Текст книги "Глаз бури"
Автор книги: Екатерина Мурашова
Соавторы: Наталья Майорова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]
Идти домой она не хотела. Увы! – никакой надежды на скорое возвращение Софи у нее не осталось. Людей не увозят ночью, насильно, в черной карете лишь для того, чтобы отпустить наутро – это Дуня прекрасно понимала. Но что ж теперь делать? К кому пойти?
Друзей и подруг Софи Дуня видела не раз (Софи сводила их для того, чтобы Дуня «развивалась»), но накоротке ни с кем не зналась, и где они квартируют, не имела представления. Да и как с ними говорить? Все они мало того, что были старше Дуни, образованнее и свободнее в привычках и разговоре, но и принадлежали к совершенно другому кругу. Сословный пиетет Мария Спиридоновна воспитала в дочери по полной программе еще в раннем детстве, и никакие усилия позднее присоединившейся к Дуниному воспитанию Софи не могли изменить этот аспект ее миропонимания. У каждого в этом мире свое место, и если тебе не случилось родиться аристократом, так нечего свою рожу на чужую колодку натягивать, так говорила Марья Спиридоновна (дочь сапожника), и Дуня была с нею по этому вопросу совершенно согласна. Исключение девушка делала лишь для Софи Домогатской, да и то с некоторыми оговорками (которых сама Софи, впрочем, никогда не замечала).
Внезапно Дуня вспомнила про брата Софи, Гришу Домогатского, который учился в Университете и напополам с товарищем за 25 рублей в месяц снимал комнату в пансионе неподалеку от Максимилиановской больницы. Пару раз Гриша заходил к ним, навещая Софи, и еще один раз они заходили к Грише с товарищем и вместе с молодыми людьми пили чай с плюшками. Бойкий Гриша весь вечер подтрунивал над робкой Дуней, а она смущалась и не могла толком произнести ни одного слова. Товарищ Гриши, широколицый Аркадий, показался ей тогда более милым и обстоятельным, чем нервный, порывистый Гриша, который, казалось, и минуты не мог просидеть спокойно. Со слов Софи и на основании собственных наблюдений, Дуня знала, что между братом и сестрой всего год разницы в возрасте и отношения между ними с детства теплые и короткие.
Надо идти к Грише! – решила Дуня. Уж он-то точно озаботится судьбой исчезнувшей сестры и придумает, что предпринять.
Хозяйка пансиона, белолицая и явно скучающая женщина лет сорока пяти, внимательно обсмотрела Дуню со всех сторон, расспросила, кто она и откуда (Дуня отвечала кратко, все более замыкаясь в себе), и лишь потом соизволила сообщить, что Григорий Павлович и Аркадий Петрович с утра ушли на занятия в Университет и обещались вернуться только поздно вечером.
Дуня закусила губу, но не дала хозяйке рассмотреть ее отчаяния.
Не очень представляя себе свои дальнейшие действия, девушка снова села на конку, забралась по лесенке на империал, опустилась на скамью и замерла, бездумно глядя на проплывающие мимо городские виды. На крутом подъеме к плашкоутному мосту у Зимнего дворца вагон остановился, прицепили дополнительно две лошади со своим кучером. Остановка, крик и свист вожатых (к ним по обычаю присоединилась публика, стоящая на площадке вагона), щелчки кнута и отчаянный звон колокола пробудили Дуню от забытья, и она поняла, что уже практически подъехала к зданию Двенадцати Коллегий, где помещался Университет. Что-то или кто-то внутри решил за нее.
Но как же попасть на территорию Университета? Наверняка туда нужен какой-то пропуск. Да и вообще – пускают ли женщин, ведь они студентками быть не могут?
У входа в длинное, известное каждому петербуржцу здание бывших петровских Коллегий было многолюдно. Студенты в черных двубортных шинелях и фуражках с синим околышем выходили из высоких застекленных дверей, прибывали пешком с набережной, подъезжали в экипажах, стояли поодиночке и группами, разговаривали. На Дуню никто не обращал внимания. Девушка сначала замешкалась, закусила губу (она всегда так делала, когда волновалась. Софи боролась с этой ее привычкой – некрасиво. Вспомнив о подруге, Дуня опять едва удержалась от слез). Потом решительно направилась к одинокому студенту с добрым, круглым лицом. Он стоял возле чугунной ограды, по-видимому поджидал кого-то и временами рассеянно листал конспект, поднося тетрадь близко к глазам.
