Текст книги "Жили-были, ели-пили. Семейные истории"

Автор книги: Екатерина Рождественская

Лидка и Ося

Часто к нашей подростково-старческой компании присоединялся денежный игрок, Иосиф Кобзон, который очень любил Лидкиных друзей и приглашал их на все свои концерты. Он часто играл с нами. Мой стартовый капитал в 26 рублей 18 копеек оттуда, из крупного выигрыша у Кобзона.

Мне кажется, что Иосиф Давыдович Кобзон, или Ося Давыдович, как я его всегда называю, всю жизнь был рядом с нами, с отцом, с мамой, хотя познакомились мы семьями, наверное, в самом начале 70-х. С папой, скорее всего, он виделся и раньше, на концертах и «Огоньках», а домой к нам пришел, когда папа увлекся сочинением песен.

Особые отношения у него сразу же установились с Лидкой. Она вообще была чертовски обаятельной и сама безумно любила артистов. Лида была из тех редких женщин, которые, не обладая особенной красотой, чем-то так на уровне подсознания привлекали мужчин, что не счесть им конца. Маленького роста, ладненькая, потрясающе зеленоглазая, она обожала жизнь! Всё ей было в радость, но самую большую радость приносила она. Своей безоглядной любовью и жизнелюбием.

Осю она обожала. Надеюсь, как и он ее. Она готовилась к каждому его приходу, делая помимо его любимой картошки с яйцом и салом еще много всяких вкусных и не совсем полезных вещей. Блинчики, например. А Ося рассказывал ей неприличные анекдоты, которыми она потом делилась со своими подругами, и они громогласно ржали на весь дом, но когда я прибегала на смех, весело отсылали меня со словами: «Тебе еще рано!» Привозил ей журналы с девочками из заграницы, которыми она хвасталась все тем же подругам, и все хором удивлялись: до чего же бесстыдные и развратные стали девки! Но улыбки их говорили о том, что лет 50 назад они еще и не такое творили!

Молодой Ося с удовольствием блистал среди бывших примадонн и комических старух. Этих встреч «девушки» ждали, все время уточняя время, к ним готовились – приходили в прическах, ложных бриллиантах и в платьях с люрексом, приносили портвейн и самодельные ликеры.

Дамы его боготворили: молодой, красивый, известный, уважительный, он пользовался неимоверным успехом среди Лидкиных подружек! Они ловили каждое его слово, каждую шутку и старательно записывали скабрезные анекдоты в заранее приготовленные записные книжечки. За это Павочка очень часто гадала Нелли на картах, иногда посвящая ее в тайный смысл будущего, Надька Новикова пела Осе неприличные частушки и все хохотали до слез, Оля Сокольская приносила на эти посиделки специально для Иосифа какой-нибудь деликатес, который ей присылали из Мурманска. Ублажали как могли! Но Лидка спуску никому не давала: Ося пришел к ней, и всё тут! Ревновала, садилась рядом, заливисто смеялась, победно смотрела на подруг!

День рождения отца. 1982 г. Лидка с Осей рядышком

Позже он стал брать Лиду с собой на гастроли – она теперь называлась «цветочница Анюта», вероятно, в честь какой-то опереточной героини, – все цветы после концерта, а их были тонны, складывались к ней в номер, и она за ними ухаживала: расставляла по вазам, укладывала в ванну, разбирала. Какое это было для нее удовольствие! Она приезжала, полная впечатлений от города, от встреч, от цветов! Знала наизусть весь Осин репертуар, ходила на все его концерты. А когда через какое-то время встречалась на Осином дне рождения с его музыкантами и они всем оркестром набрасывались на нее с объятиями, Иосиф возмущался: «Вы что так на нее бросаетесь? Баб не видели?» «Таких – не видели!» – был ответ.

В общем, Иосиф Давыдович как стал тогда членом нашей семьи, так им на всю жизнь и остался. Отец очень много песен написал специально для него. Их связывала не только работа, они очень дружили. Когда по болезни врачи запретили одному курить, а другому пить, «выручали» друг друга, обмениваясь сигаретой и рюмкой, но так, чтобы жены не увидели.

