Текст книги "День, в который… (СИ)"

Автор книги: Екатерина Некрасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

Эпилог

Погас экран в кинотеатре – и загорелся свет.

– Во замутили, ну… Во замутили! – возмущенно бормотал, пробираясь к выходу и спотыкаясь о пустые пивные бутылки, русский турист; следом спотыкалась его жена, заносчивого вида крашеная блондинка – впрочем, куда больше озабоченная сохранением равновесия на чудовищных «шпильках», чем мнением мужа о только что увиденном фильме и даже содержанием самого фильма.

Галдящие зрители покидали зал. Хлопали сиденья кресел, хрустел под ногами просыпанный попкорн. Снаружи благоухала дивная тропическая ночь, и бабочки летели в кинозал – на свет.

…Ямайка – это туристический рай. Ямайка – это кофе «Блю Маунтин» и майки с надписью «Jamaica no Problem», это серные ванны и крокодилий заповедник «Блэк Ривер» («Черная река»), это «экологический туризм» на реке Рио-Гранде, где жаждущие экзотики сплавляются на бамбуковых плотах – пять километров через поросшие джунглями горы, где по берегу ходят голубые цапли, мимо бамбуковых арок, мангровых зарослей и гигантских розовых мимоз. Ямайка – это пляжи, отели, виллы и девятьсот тысяч туристов каждый год, а в международном аэропорту Кингстона, одноэтажном и прямо-таки деревенском на вид, садятся «боинги» любого размера.

Бо́льшая часть Порт-Ройала лежит на дне, на глубине около девяти метров, и правительство Ямайки всерьез подумывает расчистить занесенные илом руины и превратить это место в подводный археологический музей. Ныне Порт-Ройал (точнее, его уцелевшие на суше остатки) – небольшой рыбачий поселок, где, правда, сохранились часть крепости и несколько старинных улиц.

…Отставной адмирал Джеймс Норрингтон скончался в своей постели в почтенном возрасте семидесяти с лишним лет и был под грохот пушечного салюта похоронен на кладбище в Кингстоне. Адмирал умер холостяком, близких у него не было; впрочем, чета Тернеров назвала одного из трех сыновей, вероятно, в его честь.

Единственным темным пятном во всей безупречной биографии Норрингтона стал без малого шестимесячный плен у пиратов Тортуги, ухитрившихся похитить будущего адмирала (носившего в то время звание командора) прямо из Порт-Ройала. История эта, судя по всему, носила некий привкус скандальности, ибо упомянута в английских источниках вскользь, но с многозначительными намеками; достоверно известно, впрочем, что за командора не был внесен выкуп – достойный флотоводец вернулся сам, объяснив, что ему удалось бежать. Кажется, по возвращении ему предъявлялись некие обвинения – но, судя по всему, Норрингтону удалось полностью оправдаться. Вскоре он получил адмиральский чин.

Спустя примерно полтора года после этого случилось другое событие – хоть и не вошедшее, ввиду незначительности, в учебники истории, но тоже документально подтвержденное источниками.

…Последний раз судно видели в Порт-дю-Муль, откуда, запасшись пресной водой и провиантом, оно вышло однажды октябрьским утром. Но осень в этих широтах – сезон штормов, а рифы Багамских островов и поныне пользуются дурной славой. Шторм грянул вечером того же дня и длился почти двое суток; ночью молнии озаряли края туч и пенные валы, перехлестывавшие через палубу, и в громе, должно быть, казалось – рушится небо. На корабле стоял грохот от сорвавшихся с привязи предметов – летело и каталось все, сорвавшее крепления, в том числе пушки и бочонки с водой. Выстрелами лопались снасти; треща и скрипя, раскачиваясь, корабль то проваливался между волнами, то возносился на гребне, и люди кричали от ужаса, – ибо один лишь Господь властен спасти того, чье судно нанесет ночью, в бурю, на рифы, – будь то даже не средневековый парусник, а самый что ни на есть современный теплоход.