– Простите! – сказала Дуня, остановившись перед ним и привлекая к себе внимание молодого человека. – Мне очень надо туда попасть (девушка указала пальцем на дверь), найти там одного студента, но я не знаю – как. Помогите мне, пожалуйста, это очень важно… Тут… сестра его в беду попала…Надо, чтоб он срочно узнал.
– Как фамилия коллеги? – спокойно спросил студент, доброжелательно оглядывая Дуню мягкими близорукими глазами.
– Домогатский, Григорий Павлович Домогатский, – быстро ответила Дуня.
– Не знаю такого, – подумав, с сожалением сказал студент. – Я на физико-математическом факультете учусь, а он, должно быть, на другом…
– Да, он праву обучается, – вспомнила Дуня.
– На юридическом, стало быть… Ну что ж… Чтобы попасть на территорию Университета, следует на входе предъявить матрикул, которого у вас, естественно, не имеется… Но не волнуйтесь, милая…
– Евдокия…
– Стало быть, не волнуйтесь, милая Евдокия… Любая задача имеет свое решение. Дело, как вы говорите, срочное, не терпящее отлагательства?
– Не терпящее! – энергично кивнула Дуня и улыбнулась впервые после исчезновения Софи в глубине кареты. Неизвестно почему она испытала вдруг безграничное доверие к близорукому, серьезному студенту.
– Ergo, мы сейчас станем вашу задачу решать. Стойте здесь и ждите, а я с коллегами переговорю.
Спустя пять минут Дуню окружили пятеро молодых людей с чистыми, серьезными лицами, задали два вопроса, вручили потертый кожаный портфель и объяснили ей порядок действий. По плану единственная Дунина задача заключалась в том, чтобы молча кивать и улыбаться. Она казалась девушке вполне посильной.
Пожилому швейцару на входе сообщили, что девушка – помощник фельдшера из Максимилиановской больницы, и по договоренности принесла экстраординарному профессору Николаеву потребные для его лекции препараты. И вот один из студентов естественнонаучного отделения физико-математического факультета специально послан профессором для того, чтобы встретить посланницу. Кроме того, профессор желал бы лично, без лишних посредников, сообщить девушке свои пожелания, касающиеся дальнейшего сотрудничества с больницей, каковое имеет целью процветание естественной науки с одной стороны и грядущее на этой основе облегчение страданий страждущих пациентов – с другой. Студенты говорили слаженно и столь замысловато, что у Дуни даже слегка закружилась голова. Швейцар-отставник тоже впечатлился внушительностью объяснений и пропустил Дуню на территорию Университета без всяческих дальнейших осложнений. В высоком вестибюле, по разные стороны которого размещались шинельная, химическая лаборатория и две широкие лестницы, устланные красной дорожкой и ведущие на второй этаж, студенты приняли у Дуни портфель, вежливо раскланялись, называя Дуню коллегой (все они уже знали, что ее работа в больнице – сущая правда), и отправились по своим делам, указав напоследок, где и как искать обучающихся на юридическом факультете.
Заглянув в гардеробную, где немолодой, но румяный сторож принимал у студентов шинели и тут же торговал за комиссию подержанными учебниками, пособиями и конспектами, девушка не без робости поднялась по мраморной лестнице на второй этаж.