Восемнадцатилетнюю Нелли, будущую жену, Иосиф привез из Питера. Первый раз вывел ее в свет на чьем-то дне рождения в ресторане гостиницы «Москва». Во всяком случае, там я ее увидела впервые. Помню шорох, который пронесся по столам, причмокивания мужчин и завистливые взгляды жен, когда Иосиф гордо ввел в зал молодую длинноволосую красавицу.

– Вот, знакомьтесь, это Нелли!

Помимо красоты Нелли оказалась еще и очень умным человеком, что поначалу никак не вязалось с ее наружностью. Суметь сохранить семью, пройти через безумные испытания и остаться собой смог бы далеко не каждый. А она сегодня мама двух прекрасных детей и бабушка семерых внуков. Или уже восьмерых, точно не знаю. Хотя не удивлюсь, если их уже и девять. И главное, они вместе уже более тридцати лет.

А когда замуж выходила я, то у меня даже и выбора не могло быть, кого приглашать в качестве шафера – только Иосифа! И когда мы пошли регистрироваться, выяснилось, что надо заплатить 3 рубля, а денег в карманах ни у кого не было – все же в праздничных нарядах! Ни у кого не было, а у шафера, естественно, оказалось! Эту трешку я должна была ему долго-долго, пока уже в нынешнем веке не купила на антикварном рынке пачку старых трешек и не отдала ее ему прилюдно, с процентами, как полагается.

Иосиф всегда был рядом, когда нам было трудно. Когда болел отец. Приезжал, слушал новые стихи, подолгу разговаривал, поддерживал. Прилетел во Францию, когда отец лежал там в больнице. Помогал и деньгами, когда видел, что ситуация совсем уже безвыходная.

Когда в день папиного рождения, 20 июня, Иосиф приезжает на Переделкинское кладбище, чтобы навестить друга, то обязательно закуривает и кладет сигарету на край могилы. И ждет, пока она докурится сама. Сигарета для отца. Каждый год. Теперь ему уже можно курить.

Праздник на даче в Переделкино

Неля Кобзон и Ксения

На дне рождения папы. Иосиф, как обычно тамада

Иосиф и Андрей Дементьев

Принимать гостей мы любим. Начало 90-х

Лепешки

Главным Лидкиным коронным блюдом были, конечно, лепешки. И блинчики. Она всегда с тестом разговаривала, что-то ворковала, чему-то улыбалась и месила, месила, месила…

Ее лепешки из дрожжевого теста, жаренные в масле, проходили какую-то свою жизнь в Лидкиных руках. У них было рождение и апофеоз – зачем называть смертью высшее из наслаждений, хоть и грех?

Она долго сеяла муку, потом взбивала руками, мяла, вымешивала, шлепала, гладила, била, швыряла, уговаривала тесто, пока оно, наконец, напитавшись кислородом, надышавшись, так сказать, став гладким и очень приятным на ощупь и «трогательным», как я его называла, не опускалось на дно огромной кастрюли, закрывалось льняным влажным полотенцем и ставилось недалеко от плиты в уютное теплое местечко.

«Все, полежи здесь», – просила его бабушка и потом несколько раз еще подходила к кастрюле и заглядывала под полотенце. «Ну как ты там? – каждый раз спрашивала она тесто, ставшее к этому времени уже почти родственником. Тесто, вероятно, что-то отвечало, вздыхало и начинало увеличиваться на глазах. Когда полотенце поднималось грибом над кастрюлей, выдавливаемое тестом, бабушка отлепляла его ото льна и радовалась объему: «Ну вот, это совсем другое дело! Ну что, пошли?»

«Пошли», – видимо, отвечало тесто, и они вдвоем отправлялись к заранее приготовленной огромной доске, щедро посыпанной мукой.

Немножко придать формы, припудрить и нарезать на колобки – пусть теперь подходят по одному, у каждого ведь начиналась своя особая жизнь с известным торжественным концом: ахами, охами, причмокиванием и облизыванием пальцев, но это еще впереди, подождем! Они еще не настоящие лепешки, но скоро, очень скоро ими станут! Теми самыми! Поэтому сказка про Колобок понятна мне с самого раннего детства, как никому другому: «Колобок, колобок, я тебя съем!» А как иначе-то?

