Текст книги "Хризантема императрицы"

Автор книги: Екатерина Лесина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Леночка

Следующие два дня были для Леночки крайне неприятными: вся эта история с отравлением, которое на проверку вышло именно отравлением, то есть убийством Лели, привела, во-первых, к появлению ночных кошмаров, в которых Леночка то сама умирала, то убивала, а то и пыталась доказать кому-то, что убийца – не она. Ну а во-вторых, доказывать приходилось и наяву.

Два дня допросов, долгих, вежливых и нудных, бесконечные расспросы на работе, частые звонки от мамы, требовавшей немедленно вернуться домой, потому что ведь понятно же – самостоятельно существовать Леночка не может.

Она вяло отбрыкивалась и от переезда, и от адвоката, а заодно и от сочувственного взгляда Мирона Викентьевича. Он вообще приятным человеком оказался, Леночке импонировало его спокойствие, вежливость и аккуратность, а еще едва уловимое сходство со Степан Степанычем, который – вот удивительное дело – к ситуации отнесся с пониманием и даже сам предложил отгул взять, во успокоение нервов. Леночка взяла, вот только нервы никак не успокаивались.

– Значит, вы не видели, как он достал лекарство из кармана? – этот вопрос Мирон Викентьевич задал, верно, в сотый раз, и Леночка, глубоко вдохнув, ответила.

– Нет.

Впрочем, теперь она не очень была уверена – видела или не видела. И что именно видела, и что могло бы это означать, а что не могло. Чем больше ее спрашивали, тем сильнее она начинала сомневаться. Вот и сейчас, вроде бы Леночка точно, ну совершенно точно помнит, как Вельский сунул руку в карман, вытащил оттуда что-то желтенькое, вытер о штаны и бросил на ковер. А по словам Мирона Викентьевича выходит, что видеть этого Леночка не могла, потому что сидела далеко и по ее же словам смотрела не на Вельского.

Так кто прав?

– Постарайтесь вспомнить точно, это очень важно, – грустно сказал Мирон Викентьевич. Леночка кивнула. Она слышала про то, что важно и нужно, и что от ее показаний зависит очень многое, и что если она наврет – к примеру из личной неприязни к гражданину Вельскому – то ее будут преследовать по закону.

Ей не хотелось быть преследуемой, а хотелось поскорее вырваться из душного кабинета, где мало места и много пыли, стены выкрашены в зеленый, на окне висят кухонные белые шторы с рыжими и желтыми цветами, а мебель покрыта толстым слоем лака, но все равно не блестит. Только царапины заметнее становятся, на шрамы похожи.

– Вы недавно переехали? – Мирон Викентьевич задает очередной неновый вопрос, на который Леночка тоже отвечала, вчера и сегодня. Или ей снова лишь кажется, что отвечала? Может, следует разозлиться? Или адвокатом пригрозить – мама настаивала на присутствии адвоката при допросе – или просто заявить, что больше не позволит себе нервы трепать? Пусть отстанут!

Но Мирон Викентьевич ждет, очки его – квадратные, в тяжелой коричневой оправе – съехали на кончик носа, а рот приоткрылся, скривился в тщательно давимом зевке. Сегодня на нем тот же серый костюм с двубортным пиджаком и крупными, коричневыми, в цвет оправы пуговицами, синей рубашкой и серым, в узкую розовую полоску галстуком. Вчера рубашка была зеленой, а галстук – желтым.

– Почему вы выбрали именно этот дом? – не дождавшись ответа, Мирон Викентьевич задал следующий вопрос.

– Мама, – покорно ответила Леночка. – Мама сказала, что это – очень приличный дом, а в новостройках жить нельзя.

– Почему?

– Ну... там же непонятно, из чего теперь строят. И как строят. И вообще это сюрприз был.

– Вот как?

Вот так. Она рассказывала уже! И про мужа маминого, который хоть и редко с Леночкой общался, но решил, что мама ее слишком опекает. А может, просто Леночка ему мешала, тем, что мама опекала ее, а не его? Или вправду решил заботу проявить? Его сложно понять, маминого мужа, но именно он купил квартиру, именно он настоял, чтобы «дали девке свободы» и за это Леночка была очень, ну просто непередаваемо благодарна ему.

– Мне бы таких родственников, – дежурно буркнул Мирон Викентьевич. Завидовал? Или просто грустил, что ему вот так, запросто, «чтобы пожить» квартир не дарят, ни в новостройках, ни в старых домах.

– И с соседями вы близко не общались?

– Нет. Ну я же говорила! – она все-таки сорвалась. – Я же все честно рассказала! И не по одному разу, и...

– И успокойтесь, гражданочка.

