Текст книги "Высотка"

Автор книги: Екатерина Завершнева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Ты дашь нам ключ?

Приближался так называемый женский день. У нас было принято его презирать, и мы презирали. Я заявила Баеву, что в эти игры не играю и пусть он не беспокоится. А если побеспокоится, я поссорюсь с ним на день или два, за это время умрут оба и какому-нибудь Шекспиру будет чем заняться. Но Баев неожиданно начал действовать.

Седьмого числа он явился на психфак, ул. Моховая, дом номер, строение такое-то, с двумя букетами в руках, и вручил их Татьяне с просьбой «поделить как-нибудь между собой». Они разговорились, а я стояла в сторонке и гадала, что мне достанется – гиацинты или тюльпаны (хотелось и то и другое). Танька сказала, что проведет выходные в новой компании, и я в очередной раз удивилась тому, что у нее есть кто-то, кроме нас. Баев выслушал ее и спросил: «Значит, восьмого тебя не будет?», она кивнула. «Тогда, может быть, ты дашь нам ключ?»

От такой наглости растерялась я, но не Танька. Она хмыкнула, достала ключи, отцепила нужный от кольца и сказала: «Талоны на диетическое питание в тумбочке. Только не рвите зубами, отрежьте аккуратно, ножницы в верхнем ящике». Потом они сообразили, что без ключа Танька в свою комнату не попадет и условились оставить его в норке. Увидите, там есть дырочка возле двери, такая неприметная.

Скрепив договор рукопожатием, Баев и Танька распрощались, как два деловых человека, удачно заключившие сделку.

(Меня даже не спросили, какие молодцы!)

Я заеду за тобой вечером, сиди дома и никуда не уходи, сказал Баев как бы невзначай и исчез. Заметил, значит, что я тоже присутствовала при разговоре.

Когда я вошла в комнату номер 1406, там уже дежурил Рощин, приехавший ночью из Бердичева. Как диплом? – спросила я. Отлично, ответил он, с теорией покончено. А ты хорошо выглядишь, только глаза красные, мало спишь? Это я плакала, говорю, от умиления, сегодня в универе черт-те что творится, психфак превратился в цветник. А я решил соригинальничать и пришел без веника, сказал Рощин. Не ты один, ответила я. (Танька мой букет не выдала, мотивируя это тем, что я скоро получу еще, и зачем мне тогда два.) Ну значит, я не оригинален, но и он тоже, удовлетворенно заметил Рощин, оглядев наш с Танькой закуток, после чего сел на мою кровать и сложил ручки на груди.

Выгнать его не удалось. Он вознамерился провести тут целый день, комментируя каждое мое движение. Он отказался выходить даже в том случае, если я соберусь переодеваться. Я чувствовала, что сейчас провалю ответственное задание, как последняя двоечница. Мое состояние, внешнее и внутреннее, отвечало всем диагностическим признакам комплекса «пришла пора – она влюбилась». Рощин не мог ошибиться (все-таки пятый курс), он мастерски повышал напряжение в системе, рассчитывая на перегрузку и катарсис. Я пыталась вытолкать его вон или поколотить, но он под видом самозащиты хватал меня за руки и все это могло бы плохо кончиться, если бы не Баев, который вошел так тихо, что мы его не услышали. Некоторое время он наблюдал за нами, потом предупреждающе кашлянул.

– Здравствуй, Данила, – сказал Рощин, который первый заметил, что мы не одни.

– И вам не болеть, – ответил Баев, взгляд у него был жестковат, я бы не поручилась за то, что он и дальше будет вести себя как джентльмен. – Ты готова? Едем?

– Я еще не оделась, извини.

– Неодетые девушки выглядят несколько иначе, – процедил Баев, глядя на Рощина, а вовсе не на меня. Он как будто держал его на прицеле. – Мне нравится так. Оставь, тебе очень идет, ты похожа на девочку, у которой есть мальчик с бритым затылком и двумя-тремя словами на все случаи жизни. Впрочем, если ты хочешь изменить свой имидж, мы с Сергеем можем выйти и обсудить футбольные новости где-нибудь на лестнице.

