Текст книги "Сибирская любовь"
Автор книги: Екатерина Мурашова
Соавторы: Наталья Майорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
Глава 14
В которой Машенька Гордеева знакомится с новым управляющим, а Серж от лица Дмитрия Опалинского пытается подружиться с инженером Печиногой
От дверей собрания до самой улицы – чистые деревянные мостки. Маша, почувствовав опору под ногами, перевела дыхание. Поправила съехавший платок. Ох, волосы под ним, небось – колом. Какова покажусь? Хорошо хоть, в сенях – свет и зеркало стоячее, а все равно толком не уберешься. Войду, и они смотреть будут. И Златовратские, и ссыльный этот, и товарищи батюшкины. И Николаша… Она невольно глянула в сторону коновязи – Николашин чалый конек уже стоял там…
– Славно-то как, Марья Ивановна, – Вася, улыбаясь во весь щербатый рот, оглядывался по сторонам, – осенью пахнет… чуете?
– Чую, – она бросила заталкивать под платок выбившиеся пряди – все равно без толку, – вы, Васенька, идите, я догоню. Спасибо вам. И ты, Аниска, возвращайся домой.
Вася послушался, и Аниска, после неизбежных пререканий (мол, велено сдать барышню на руки Ивану Парфеновичу, и все тут) – тоже. Маша дошла до крыльца; остановилась, взявшись за резную балясину. Посмотрела вверх, глубоко вдыхая сырой, полный горькой свежести воздух.
И впрямь славно. Эти бегущие по ветру сизые клочья в небе… галки орут. Мокрый осиновый лист прилип к забору, такой алый, яркий, аж глаза режет. Вот как понять: сиротское это время – осень, и на душе так неуютно, тревожно… а хорошо! Она размотала платок, тряхнула головой, – растрепанная коса тяжело упала за спину.
– Зря это вы, простудитесь.
Она вздрогнула. Обернулась резко, забыв, что – неустойчива и должна обязательно за что-нибудь держаться. И тут же представила, как могла бы растянуться, и краска бросилась в лицо. Да что же это, вечно все не слава Богу – и перед кем!.. Новый управляющий, остановившись на дороге, весело глядел на Машу. От этого взгляда она то ли рассердилась, то ли просто – осмелела и заявила в ответ:
– Сами-то! Мне к холоду не привыкать, а вот вы…
Он засмеялся. Тряхнул непокрытой головой, светлые волосы – куда светлее, чем у нее, – упали на лоб, и тут же опять взлетели от ветра. Мальчишка, подумала Маша. Неужто и правда – из самого Петербурга, ученый, Горный институт кончил?..
– Жалко, крылышек нет, – посетовал инженер, переведя взгляд с нее на грязную лужу, которую ему предстояло одолеть, – у вас-то у всех при таком климате наверняка отрастают… наподобие как у эльфов… – он ловко перепрыгнул лужу и, быстро пройдя по мосткам, остановился возле крыльца. Снова поглядел на Машу, и она осторожно шагнула назад, спасаясь от этого веселого взгляда снизу вверх (господин Опалинский был высок, но Маша – на крыльце – все-таки выше).
Что глаза-то у него – в зелень… У тальника листья такие, когда их ветром выворачивает… И веснушки, точно, как у Васи. А где мошка покусала, не сошло еще… Ох, да о чем я думаю – уставилась, да еще стою перед ним простоволосая, как последняя дура!
Будь у нее и впрямь крылья – кинулась бы прочь опрометью, а так только крепче ухватилась за балясину. Впрочем, Опалинский, далекий от Машенькиных сложных переживаний, вовсе не собирался ее смущать.
– Не будем дожидаться официальных представлений, ладно? Понаслышке-то уже знакомы. Я вас и видел вчера: шли мимо конторы…
Маша тотчас вспомнила, как, по наущению зловредной Аниски, ходила вчера мимо конторы – якобы за каким-то важным делом, а по правде-то – чтобы вот на него, на этого нового инженера посмотреть, хотя он ей совершенно ни с какого бока не нужен. Посмотреть так и не удалось; ему, значит, повезло больше.
Ох, тоже еще – везенье!..