Конец длиннющего коридора, проходящего через все здание, терялся в голубоватой дымке. Сам коридор был заставлен шкафами с книгами, стены завешаны объявлениями и расписаниями лекций. По коридору какими-то волнами ходила толпа одинаково одетых студентов. Стоял страшный шум, но Дуня, которая при иных обстоятельствах испугалась бы подобной обстановки до дрожи в коленях, нынче слишком волновалась за Софи и не думала о своих страхах. К тому же первая встреча с исполненными доброжелательства «коллегами» вдохновила ее настолько, что от присущей ей по конституции робости почти не осталось следа. Все же, чтобы слегка успокоиться и настроиться на дальнейшие действия, Дуня перевела дух, прочитала несколько объявлений, и, в числе прочего, узнала, что университетский яхт-клуб закрыл сезон, атлетическое общество, напротив, приглашает студентов из интересов собственного здоровья стать его действительными членами, а грузинское землячество назначает очередной сбор на 5 часов пополудни возле дверей 141 аудитории.
На поиски Гриши ушло не более получаса. Дуня уже почти без стеснения обращалась к студентам, выбирая тех, которые выглядели постарше и попроще. К ее удивлению, среди студентов в форменных тужурках встречались и совсем немолодые люди, даже с сединой на висках. Среди них были и умышленно небрежно одетые, с длинными волосами и кудлатыми бородами, в которых тоже пробивалась седина. Встречались и явные щеголи, в сюртуках на белой подкладке, со шпагой на боку. Всех означенных крайностей Дуня избегала, так как интуитивное понимание восточного понятия «срединного пути» было прочно усвоено ею буквально с молоком матери.
Все, к кому она обращалась, готовы были помочь серьезной, встревоженной девушке, и вскоре, сопровождаемая очередным доброхотом, из дверей одной из аудиторий чуть ли не бегом показалась знакомая фигура, вся сшитая из порывистых движений. Следом шел медленно улыбающийся Аркадий. Иным, знавшим Гришу недостаточно близко (в их число входила и Дуня), совершенно невозможно было бы представить себе молодого человека в состоянии покоя. Казалось, само его существование – суть движение, и стоит ему остановиться и опустить руки, как он попросту пропадет, растает в воздухе наподобие утреннего петербургского морока.
– Что ж? Что ж?! Мне сказали – сестра! Вы – Дуня, я помню! Ну, не молчите же! – речь Гриши, негромкая, скачущая, вся какая-то переменная, напоминала о несильных порывах прихотливого приморского ветра. – Что – Софи?! Я знаю, вы не стали б попусту! Ну скорее же!
– Софи пропала! – выпалила Дуня, торопясь вставить слово.
– Как пропала? Когда? При каких обстоятельствах? – несмотря на усилившуюся до шторма жестикуляцию, вопросы Гриши были точными и вполне осмысленными.
Буквально за пять минут Дуня рассказала все, что знала, включая разговор в полицейском участке. Спустя еще четверть часа Дуня, Гриша и присоединившийся к ним Аркадий ехали на извозчике в сторону Адмиралтейской части.
До пяти лет Софи сосала во сне большой палец и спала только и исключительно, свернувшись в плотный клубок и перекрестив голени. Старая нянька Федосья видела в этом непорядок, и потому каждый вечер разворачивала господское дитё, вынимала из рта покрасневший пальчик, вытягивала ручки и ножки, и снова укрывала Софи одеялом. Немедленно, прямо на глазах старухи, худенькое тельце опять сворачивалось в комок.
О непорядке Федосья докладывала барыне Наталье Андреевне. Барыня родила почти подряд троих детей (Софи, Гришу и Аннет), в результате чего имела расстроенные нервы, бинтовала грудь, лечилась от мигрени, непрерывно бранилась с мужем, кормилицами и прислугой, и слышать ничего о детях не желала. Впрочем, семейный доктор, почти непрерывно пользовавший слабенькую Аннет и саму Наталью Андреевну, как-то заглянул по ее просьбе к Софи, расспросил старую няньку, посмотрел образовавшуюся на пальчике кожистую мозоль, сделал козу подвижной, ясноглазой малышке, которая, как и младший брат-погодок, казалась ему удивительно живой и симпатичной. О результатах визита его расспросить забыли, и доктор сам, своим желанием, при случае растолковал Наталье Андреевне, что ничего страшного у Софи он не нашел, странная позиция, в которой любит спать ребенок, в точности повторяет позу, в которой зародыш находится в утробе матери, а в совокупности с сосанием пальца все это может означать, что малышке не хватает внимания и тепла.