…Испанцы-первооткрыватели опрометчиво нарекли островок Исла-дель-Оро, Островом Золота, – хотя никакого золота ни тогда, ни впоследствии здесь не нашли. Зато рифы Исла-дель-Оро в Карибском море были знамениты. Темна и страшна, как смерть, бывала вода, и волны равнодушно швыряли обломки, за которые, срывая ногти, цеплялись утопающие; и не хватало воздуху, и не открыть было глаз, а волны то заливали с головой, то вновь выбрасывали на поверхность… и ломило все тело, и не оставалось сил, а волны рвали из немеющих рук просоленную деревяшку, последнюю надежду на спасение; кашель и судороги, а впереди ревел, кипел и грохотал на скалах прибой, – а прибои тут таковы, что и в спокойную погоду судну непросто приблизиться к берегу.

…На Исла-дель-Оро мелкий белый песок. Голубое небо бездонно. Американская экспедиция, искавшая, как водится, сокровища затонувших галеонов, обнаружила неподалеку от острова остатки сразу нескольких погибших в разное время судов – и в их числе английского трехмачтового фрегата, построенного, судя по анализу уцелевших кусков древесины, в восьмидесятых годах XVII века – по всей вероятности, пиратского судна (во всяком случае, найденные среди обломков предметы допускали такой вывод).

В Карибском море с его теплой водой и буйной микрофлорой дерево разрушается быстро – месторасположение затонувших кораблей указывали лишь груды камней, некогда служивших балластом. Шныряли водолазы, собирая в сетки бесформенные коралловые комки – их предстояло вскрывать в лабораторных условиях, ибо в них могли таиться археологические находки.

…Кричали чайки, и тени их метались по лаборатории. Ветер дул в распахнутые окна. На залитом солнцем белом столе лежало – рядом с расписными глиняными осколками, двумя фарфоровыми трубками, оловянным блюдом, погнутой серебряной ложкой, горсткой медных пуговиц и нательных крестиков, – серебряный перстень с черным камнем в обрамлении двух черепов и несколько разноцветных керамических бусин.

Окончено в мае 2004 г.

Кошмары

Когда Анамария будет старой одноногой содержательницей борделя…

© Сэйнт-Ольга

Рассказ

…Он часто думал, каково это – утонуть в море.

Когда волны швыряют и тащат, и бьют об обломки, и бьют обломками, и снова, снова, снова накрывают с головой, вместе с водой на тебя налетают доски с гвоздями, но ты не чувствуешь боли, не чувствуешь, как течет кровь по лицу… если, конечно, это не тот, оглушающий, последний удар, после которого уж не почувствуешь больше ничего и никогда. Хлещущие струи дождя и пена, вспышки молний, отраженные в валах, встающих, как стены… и грохот рвущегося на части неба, и шум рушащейся воды… И больше нет ни верха, ни низа, и нет неба, кромешная темнота… и нигде нет, совсем нет воздуха, только вода, и больше нет сил не дышать, и темнеет в глазах… Вдох – и жгуче-соленая вода хлынет в легкие. Боль?.. Тьма?..

Он устал представлять себе это – за столько лет.

…Море слепило. Море горело под полуденным солнцем, как серебряная чешуя. Девушка обернулась – ветер трепал ее юбки, волосы, перья на шляпке, и тень от вуали, легкая и узорная, металась по смеющемуся лицу.

– Я могла бы идти медленнее… Если вы устали…

– Ну что вы… Элизабет, – мужчина, хоть и дышал заметно тяжелее обычного, и сильнее опирался на трость, чуть принужденно усмехнулся. – Я еще вполне в состоянии…

