Текст книги "50 & 1 история из жизни жены моего мужа"

Автор книги: Екатерина Великина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

ПРО СИСЬКИ И ЛЕГКИЕ

А знаете, чё я вам расскажу? Сегодня до 18.00 я умирала от рака легких. Это вам не хухры-мухры. Но по порядку.

Вообще-то я всегда относилась к болячкам стоически. Нет их – хорошо, есть – дак мы такую жалкость разовьем, что и тыщей шуб не отделаешься. Наверное, и неудивительно, что мой анамнез был тощ, как кот при библиотеке, и бессодержателен, как жалобная книга. К глубочайшему моему сожалению, лафа закончилась. Нет, я не стала чаще болеть. А вот внимательнее читать и лучше искать научилась. Причем на мелочи я не размениваюсь, а оттого отыскивается всегда неистребимое, так что вот хоть прямо сейчас в музей при прозекторской.

***

Все началось летом, за год до появления Ф. Сижу я как-то на кухне, в окно плюю и вдруг чувствую нехорошее: болит у меня правая сиська. Руку опустишь – ноет, задерешь – ломит, на мужа гавкнешь – дык вообще отваливается. Через такое дело охватила меня страшная печаль. Дай-ка, думаю, изучу сисечные материалы и полюбуюсь, что нам преподносит пресса. Приобретаю какую-то летальную дрянь, вчитываюсь. Мастопатия бруллезная, фибрулезная, гранулезная, дифибрулезная, профилактика рака, грудная жаба и диарея. Ясное дело, что в видах мастопатии я запуталась достаточно быстро, а вот статейку про рак взяла на вооружение. В статейке говорилось, что всякая приличная мадамка должна раз в полгода себя прощупывать и, если вдруг чего нащупается – клад там какой или сердце Дровосека, немедленно бежать к коновалам. Для тех, кто лапать себя не умеет, приведены фотографии, как ентоть сделать половчее. Читала я, читала и думаю – дай-ка попробую. Тем более что болит. И вообще.

Эротический момент.

Вхожу в ванную, подхожу к зеркалу, майку снимаю и начинаю мять свой третий нумер. Через пять минут выхожу опустошенная: в правой груди слива, которая, наверное, рак, и не-утешайте-меня-не-надо. Но сразу не признаюсь: у нас в семье так не принято.

Начинаю издалека:

– Дорогой, тебе не кажется, что у меня в правой груди уплотнение?

– В какой, в какой?

– Ну в этой вот.

– А где конкретно?

– Да вот тут!

Мужская половина семейства в лице будущего сюпруга уплотнения не обнаруживает, но меж тем чрезвычайно довольна диагностикой и предлагает проверить вторую грудь.

Пациент оскорбляется и опять удаляется в ванную.

Эротическо-мазохический момент.

Снимаю майку, мну вторично. Сомнений нет, у меня рак. Причем не простой, а стремительный, потому что за эти десять минут скромная маленькая сливка становится размером с подмосковное яблоко, и если до этого болело «так себе», то теперь болит «шо звиздец».

Из ванной выхожу мраморная, громко и очень четко говорю: «Ты – скотина», после чего начинаю названивать сисечных дел специалисту.

– У бабушки была опухоль, – заключает мама.

«Это конец-конец-конец», – рыдают мои маленькие зеленые человечки и начинают паковать чемоданы.

– И что, она умерла? – пришепетывая спрашиваю я.

– Ты что, дура? У твоей бабушки.

– А-а-а, – разочарованно тяну я.

– Выезжай, – командует маман.

В родных пенатах я оказываюсь довольно быстро. Минут через десять. Вместе склоняемся над больной сиськой, к тому времени уже порядком опухшей от клинических исследований и приобретшей невероятный пунцовый цвет.

Настоящие сиськологи всегда умеют говорить правильные вещи, а оттого мамулька не теряется.

Сощурившись над моими вторичными признаками, як Гитлер над картой, мама сморщилась и произнесла:

– Знаешь, мне кажется, она даже больше, чем левая… Точно больше!

«Крантыыыыы!» – завыли зеленые человечки и стали готовиться вылезти через задний проход.

– И внутри плотность какая-то, – подсказала маме я.

– Да, внутри как апельсин…

Где-то в глубине души пациента уже начинает зарождаться некое нездоровое удовлетворение: «Сам ты сопельки, я сдохну послезавтра».

С надеждой в голосе я вопрошаю:

– И чито же нам теперь делать?