– Значит, она ничем не больна? – уточнила Наталья Андреевна, внимательно выслушав врача.
– Очень здоровый ребенок, – подтвердил доктор. – Среди петербургских малышей редко такого встретишь.
– Ну и слава Богу! – вздохнула Наталья Андреевна. – А внимание пусть ей Федосья уделяет. За то ей и жалованье платят.
После пяти лет, когда Софи уже вовсю проказничала, неизменно привлекая к этому делу младшего брата, и бойко болтала по-русски и по-французски, ее существование наконец заметил отец, Павел Петрович.
Все и всегда говорили, что Софи удивительно похожа на него. Когда Софи пошел шестой год, он вдруг понял, что ему приятно это слышать. Павел Петрович полюбил разговаривать с ней, охотно читал ей немецкие сказки и стихи, купил смирного немолодого пони, и стал проводить со старшей дочерью достаточно много времени. Когда к Павлу Петровичу приходили гости, Софи бесстрашно заходила в кабинет, залезала к отцу на колени и сидела там, иногда вмешиваясь в разговор с неожиданными, часто смешными репликами.
В это же время Софи перестала сосать палец и стала спать обычным манером, на животе, вытянувшись под одеялом.
После смерти Павла Андреевича поза вернулась. Софи сама себе удивлялась, но только свернувшись под одеялом в плотный клубок и обхватив руками колени, она чувствовала себя в безопасности. Старенькая Федосья умерла, семейный доктор по-прежнему пользовал Домогатских, но с Софи практически не встречался, так как она по-прежнему ничем не болела. А больше и некому было рассказать ей о ее ранних детских привычках и рассеять недоумение. Впрочем, особенно задумываться о вещах, из которых не проистекало немедленных следствий, требующих каких-то действий, Софи не любила и не имела привычки. В Сибири и после возвращения из нее она спала так, как ей было удобно.
Теперь Софи проснулась оттого, что узкий щекотный лучик полз по ее правому веку, согревая глаз и правую же сторону носа. Софи чихнула, дернула головой и сразу уткнулась подбородком в колени, так, что лязгнули зубы. Колени были обтянуты подолом платья. В платье никто не ложится спать. Значит…
Софи разом вспомнила все, что с ней случилось, и плотнее, до хруста в переплетенных пальцах сжала кисти рук.
Где бы она ни очутилась и что бы ни произошло, нельзя показывать свой страх. Почему? Софи затруднилась бы ответить. Она просто знала, что так надо. Бедная Дуня! Как она, должно быть, напугалась, оставшись одна на улице, после того, как Софи увезли в неизвестном направлении. Думать о Дуне и тревожиться за ее состояние было проще и спокойнее, чем раздумывать о собственном положении и искать из него выход. Впрочем, как ни оттягивай этот момент, а просыпаться и вставать все равно придется.
Но отчего ж я заснула?
Софи осторожно покрутила носом, потом поднесла к лицу кисти рук. Запах почти выветрился, но все еще чувствовался. Эфир. Дуня как-то рассказывала ей, что в больнице его иногда используют для погружения пациента в бессознательное состояние, когда делают операции. Впрочем, эфир в этом отношении очень ненадежен, действует на всех по-разному, дает всякие неожиданные осложнения, и настойку опия по-прежнему применяют для обезболивания куда чаще.
Софи сначала села на кровати, а потом и встала, придерживаясь за спинку одной рукой. Голова слегка кружилась, ноги казались ватными, но в целом – самочувствие было вполне пристойным и никаких ужасных последствий действия эфира не наблюдалось. В комнате было темно и никого не было. Разбудивший Софи солнечный луч пробивался сквозь щель в закрытых ставнях.
В романах, которые Софи любила читать в детстве и ранней юности, обязательно кого-нибудь похищали или пленили. С тех пор она помнила, что, оказавшись в плену, романные герои очень любили подробно (страниц на пять) разглядывать место, в котором их заточили, замечая мельчайшие, зачастую самые неожиданные детали, вроде трещины на боку кувшина с водой или паучка, пробиравшегося среди соломинок подстилки. Впрочем, ни глиняных кувшинов, ни охапки соломы в месте, где очутилась Софи, не было и в помине. Обстановка в полутьме казалась (или на самом деле была?) богатой и изысканной, но Софи не собиралась ее разглядывать на манер романных героев. По ее мнению, человека, которого куда-то засунули против его воли, должны по настоящему интересовать только два предмета обстановки – дверь и окно.