Тут, к счастью, Опалинский вновь переключил с нее внимание – на собственные сапоги, без особого успеха пытаясь отскрести с них грязь о скобу, прибитую у порога.
Отчистив по возможности сапоги, будущий управляющий оглянулся назад и как-то нервно, на манер породистых лошадей, передернул плечами. Машенька взглянула туда же, но не заметила ничего и никого, кроме вывернувшего из-за угла и неспешно идущего по улице Матвея Александровича Печиноги.
– Не правда ли, на Пушкинского Командора похож? – заговорщицки шепнул Опалинский. – Идет за мной от самого трактира. Я предложил вместе в собрание пойти, так он как будто не услышал. Вышел минуту спустя, и вот всю дорогу сзади шаги: шляп, шляп! Шляп, шляп! Хорошо, право, что еще не стемнело. Жуткая личность!
Машенька невольно улыбнулась сравнению (в идущем через грязь невозмутимом Печиноге и впрямь было что-то от сошедшей с постамента статуи), потом стала серьезной.
– Он неплохой человек, только несчастный. А специалист вообще редкий. Так батюшка говорит, Матвей Александрович на него уж десять лет работает.
– Может быть. Вам, коли вы накоротке, виднее. Но так, на свежий взгляд… И тетрадь эту, вон, глядите, с собой под мышкой несет. Зачем ему, что он с ней ни на миг не расстается?
– Матвей Александрович ни с кем накоротке не знается. И про тетрадь никому не известно. Только то, что она всегда с ним. У него ведь не спросишь. А и спросишь – не ответит.
– Я и говорю – дюже странен ваш Матвей Александрович. – Опалинский скорчил преуморительную рожицу, явно стремясь вернуть улыбку на Машенькино лицо.
Машенька послушно улыбнулась, а Опалинский-Серж еще раз взглянул через плечо на подошедшего почти к калитке Печиногу и украдкой поморщился, припомнив вчерашнюю сцену, по сей миг раздражающую своей абсурдностью.
– …Ну и занесло вас, господин Дубравин! Стоило ли с родного Поволжья съезжать! – иронически пробормотал Серж, окидывая скептическим взглядом серое, как-то странно присевшее на один бок здание трактира, совмещенное, по утверждению полицейского чина, с местной гостиницей. Разномастные окна лукаво подмигивали и тоже казались какими-то не особенно прямоугольными. Впрочем, веселенькие, пестрые занавески на них (салатные – внизу, розовые – на втором этаже) слегка оживляли картину. На невысоком крыльце развалился черненький песик и что-то рьяно выкусывал в районе собственного причинного места.
Впрочем, внутри покосившегося трактира оказалось на удивление чисто. Заправляла всем хозяйством еврейская семья. Все трое чернявые, округлые, в разной степени заплывшие сытым жирком.
Младший сразу же отвел Сержа в его комнату. Комната тоже гляделась опрятной. Большой комод прикрыт кружевной накрахмаленной салфеткой, на столике – лампа с розовым тряпичным абажуром, на стене – рыночная картинка с портретом какого-то важного надутого чина.
– Спасибо, милый, – ласково, по-барски проговорил Серж.
Сам-то он с удовольствием поболтал бы с кучерявым парнем по-свойски, выспросил обо всем. Жиды, коли в люди выбились, обычно умны, сметливы, наблюдательны, все про всех знают. Короче, полезные собеседники. Но коли взялся играть петербургского дворянина, так изволь соответствовать.
– Это кто ж такой будет? – Серж указал на картинку. – Сибирский губернатор, что ли?
– Не, то царь, – ответил молодой трактирщик. – Царь немецкий.
– Кайзер, что ли? – удивленно переспросил Серж и позволил себе чуть снисходительно хохотнуть. – Но отчего ж здесь?
– Маманя любят, чтоб важные были, – пояснил парень. – Говорит: порядку требуют самим видом. Это чтоб, значит, постояльцы не безобразили… Но то не про вас, конечно. Вы ж с самого Петербурга… – глаза трактирщика, похожие на темные виноградины, мечтательно закатились, обнажив коричневатые белки.