– Привязать капустный лист!

Вот что любит моя женская часть – дак это вначале сообщить, что у тебя саркома, а потом предложить полечить ее подорожником.

– Мама, ты в своем уме? У меня опухоль, я, может быть, до зимы не доживу, а ты листьями дразнишься?!

Услышав ответ, я зажимаю рот одной рукой и задницу другой. Угу, чтобы удержать зеленых человечков и не обдристаться от чуйств-с.

– А ты хочешь, чтобы тебя разрезали? – грозно спросила мама и сделала ручками так же, как тетенька из «Персоны».

Я спешно нацепила майку и побежала к дверям.

Тут будет лирическое отступление. У нас в школьной столовке на одной из стен был нарисован Данко. Такой немереного размера чувак с дырой в груди и взором в никуда, бегущий в сторону светлого будущего. В одной руке у него болталось унылое анатомическое сердце. Вот почему-то сочетание этой протянутой руки с органом и совершенно вытаращенного хлебала врезалось в память необычайно.

К чему я это?

К тому, что до больницы я скакала как столовский Данко, с тем лишь исключением, что в руке моей болталось не сердце, но изъеденная недугом сиська. Короткие приходы в сознание все-таки были, но едва только пульс приходил в норму, как я тут же вспоминала бабушкинское: «Не бойся, пришьют мешочек», – и утраивала обороты.

Растолкав очередь в регистратуре с визгом «У меня острая боль!», я бросилась в нужный кабинет и пала в холодные руки маммолога.

Вопрос «Вас что-то беспокоит?» показался мне в тот момент настолько издевательским, что, утратив всякую светскость, я немедленно вывалила дойки на стол и рявкнула:

– Очень!

Докторица шарахнулась и, кажется, даже сняла очки.

– Что-то конкретное?

– У меня конкретная опухоль размером с грейпфрут. Вероятно, в состоянии распада, потому что уже сильно ноет. Скажите, у вас есть стационар?

Стационара у них не было. Смирительных рубашек тоже.

– Ложитесь вот сюда, – сухо сказала докторица. – И постарайтесь помолчать.

Через десять минут мне явились две истины: прекрасная и позорная. Прекрасная: я не умираю и у меня по-прежнему есть шанс харкнуть на Димин гроб. Позорная: я стала первым человеком на планете, нашедшим сиську в сиське за полторы тысячи рублей.

– И больше не пальпируйте! – строго сказала мне докторица.

– Чиво? – изумилась я.

Вместо ответа она махнула рукой и указала мне на дверь.

Если вы думаете, что пациент сдался, то безнадежно заблуждаетесь. За последнее время я ухитрилась побывать там три раза и побывала бы в четверый, просто они уже меня в лицо запомнили, паразиты. И сиську мою тоже, надо полагать. Я было пыталась им левую подсунуть – не катит.

Пришлось затаиться. Причем на довольно длительный срок. Честно говоря, мой рак перекочевал из сисек в легкие только две недели назад. Как?

Сижу я две недели назад на кухне. Курю, в окно плюю. Меж тем чувствую – болит правая лопатка. Чем больше чувствую, тем больше болит. На литературку уже не трачусь: я опытная. Так прямо в Яндексе и набираю: «Симптомы рака легких». Яндекс – он умный, поэтому он мне так прямо и отвечает:

1. Кашель, который может быть сухим, вначале преходящим, затем постоянным, доходящим до надсадного.

– Вот третьего дня кашляла, – говорит первый зеленый человечек.

– Зуб даю, – отвечает второй.

– Да стопудово, и так надса-а-адно, – клянется третий.

Записываем.

2. Одышка.

– А что это такое?

Впрочем, записываем.

3. Кровохарканье.

– Харкала, харкала, я сам видел! – орет первый человечек.

– Но все-таки крови не было, – пытается возразить второй.

– Когда будет кровь, будет поздно, – заключает третий.

Записываем.

Итого все три признака рака легких налицо.

– Мама, дай сикалату, – просит проснувшийся Ф., тем самым отрывая меня от периферического рака с распространением опухоли по плевре, чрезвычайно сложного в диагностике.

– Не дам, – отвечаю я. – До обеда ел. Так никаких зубов не будет.