– Обойдусь, – сказала я. – Сережа, тут Акис забыл кассеты, отнеси ему, ладно? Я к вам завтра зайду. Нет, послезавтра.

Баев обернулся ко мне, его лицо смягчилось, желваки на скулах, которыми он только что так картинно играл, пропали. Он посмотрел на часы – на диетический ужин мы опоздали, но не больно-то и хотелось. У меня другие планы. Поехали.

Обнаружив норку у двери в Танькину комнату, Баев выудил оттуда ключ и записку: «Ведите себя хорошо. В шкафу чай, халва и кипятильник. Спокойной ночи. Таня».

Мы вошли, включили свет и расхохотались.

Это была не комната, а келья, от силы метров шесть. Монастырская кровать, аккуратно застеленная одеяльцем, как в пионерском лагере. Взбитая подушка-треуголка, под кроватью тапочки. Лечись – не хочу. В банке из-под варенья стояли гиацинты и одуряющее пахли, переработав остатки кислорода во что-то непригодное для дыхания. Баев поставил сумку на пол, открыл окно и огляделся. Сейчас, сказал он. Все будет.

Сумка была огромная, размером с палатку, и бездонная, как ночь. Не отрывая взгляда от меня, он слепой рукой доставал оттуда яблоки, вино, штопор, что-то еще… Это тебе, буркнул он, сунув мне в руку черную коробочку, запаянную в полиэтилен. Французские. Понюхай, я угадал? Открой, не бойся. После твоих гиацинтов… лично я уже ничего не чувствую, обоняние отключилось.

Ты ограбил банк? – спросила я, так и не открыв, не сейчас. Конечно, ответил он, чего не сделаешь ради восьмого марта.

Мы глупели прямо на глазах. С разговорами пора было завязывать.

Ни страха, ни неловкости; восемь пуговиц рубашки, два ремня, одна молния; джинсы на кнопках, никогда раньше не видела, должно быть ненадежно, не отстреливается?

ты можешь говорить глупости сколько угодно

никто не осудит, не услышит

ни стыда ни совести, ни малейшего зазора

только ты и я, новорожденные

не умеющие различать добро и зло

да и самого себя от него/нее пока не отличающие

первые люди, вылепленные из глины

обожженные небом предки-прародители

брат и сестра, солнце и луна, поглотившие друг друга

зеленый дождь, падающий на необитаемую землю

первозмей, крылатый повелитель вод

горе тебе, если увидишь его

при свете дня

одинаковые, одинаковые, стучало в висках

так не бывает, когда не знаешь, чья это рука

запах разогретой кожи, влажные волосы

тело со всеми его дугами и пропорциями

поточечно, как на чертеже

за исключением вот этого и этого места

где совпадает с точностью до наоборот

тише, сказал он, перестань трещать

ты сбиваешь меня с толку

но я не могла перестать, начала смеяться

вот уж не думал, что это такое веселое занятие

сказал он недоуменно и даже обиженно

ну сейчас я тебе покажу

держись

качнувшись, стронулись с места и снова поплыли над городом, в котором на полную катушку наступила весна, все текло, рыхлый снег сползал с улиц, обнажая новую траву

и как она успела вырасти там, в феврале

в синих сумерках столько счастливых лиц

удивительная пневматика счастья, которое расходится как ударная волна, захватывая все на своем пути, и мы несемся на ней, покачиваясь, засыпая, но и во сне оно никуда не денется

спать было трудно, наверху бушевала кубинская дискотека

латиноамериканские ритмы, топот, рев, третий этаж превратился в остров свободы, наверное, они пили ром, и охранник с ними

иначе как объяснить его утреннее благодушие, когда он поймал нас на выходе и Баев начал жаловаться, что кровати очень узкие и жесткие, на что охранник ему резонно возразил, что они предназначены для одного больного, а не для двух здоровых, и, внезапно расплывшись в улыбке, отпустил с миром