«Портрет кайзера на стене, как молчаливый призыв к порядку, – подумал Серж. – Ну что ж… Не так уж глупо, как кажется…»
– Из Петербурга, это точно… – вздохнул Серж. – Но только он вон где остался. А я-то вот где… А что, милый, ты ведь здесь всех знаешь, есть ли мне здесь с кем знакомство свести? Я ведь, пока по тайге-то плутал, всякого передумал. Ты слыхал, небось? – трактирщик закивал головой и заулыбался, не без успеха изображая разом и понимание пережитого Сержем, и горячее сочувствие, и радость оттого, что все кончилось благополучно. – Мне бы теперь хорошо отвлечься, постараться забыть…
– Водки подать? – тут же откликнулся парень. – Пожалуйте! Есть хорошая, как слеза, для знатных гостей маманя держит. С половины штофа обо всех горестях разом позабудете. А под моченую брусничку, да сала шмат… Еще осмелюсь рекомендовать гречневую кашу рассыпчатую в горшочке, с растопленным маслицем… Принесть? Или сами в залу спуститесь?
От рекомендаций трактирщика рот Сержа разом наполнился слюной. А славно бы сейчас водки выпить! Холодненькой, да под хорошую закуску, про которую парень так вкусно рассказывает… Однако, не стоит! После удара по голове, да прочих скитаний, кто знает, как на него водка-то подействует? Вдруг да сразу развезет, и не успеешь себя приневолить, как и выболтаешь все зараз кому ни попадя… Да хоть вот ему, еврейчику улыбчивому, он уж непременно где-нибудь поблизости окажется. Вон как глазенки-то любопытством блестят…Тут-то все разом наружу и выплывет. Не-ет, нельзя!
– Спасибо, милый, поем с удовольствием, но что-то не хочется сейчас водки. Я бы лучше поговорил с кем. Завтра-то мне в собрание идти, а сегодня вовсе пустой день получается. И спать что-то не охота. Есть кто еще из постояльцев-то?
– Есть. И как раз по вашей части, – трактирщик с сомнением покачал головой. Серж в это время глядел в окно, где черный песик гонял по площади раскормленного кота, казавшегося кровным родственником еврейского семейства, и потому сомнения в голосе и облике трактирщика не приметил. Кот лениво трусил вдоль забора, иногда, оборачиваясь, отмахивался лапой. На забор же отчего-то не вспрыгивал: то ли от лени, то ли от излишней полноты попросту не мог этого сделать.
– Горный инженер Матвей Александрович Печинога, – уточнил трактирщик. – Сейчас как раз обедает внизу, в зале.
– Вот и отлично! Подай мне, милый, туда еды. Вот то, что ты говорил. А я сейчас умоюсь и сразу спущусь. – Серж довольно потер ладони. Удачно как все получилось! Уж у местного-то инженера он выведает про городок, где довелось оказаться, все доподлинно и со всеми подробностями. Да и тот, небось, будет рад с человеком из Петербурга словом перекинуться. Главное, это сразу себя не выдать. Надо сначала спросить, где он горному делу обучался и, если назовет Петербург, тут же назвать какой-нибудь другой город. От разговоров о работе можно пока увильнуть, сославшись на усталость и прочее, а вот если не захочешь говорить об альма матер, преподавателях или (не дай Бог!) однокашниках… тут уж сразу подозрения вызовешь…
Минут двадцать спустя Серж спустился в большую полутемную комнату (ту самую, которую молодой трактирщик называл залой). Скрипучая лестница казалась такой же перекошенной, как и весь дом, и ступал на нее Серж с некоторой опаской. Потому спускался неторопливо и сумел сверху разглядеть старшего трактирщика за конторкой (особенно хорошо была видна его темно-розовая плешь) и всех немногочисленных посетителей.
Двое пожилых не то крестьян, не то рабочих нешумно выпивали за столиком у окна. Еще одна компания разместилась сразу у входа. Там веселье уже явно разгорелось вовсю. Как раз в этот момент русский слуга подал им очередной штоф водки, а женщина из инородцев унесла глиняную тарелку с обгрызенными костями и остатками гречневой каши. У стены, прямо под вбитым между бревнами крюком (на нем висела нещадно чадящая лампа), в одиночестве сидел очень крупный на вид мужчина, читал книгу и прихлебывал чай.