Колобки, чуть помятые, снова вымешанные и сдобренные мукой, лежали теперь гордо, шеренгами, совершенно не соприкасаясь, а даже несколько поодаль друг от друга – ведь снова надо полежать, отдохнуть, подняться, превратиться из подростковой лепешки во взрослую, объемистую и, главное, не прилипнуть друг к другу – это просто неприлично и недопустимо! И снова под влажное полотенчико, снова ждем. Я, правда, тыкаю иногда пальцем в тот, что с краю, не могу удержаться, очень уж приятно, и смотрю, как глубокий след от моего тоненького детского пальчика исчезает, колобок снова приобретает изначальную форму и его уже не отличишь от других. Главное, чтоб никто не заметил – тесто не любит, когда его тревожат. Снова ждем, снова время.

Когда гости, наконец, за столом и пошли в ход всякие бочковые селедки, вымоченные в молоке, губернаторская икра под замороженную водочку и бородинский хлеб, салат из красного лука, разных помидоров и оливкового масла цвета тыквенных семечек, только что открытые мамины любимые рижские шпроты, капуста провансаль, заквашенная ровно три дня назад – ни больше, ни меньше, – и другие закуски, припрятанные к празднику или купленные случайно, – вот тогда самое время начинать жарить лепешки!

Бабушка торжественно скидывает с голеньких упругих колобков полотенце, будто все они вместе идут главным лотом на аукционе – и начитается действо.

Сковородка раскаляется, на вилку гордо натыкается полсырой картошки, которую бабушка каждый раз обмакивает в подсолнечное масло и смазывает чугун. Сковородки тоже особые – старинные, тяжелые, привезенные еще из Саратова. Их никак нельзя было мыть, а только вытирать дочиста белой бумагой, чтобы видеть, когда вся гарь исчезнет. Потом Лидка мнет в руках каждый колобок, расправляет его, чтоб он превратился в лепешечку. Что-то приговаривает, протыкает каждую несколько раз насквозь вилкой, чтоб лепешка не вздувалась над сковородкой от радости, а была б приличного вида в палец толщиной. И жарит до корочки. И переворачивает почему-то руками, не используя ни вилки, ни лопатки. Меня это всегда пугало и восхищало, такие отношения с огнем, раскаленными сковородами и шкворчащим маслом! Ну не помню я, чтоб бабушка когда-то сильно обжигалась или ходила с забинтованными от готовки пальцами. Не было такого на моей памяти! Наверное, какая-то магия!

Так вот, кладет она ее, родимую, на жаркую сковородку, а та шипит, пускает пузыри из теста, еще сильней прихватывается, какие-то места свои приподнимает, какие-то, наоборот, прижимает к металлу и получается обязательно уникальной, в смысле ни на какие другие не похожей. Можно показать на нее и сказать: «Это моя!» И ее ни с какой другой не спутаешь!

Как лепешка обжарилась, бабушка плюхает ее на зеленую кузнецовскую тарелку и умасливает ее в прямом смысле этого слова так, что с нее, горячей, течет! А сверху еще лепешка и еще, и еще…

– Лииидкааа, мы уже не можем ждать! – кричат от стола гости, и Лидка подхватывает высоченную стопку из лепешек и спешит в народ. Через минуту возвращается к плите с пустым Кузнецовым – лепешки расхватаны и частично уже проглочены. Вот такой бесславный – а может, и славный у них конец!

А бабушка торжественно вздымает еще одно полотенце с еще одного противня и берется за жарку новой порции наших уникальных лепешек!

Для дрожжевых лепешек понадобятся:

3 стакана муки,

0,5 ч.л. сухих дрожжей,

1,5 ч.л. морской соли,

1 ст.л. сахара,

1,5–1,75 стакана теплой воды,

2 ст.л. оливкового масла.

Замесить тесто, дать ему пару раз подняться, разделать на колобки, жарить в масле на сковородке (одна лепешка на небольшую сковородку). Готовые лепешки смазать сливочным маслом, чуть посолить.