И мамы у тебя не будет. Положат твою маму во сыру земельку, а папа себе новую приведет, и будешь ты сиротинушка, и только одинокий холмик над могилкой как напоминание…

Запуск начинается со слова «холмик», далее отсчет идет на минуты:

Десять минут на то, чтобы одеться самой и одеть заспанного Ф., десять минут, чтобы выяснить у френдов, где бы тут поблизости обследоваться, сорок минут на дорогу, и – ура! – я у дверей заветного заведения.

Как вы догадались, опять прекрасное и постыдное. Прекрасное: я умру, но не скоро. Постыдное: в моих легких только легкие и ничего более, и, чтобы узнать это, я заплатила четыреста рублей.

Хотя… какие-то жалкие четыреста рублей – и такая радость.

Радовалась, правда, недолго. Ровно до того времени, как встретилась с главным легочником планеты.

– Говно твоя флюорография, – сказал мне главный легочник. – Она на самом деле ничего не показывает. Впрочем, привяжи шерстяной шарф.

В данный момент сидю в шарфе и прислушиваюсь к ощущениям. Беснующимся зеленым человечкам показываю полученный от медицины штамп «Патологических изменений органов грудной полости не выявлено». В три голоса они орут мне: «А как же непатологические?» Но я делаю вид, что не расслышала. В конце концов, что такое эти «непатологические изменения»? Что там говорит Яндекс? Шум в ушах – тахикардия – головокружение – онемение кончиков пальцев…

СКАЗКА

Он выкатился так же неожиданно, как шарик жевательной резинки из автомата в супермаркете, и с гулким грохотом упал ей под ноги, едва не задев своим носом мысы лакированных сапог. Натуся не испугалась: во-первых, она работала бухгалтером – а что может быть страшнее цифр, во-вторых, у нее в груди билось рубиновое сердце, а в-третьих, бояться было некого: так себе, пустячок. Небольшого роста мужчина, каких обычно обижают «мужичонками», невыразительное лицо, штаны с кривыми стрелками и третьей свежести майка, выглядывающая из-под задравшегося пуховика.

– Ты откуда, чучело? – ласково спросила Натуся, всей своей массой наклонившись над тщедушным тельцем.

– Оттуда! – Он закашлялся и ткнул пальцем в неопределенную сторону. – Меня Костик зовут.

– Понятно, – хмыкнула Натуся. – А тут чего валяешься? Выгнали?

– Нет. Я ангел небесный, а оттого выгнать меня нельзя, потому что дом мой везде.

– Понятно, – еще раз хмыкнула Натуся, хотя ничего понятно ей не было, а так только – казалось. – Ты, может, псих?

– Наверное, – доверчиво ответил ей Костик. – Я еще не знаю пока.

– Вот ведь чучело же!

Натуся расхохоталась сытым бабьим хохотом, так искренне, что позабыла о том, что ей не следует открывать рот широко, ведь от этого виден ее золотой зуб, который теперь не в моде. Рубин в груди забился часто-часто и начал исходить каменной слезой.

«Была-не-была», – подумала Натуся, а вслух сказала:

– Вставай, чучело. Пойдем.

И они пошли. Мимо рынка с сонными торговками, вдоль игровых павильонов в лампочках, через площадь, покрытую лужами: из дома небесного в дом земной.

По дороге Натуся поддерживала Костика за воротник и плакала ему про то, что аванс маленький, и про то, что соседская кошка писает в подъезд, и про то, что даже зимы сошли с ума и теперь снега разве дождешься… Костик уныло вздыхал и изредка поддакивал, и от этого Натуся жаловалась еще больше.

Придя домой, Натуся тут же завернула Костика в серый платок из козьей шерсти и принялась потчевать вчерашними макаронами с фаршем. Костик ел, как хозяйский кот: с разумной жадностью, не нервно, но и своего не упускал – тарелка пустела быстро, и Натуся постоянно подкладывала ему из сковородки, неприятно царапая тефлоновое дно.

Наконец, когда Костик наелся и настала пора пить чай, Натуся приступила к главному:

– Ты вот, говоришь, ангел… Чудеса, значит, всякие, будто бы… И вообще.

Костик сверлил взглядом клеенку, и весь его вид говорил о том, что он не понимает Натусиных намеков или, что еще более вероятно, не хочет их понимать.

– Или вот, например, желания исполнять всякие вас же там учат, – не унималась Натуся. – Само собой, если человек хороший.

Костик зевнул. Этот обыденный и совсем не ангельский зевок неожиданно разозлил бухгалтера, и она пошла ва-банк.