«Ага! Вот это, наверное, и есть инженер. Кому ж еще в трактире книгу читать?» – решил Серж и направился прямо к освещенному лампой столу. Трактирщик заметил Сержа, кивнул и, видимо предупрежденный сыном, крикнул что-то слуге. Наверное, распорядился подавать Сержу обед. Что очень кстати!
– Здравствуйте! – энергично произнес Серж, подойдя вплотную к столу. Скатерти в трактире не полагались, но перед инженером была расстелена клетчатая салфетка, на которую он и опускал стакан с чаем. Локоть его второй руки лежал на толстой тетради в кожаном переплете. Желтый переплет отчего-то буквально приковал к себе взгляд Сержа. – Извините, что побеспокоил бесцеремонно, но в подобной глуши оказался впервые. И сразу, видите ли, из огня да в полымя. Жертва разбойничьего нападения, скиталец по таежным просторам, после – подозреваемый непонятно в чем. Позвольте представиться: Се… Сегодня… можно сказать, человеком себя почувствовал… и… Опалинский, я хотел сказать… Дмитрий Михайлович Опалинский! А вы, мне уж доложили… Матвей Александрович Печинога? Не так ли? Очень, очень чувствительно рад! Вы представить себе не можете, как это для меня сейчас важно – после всего встретить человека, который с тобой одного круга, одного образа мысли, вынесенного из научно-ориентированной, передовой среды… Вы, кстати, где горному делу учились?…
– Вы обедать хотите? – дождавшись паузы, спросил инженер. Казалось, он и вовсе не слышал того, что говорил Серж. Просто пережидал его слова, как бывалый путник пережидает под деревом летний дождик. – Так сядьте и ешьте. Сейчас подадут.
Сидящий за столом человек отставил стакан с чаем, поднял голову и прямо посмотрел в лицо Сержу. Тот, наконец, разглядел своего невольного собеседника, и все следующие слова намертво, колом застряли у него в глотке.
Глаза инженера, цвета окаменевшего пепла, совершенно не отражали свет. Любой луч, казалось, умирал в них. Лицо же в целом напомнило не слишком изощренно мыслящему Сержу одного из каменных петербургских сфинксов, обезображенного существенным налетом монголоидности. Особенно странным и даже диким казалось то, что при такой внешности инженер был одет с явной претензией на своеобразное франтовство. Горчичный сюртук (который буквально трещал по швам на могучей спине), кокетливая рубашка в голубую полоску, изумрудные запонки, темно-лиловый галстук в золотистую крапинку…
«Экое чучело страшное! – с досадой подумал Серж. – Ну надо же! Вот как начнет не везти, так уж и молебен не поможет! Но может, он только на вид такой? Надо все же попытаться его разговорить…» – Он решил не замечать покудова неприветливости и равнодушия инженера и держаться со светской веселой непринужденностью, которая уж не раз выручала его в гораздо более скользких ситуациях.
– Съедобно ли кормят? Младший жидовин показался мне славным малым. Да и в целом здесь весьма чистенько… Я, знаете, привык к общественной жизни, здесь, боюсь, сначала скучновато будет. Что местное общество? Несколько перезрелых красоток и их бдительные мужья? Я угадал? А дикие лесные цветы, с обворожительным ароматом, трепетным румянцем и нежной кожей? Встречаются? Или живут в своих теремах под бдительным оком отцов и иной родни? Вольность столиц даже в России в глубинку не особенно-то проникает, а жаль, жаль… Ну, да существенное повышение по службе и в окладе оправдывает некоторые неудобства, согласны? – Серж лукаво подмигнул инженеру и некоторое время ждал ответной реакции. С таким же успехом он мог подмигивать сосне или прибрежному утесу. – В столице-то мне такого назначения ждать пришлось бы, пожалуй, не один десяток лет. Вот преимущество глухих мест. Вы-то, я думаю, из местных уроженцев будете, вам здесь каждое дерево знакомо. Это плюс. Могу ли надеяться, что на первое время возьмете надо мной, так сказать, покровительство, введете в курс дела, я же, в свой черед, беру на себя обстоятельнейшим образом обсказать все петербургские новости и сплетни…
– Не можете, – инженер оторвался от книжки, к чтению которой вернулся во время Сержева монолога, и вновь коротко обморозил молодого человека взглядом.