P.S. Тесто надо любить и с ним разговаривать.

Сухой, официальный рецепт. А сколько удовольствия!

Подвал на Воровского

Около входа в подвал на улице Воровского

Папа с Василием Аксеновым. 60-е

Народ в нашей маленькой подвальной комнате был тогда, в середине 50-х, почти каждый вечер – ведь очень удобно заскочить по-приятельски после ресторана ЦДЛ. Мы жили почти в ресторане, ну, в двух шагах, во дворе Союза писателей на улице Воровского, и иногда к нам захаживали то Михаил Светлов, то Смеляков или Луконин, Луговской, Долматовский, Матусовский или еще кто-то из великих. Но чаще, конечно, приходили однокурсники, недопившие и совсем безденежные. Тем более что папа редактировал тогда журнал «День поэзии» и ему поэты несли свои стихи.

У Луговского был давний роман с Лидкой: он приходил часто, а в мае, видимо, когда произошло начало их отношений, возникал торжественно, с цветами и каждый раз что-то Лидке шептал. Та вздыхала, ставила цветы в высокую хрустальную вазу на ножке и шла жарить блинчики. После ужина они садились на лавочку во дворике Союза писателей под китайскими яблонями и долго о чем-то разговаривали. А я ездила вокруг них на трехколесном велосипеде. И не знала, конечно, кто такой Луговской.

Приходил в подвал на Воровского и Вася Аксенов. Совсем молодой. Он вечно приносил спиртное, и Лидке это порядком надоело – она считала, что он растлевает детей – Аллу и Роберта. А тот в ответ уверял, что это просто творческая необходимось и что никого он не спаивает, просто глоток для настроения и создания необходимой атмосферы. Но Лидка стояла на своем и каждый раз взглядом сканировала Аксенова, чтобы не допустить непорядка. Тогда Вася придумал способ проноса водки на запрещенную территорию. Он ставил авоську с завернутыми в газету бутылками прямо под Лидкиным окном, которое находилось намного ниже уровня земли, и спокойно стучал в дверь. Лидка открывала, видела, что у Васи в руках ничего нет и не выпирает из карманов, улыбнувшись, пускала его в квартиру. А как только уходила на кухню, Вася пробирался к ней в комнату и выуживал из-за окна бутылки. Пока его не застукали как-то раз за этим делом. Вспоминалось потом ему всю жизнь!

Папа приехал из Петрозаводска, и сначала ему пришлось какое-то время пожить в общежитии Литинститута, которое располагалось почему-то в Переделкино. Но ввиду постоянного отсутствия дензнаков ему несколько раз приходилось ходить из Переделкино до Тверского бульвара пешком. Был спортсменом, поэтому вместо обычных пяти часов доходил за четыре с половиной. Потом переехал к тетке на Большую Бронную рядом с институтом, а позже, женившись на маме, обосновался у нее в подвальной комнатке в коммуналке на Воровского, где обитало еще девять семей.

Поздравление Сергея Михалкова в день свадьбы родителей

Совсем еще молодые!

Новая высотка на Кудринской была видна из нашего двора. 50-е

Во дворе Союза писателей, где мы жили. Я модная!

Катька, Катышок, Катюха…

В Коктебеле. 1962 г.

С папой. Начало 60-х

Я там и родилась, в подвале на Воровского, в маленькой шестиметровой комнатке. В смысле в этот период, а не именно в той комнате. Когда мне исполнилось два года, мы и переехали на Кутузовский проспект, совсем тогда новый и современно хрущевский! На шестой этаж! Мы взлетели! С упоением пользовались лифтом, закрывая с грохотом железную дверь с решеткой, а потом еще две стеклянно-деревянные дверцы. И я всегда по грохоту – а просто нельзя было иначе закрыть дверь – слышала, когда домой приходили родители. Квартирка была метров пятьдесят, не больше, с пятиметровой кухней и балконом, выходящим на проспект и Дом игрушек прямо напротив. Какое же это счастье было – жить напротив Дома игрушек! На крыше огромными разноцветными буквами специально для меня так и было написано: ДОМ ИГРУШЕК! Ночью они светились, лезли мне в окно – а я смотрела на них, засыпала и чувствовала себя самой счастливой! Да и гуляла я просто, без присмотра, с местными во дворе. И можно было позвать меня из окна, и я сразу приходила. Даже наша собака Тимка, спаниель, гуляла одна. Я выпускала ее, она бежала вниз по лестнице с шестого этажа, лапой открывала дверь, нагуливалась, садилась у подъезда и ждала соседей, чтобы ей открыли, а потом скреблась в квартиру. Мы с ней были очень самостоятельными!