посетили столовую лечебного питания, сходили туда на экскурсию, но съесть ничего не смогли, вернулись обратно и все сначала

появилась Танька, изумленно наблюдала за тем, как я прокалываю штопором новую дырочку на ремне (плакали ее пятьдесят пять сантиметров), и отказалась от обеда в нашу пользу, но мы отказались в ее

потом вызвалась проводить меня до метро, потому что я собиралась на другой конец Москвы одна, как бы в гости, но представить себе такое было невозможно

и мы пошли, ноги не слушались, в голове установилась пугающая ясность

все сходится, все ради нас, и эта весна, и высотка, и случайные прохожие

я не стала застегиваться, а шапки у меня, естественно, не было

люди оглядывались, по-видимому, за ночь здорово подморозило

навстречу шел Акис, он увидел нас с Баевым и присвистнул – ребята, вы не боитесь менингита? но я торопилась, опаздывала в ненужные гости

помахала рукой, вошла в вестибюль станции метро «Университет», села в поезд, все еще завернутая в полотенце, которое к утру, ясное дело, не высохло

отпустила, не отпуская, успела заметить, что Акис смотрит мне вслед, а Танька завязывает на моем возлюбленном свой полосатый шарф

и совсем не жалко было от них уходить, потому что теперь от них было не уйти.

* * *

9.03

Держаться, не считать дней, не оглядываться, но как пережить эти несколько часов до завтра! Сижу на подоконнике, с видом на улицу имени революционера… Кто он, чем знаменит – какая разница, лучше и не копать, иначе вскроется самая обыкновенная партбиография, и никаких побед на любовном фронте, только явки, листовки, забастовки. Но нет, сейчас он тоже персонаж нашей истории, безымянный герой, как тот охранник в профилаке.

Данька, тебе не приходило в голову, что мы преступно небрежны по отношению к нашим союзникам, попутчикам и просто сочувствующим? Разве мы сказали спасибо Татьяне? Олежке? этой голосистой с «Европы-плюс»? Юльке – за ее безграничное терпение?

Мы бессовестно счастливы и принимаем это как должное, потому что именно на нас сошелся клином белый свет. Во всяком случае, других кандидатур в герои дня, ради которых завтра снова встанет солнце, я вокруг не вижу.

Я всем мешаю, брожу как привидение. Они лежат по кроваткам и ждут, пока я угомонюсь. Танька советует по-быстрому проспать ночь, чтобы приблизить потребное будущее, ее очень забавляет этот термин из хрестоматии, и вправду забавный. Я бы тоже не отказалась приблизить, заметила Юлька из-за занавески, но из окна страшно дует… Закрой, наконец, и ложись. Беда с вами, вздохнула она, зевая, эти гормональные выбросы так оглупляют, и так невовремя, когда сессия на носу.

Она говорит, а я записываю, протоколирую, пока не погасили свет и что-то еще можно записать.

Спать-то не хочется, жалко спать. Посижу еще немного с тобой, хорошо?

Мне решительно и бесповоротно нужен ты, весь и сразу, частями не возьму. Скорее бы лето! Чтобы все смотрели нам вслед, и, наверное, завидовали бы, как та одинокая в трамвае.

Я тоже буду такой? Состарюсь, буду жить прошлым и завидовать парочкам в общественном транспорте?

Тогда нужно срочно отправить спаслание в бутылке, прямо сейчас. У меня столько сил, что добьет и на двадцать лет вперед, и до незнакомой грустной тетеньки, которая смотрела на нас и едва не плакала. У нее там что-то случилось, наверное, бросил муж или чего похуже, но так бессовестно чувствовать, что тебя это не трогает и не тронет, потому что с нами такого точно не случится. Мы не доживем. Я права?