– Простите?
– Я сказал, что не можете надеяться, – почти любезно пояснил Печинога. –
– На что?
– Да ни на что! – инженер с деланным простодушием пожал могучими плечами.
– Это почему же, позвольте у вас узнать? – странное, ничем не мотивированное поведение сибирского урода наконец-то задело Сержа по-настоящему, вызвало раздражение.
– Не позволю. Если сумеете, сами разберетесь.
Длинный и тощий трактирный слуга расстелил перед Сержем такую же салфетку, как лежала перед инженером, аккуратно поставил на нее дымящуюся гречневую кашу. Отдельно на тарелке подал хлеб, жаренную с луком говядину в сметанном соусе и глиняную мисочку с моченой брусникой. Пахло все крайне аппетитно. Однако, Сержу от злости и есть расхотелось.
– Странно у вас в Сибири гостей встречают, – как мог язвительно заметил он. Против его воли, в голосе прозвучала почти детская обида. – Сначала – разбойники, потом в кутузку сажают, теперь вот от образованного человека такое… Я, кажется, ничем вас обидеть не старался. И странно слышать…
– Обо всех по мне не судите, – возразил Печинога. – А я таков. К себе вас не звал и на разговор не напрашивался. Ешьте покуда. Пойду. Еда здесь справная.
Инженер вытер салфеткой рот, захлопнул книгу (Серж попытался, но не сумел разглядеть название. Кажется, это было что-то специальное, по горному делу), сложил ее в стопку вместе с тетрадью (а она-то ему зачем? Выписки делает или наблюдения записывает?), поднялся во весь свой богатырский рост, и, не прощаясь, ушел, по-медвежьи косолапя и слегка переваливаясь сбоку на бок.
Последнюю фразу Печиноги при сильном напряжении фантазии можно было истолковать как намек на примирение. Серж так и сделал, потому что не любил злиться и отказывать себе в уже подготовленном удовольствии. Каша исходила паром, а сытный мясной запах щекотал ноздри. «Подумаешь, велика беда, встретил невежу! – решил Серж. – С такой-то рожей не больно и повеселишься. Он сам правильно сказал: не судите по мне обо всех. Ну, и не будем… Будем есть… А поболтать опосля и с младшим жидовином можно. Он уж не откажется и дерзить не станет…»
Глава 15
В которой вечер в собрании, наконец-то, заканчивается, Вася Полушкин получает комплименты, а Николаша Полушкин едва ль не дерется с новым управляющим
– Да что мы все об этой «печеной ноге»! – весело воскликнул Опалинский. – Мне даже обидно делается, право! Медведь этот у вас, видите ли, кругом несчастный получается, а я?! Мало того, что в тайге едва не сгинул, так еще и в кутузке ни за что ни про что… И пристав ваш на меня так глядел… подозрительно, вприщур… – новый управляющий и сам прищурился, изображая егорьевскую полицейскую власть. – Будто я за пазухой не то подменную бумагу, не то пару окровавленных ножей, не то уж напрямики труп своего несчастного попутчика прячу… Чем я не несчастен? И не надобно ли меня вместо Печиноги пожалеть?
С этими словами Опалинский поднялся на крыльцо и оказался совсем близко от Машеньки, – неожиданно высокий, гибкий, ловко скроенный. Глаза его вблизи странным образом потемнели, поменяли цвет и казались теперь уж не зелеными, а серыми с коричневым. Контраст светлых волос, темных ровных бровей и переменчивых, с каждым мигом темнеющих глаз (на небе как раз опять собирались тучи) завораживал девушку. Хотелось смотреть еще и еще. – «Вот глупость какая! Разинула рот. Как Аниска, право! – Машенька сделала еще шаг назад и на ощупь перешагнула порог. – А он-то хорош! Вот она, петербургская легкость нравов, о которой еще тетенька говорила… Каким же это манером я его пожалеть должна, а?»
От охвативших ее волнения и злости Машенька не сумела вовремя развернуться, споткнулась о неровно прибитую доску и едва не влетела в собрание спиной вперед.