Жили мы тогда очень компактно: баба Поля, Лидка, мама, папа, я и Тимка. Родительский друг, замечательный Володя Резвин, архитектор, очень изящно поделил нашу хрущевку так, чтобы у каждого был свой угол: у Лидки, у меня и отдельная бабполина каморка. Папа с мамой в кабинете, где посередине была модная полка напросвет с пола до потолка, отделявшая деловую часть – папин стол с пишущей машинкой у окна – от спальной части с раскладывающейся кушеткой. И книжные полки во всю стену. Дверь в комнату была обита черным дермантином, как входная, чтобы лишние звуки не отвлекали от работы. Да, еще был английский замок, которым я однажды до крови прищемила палец. Когда замок щелкал и открывалась дверь, я знала, что папа вышел к нам читать новые стихи. Мы с мамой и Лидкой всегда были первыми его слушателями. Мы садились за стол, и папа читал. Я помню, как он первый раз читал посвященные мне стихи: «Дочке». Было мне лет пять-шесть.

Снова в ожидании родителей

Папин кабинет на Кутузовском

Лидка с архитектором Володей Резвиным

Мама со мной

Они всю жизнь так смотрели друг на друга

Проголодалась

Какая была девочка!

Отражение

 
Катька, Катышок, Катюха —
тоненькие пальчики.
Слушай,
человек-два-уха,
излиянья
папины.
Я хочу,
чтобы тебе
не казалось тайной,
почему отец
теперь
стал сентиментальным.
Чтобы все ты поняла —
не сейчас, так позже.
У тебя
свои дела
и свои заботы.
Занята ты долгий день
сном,
едою,
санками.
Там у вас,
в стране детей,
происходит всякое.
Там у вас,
в стране детей —
мощной и внушительной, —
много всяческих затей,
много разных жителей.
Есть такие —
отойди
и постой в сторонке.
Есть у вас
свои вожди
и свои пророки.
Есть —
совсем как у больших —
ябеды и нытики…
Парк
бесчисленных машин
выстроен по нитке.
Происходят там и тут
обсужденья грозные:
«Что
на третье
дадут:
компот
или мороженое?»
«Что нарисовал сосед?»
«Елку где поставят?..»
Хорошо, что вам газет —
взрослых —
не читают!..
Смо`трите,
остановясь,
на крутую радугу…
Хорошо,
что не для вас
нервный голос радио!
Ожиданье новостей,
страшных
и громадных…
Там у вас, в стране детей,
жизнь идет нормально.
Там —
ни слова про войну.
Там о ней —
ни слуха…
Я хочу
в твою страну,
человек-два-уха![2]2
  Рождественский Р. Удостоверение личности. – М.: Эстепона, 2002. – с.471.


[Закрыть]
 

Поняла я тогда только начало, оно мне очень понравилось: «Катька, Катышок, Катюха!» Но потом уж все было очень по-взрослому, мала была, чтобы прочувствовать – это все обо мне сегодняшей, о нас. А тогда… Но сидела и внимательно слушала слова, пытаясь уловить смысл, угадывая рифму.

– Ну как вам, девоньки? – спрашивал отец.

Я обычно кивала, но с годами стала делать ему какие-то замечания. Я – ему! Он уважительно слушал, и были даже случаи, когда что-то менял.

В детском саду

Все вы говнЫ!

Девочка с характером

Любимые

Папина любимая игра, в которую классики советской литературы играли на отдыхе

Папа и Аксенов

Кого-то несут макать!