Я счастлива, наконец-то, так счастлива, как, наверное, не буду уже никогда. (Говорила? Да разве ж я знала, что это такое!) И пусть та нервная грустная женщина, которой я когда-нибудь стану, улыбнется мне сегодняшней. Пусть она вспомнит, ведь это было, было и есть! а кто может отменить прошлое? Мы ничего не теряем, сохранится все – эта комната, занавеска, стол, несъеденный обед в диетической столовой, ключ в тайничке и халва в тумбочке. Протяни руку – и оно твое.

Что может помешать этому длиться вечно?

(Ушла реветь в ванную,

девятого марта,

в тот самый день, когда Москва стала чуточку меньше, как становится меньше тот, кого обнимают.)

Ключ к совместной жизни

– Хорошие новости. То есть очень хорошие, – сказал Баев многозначительно, по-видимому, еще не определившись, чего он больше хочет – сразу выложить или потянуть резину. – Самсон нашел себе мальчика. Симпатичный мальчик, Андрюхой зовут, но чует мое сердце, он приспособленец вроде меня, поэтому накрутит Пашке динаму, оставит его чувства без ответа, а в комнате с чайничком, видиком и раскладным диваном поживет.

– Чего же тут хорошего?

– А то, дурище, что Самсон оформил на него вторую комнату в нашем блоке.

– Поздравляю.

– Э, нет, рановато поздравляешь. Во второй комнате будем жить мы с тобой, пока временно, а там разберемся. Погоди, я не закончил. Пашечка мон амур сегодня утром уехал домой, навестить семью, – сказал он и умолк, ожидая бурных и продолжительных. Они сразу же воспоследовали:

– Данька, как ты этого добился?! Выселить Самсона из собственной комнаты ради женщины! Это же неприкрытый цинизм. Бедному Пашке должно быть вдвойне обидно.

– Ты его недооцениваешь. Самсон благороден как олень и вообще-то хорошо относится к женщинам, он с ними дружит. Тебя, правда, не любит, и тут ничего не поделаешь. Но он всегда был с тобой корректен, ты же не можешь этого отрицать. Однако спешу заметить, что, поселяя нас обоих под своим профсоюзным крылышком, Пашка держит ситуацию под контролем. Я рядом, со мной все в порядке, а ты, уж извини, в нагрузку. Но не будем заострять. Я сделал тебе ключ, держи.

Ключ на голубой ленточке, сбоку бантик. Слишком тонкая шутка для моего измученного недосыпом организма. Новенький, сверкающий металлическими бороздками ключ к совместной жизни. А как же Танька? – спросила я жалобно. Танька будет заходить к нам в гости, сказал Баев. Если захочет.

Вскоре слух о том, что Самсон в отъезде, разнесся по этажу и наша комната превратилась в вертеп. Дверь перестала закрываться, на кровати круглосуточно сидели гости, зачастую совершенно незнакомые. Потом они распространились и на Самсонову комнату, где за старшего оставался Андрюха, освоили ее и заодно научили Андрюху дурному.

Вкусивший от тихой и размеренной жизни с Самсоном, Андрюха быстро сориентировался, присоединился к прожигателям и тоже стал прожигать. Его научили пить портвейн «Три топора» и заедать его тушенкой из банки. Он узнал, что в метро можно ездить бесплатно и включился в наш с Баевым конкурс «Золотой единый», суть которого состояла в том, чтобы показать контролеру, сидящему в будке, нечто отдаленно напоминающее проездной, и чем отдаленней, тем лучше (студак, пачку сигарет, фантик от конфеты «А ну-ка отними», винную этикетку, шпаргалку-гармошку, рублевую бумажку, зачетку, комсомольский значок, и так далее вплоть до пустой ладони). Кроме того, Андрюха на двадцатом году жизни впервые посмотрел «The Wall» и с ним приключился еще один инсайт. Засыпая, мы слышали, как он вопит во всю глотку о том, что ему не надо никакого образования, и никакого контроля за его свободной мыслью, и пусть-ка злобный учитель оставит его в покое, иначе он за себя не ручается. Оказалось, что он отнюдь не скромный и воспитанный мальчик, а очень даже шумный сосед.