Опалинский мигом оказался рядом, поддержал под локоть сильной, горячей рукой. Видимо, почувствовал почти судорожное напряжение, сжавшее Машенькино тело, и другой, свободной рукой осторожно погладил сжатую на манер птичьей лапки кисть девушки.
– Я вас обидел чем-то? Простите!
– С чего это?! – ни о какой горделивой независимости позы не могло быть и речи (а как хотелось бы!). Машенька постаралась хоть независимо вскинуть подбородок.
– Может, вам и неохота вовсе меня жалеть. Может, вам хочется, чтоб вас саму пожалели…
– Вот уж этого не надо! – резко крикнула Машенька. Опалинский в испуге отшатнулся, едва не выпустил руку.
«Вот! – против воли на глазах выступили злые слезы. – Все как всегда! Он, наверное, вовсе и не имел в виду мою хромоту. Это просто игра такая, кокетство… Ведь сто же раз видала: «Ах, я слабенькая, бедненькая, пожалейте меня…» Вроде того, когда парень с девушкой в роще среди берез бегают. Она как бы убегает, прячется, а он ее ловит. Это же даже дура Аниска умеет! А я – не могу! Ничего не могу, ни в березах бегать, ни дать себя пожалеть. Потому что сразу мерещится, будто… Да что же за горе-то такое! И что он теперь обо мне думает? Вот уж теперь точно решит: придурочная каличка. И близко впредь не подойдет…»
– Пойдемте, Машенька! Будет вам дуться! – спокойно сказал Опалинский и поудобнее перехватил Машенькин локоть. – Не поняли друг друга сразу. С кем не случается? Все поправить можно, коли по-доброму захотеть. Вас ведь все Машенькой зовут? И мне позволите? А вы меня можете Се… Митей звать…
В собрании стоял уже порядочный шум. Подрядчики втянули в свой спор Ивана Парфеновича и теперь его бас гудел среди них, как недавно разбуженный весенний шмель. Коронин на удивление серьезно разговаривал с Васей. Вася слушал внимательно и по обыкновению улыбался – радостно и чуть смущенно. Надя прислушивалась к их разговору, а поповна Аграфена смешно кокетничала с подвыпившим Трифоном Игнатьевичем. Тот, польщенный вниманием молодухи, выпячивал грудь и сбивчиво рассказывал о каких-то своих торговых успехах. Матушка Фани неодобрительно косилась на обоих.
Тревогу попадьи Машенька легко могла понять. С самого детства Фаня была сговорена за ровесника Андрея, сына священника Успенской церкви. Нынче Андрей учился в семинарии в Екатеринбурге. Учиться ему оставалось еще полтора года. Аграфена воле родителей не противилась, но никакого ее девичьего интереса субтильный Андрей, любитель псалмов и богоугодного чтения, по понятным причинам не вызывал. Сама же Аграфена созрела, как на грех, рано, и сдобными телесами, буквально вываливающимися из блузок и лифов, смущала не только безусых юнцов, но и вполне солидных мужей. Когда она летним полднем шла по улице в лавку, молодые рабочие свистели ей вслед, а крестьяне с возов заглядывали в вырез платья и одобрительно цокали языком. Добродушная, глуповатая Фаня охальников не окорачивала, а, напротив, довольно хихикала и подмигивала в ответ обоими глазами (закрывать отдельно один глаз она так и не научилась).
– Взамуж, взамуж скорее! – по вечерам, ворочаясь в супружеской постели, попадья не давала покоя мужу-священнику. – Гляди, что деется-то! Подходит девка, как квашня. Не ровен час, через край перекинется. Что тогда делать будем?
– Да что ж я-то сделаю? – отмахивался тщедушный отец Михаил (дородная Фаня удалась в мать). – Отвяжись, Арина Антоновна, ради Христа! Дай поспать! Ты завтра дрыхнуть будешь до обеда, а мне заутреню служить! Сказано тебе: учится покамест Андрей. Вот перейдет на последний курс, тут и свадьбу сыграем. Так у нас с отцом Кириллом и сговорено…
– Раньше надо! – не унималась попадья. – Давай хоть помолвку справим.