Подойдя к двери, Софи подергала ее, убедилась, что она заперта, и начала стучать сначала кулаками, а потом и ногами. С двери посыпались кусочки белой и золотой краски. Никто не отозвался. Софи прислушалась. Откуда-то неслись звуки рояля и, кажется, пение. Играли Вагнера. Софи от рождения была немузыкальна, но Вагнера и немецкие марши любил Павел Петрович, а маменька, напротив, считала этого композитора слишком тяжеловесным и излишне напыщенным. Софи в пику Наталье Андреевне полагала, что музыка Вагнера ей близка. От ее стука в дверь игра на рояли не прекратилась. – «Что ж, – Софи пожала плечами. – Тем лучше для меня. Или хуже. Увидим.»
Она подождала еще немного, потом подняла изящную табуретку с изогнутыми ножками, подошла с ней к окну и ударила ножками по стеклу. Осколки посыпались на пол и между рамами почему-то не со звоном, а с тревожным шелестом. Не особенно заботясь о своих руках и понимая, что времени у нее не много, Софи обломила острые торчащие края, залезла на подоконник и потянулась к ставням. Они были заперты снаружи, что было возможно в одном-единственном случае: покои, в которых томилась Софи, находились на первом этаже. Софи снова подняла табуретку двумя руками и изо всех сил ударила в ставни, надеясь сбить задвижку, замок или хотя бы привлечь чье-нибудь внимание. Одновременно с ударами она пронзительно вопила:
– Спасите! Помогите! Режут! Убивают!
В дверном замке провернулся ключ, изогнутая бронзовая ручка наклонилась к полу. Софи, которая все время оглядывалась на дверь, заметила это, быстро отбежала от окна к двери, отошла в сторону и подняла табуретку над головой, намереваясь обрушить ее на голову тому, кто войдет.
Дверь распахнулась резко, как от сильного толчка, но никто не появился. Не расставаясь с табуреткой, Софи осторожно выглянула в темный коридор. Тут же сильные руки подхватили ее и куда-то поволокли. Софи выронила табуретку, но продолжала вопить и отбиваться. В промежутках между воплями она пыталась укусить или оцарапать мучителя, и по-видимому, достигала цели, потому что с его стороны раздавалось глухое шипение и еле слышные ругательства.
Глава 9
В которой читатель знакомится с обитателями коммуны на Рождественской, Туманов получает письмо от Недоброжелателя, а Софи обретает свободу с помощью бронзового кувшина
Коммуна располагалась в сером и мрачном доходном доме на 4й Рождественской улице. Вход из двора-колодца. Дородный пожилой дворник проводил Дуню и двух молодых людей явно неодобрительным взглядом. На лестнице пахло керосином, рыбьей требухой и пригоревшей пшенной кашей.
Последний, пятый этаж. Дверь не заперта. Две смежные комнаты с потертыми, кое-где ободранными обоями, прихожая с натоптанной осенней грязью и крохотная кухня. На столе, полу, полках – книги, журналы, стаканы, статистические листки, какие-то записи, сделанные разными подчерками. Две кровати, застеленные тонкими суконными одеялами. На одной из них сидит сутулая женщина с папиросой в руке и делала какие-то пометки в журнале. Волосы у нее давно немытые или больные, плотно зачесанные назад и стянутые на затылке.
Услышав вошедших, женщина подняла голову, отвела руку с папиросой и глядела со спокойным вопросом. Стало заметно, что она еще молода и у нее очень красивые глаза – темно-серые с синевой, переходящие в черноту по краям радужки.
Дуня не знала, что сказать, поэтому молчала. Гриша поморщился, потом натянул на лицо вежливую улыбку.
– Здравствуйте, Матрена. Можно ли мне Олю увидеть?