Дело шло к тому, что Самсон, который должен был вернуться через две недели, обнаружит, что скрижали передать некому, потому что в его уютном жилище Содом и Гоморра, и гнев его праведный обрушится на всех без разбора. Мы с опаской ждали этого момента, переживая прежде всего не за Андрюху, а за себя. Ведь выгонит!

(Давно пора, говорил Петя. Не мешало бы прикрыть эту лавочку и найти более уместную форму семейной жизни.)

Пожалуй, я тоже мечтала о чем-то другом, глядя на ключик, сиротливо висящий на гвозде у двери. На мой вкус, веселья выходило слишком много, но я не могла в этом признаться – ни вслух, ни про себя. Выручал Петя, который умел в два счета разогнать прожигателей и навести в комнате порядок. Он мыл посуду, вытряхивал пепельницы, выносил мусор, готовил по утрам кашу, заваривал чай, накрывал это дело полотенцем и исчезал до вечера.

Короче говоря, Петя не был гостем. Он был Петей.

Мы и Петя

Вообще-то его звали Алексей, но прозвище, производное от фамилии Петренко, победило родное имя, на которое Петя больше не реагировал. Столь же успешно он адаптировался и к нам, он стал нашим третьим. Появлялся вечером, исчезал утром, засыпал в любом положении, на диване, за столом, его было невозможно разбудить даже перекладыванием в постель. Выспавшись, тихонечко вставал и шел учиться, потом в лабу, где мы его обычно и перехватывали.

В лабе мы и познакомились.

Баев привел меня в какое-то очень закрытое учреждение, в котором действовал строгий пропускной режим: входили и выходили по часам, расписывались за оборудование, за пожарную безопасность, за неразглашение информации и т. д. Однако попасть в лабу, минуя формальности, было проще простого – надо всего лишь воспользоваться другим входом, где никакой охраны нет, подняться по лестнице на последний этаж, пройти по коридору до другой лестницы и спуститься вниз. Этим тайным путем мы и проникнем в святая святых, сказал Баев, а пропуска и прочая канитель предназначены для сотрудников, которым некогда бегать вверх-вниз, которым работать надо.

Мы поднялись, вошли в лабу и застали Петю как раз за работой: он резался в «Doom» не на жизнь, а на смерть, гонял мышь по подложке, ерзал на стуле и давил на гашетку. Наиболее острые моменты сопровождались выразительными движениями ушных раковин. Дывысь, сказал Баев, яка чудова игрышка. Его уши живут собственной жизнью. У меня был один знакомый, который тоже это умел, но с нами ему не тягаться – Петя сэнсэй высшей категории. Видела бы ты, как он смотрит боевики – никакого перевода не нужно. У него там что-то с чем-то соединено напрямую, не как у простых людей. Давно ему предлагаю развивать обратную связь: пошевелил ушами – и мысль сама пришла, как на веревочке.

Переговариваясь в том же духе, постояли у Пети за спиной, остались незамеченными. Петя был похож на автогонщика «Формулы-1», он уворачивался от летящих в лицо огненных шаров, пригибался при стрельбе, ввинчивался в коридоры всем телом, накреняясь вправо-влево, как будто крутил штурвал. Шут с ним, сказал Баев, оглядимся пока, что тут есть. Грешно отрывать человека от ответственного спецзадания. Он спасает мир, ему не до чего.

Я послушно огляделась. Сюда приходит самая современная компьютерная техника, которой даже на ВМК в глаза не видали, прошептал Баев. У них есть стример, прибавил он восхищенно, емкостью десять гигабайт! А это много? – спросила я. Баев посмотрел на меня с жалостью – перед кем приходится распинаться. Тебе за всю жизнь не освоить. Мне, впрочем, тоже. Это институтский стример, самый мощный в стране. А что за институт? – продолжала любопытствовать я. Горе мое, вздохнул Баев, тут занимаются ядерной физикой, чтоб ты понимала. И вообще, не позорь меня, поменьше вопросов. Здесь люди умные сидят, не то что мы с тобой. Цвет отечественной науки.

