Текст книги "Я возвращаюсь домой"

Автор книги: Эльчин Сафарли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Рассказ Эльчина Сафарли «Я возвращаюсь домой»

Нам нужно обманывать. Почему? Да чтобы обмануться самим. Чтобы наш самообман больше походил на правду. И такое даже получается, особенно когда правду о себе знаешь только ты сам.

Великая человеческая блажь – самообман. Он живет в каждом из нас. И в жизни каждого из нас он хотя бы раз разбивался о стену действительности. Именно действительности, а не реальности, которую можно по-разному воспринимать. А вот действительность – она внутри, живет самостоятельно, и ее надолго не заглушить. Все равно прорвется. Моя действительность прорвалась после двенадцати лет самообмана...

Долго пытался ее забыть. Но все равно думал о ней чаще, чем о той, в объятиях которой хотел забыться. В итоге я понял, что все ограничения, которые мы ставим себе, – это лишь попытка оправдать себя, свою нерешительность.

Сейчас могу признаться: мне ее не хватало.

***

Ночью перед вылетом не мог заснуть. Закрывал глаза и видел океан. Тот самый океан, что за окнами моей маленькой съемной квартирки. Я запер ставни, задвинул занавеси и включил кондиционер. Только бы не слышать Друга. Бесполезно.

Да, океан стал моим Другом. Это не сентиментальное сравнение. Это правда человека, приехавшего в город, где зима девять месяцев в году, а остальные три – мимолетная передышка с проблесками солнца. Я выбрал его потому, что он не похож на тот, который я покинул.

Единственная схожесть заключалась в океане – в городе моего Начала было море. Однако с годами я понял, что океан и море можно сравнивать разве что по составу. В остальном это два разных человека (для меня они люди). Чем-то похожие между собой, ну, например, цветом волос или сросшимися бровями. А так – совершенно противоположные друг другу характеры.

В океане нет романтичной меланхоличности и щед-рого человеколюбия.

Океан по характеру мне напоминал кубинку Зоэ. На улице Зеленого дыма она торговала углем и керосином, их раз в неделю из деревни привозил ее сын Алехо. Так пожилая мать помогала детям. А еще Зоэ ночами ткала из льняных ниток рубашки, бурча под нос ругательства в адрес покойного мужа, с которым попала в аварию и лишилась правой ноги.

Я приходил к Зоэ за керосином. Мы со временем разболтались, хотя по природе она была угрюмой, жесткой.

«Знаешь, сынок, чего не хватает теперешним девушкам? Свободы. Да, не удивляйся. Свобода это не задницу напоказ выставить и переспать с тем, кого захотела. Свобода женщины – это доверять своему сердцу. Не подчиняться расчетливости разума, а верить сердцу. Многие из них умрут с сожалением на сухих губах, уж поверь старой бензоколонке Зоэ! Они будут жалеть, что когда-то выбирали достаток и перспективу, а не... любовь, которая, если честно, сама по себе недостаток. Потому что она нас оголяет, раскрывает и даже унижает. Но о чем угодно можно пожалеть в жизни, только не о любви».

В Зоэ, как и в океане, была жесткая зрелость. Честная, битая временем зрелость женщины, всю жизнь любившей одного мужчину.

***

Я прожил без нее больше десяти лет. Не много и не мало. Но вполне достаточно для того, чтобы осознать, что это останется во мне навсегда. Первая любовь ведь. Она до последнего дня в нас. С нее начинается смелость, которая понуждает отдавать самого себя. Бескорыстно. И даже без мыслей вроде: «А нужно ли вообще этому человеку мое и от меня?»

Я покинул ее не из-за того, что разлюбил. Настоящая любовь не проходит. Она со временем перерастает в нечто другое, и точно не в ненависть, – в воспоминание, благодарность или просто в улыбку.

Я уехал из-за того, что мое чувство не получало такого же ответа, а порою вообще ответа, – сплошное безразличие. Лучше ненависть, резкость, выплеск, но только не безразличие. Но если бы меня спросили, какой должен быть ответ, я бы не смог объяснить. Это возможно лишь почувствовать. Больше никак.

Любовь не поддается объяснению. Даже если попытаетесь объяснить, то вас просто-напросто не поймут, но не скажут этого вслух и про себя решат: «Вот бы мне такие заботы...»

Я ходил по тем самым улицам, где долгие годы одним взглядом выражал восхищение, говорил, как сильно люблю ее, дорожу ею, и понимал, что она – рядом со мной, но не моя. В ее чувствах ко мне ничего не было, кроме вежливого приятия. Я был как иностранец – вроде язык родной, знакомый, но мало кого понимал. Зато понимал, что у меня уже другая жизнь в другом месте. Оставалось только добраться до нового адреса.

А потом вокруг появилось много людей, одной с нами крови, которые вдруг стали делить любовь ко всему окружающему, и даже мою к ней, по национальности, вероисповеданию и материальному достатку.

Спустя полгода меня забрали в армию. Еще через год я вернулся со службы с той же тоской в сердце. Вернулся на те самые улицы, где был счастлив. Стучался в двери воспоминаний, пытался разглядеть то, чем когда-то восхищался, и понял, что... надо уезжать. Подальше отсюда. Иначе еще немного – и я задохнусь. В собственных чувствах.