– Здравствуйте, – хором поздоровались Дуня и Аркадий.
Матрена кивнула, неторопливо отложила журнал, встала с кровати и всем по очереди, начиная с Дуни, протянула руку. Пальцы у Матрены были сухие и сильные.
– Оля спит. У нее ночью была встреча, – сообщила она, мотнув подбородком в сторону соседней комнаты, проход в которую был занавешен потертой плюшевой занавесью. – Если дело срочное, могу разбудить.
– К сожалению, да. Срочное, – Гриша склонил голову.
– Хорошо, сейчас разбужу, подождите здесь. Присаживайтесь. Семен! – крикнула она в сторону кухни. – Поставь самовар. И погляди: у нас, кажется, еще с вечера плюшки остались…
Невидимый Семен пробормотал что-то согласное и тут же чем-то загремел, должно быть, насыпая угля в самовар, Гриша сделал протестующий жест, но Матрена не обратила на него внимания и скрылась за занавеской.
Буквально через минуту из соседней комнаты появилась Оля. В лице ее не было ничего сонного, помятого, раскрытого. Казалось, она спала вполглаза и стоя, как боевой конь.
– Гриша! – удивилась она. – Здравствуйте все! Вы, кажется, Евдокия? Простите… Мы не представлены. Аркадий? Очень приятно. Чем обязаны?
– Ольга! – одернула подругу Матрена. – Чего ты опять антимонии разводишь? Чай, не на приеме. Не надо этого людям. Садитесь, говорю, все, где место найдете, сейчас чай будем пить…
– Благодарю, Матрена, но на чай совершенно нет времени, – решительно отказался Гриша, понимая уже, что поговорить с Олей наедине не удастся. – Софи пропала, похищена вчера невесть кем. Она с вами накоротке или нет, мне не докладывает. Я теперь пришел на всякий случай узнать: не от ваших ли дел все идет…
– Софи похищена?! – Матрена удивленно и вроде бы даже слегка пренебрежительно подняла широкие брови. – Что за романический бред?! Кому это надо? Когда? Как?
Услышав про черную карету и человека в маске и черном плаще, она нервически захохотала и потянулась за папиросой. Гриша сжал кулаки, у Дуни на глаза навернулись слезы.
– Ежели все это правда, надо искать среди артистов, балаганщиков, прочей им подобной шушеры, – отсмеявшись и закурив, сказала Матрена. – Есть у нее такие знакомые? – и сама же себе ответила. – Не слыхала ни разу. Впрочем, у нашей Софи вполне могли возникнуть какие-нибудь идеи… Например, описать в следующем романе жизнь циркачей. А отсюда уже рукой подать…
Оля все это время молчала, комкая на груди платок, и все бледнела, покрываясь уже какой-то неживой, известочной желтизной. Дуня смотрела на нее с тревогой, в голове ее сменяли друг друга медицинские диагнозы.
– Я знаю этого циркача! – вдруг горячо воскликнула Оля. – И это я во всем виновата! Я! Я обещала ему, но как-то не складывалось все. А он… Он не захотел больше ждать! И я не сказала Софи, чтобы она… Он на все способен! Едем! Едем сейчас же!
Девушка пошатнулась и вынуждена была схватиться за железную спинку кровати. Дуня сделала шаг вперед, чтобы при надобности поддержать ее. Матрена нахмурилась.
– В чем ты виновата? Кому ты обещала? Что? Что вообще за история между тобой и Софи?
– Машенька, прости, я тебе потом все объясню. Сейчас вовсе времени нет. Едемте, господа! Едемте, Евдокия!
Оля оттолкнулась от кровати и почти бегом бросилась к выходу, едва не столкнувшись в дверях с Семеном, который нес из кухни готовый самовар.
Ничего не понимающие Гриша, Дуня и Аркадий последовали за ней. Напоследок Дуня вежливо улыбнулась Матрене и поздоровалась с Семеном. Семен, большеногий и большерукий, в синей студенческой тужурке, поставил самовар на пороге и проводил всех изумленным взглядом.
– Не можно, милостивые барышни и господа студенты. Никак не можно-с!