Если что в ней и было от матери, так это голос. Смех. Но все остальное – и кривоватый носик, и большой рот с тонкими губами, и то, что в каштановые локоны не лишним было бы для густоты добавить накладных прядей, – все это был Уилл Тернер и только Уилл Тернер. И Элизабет-старшая, собственноручно наливая гостю чай – выхоленные, все еще красивые руки в кружевных рукавах, подхваченных зелеными шелковыми бантами, но грудь уже прикрыта кружевом и очки на носу, – вздыхала: конечно, семнадцать лет – это немного, но… не льстите, Джеймс, моя дочь – не красавица. О… (улыбка, и опущенные подкрашенные ресницы, шелест шелка и запах духов, блик на расписном боку чайника, и темная струйка, журча, льется в фарфоровую чашку) благодарю за комплимент, адмирал, я борюсь с возрастом, как могу… но мы с ней совсем не похожи, увы… а помните, Джеймс, как вы за мной ухаживали?.. А мой муж – не губернатор Ямайки. Словом, я взываю к вашему сочувствию – молодые офицеры в форте, достойные молодые люди с положением в обществе… Я даже не буду скрывать, что цели визита миссис и мисс Тернер с Барбадоса на Ямайку весьма прозаичны, – говорила она, смеясь.

Но если в Элизабет-младшей что и было от матери, кроме голоса, так это характер – достойные молодые люди с положением в обществе интересовали ее куда меньше старых историй.

…Подобрав юбки, девчонка прыгала по камням, как коза, – глядя на нее, отставной адмирал Джеймс Норрингтон, хоть ему и приходилось сильнее налегать на трость, чтобы не отстать, не мог не улыбаться. Разве в таком возрасте людей должны беспокоить чужой ревматизм и артритные колени? Ну и что, что она не красавица, зато очаровательна. Ну и пусть под старость он стал сентиментален. Дай тебе Бог счастья, девочка, если уж от слишком многих из нас удача отвернулась в тот далекий день, о котором ты так хочешь все узнать…

– Здесь был город, верно? – против солнца, на фоне слепящего сияния волн Норрингтон, которому в последние годы изменяли глаза, плохо различал ее лицо – только ореол просвеченных волос да летящее кружево вуали.

– Форт, – ему понадобилось усилие, чтобы оторвать от набалдашника трости правую руку – перенести весь вес тела на левую, отдышаться, и чтобы не дрожали от напряжения колени, – и показать старческой рукой в темных пятнах (ветер откинул кружевную манжету) вдоль берега, туда, где зеленела и трепетала мангровая листва над обломками старой набережной. – Город – чуть дальше, вон там.

Да. Здесь были и город, и форт, – давным-давно, почти тридцать лет назад, когда ни девочки по имени Элизабет Тернер, ни трех ее старших братьев еще не было на свете, – а потом, в одно яркое летнее утро, содрогнулась земля, и небо покраснело, как раскаленная печь… словом, все это уже много раз рассказано. И море поглотило все. Там, в вечной тьме, где водоросли оплетают камни и рыбы вплывают в глазницы черепов, остались раскаленные солнцем стены, флаги и пушки, крики офицеров и слитный топот солдатских сапог…

Застарелая тоска отозвалась болью. И он уже сам не понимал – тоска ли то по погибшему городу, или по всей прошедшей жизни, в которой, как ему теперь казалось – как часто кажется старикам – было так мало радостей; или…

…И еще неделю после землетрясения в Карибском море ревели шторма, и никто никогда не сочтет все суда, что тогда не вернулись в гавань… Что же я могу рассказать тебе, девочка, для которой былая слава Порт-Ройала – такая же сказка, как походы Фрэнсиса Дрейка?

– И в ту ночь утонула «Черная жемчужина»?

…Чайки. Чайки кричали и метались над водой, сверкая крыльями; под носком начищенного башмака присохла к камню нитка водорослей. Ну разумеется – а эта сказка, должно быть, была любимой. О проклятом судне и капитане Джеке Воробье.

– Да, – подняв голову, сказал Норрингтон спокойно.

Девчонка улыбалась. Все эти истории были для нее звуком пустым, чем-то, о чем можно говорить легко и со смехом; по малолетству ей и в голову не приходило, что для кого-то они остаются частью жизни, а мифические для нее персонажи – живыми людьми.

– Папа говорил, – заявила она – пожалуй, что даже с азартом, – будто не выжило ни одного человека.

Ну, тут твой папа преувеличил, подумал Норрингтон. Но я его понимаю.

