаточно обратиться к биографиям великих людей, чтобы увидеть, как происходило их становление. Они уже с детства являлись личностями, ведущими самостоятельный поиск в области средств самораскрытия. Они жили в атмосфере этого поиска.

За время работы с детьми я увидела двоих явно одаренных в области изобразительного искусства. Станут ли они художниками?

ЧЕЛОВЕК ВИДИТ ВЕСЬ МИР

Илюша М. уже учится во втором классе английской спецшколы. Лепкой он больше не занимается – негде. Художественное отделение при Химкинской школе искусства набирает детей, начиная с одиннадцати лет, так что четыре года после студии дети, желающие рисовать и лепить, предоставлены сами себе.

Изредка, когда уж очень соскучится, Илюша меня навещает. Он сам приезжает в школу с Левобережной, боюсь, что тайком от мамы, которая на Илюшину страсть к лепке особого внимания не обращает.

– Если бы вы знали, как трудно себя вести! – жалуется он простодушно.– И хочется на перемене тихо ходить, а что-то внутри подсказывает: подставь, подставь подножку…

Пятилетний мальчик, от которого никому не было спасу, стал первым покоренным ребенком в моей жизни. В клетчатой рубашке с закатанными рукавами, в протертых на коленях байковых штанах, с крупным передним зубом, рассеченным по диагонали, этот мальчик резко выделялся среди детей его группы. Прибавьте к этому руку на перевязи («доставал маме муку с антресолей и упал») и вторую, которой он скатывал шарики и пулял ими в стены во время занятий в течение продолжительного времени, и пожалейте педагога. Дети и те жалели:

– Он всегда балуется, не обращайте на него внимания,– говорили они,– вот если маму вызвать на урок, тогда он тихо сидит. А сестру он не боится. Вот позовите его маму!

Но маму я решила не звать, а детей попросила не кляузничать. Как-то раз я пригласила Илюшину группу после занятий строить из снега волшебный город. Тут-то Илюша и показал себя. Целых два месяца бедняга крепился и не лепил, оказывается, потому, что ему нравилась прежняя преподавательница по лепке. Она ушла, а другую он принимать не хотел. Размашистый мальчик на моих глазах превратился в четкого умелого мастера. Ни одного лишнего движения, ни одного ненужного жеста, каждое прикосновение к материалу (в данном случае к снегу) художественно осмысленно. Он обходил едва начатое сооружение вокруг с видом все знающего наперед творца. Подрагивали на ветру обмахрившиеся завязки ушанки, Илюша шмыгал носом и смачно проводил под ним рукой в лангетке, как ножовкой.

С этого дня он стал неузнаваемым, то есть самим собой. Тем Илюшей, которого я дотоле не знала, и знакомство с которым составило для меня счастье.

Сосредоточенно смотрел он в ведро с глиной, прикидывая, сколько понадобится для задуманной скульптуры, прокладывал основательный постамент и только потом принимался за главное. Поразительно, как он слушал мои советы или замечания, касающиеся его работы, и если соглашался, то легко перестраивал композицию. Особенно это касалось движения, передать которое он стремился в каждой работе, но пока еще не всегда мог. Часто я забывала, что передо мной маленький ребенок, завораживало его недетское внимание к самым разным аспектам нашего дела: он пытался самостоятельно разобраться в человеческих пропорциях, в структуре рельефа, он даже умел передавать три плана в рельефе, что детям обычно не под силу, решал такие пластические задачи, как передачу состояния в позе и т. д.

Он сбегал на лепку почти со всех уроков, и ни сестра, ни даже строгая мама ничего не могли с ним поделать. «Нравится, так пусть,– махнула рукой строгая мама,– поиграет перед школой».

Последнюю работу, которую он вылепил при мне, уже будучи второклассником, Илюша назвал так: «Человек видит весь мир». Мальчик сидит на пригорке, опершись на прямые руки и согнув одну ногу в колене – свободная, пластичная постановка с нюансом в Илюшином духе: у мальчика лицо с четырех сторон – уши одного являются носом другого. Когда смотришь на скульптуру анфас, то нюанса этого не заметно, разве что уши чересчур оттопырены, как и у самого автора.

– Во все стороны смотрит, так-то вот,– гордился Илюша работой.– У вас бы на лепке я бы целый день сидел. А в школе да на английском! Говорят, что меня выгонят за неуспеваемость,– мечтательно сообщил он,– вот хорошо будет! Тогда вместо этого английского буду на лепку ездить. А вы попросите мою маму, она вас послушает.