Я снова огляделась, уже проинструктированная, поискала глазами стример – какой он? на что похож? – но ничего необычного не заметила. Я столько раз видела подобную обстановку в кино или у папы на работе, что сразу почувствовала себя как дома.

В Петиной лаборатории было все, что полагается по канону, установленному в начале шестидесятых: ироничные физики-полубоги (один из них обязательно гений, или даже два); горы аппаратуры (старой, на которой сидят, и новой, которую еще не наладили); исписанная мелом доска, где помимо формул можно было найти пару-тройку афоризмов на сегодняшний день, глумливый стишок про самого младшего обитателя лабы (ясное дело, про Петю), а также рожи, чертей, женщин и даже классическую надпись «такой-то – дурак». И, конечно, кучу металлического хлама: микросхемы, паяльники, отвертки, банки из-под кофе, полные окурков, разнокалиберные кружки, черные изнутри от чайного налета, и валяющиеся повсюду испитые, продифференцированные до дыр пакетики чая (снобы они, а не физики – чай со слоном их, видите ли, не устраивает!), которые здесь собирали в стеклянную посуду, в надежде, что кто-нибудь когда-нибудь сумеет их проинтегрировать.

Надежды, очевидно, возлагались на глум. Когда я потеряла в лабе мамино серебряное колечко, Петя сказал – не волнуйся, он наиграется и вернет. Кто? – спросила я удивленно. Да глум, он у нас не злобный, если хорошенько поканючить – отдаст обязательно.

Когда что-то в лабе пропадало, говорили, что вещь ушла в глум. Искать ее было бесполезно, но попросить глум не возбранялось. Я один раз своими ушами слышала, как Стеклов, Петин научный, взрослый дядька лет сорока с лысиной и степенью кандидата физмат наук, смиренно просил глум отдать ему конденсатор на пятнадцать вольт. И ведь получалось! Колечко, например, нашлось на столе у Стеклова, и никто не знал, как оно туда попало, хотя скептически настроенный Баев сказал, что это наверняка уборщица приходила, и что не мешало бы ей приходить несколько чаще, чем раз в месяц.

Иногда глум выручал завалявшейся пачкой сухариков, особенно ценных во время ночных бдений. Он также был ответственным за чай. От лежания в стеклянной посуде чайные пакетики хорошели, крепчали. А все потому, что местный глум – не простой глум, квартирный, говорил Петя. Наш институтский подвид глума отличается умом и сообразительностью, он действительно умеет интегрировать. Бывало, мы заваривали чаек из десятка лежалых пакетиков и ничего, живы. Так что спасибо глуму за все.

Пока я осматривалась, а Петя расстреливал козлов, Баев завел беседу с кем-то из местных. Похоже, его тут знали давно. В лабу вошел Стеклов и, завидев Баева, потащил его к компьютеру – слушай, надо срочно перебутить, выручай. А Баев-то у них в цене, подумала я и немедленно возгордилась. До сего момента мне не приходилось видеть его за работой, и я бы с удовольствием понаблюдала, но тут Петя нехотя оторвался от борьбы за мир и повернулся ко мне.

Его глаза были затуманены. Очевидно, я возникла в его поле зрения как очередной игровой персонаж, которого надо либо защитить, либо быстро прикончить. Такие решения принимаются мгновенно – Петя решил защищать. Промычал что-то невразумительное и покраснел как рак, потом усадил в угол, на железный ящик с тумблерами, достал из другого ящика булочки с маком, вручил их мне и, извинившись, пошел отмывать чашки. Судя по всему, это было нелегким делом: до его возвращения Баев успел все перебутить, плюхнуться рядом со мной и сожрать две булочки из пяти. Когда Петя вернулся, они начали что-то между собой обсуждать на кошмарном – с точки зрения профана-гуманитария – языке программистов, а я продолжала разглядывать Петю, потому что он был очень хорош собой. Очки, которые болтались у него на носу, явно предназначались только для того, чтобы скорректировать это впечатление. Да, он был хорош, как девушка в цвету, и краснел тоже как девушка. Особенно если на него пялиться, как я сейчас.