Записка Василия Аксенова

Облепили!

Аксеновы и родители

Когда родители были в Москве, гости приходили к нам очень часто. Я попыталась составить неполный список самых замечательных людей середины двадцатого века, побывавших в нашей маленькой квартирке, и вот что у меня получилось: Светлов, Плятт, Тарковский, Смеляков, Хикмет, Райкин, Твардовский, Айтматов, Симонов.

Светлов много курил и, чтоб не стряхивать пепел на пол, делал своеобразную пепельницу из брючины и стряхивал пепел себе на ногу. Маму мою звал «скелетушка». Тарковский, когда его спрашивали, как дела, всегда отвечал одно и то же: «Трамваи еще ходят!» О каких трамваях шла речь и при чем тут они, я, конечно, не понимала. И главное, все ко мне тогда обращались одинаково: «старуха». Я переживала, ведь если я в 5–6 лет уже старуха, то что же станет со мной в старости, лет в 25? В общем, была веселая, творческая атмосфера: и родителям, и гостям чуть за тридцать, посиделки до утра, едкий дым столбом от «Беломора» и прочей гадости, выпивается содержимое одних бутылок, им на смену достаются новые, в духовке сидят пирожки, на столе стоят закуски – чем богаты, поскольку количество гостей иногда зашкаливало, но главное – звучат стихи и песни, и спорят, спорят, до первого утреннего троллейбуса. Не жизнь, а сплошное вино! В одну из таких ночей я, как старуха, просто не выдержала. Гости попались новые, очень шумно орущие, не знающие удержу, громко поющие и топающие в такт. Уже приходили соседи и снизу, и сверху, и сбоку, но нет, настроение никому испортить не удалось. Азарт! Запели еще веселей, затопали еще громче. А я, несчастная маленькая девочка, не способная заснуть в соседней комнате и в такой творческо-безобразной обстановке, крутилась в постельке уже не первый час. Я встала, открыла дверь в ад и спокойным ангельским голоском произнесла: «Все вы говны!». Окинула их взглядом, развернулась и ушла к себе. Может, хорошо поддавшие гости приняли это небесное видение в кружевной ночнушке до пят с большими голубыми глазками и светлыми косичками, появившееся из облака дыма, за предвестника перед появлением зеленого змия, поскольку сразу перестали орать и вскоре разошлись. Но эту коронную фразу довольно часто хочется произнести и во взрослом возрасте.

Наверное, сказала бы и еще что-то историческое, но меня сдавали от этого чада и воплей в литфондовский детсад на пятидневку, который помню по нескольким причинам: однажды мне воспитательница запихнула в колготки противные морковные котлеты. Я отказывалась есть, поэтому и запихнула, чтобы они хоть где-то во мне оказались. Хоть в колготках. Рецепт морковных котлет давать не буду. Еще я в саду отравилась отварным говяжьим языком. Как это могло произойти – не знаю, но отравилась именно им. Так всю жизнь и не выношу его. Еще нам капали в суп рыбий жир и натирали корку черного хлеба чесноком, чтобы меньше болеть. Давали бутерброды – белый хлеб с вареной сгущенкой. И Ксеньку кормили в саду тем же спустя 12 лет. Она влюбилась в вареную сгущенку и однажды решила приготовить ее дома сама. Банка же сама как железная кастрюля, решила Ксеня, и поставила ее прямо на конфорку. Дома, как водится, никого не было, и когда через три часа Лидка вернулась, квартира была в дыму, сгущенка – уже вареная– свешивалась скользкими лохмотьями с потолка, а находчивая сестра гуляла во дворе. Квартиру спасли. Сгущенку отскребли. Ксене объяснили законы физики. В общем, детсадовская жизнь запомнилась хорошо, тем более что времени в саду я проводила много. Летом на два-три месяца в летний сад в Малеевку, в остальное время года – на детсадовскую пятидневку у метро «Аэропорт». В Малеевке кусты смородины и крыжовника, опыты на лягушках – мечтала же стать врачом, изолятор с подозрением на свинку, венки на головку и букетики из васильков с соседнего пшеничного поля, вечерняя горка детских трусиков в углу спальни с метками, грозное ворчание няньки: «Айвай тапки и выходи вон!», если что-то было не по её. По воскресеньям водили маленьким табунком мыться в душ – в руках у каждого чистое бельишко, косынка на голову обязательно, независимо от того, мальчик ты или девочка. Очередь в раздевалку, одежка неровной стопкой, а в большой полутемной душевой с деревянными настилами две огромные, нависающие над голеньким дитем нянечки, розовые и толстые, все в складках, словно из павильона «Свиноводство» с ВДНХ. Правда, в мокром белье и орудующие косматой мойдодыровской мочалкой, от которой бедным детям было не увернуться. Зато после бани всегда ждал чай с ватрушками. Я свою отдавала мальчишкам. Ела мало. И вообще, была худа до прозрачности.