И все же он слишком не любил врать – не любил никогда, а под старость поздно менять привычки.

– Н-не совсем, – сказал он осторожно. – Один человек выжил. Одна. Женщина. Я видел ее. Потом.

– Анамария? Негритянка?

Лицо девчонки выразило восторг – и некоторое недоумение.

– А папа… А что с ней стало?

Да уж, подумал Норрингтон. Нет, я понимаю твоего папу. Объяснять такие вещи невинной девице…

– Не знаю.

Он смотрел на море.

– …Вот гляди, командор, – заявила, оскалившись, выжившая в кораблекрушении, приподняв над лавкой обрубок ноги – с пустой штаниной, завязанной узлом повыше бывшего колена. Это было в харчевне, дешевой харчевне в порту Кингстона, он полгода искал хоть кого-нибудь, кто мог бы рассказать ему правду, но эта женщина сама нашла его. – Или как тебя теперь называть – Джимми? Брось, Джимми, все свои, ты б себя видал!.. Краше в гроб кладут. А?.. Ну да. Нетушки, никто не выжил, ничего не всплыло, я одна, понял?! Ты б видал, какие там скалы… прибой… пр-роклятье!.. Выпей со мной, командор, угости даму… Эй! Эй, как тебя, тащи выпивку, кавалер платит! – и потом, пьяная, плакала и бранилась, стуча кулаком по столу, и подскакивали оловянные кружки: проклятье, проклятое море, проклятые камни, проклятая нога… Я сутки провалялась на берегу, веришь? Сутки! И никого. Все умерли, понял?! Нет больше капитана Воробья… А этот сукин сын-доктор отчекрыжил мне ногу, и куда я теперь? …Женись на мне, командор? Я хоть и безногая, а в постели – огонь! Не хуже, чем… Что, не веришь? А-а… Ну пойди утопись сам с горя. Да ты пей, пей, чего моргаешь? Легче будет. Зальем горе… завьем вер-ревочкой!.. Ну куда мне теперь, а?..

Да и я хорош. Впрочем, откуда ж мне было знать, на что она пустит мои деньги?

И подумал: а если б знал?

Мне было все равно.

…У нее все в порядке, девочка, – где-то на Мартинике, по слухам, процветает бордель, коим она владеет и правит железной рукой (в переносном смысле) и деревянной ногой (в прямом; говорят, этой ногой она, случается, лупит провинившихся девиц). Но благородным дамам не рассказывают таких историй.

– Простите, – вдруг сказала девушка.

Боль вошла в поясницу. Превозмогая эту боль, упираясь тростью в камни, он все же обернулся – развернул себя – непослушное негнущееся тело. От напряжения дрожали руки, вспотели ладони на золоченом набалдашнике.

Но если уж от нее скрыли правду об Анамарии, кому же было рассказать ей правду обо мне?

– За что?

– Простите, – повторила она – и больше не улыбалась. Он вдруг разглядел веснушки у нее на носу. – Мне показалось… Вам, должно быть, неприятно об этом вспоминать.

Он подставил ей локоть.

– Идемте, Элизабет.

И они пошли дальше вдоль берега, – а море все шумело, море помнило все – и ничего; развалины Порт-Ройала на суше заброшены и занесены песком, французы разогнали пиратское гнездовье на Тортуге; все осталось там, в вечном мраке и холоде, куда никогда не заглянет луч солнца, где за тридцать лет черви-древоточцы сглодали парусину и дерево, а рыбы – плоть… Хочешь, я расскажу тебе, девочка, как синеет небо наутро после бури? Когда воздух чист и благоуханен, и только волны еще катятся взбаламученные, с белыми «барашками»… когда всхлипывающая Анамария ползла по берегу, волоча переломанную в прибрежных скалах ногу и оставляя кровавый след… Господь свидетель, тебе не нужно этого знать. У тебя вся жизнь впереди, и пусть тебе повезет больше. Пусть никто, улыбаясь, не скажет тебе за утренним кофе, что такой-то корабль потерпел крушение у таких-то берегов… «Разве вы не рады, сэр?..»