Швейцар Мартынов стоял на пути молодых людей, тупой и нерушимый, как старый, но еще крепкий бастион.
Гриша и Аркадий старались сдерживаться, что-то объясняли, Дуня ошеломленно молчала (со вчерашнего вечера она чувствовала себя героиней идиотской оперетты, и все, кому она рассказывала о происшествии, начиная с полицейского в участке и кончая сутулой Матреной, только утверждали ее в этом ощущении), а вот Оля, которая отчего-то полагала себя виноватой в случившемся, разбушевалась неожиданно для всех:
– Я пойду в полицию, вашего Туманова арестуют! И вам не советую его покрывать! Он, если желаете знать, похитил девицу дворянского звания, и даром ему это не пройдет! Самодур! Если хоть волос с головы Софи упадет, никакие деньги тебе не помогут! Найдется управа!
Отставной унтер наливался кирпичным цветом, беспомощно поглядывал на молодых людей в университетских шинелях, безуспешно ожидая хоть какого разъяснения разразившегося скандала. Хотя именно он должен был принять решение, его мозги положительно не справлялись с ситуацией. Студенты. Девица явно из господ, и, кажется, даже где-то виденная. В чем-то обвиняет… Кого? Хозяина? Он кого-то увез, украл? Ее? Да нет, не может того быть, вот же она стоит… Кого-то еще? Девицу? Но зачем хозяину кого-то красть, когда они сами к нему десятками липнут… Не может того быть, потому что не может быть никогда. Тогда что ж? Ошибка? Скорее всего. Так и надо сказать.
– Того, что вы говорите, не может быть! – внушительно сказал швейцар Мартынов и в подтверждение своих слов погладил бороду. – Здесь какая-то ошибка вышла. Хозяин наш к девицам и бабам, можно сказать, равнодушен, а вот они к нему – как раз нет. Да и в заведении его сейчас нету, так что вы здесь напрасно время теряете. Идите и поищите свою пропажу в ином месте. У нас – нипочем не выгорит.
– Я буду говорить лично с Тумановым, даже если мне понадобится для этого сейчас вас убить, – непримиримо сказала Оля и поджала губы. – Лучше пропустите.
Отставной измайловец, который никогда не бледнел даже под ураганной картечью в самых кровопролитных сражениях, почувствовал, как кровь внезапно отлила от лица и скопилась в комок где-то посередине горла.
Что делать?!!
От дальнейших страданий швейцара избавил тумановский лакей Федька.
– Чего тут у тебя, дядька Степан? Что за сбор? – удивился он, выныривая откуда-то из бокового хода. Со стороны Мартынов походил на медведя, отбивающегося от своры пуделей.
– Да вот, – с трудом проталкивая слова через внезапно сузившееся горло, сказал Мартынов. – Молодые господа хозяина требуют. Какие-то у их к нему претензии дурацкие…
– Так и пусти! – легко разрешил Федька. – Михал Михалыч нынче в сплине пьет, и портьеры на веревки режет. Может, они хоть его отвлекут…
Оля, Гриша и Аркадий узрели в словах лохматого Федьки нежданную поддержку своим замыслам и приободрились. Дуня, которая мыслила логичнее остальных, напротив, пригорюнилась. Если неведомый ей Туманов напивается и режет занавески, значит у него теперь явно нет других, более веселых занятий. Если бы предположение Оли оказалось верным, и именно он увез Софи для каких-то своих целей, то уж что-что, а сплин бы ему сейчас не грозил – в этом Дуня была твердо уверена.
– Проси!
Когда Федька распахнул двери в хозяйские покои, молодые люди не смогли сдержать изумленных вздохов, а Оля, которая побывала тут совсем недавно и имела возможность сравнивать, судорожно всхлипнула.
Казалось, что по комнатам пронеслась стая бешеных обезьян, уродуя, разбивая и разрывая все попадающееся под руку, от пола до потолка.
Сам Туманов сидел на полу и сосредоточенно, помогая себе зубами и ножом, отрезал длинную полосу от фиолетово-красного ковра. Рядом с ним стояла почти пустая бутылка хорошей водки и лежала надкушенная четвертушка ситного дешевого хлеба.