Мама подслушала в раздевалке, как один мальчик говорил другому:

– Когда вырасту, женюсь на Катьке Рождественской.

– Ты что, она такая худая…

– А я ее всю жизнь кормить буду…

Не судьба, видимо.

А один месяц в летнем детстве обязательно с родителями в Коктебеле или в Гаграх, а потом уже и в Юрмале. Коктебель, насыщенный молодыми подвыпившими гениями, хулиганский наглый народ, разделение на физиков и лириков, людская разносортица, вечерние костры с песнями, мидии, варенные в чайниках, перманентные романы у них, у взрослых, от рассказов про которые вяли мои детские уши, когда мама вполголоса рассказывала Лидке подробности амурных дел, а я якобы спала. Про погибших перешептывались – Карадаг был гиблым местом, многие тогда разбились, забравшись на гору, все время устраивали какие-то поминки.

И снова подкатывали папины друзья – павлинистый Евтушенко, приземленный Аксенов на своей зеленой «Волге», возвышенная Белла, пловец-тенор-график Красаускас, еще кто-то. И начиналось брожение. Родители отсутствовали как класс, а я сидела с Лидкой на сердоликовом пляже и нанизывала на ниточку куриных божков с дырочкой. Пару раз папа попадал в милицию – один раз не очень трезвые джигиты пристали к красавице маме, и спортивный отец, чемпион по плаванию, боксу и баскету, легко разбросал местную шушеру, за что и был отправлен в коктебельское отделение. А второй раз, в 63-м году, когда была кампания против всяких стиляг в их южном варианте – в то время решили, что нельзя носить шорты. Советский мужчина не должен показывать колени, так поступают только на Западе, а мы свою нравственность должны блюсти, правда ведь? Вот отец в шортах и загремел в обезьянник. Еле вызволили, предоставив солидные документы члена Союза писателей.

И опять гульба, ночные заплывы, дешевое молодое вино, от которого не ходили ноги, а потом стихи, игры, придуманные папой (он писал, например, текст с многоточиями, а друзья должны были вставлять вместо точек прилагательные), антисоветские анекдоты, песни, чаще всего гимн Коктебеля, который и был написан Владленом Бахновым тогда, в разгар антишортовых репрессий:

 
Ах, что за славная земля
Вокруг залива Коктебля:
Колхозы, б…, совхозы, б…, природа!
Но портят эту красоту
Сюда приехавшие тунеядцы, б…, моральные уроды!
 
 
Спят тунеядцы под кустом,
Не занимаются трудом
И спортом, б…, и спортом, б…, и спортом.
Не видно даже брюк на них,
Одна чувиха на троих
И шорты, б…, и шорты, б…, и шорты.
 
 
Девчонки вид ужасно гол,
Куда смотрели комсомол
И школа, б…, и школа, б…, и школа?
Хотя купальник есть на ней,
Но под купальником, ей-ей,
Все голо, б…, все голо, б…, все голо![3]3
  Владлен Бахнов. Коктебля.


[Закрыть]
 

И на поезде, с южными фруктами, отварной курицей и крутыми яйцами, через весь юг обратно домой, в Москву, загорелые и счастливые, добирались двое суток.

На фоне горы Карадаг

Сестра

Продолжение игры