Старик остановился, тяжело дыша. Он старался держаться твердо – ведь девушка, пусть из вежливости, но опиралась на его руку; он вновь смотрел в море, почти забыв о ней.

Он плохо слышал крики чаек, солнце давно не могло согреть его кровь, и все же в последние годы он полюбил вот так стоять на берегу, следя за тем, как море меняет цвет в течение дня, как меняется ветер и наступают и отступают волны; как вянут короткие закаты и выползает из-за гор огромная яркая луна; он давно позабыл холодные воды и пугающие, во все небо зори своей родины и знал, что умереть ему предстоит здесь – и лечь в эту землю, если уж на палубе ему давно больше нечего делать. Он давно не боялся ада – но, если бы его спросили, каким видится ему ад, он ответил бы – нет ничего страшнее, чем вот так, час за часом, день за днем… А солнце встает и садится, и волны катятся и шумят – все так же, но вдаль уходят другие корабли, на берегу растут чужие дети… Ведь море – оно вечное.

…Но, если у тебя найдется хоть немного милости к грешнику, Боже, – я хотел бы еще раз увидеть. Просто – увидеть. Еще хоть раз.

Тоска и жалость к себе стали невыносимы – а потом вдруг словно отдалились; с внезапной отчаянной надеждой он подумал: «Боже, сделай так, чтобы это был сон!..» И, как бывает, понял, что спит, за доли секунды до того, как проснуться.

Прислушиваясь к плеску волн за бортом и скрипу переборок, бывший командор Джеймс Норрингтон лежал, приходя в себя – осознавая себя; осознавая, что старость еще далеко, но шея и рука затекли, а если в таком положении кто-то еще и навалился на вас сверху, немудрено увидать во сне и что-нибудь похуже. Он попытался приподняться – за спиной недовольно замычали, выдохнув ему прямо в ухо; чужие волосы щекотали шею и лезли в рот; одной рукой вытягивая изо рта прядь, опираясь на локоть, он все же сумел выбраться, так что недовольно заворочавшаяся живая тяжесть сползла-таки с его спины на постель. И потом сидел, разминая руку и растирая шею, глядя на спящего – живого, здорового, пахнущего по́том, против обыкновения даже трезвого Джека Воробья… и если бы мог видеть себя со стороны, верно, подивился бы собственной идиотски-счастливой улыбке.

Сидеть было жестко. Спать вдвоем в подвесной койке решительно неудобно, а притащить в каюту двуспальную кровать – это все же как-то чересчур; так что спали они пока прямо на полу, на трофейной испанской перине – что было, возможно, и к лучшему, ибо нечему было подозрительно скрипеть по ночам, вызывая ухмылки у матросов. Которые, разумеется, и так прекрасно знали, что к чему, – но все же, знаете, как-то лучше без скрипа.

Лунные блики от волн струились по потолку, Воробей безмятежно дрых, раскинув руки; торчало, голубовато поблескивая, голое колено… Впрочем, он быстро почуял, что в окружающем мире что-то изменилось, и изменения эти ему не понравились – недовольно сдвинулись брови; Воробей заворочался, придвигаясь ближе, и успокоился, лишь закинув ногу на колени любовника. Сперва Джеймса раздражала эта непонятно откуда взявшаяся у пирата потребность спать непременно в обнимку – жарко, тесно, неудобно; потом он привык, как привык к постоянным прикосновениям легких ладоней. Только представить, что всего этого можно лишиться навсегда… Норрингтона передернуло. Кажется, даже озноб продрал по позвоночнику; куда лучше думать о том, что все живы-здоровы и относительно молоды, у Анамарии две ноги, о борделях и их обитательницах она отзывается исключительно в непечатных выражениях, а «Черная жемчужина» пока вполне себе держится на плаву…

И лишь долгое время спустя, когда он уже лежал, глядя на яркую дольку луны в окне, рука Воробья лежала у него поперек груди, и дышал тот, уткнувшись носом куда-то ему в плечо, – лишь тут ему пришло в голову, что он уже никогда не станет адмиралом.

2004