То, что Петя свободно «работал» в середине рабочего дня, имело простое объяснение – до отчета целых два месяца. Остальные, включая Стеклова, тоже были не прочь поработать. Главное – не допускать повального саботажа, поэтому играли по очереди, а массовые мероприятия откладывались до вечера. Мне удалось втереться в число участников институтского турнира по тетрису, организованного по олимпийской системе, на выбывание. Дошла до полуфинала, оставив позади и Петю, и Баева, но потом уступила в жестокой схватке Стеклову, который впервые меня заметил и поинтересовался, откуда такая взялась. Девушка с психфака, сказал Петя, помогает нам по мере сил. А, протянул Стеклов, который тоже отличался немногословностью (не у него ли Петя поднабрался?). Я подумала, что это «А» могло быть куда менее доброжелательным, если бы я не дошла до полуфинала. Гуманитариев здесь не очень-то жаловали.

Надо сказать, что Петя за всю свою жизнь сделал мне одну-единственную гадость, но зато пребольшую. Началось невинно, с тетриса; потом пошли какие-то примитивные ходилки; затем мы с ним вляпались в квест, который удалось пройти только к концу мая (что заметно осложнило сдачу зачетов); в июле я уже наравне со старшими и младшими научными сотрудниками бегала по кровавым коридорам, сбивая бластером все, что движется; пересекала бассейны с кислотой, радиоактивные зоны, загазованные помещения, а потом зализывала раны где-нибудь под лестницей, с помощью аптечки, набитой свеженькими жизнями. Иногда нас запирали в лабе на ночь – и тогда мы садились за штурвал невидимки F-117 «Найт хок», и к утру Петина виртуальная грудь была буквально усыпана орденами «Пурпурное сердце» (сажать самолет чисто, без аварий, мы научились далеко не с первой попытки). Злой Петя, беспомощно моргая и щуря покрасневшие глаза, волевым усилием вырубал компьютер со словами: «Плохая игрушка, ни уму ни сердцу. Надо бы часок поспать, ты не находишь?». Мы шли в кабинет начальства и устраивались в роскошных кожаных креслах. Охранник Валя нас вовремя будил, если сам вовремя просыпался – ему тоже когда-то надо было играть.

В конце квартала подходил срок сдачи отчета. Статьи недописаны, данные недообработаны, гремел Стеклов так, что слышно было на лестнице, и за что вас тут держат, оболтусы!.. В лабу завозилось продовольствие, тетрис предавался анафеме – и за две недели ядерная физика совершала очередной рывок. Разгоню к чертовой матери, наберу новых, непуганых, говорил подобревший Стеклов, и чтобы никаких посторонних, это мое последнее слово.

Мы с Баевым даже ухом не вели, какие же мы посторонние. Баев был кем-то вроде мэнээса, а я, наверное, лаборанткой, так как чашки у них теперь были чистые не только снаружи, а в железной тумбочке всегда имелись свежие булочки с маком.

Однако Баев, в отличие от меня, не был стопроцентно счастлив. Как-то раз, проходя мимо института и глядя на освещенное Петино окно, он сказал: зайдем или ну его? Впрочем, этот сам зайдет. Ему особого приглашения не нужно. У меня такое чувство, что нас теперь всегда будет трое.

Ты что, удивилась я, Петя свой. Хотя отдельная комната… только наша… представляешь? Ни Самсона, ни Андрюхи, ни прожигающих…

Будет, кивнул Баев, я же обещал. Дотянем до мая, а там у меня откроется новый вариант. Или у тебя. Джа даст нам все. До сих пор он вроде бы не подводил.