– Может быть, ты считаешь, что я не заслуживаю чуда? – взревела Натуся и стукнула кулаком по столу. – Вам там, может, кажется, что я вообще всех подряд на улице подбираю?

Рубин рвал грудь, подбородки тряслись, травленные химией волосы искрились в свете лампы.

Костик зевнул еще раз, хлебнул чая и как раз в тот самый момент, когда Натуся захотела плеснуть в него кипятком, заговорил:

– Я исполню ваше желание, Наталья Николаевна. И чуда тут нет и не потребуется.

– Как это не потребуется? – обиделась Натуся. – Еще как потребуется! Все бы вам экономить.

– Чего вы хотите, Наталья Николаевна? – посмотрел на нее Костик. Хотя в его взгляде не было ничего необычного, Натуся смутилась.

– Ну, не знаю…

– Смелее, смелее, – улыбнулся он ей. – Говорите как есть, и я тотчас же приступлю к исполнению.

– Я устала, Костик. А еще я ужасно одинока. Может быть, вам покажется это странным…

– Нет, не покажется.

Костик встал с дивана, довольно неловко обошел стол и начал собирать чашки и пустые тарелки. Точно завороженная, Натуся следила за его движениями: она ждала. Тем временем Костик сложил посуду в раковину и принялся ее мыть с таким деловитым видом, как будто делал это всю жизнь. Натуся ждала. Когда последняя тарелка заняла свое логическое место в гнезде сушилки, Костик вытер руки и направился в комнату. Сквозь приоткрытые двери было видно, как он снует туда-сюда, перекладывая вещи с места на место. Включился пылесос. Выключился. Она по-прежнему сидела на стуле, напряженная, как червовая дама на игральных картах. Наконец, когда Костик вышел в прихожую и оттуда раздался звук щелкающего замка, Натуся встрепенулась.

«Уйдет! Уйдет и не вернется!» – от этой догадки ей стало так страшно, что она тут же побежала к дверям.

Костик стоял в проеме, у ног его терлась тощая рыжая кошка с драным ухом.

– Это еще что такое? – удивилась Натуся.

– Ваше желание, – развел руками Костик. – Вы же сами сказали что устали и что вам одиноко. Дома чисто, и теперь вы можете отдохнуть.

– А это? – Натуся ткнула пальцем вниз.

– А это Лизавета. Ее соседи ваши выгнали. Она тоже по-своему несчастна.

– Идиот!

Всю ночь Натуся ворочалась на подушках. Да еще и проклятущая кошка норовила залезть к ней в постель.

– Надо же что придумал! Посуду вымыл, эту блохастую приволок, и на тебе пожалуйста – желание. Все привыкли филонить… филонить… ффф.

Она заснула только под утро, рассерженная и перевозбужденная, и во сне видела свою покойную маму, которая советовала ей немедленно выйти замуж и купить азалию. Когда прозвенел будильник, Натуся все еще ругалась с мамой из-за цветов, но, к глубочайшему своему удивлению, ей удалось встать бодрой и полной сил. Лизавета сидела рядом, на прикроватном коврике, и пела главную кошачью песню – обо всем и ни о чем, Костик сопел на кухонном уголке, положив голову на стол.

«Ладно уж, – подумала Натуся. – Пусть живут, раз так».

И они зажили. Желания по-прежнему исполнялись, не так, как бы того хотелось Натусе, но исполнялись, и если уж совсем начистоту – ей не в чем было упрекнуть Костика. Когда ей становилось грустно – он рассказывал смешные истории и так умилительно корчил рожи, что она только покатывалась со смеху. Когда у нее схватывало живот, он тут же заваривал чай с ромашкой. А если случалось так, что у Натуси болела душа и по рубину катились каменные слезы – тут же прибегала Лизавета и запевала свою вечную песнь. Через какое-то время Натусе начало казаться, что она счастлива. Не тем большим счастьем, которое испытывают герои любовных романов, а маленьким и скромным, пожалуй, даже старушачьим счастьишком, когда все ровно, спокойно и разложено по полочкам и от самой этой ровности уже хорошо. Так продолжалось до последней недели декабря.

А в последнюю неделю декабря появилась Любка. Большая и растрепанная вбежала она к Натусе, протянула коробку с пирожными и тут же бросилась на кухню.

– А это у тебя кто? – услышала Натуся, к тому времени пихавшая высокие Любкины сапоги в шкаф, подальше от когтистой Лизаветы. Сапоги были красивые до нескромного и правильные – по сезону: внутри не мех и не кожа голая, а шерстяная подкладка – как раз то, что нужно для бесснежного декабря.