– Ковер-то зачем, Михал Михалыч? – укоризненно покачал головой Федька. – Чем ковер-то помешал?
– Поди вон! – равнодушно ответил Туманов. – Убью… – тут его взгляд сосредоточился на новых посетителях. – А, Ольга! Кто это с тобой? Зачем они? А где Софья? Не пошла? Ну что ж поделать. Но уговор остался: пока Софью не приведешь, денег на революцию не дам. Ни-ни! – Туманов глянул мутными глазами и погрозил пальцем.
Гриша, Аркадий и Дуня смотрели дикими глазами, абсолютно ничего не понимая в происходящем, Федька огорченно сопел позади них.
Оля, осторожно переступая через осколки и обрывки, прошла вперед и остановилась прямо перед сидящим Тумановым (он подобрал под себя ноги и глянул на нее с некоторой заинтересованностью).
– Это я у вас желаю спросить: где Софи?! – с места в карьер начала Оля. – Сознайтесь, вы, пьяная скотина, мешок с деньгами, вообразивший из себя неизвестно что, похитили ее, но у вас ничего не вышло, и вот теперь… Где она?!! Что вы с ней сделали?!! Признавайтесь, или я немедленно иду в полицию!
– Я похитил Софи?! – Туманов неожиданно легко вскочил на ноги. Все в комнате, даже стоящие у двери, отшатнулись на шаг назад, настолько много места он сразу занял. – Что ты несешь, Ольга? Ты сошла с ума? Где Софи?!
– Я не знаю, – Оля опустила глаза и неожиданно картинно заломила руки. Ей, как и всем остальным, стало окончательно ясно, что Туманов не притворяется, и к пропаже Софи он не имеет никакого отношения.
– Расскажи все! – потребовал он. – Хотя… Подожди! Федька, принеси воды. Ведро, как положено!
Расшвыряв кучу обломков и отыскав в ней погнутый медный таз, Туманов водрузил его на кровать (другой целой мебели в комнатах на первый взгляд не было). Федька принес ведро, оставил его на пороге и тут же скрылся с глаз от греха подальше. Туманов усмехнулся, повел налитыми кровью глазами, сунул ведро в руки оторопевшего Аркадия, а сам склонился над тазом, придерживаясь рукой за кровать.
– Лей сюда! – свободной рукой он показал на шею и взлохмаченный затылок.
Аркадий зачем-то заглянул в ведро. На поверхности воды, по кругу, словно гоняясь друг за другом, плавали мелкие льдинки.
– Лей, тебе говорят! – рявкнул Туманов.
Аркадий зажмурился и стал лить воду на голову Туманова. Туманов стонал, вертел головой. Ледяная вода проливалась ему за шиворот, на пол и на кровать. У Гриши отвисла челюсть, Дуня прислонилась к ободранной стене, Оля уже успокоилась и смотрела на действие с одобрением и надеждой.
В момент, когда вода кончилась, Аркадий поставил на пол пустое ведро, а Туманов по-звериному отряхивался (брызги летели на всех присутствовавших), в комнате опять появился Федька с тревожным и хмурым лицом. В руках он держал запечатанный конверт.
– Вот, Михал Михалыч, извините, что побеспокоил, – растеряно перебегая глазами с одного посетителя на другого, сказал он. – Мартынову только что какой-то оборвыш для вас передал. Сказал, срочной важности, беги мол, скорее, хозяин тебя наградит… Мартынов мне отдал…Да вот…Как-то тревожно все, Михал Михалыч! – решился Федька. – Поверьте мне, я ету гадость нутром чую! Вам бы оберечься теперь…
– Давай сюда! – нетерпеливо сказал Туманов, обтирая мокрые руки об штаны.
Он разорвал конверт, развернул лист дорогой голубоватой бумаги, стал медленно читать, шевеля толстыми губами.
Прочитав, Туманов отбросил письмо, выругался так, что Оля с Дуней присели, и со всего размаху ударил кулаком по ближайшей стене. Стена задрожала, а на костяшках разбитой руки почти сразу же выступила кровь.