– А что изменит-то? – удивился отец Михаил. – Все одно: она – тут, он – там. Хочешь, поезжай с ней в Екатеринбург. За хозяйством матушка моя покамест присмотрит.
– Свят! Свят! Свят! – истово перекрестилась попадья. – Как тебе такое только в голову-то пришло?! В Екатеринбурге мне ее разве что в подполе держать. По рукам-ногам связанную…
– Ну, на вас не угодишь… Не понимаю я сути. Неужто ж годик не подождать? В чем спешка-то? Небось, не старится девка, в самых годах через год-то будет… Иные и позже замуж идут. А если бес смущает, так молиться усерднее надо. Из духовной семьи все-таки…
– Это ты правильно сказал, – тяжело вздохнула попадья, отвернулась к стене и ногтем отщипнула кусочек штукатурки. – Никогда тебе, кузнечику сушеному, такого не понять! У тебя и понималка-то вся в проповеди ушла…
– Что это ты, Арина Антоновна, имеешь в виду? – отец Михаил приподнялся на локте и подозрительно заглянул через могучее плечо супруги.
– Да уж что имею… – с животной тоской откликнулась попадья. – Хочется для доченьки-то бабского счастья… Чтоб хоть она… Но помни: я тебя предупредила! Так что, ежели чего, на себя пеняй!
Низенькая Виктим помогла Машеньке раздеться. Инженер легко и привычно разделся сам, но не шел вперед, смотрел, ожидая. Под его взглядом Машенька путалась в рукавах и так и не поправила прическу. Впрочем, взгляд Опалинского был не обидным, а лишь слегка любопытствующим. Такую дозу интереса к своей персоне Машенька давно научилась переносить без вреда для себя. «Шел бы уж, кавалер, – беззлобно думала она, заглядывая через проем в залу. – Все б на него вытаращились, а я бы незаметненько проскочила – и вон в тот угол».
В залу Маша вошла под руку с Опалинским и сразу же приковала к себе все взоры. Иван Парфенович, отвлекшись от разговора, уставился на нее с немым удивлением, и на мгновение даже потерял свою всегдашнюю способность находиться во главе любой ситуации. По всей видимости, мысль, что тихая Машенька может где-то самостоятельно познакомиться с новым инженером, да еще и вместе с ним, под ручку, явиться в собрание, попросту не приходила ему в голову. Машенька почувствовала что-то вроде гордого удовлетворения и неожиданно легко и обворожительно улыбнулась отцу, барышням Златовратским и поповскому семейству.
– Ох, красавчик-то какой! – громко ахнула в наступившей тишине непосредственная Фаня.
Повисшая было тишина разрядилась. Напряжение спало. Все разом загудели. Николаша вопросительно заломил бровь, а Петропавловский-Коронин нахмурился еще больше и залпом допил настойку из своего стакана.
– Дорогие дамы и господа! – оправившись от изумления, Иван Парфенович взял бразды правления в свои руки. – Позвольте представить вам Дмитрия Михайловича Опалинского, горного инженера из Петербурга и моего нового управляющего. Жить он покудова станет у меня, все одно флигель гостевой пустует… – Опалинский пробормотал было что-то протестующее, но Гордеев вроде и не заметил.
Раскрасневшиеся подрядчики обменялись вопросительными взглядами, потом разом покачали головами. Видно было, что молодость и красота Опалинского произвели на них действие удивительное и обескураживающее.
Изрядно уже приняв на грудь, они каждый по отдельности вознамерились потолковать с приезжей птицей и направились было к нему, но избрали разом одну траекторию и, сталкиваясь на ней животами и боками, мешали друг другу.
– Куда вас проводить? – спросил Серж у Машеньки.
«Это манера такая петербургская, чтоб от меня отвязаться», – догадалась Машенька и кивнула в угол.
– Что ж вы там в одиночестве делать будете? – спросил Серж, по видимости не удивившись. Должно быть, что-то уже про Машеньку понял. – Пойдемте лучше вон в тот цветник. Тем более, что вам уж оттуда и подмигивают, и руками машут.