– Да так… Костик… на улице нашла, – проворчала Натуся. Таких замечательных сапог у нее не было и не предвиделось: премию не дали, а зарплата была потрачена еще неделю назад.

– А я тоже нашла! – крикнула из кухни Любка. – Такого мужика нашла, ты-себе-не-представляешь-какого-ах.

– Так уж и «ах»?

Одним резким движением Натуся запихала сапоги в шкаф и вошла на кухню.

– Так уж и! Сапоги видела? А еще и пальто демисезонное, и куртка. Он из начальства нашего. Сама понимаешь, не бедный.

Любка сидела за столом, подперев голову руками. Ее румяное лицо светилось. И это было не то скромное старушачье счастье, к которому привыкла Натуся, а счастье выпуклое и кричащее: женское. И в ту же секунду показалось Натусе, что весь ее мир надуманный и ненастоящий, и она уже не слушала Любку, а только смотрела в окно. За окном плыли серые тучи и моросило. Любка что-то рассказывала, ела пирожные, сама подливала себе чай и отправилась домой, только когда часы пробили восемь.

Закрыв за подругой дверь, Натуся зашла в комнату. Костик сидел на диване и увлеченно разгадывал кроссворд. Брюки с кривыми стрелками – сколько ни гладь, все равно такие – задрались, и из-под них выглядывали голые лодыжки цвета рыбьего брюха. Эта внезапно открывшаяся интимность разозлила Натусю.

– Малахольный! – громко объявила она.

– Я? – испуганно спросил Костик и отложил кроссворд в сторону.

– Да, ты.

Натуся принялась расхаживать по комнате взад и вперед. Натусина раздраженность ходила вместе с ней, изредка тыкаясь носом в подол халата, когда Натуся закладывала особенно резкий поворот.

– Малахольный и есть. Бракованный.

– Почему? – Костик вжался в диван и как-то весь съежился.

– Потому что на улице нет снега и мне нечего надеть! Ни пальто, ни сапог подходящих. У меня только зимнее, прошлогоднее, я на такую погоду не рассчитывала.

– Но…

– Не рассчитывала, так им и передай. Нет, чаек, посуда мытая и байки твои – это хорошо. Но мне нужны сапоги.

Натуся остановилась в центре комнаты и сложила руки на груди.

– Ты можешь исполнить мне сапоги? Или как там у вас… наколдовать?

– Нет, – грустно ответил ей Костик. – Сапоги не могу.

– Тогда пальто.

– И пальто не могу.

– Видишь, ты ничего на самом деле не можешь. Я же говорю – бракованный!

Натуся заплакала. Если бы Костик промолчал, или, наоборот, ударил ее по лицу, или даже просто вышел на кухню, то ничего бы не случилось. Но Костик не знал, что рубиновые сердца не любят жалости.

– Послушай, – сказал он, – сапоги не стоят слез, я могу…

– Ничего ты не можешь! – взорвалась Натуся. – Ничего такого из того, что бы мне было нужно. Собирай свои мантаки и проваливай. Немедленно собирай и проваливай и кошку свою блохастую забирай!

Костик вздохнул и пошел в прихожую. Натуся громко плакала в комнате, выкрикивала что-то бессвязное и вовсе не собиралась бежать за ним вслед.

Костик вздохнул еще раз, достал из шкафа свой пуховик, погладил Лизавету и вышел за дверь.

На улице было противно – не жарко и не холодно. Небо лежало на крышах домов, точно мокрое ватное одеяло: еще чуть-чуть – и оно упадет тебе на голову и задушит серым, тяжелым. Костик обернулся и посмотрел на знакомое окно. Сквозь плотные занавеси не было видно ровным счетом ничего, но ему и не требовалось разглядывать. Он поднял руку вверх, щелкнул пальцами и пошел через площадь, вдоль игровых павильонов в лампочках, мимо рынка – из дома земного в дом небесный.

Когда Натуся наплакалась и подбежала к окну, чтобы покричать Костику в форточку, она увидела только пустой двор, покрытый толстым слоем первого снега, да кошку Лизавету, сидящую на скамейке у подъезда и поющую свою песнь о том, что чудо есть даже в самых простых вещах. Впрочем, Натуся ее не услышала: с четвертого этажа вообще мало что слышно.