Уехал. Не обвиняя ее в чем-либо. Это не было поражением. Это было спасением или, скорее, отсрочкой. Для того, чтобы снова вернуться к ней. Уж без ожиданий, от которых одни неприятности.

А еще для того, чтобы сказать, что я все еще люблю ее. Так же сильно, но уже не испепеляюще и совсем не больно.

***

У меня не было родителей. Семьей для меня была бабушка Шафига. И сейчас, когда я прошел паспортный контроль и скоро окажусь в самолете, я вспоминаю бабушку Шафигу. Нене. Я ее так называл. Моя любовь к нене была почти такой же сильной привязанностью...

Она работала поваром. Готовила в семье «большого человека», как тогда говорили наши соседи. На что она отвечала: «Лучше бы вы их так называли из-за больших сердец, а не кошельков». «Большой человек» уважал бабушку за то, что она великолепно готовила национальное блюдо под названием «Три сестры». Три вида овощей: баклажан, зеленый перец и помидоры, – начинялись фаршем из смеси баранины и говядины с добав-лением мелконарезанной мяты и базилика. Фаршированные овощи предварительно чуть обжариваются на сливочном масле, затем их тесно укладывают в чугунной сковороде и тушат под закрытой крышкой.

Для «Трех сестер» требовались непременно привлекательные с виду и при этом вкусные овощи. На их подбор тратились целые часы на рынке. Нене всегда брала меня с собой. Темно-фиолетовые баклажаны с блестящими боками и колюче-шершавыми плодоножками. Нене выбирает маленькие, полненькие, но не круглые. Фаршировать мясом круглые баклажаны неудобно – начинка вываливается. Лучше всего подходят плоды удлиненной формы. Вот торговцы раскладывают перед нене коробки с баклажанами. «Выбирай, мама».

Ее часто почтительно называли мамой. За силу. За мужской характер. За то, что она на шестом десятке жизни стала и отцом, и матерью сироте.

Нене перебирает овощи, я ей помогаю. Она объясняет, какой формы плоды ей нужны. «Выбирая красивые снаружи, но не всегда вкусные внутри, мы отказываемся от тех, кто значительно вкуснее внутри, просто снаружи с пятнышками. Жаль, что люди так зависимы от первого впечатления».

***

Я расположился в кресле самолета. Сжимаю в руке посадочный талон. Произношу про себя ее имя. Скоро я буду в жарких объятиях. И я больше не боюсь почувствовать себя чужим с нею. Потому что отпустил ожидания – именно они, проделкой шайтана, двенадцать лет назад разуверили меня в ее любви ко мне.

Она мне снилась. Та небольшая площадь в Старом городе, перед Девичьей Башней. Я сижу на теплом камне, мимо проходят туристы, фотографируют историю, а я не могу оторвать взгляда от нее. Моя самая красивая. Моя самая открытая, не раз возродившаяся и так богатая светом. В тебе есть свет. Настоящий, искренний, теплый. Может, поэтому тебя так трудно забыть? Я пытался. Бесполезно.

Перед тем как выехать в аэропорт, я позвонил тем, кто видит, слышит тебя. Мне сказали, что ты здорово изменилась. Стала красивее, но совсем иначе. «Знаешь, брат, на первый взгляд такая холодная красота, но стоит к ней присмотреться, прислушаться, и понимаешь – все та же. Можно изменить внешность, но не душу».

***

До маленького бабушкиного домика мы добирались на электричке. Станция Инжирная. Такое название никогда не забудешь. Говорят, этой станции, да и электричек в городе Начала больше нет. Эти места часто снились мне. Кругом вместо асфальта золотистый песок, который разлетался веером, когда задувал ветер с моря. Одинокие инжировые деревья, их никто, кроме редких дождей, не поливал, но они с каждым годом все больше плодоносили. И гранатовые, конечно же. Их соцветия красными звездами горели на фоне желто-голубого пейзажа.

Недалеко от бабушкиного домика был заброшенный участок. Когда-то давно кто-то огородил его сетчатым забором, но тот заржавел от сырости и открыл дорогу местной ребятне. В цент-ре этого участка возвышался могучий тутовник. Для жителей нашей округи он был своего рода символом детства и дружбы. Все ветки этого тутовника были отполированы до блеска штанами подрастающего поколения. Я тоже не был исключением и много времени проводил в кронах нашего тутовника. И при такой нагрузке дерево все равно щедро плодоносило белыми сладкими плодами.

Бабушка Шафига называла этот тутовник Верным. За то, что он всегда преданно ждал лета, когда в его зеленых кронах зазвучит детский смех.

***

До посадки пятнадцать минут. Волнуюсь. Закрываю глаза. Вижу перед собою бабушку Шафигу. Она заливает шербетом горячую пахлаву. Скоро весенний праздник. Я вернулся из школы. Как только переступил порог, сразу побежал на кухню. Наблюдаю за процессом и говорю отчего-то: «Нене, мне так хочется уплыть на корабле в другую страну. Большую. Но я не уплыву. Потому что люблю тебя».

Она откладывает в сторону медный половник. Улыбаясь, гладит мои щеки руками, пахнущими тестом. «Сынок, куда бы ты ни уехал, она будет всегда тебя ждать, даже если меня здесь не будет. Земля спроста родиной не становится. Из земли родину делают люди. Своей любовью».

***

Открываю глаза. Посадка состоялась. Родина. Я снова в ее объятиях. Я вернулся домой. Прости меня.