«Это вам подмигивают и машут», – хотела было сказать Машенька, но от колкости воздержалась и покорно направилась к Любочке и Аглае Златовратским, которые вместе с Фаней и вправду подзывали их к себе.
Иван Парфенович огляделся и слегка поводил мохнатыми бровями.
Николаша уж давно тут. А где же в самом деле Петька? Велел же быть непременно. Убью мерзавца!.. Ну ладно, вот краснобай-красавчик петербургский, а вон и Печинога пришел, стену подпирает… Вот кабы сделать так, чтобы от одного дельности взять и тому добавить, или уж у этого приглядности позаимствовать и того украсить… Вот бы славно и вышло…
– Платоновским мечтаниям изволите предаваться, – раздался над ухом голос незаметно подобравшегося Златовратского. Иван Парфенович вздрогнул от неожиданности и сообразил: должно быть, говорил вслух. Плохо! – решил он. – Не должно такому быть. Старею. Надо за собой следить. – Но только в жизни практической такое идеальное создание никак существовать не может. Платон древнегреческий как раз об идеальных вещах и понятиях создал свою теорию, каковая…
– Ладно, ладно, братец, будет, – с трудом сдерживая раздражение, сказал Иван Парфенович. И что ему Златовратский? Ведь безвреднейший же человек. Никому сроду никакого зла не сделал. А вот не лежит душа – и все. Так и хочется отойти, высморкаться и горло прочистить. Какой Платон объяснит?
– Caveant consules![2]2
Пусть консулы будут бдительны! (лат.).
[Закрыть] – пробормотал Златовратский, отходя, чем еще больше усилил раздражение Гордеева.
– Мое почтеньице честной компании! – раздалось от порога.
Петруша Гордеев вступил в залу, поклонился, держа шапку на отлете. Глаза его весело поблескивали, острое лицо пошло пятнами, будто с мороза или после бани.
– Явился наследничек! – проворчал Иван Парфенович себе под нос. Настроение портилось чем дальше, тем больше.
Новый управляющий, полностью презрев деловую верхушку Егорьевска, весело болтал с девицами. В сторону Печиноги Гордеев старался даже не смотреть. Подрядчики, потеряв из виду цель (сидящего Сержа почти скрыли шелестящие наряды барышень), снова сцепились на собственных интересах.
Матушка Арина Антоновна, выполнявшая в этот день роль хозяйки собрания, пригласила всех к накрытому слугами столу. Подрядчики всем гуртом покатились туда и первым делом налили себе водки. Впрочем, Петя Гордеев их опередил.
Сидя на жестком стуле и старательно пропуская мимо ушей щебетание Любочки, медленную язвительность Аглаи и простодушные замечания Фани (все это она слышала уже сто раз), Машенька пыталась прислушаться к словам нового управляющего, стараясь уловить в них хотя бы отблеск его внутреннего устройства, но вскоре поняла, что все ее старания напрасны. В одной книжке, которую ей давал читать Петропавловский-Коронин, было сказано об удивительной ящерице, умеющей менять цвет шкуры в зависимости от того места, куда она попадает. На листе пальмы эта ящерица становится зеленой, в песках – желтой, а на земле приобретает серо-коричневый окрас. Судя по всему, Опалинский был от природы сполна наделен этими ящеричными талантами. Во всяком случае сейчас он щебетал, язвил и был простодушен одновременно.
«Интересно, если б мы остались с ним наедине, он так же и ко мне подстроился бы?» – Пришедшая в голову мысль неожиданно напугала Машеньку до такой степени, что между лопаток побежали вниз щекотные мурашки. Во-первых, остаться наедине с чужим мужчиной… Никогда прежде она даже не помышляла о таком. Но не это главное (несмотря на полную наивность, Машенька вовсе не была ханжой. Пример тетеньки Марфы просто вынуждал ее развиваться от противного). Самым страшным и тревожащим оказалась мысль о том, что вот этот совершенно чужой, веселый и красивый человек, благодаря своему подражательному дару может оказаться неожиданно близко от Машенькиного интимного мира, мира, в который она до сего дня не допускала никого и никогда. Невозможно! Не бывать этому!
Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, Машенька слегка отвернулась от веселой компании и прислушалась к тому, о чем говорили в углу.