Леночка сразу успокоилась. И испугалась, еще не зная, чего именно нужно бояться, просто выражение лица Мирона Викентьевича вдруг стало таким... иным. Сочувственным? Раздраженным? Или все и сразу?

– Вы вот говорили, что разговаривали с мальчиком по имени Феликс? Которому четыре года и который гениален? И поэтому придумал хитрый план, как не попасть в детдом?

Ну да, звучит глупо и малоправдоподобно, но Леночка же не виновата, что так оно на самом деле – Феликсу четыре года и несколько месяцев, он отвратительно умный, а еще хам и стервец, который взрослых людей ни во что не ставит.

– Так вот, – Мирон Викентьевич поднялся, обошел стол и, приблизившись, – от него пахло одеколоном и сигаретами – тихо-тихо сказал: – Его не существует.

Леночка не сразу поняла смысл сказанного и потому переспросила:

– Кого не существует?

– Феликса. В этом доме вообще нет детей, ни мальчиков, ни девочек, ни гениальных, ни обыкновенных. Вот такая штука, гражданка Завадина.

– Он... он спрятался наверное!

– Под кровать? В шкаф? В комод для обуви? Ну да, конечно, дети часто прячутся. Причем ото всех. Никто, Елена Сергеевна, из жильцов его не видел, понимаете? Никто, кроме вас...

Леночка закрыла глаза. Как такое возможно? Никак. Она же видела, она говорила... она не помнит, о чем был тот разговор на кухне. А потом еще другой, который ночью. Ночью детям полагается спать, но Феликс ведь не просто ребенок, Феликс – гений!

Несуществующий гений.

Сглотнув – в горле вдруг пересохло – Леночка шепотом задала вопрос, который очень, ну просто очень ее интересовал:

– Вы мне не верите, да?

Мирон Викентьевич не ответил, но и так понятно – не верит, считает сумасшедшей и вообще горько жалеет, что с ней связался. Он сообщит на работу, и Степан Степанович выгонит Леночку, а мама скажет: давно пора было уволиться, и вообще во всем стресс виноват.

– А... а Вельский? Вы его отпустите, да?

– А других оснований задерживать нету, – жестко ответил Мирон Викентьевич. И вдруг смягчившись, добавил: – Я вообще-то тоже думаю, что он нарочно, только думать – одно, а доказать – другое. Что ж вы так, Елена Сергеевна? Нафантазировали, напутали... я, конечно, понимаю – переволновались, ну так валерьяночки попейте. Или пустырника. Или вон, к врачу сходите.

От последнего его совета Леночка разрыдалась.

Она не сумасшедшая!

Вот только Феликса не существует.

* * *

Феликс сидел на лавочке у подъезда, в одной руке держал мороженое, в другой – огромный старый альбом: темно-бордовая нарядная обложка с золочеными буквами и кожаным шнурком, завязанным на узел, серые страницы и белый хвост невклеенной фотографии, торчавший сбоку.

Завидев Леночку, Феликс помахал рукой, и мороженое, соскользнув с палочки, шлепнулось на землю. Жаль, Леночка тоже любила пломбир в шоколаде.

Она тут же спохватилась – глупо сочувствовать потере мороженого собственной галлюцинации, и когда Феликс вполне дружелюбно сказал:

– Привет.

Леночка сердито ответила:

– Тебя не существует!

– Неужели? – Феликс поправил очки и потер кончик носа, будто пытаясь стереть коричневое пятнышко веснушки. – Тогда ты – сумасшедшая и страдаешь галлюцинациями. Тебя посадят в психушку и станут лечить, долго лечить, наверное, до тех пор, пока ты и в самом деле с ума не сойдешь.

Маленький мерзавец! Маленький несуществующий мерзавец.

– Давай лучше поговорим о том, что случилось, – предложил он. – Тебе страшно?

– Нет.

– Страшно. Все люди боятся смерти, и неважно, своей или чужой.

– Я ее не знала!

– Уверена?

Леночка хотела сказать, что да, она совершенно, абсолютно уверена – она не знала женщину из четвертой квартиры, но почему-то не сказала, а Феликс, открыв альбом, поманил к себе:

– Смотри. Красивая, правда? Да подойди ты, ничего я тебе не сделаю, если я настоящий, то физически ты сильнее, если я галлюцинация, то твоя галлюцинация, а следовательно, явление, порожденное твоим мозгом. А он, будь уверена, не причинит вреда телу.

– Зачем ты это говоришь?

– А зачем слушаешь? – Феликс погладил страницы альбома. Широкие серые листы бумажными крыльями лежали на коленях, поверху темными прямоугольничками блестели фотографии. Леночка зажмурилась, она не хотела приближаться к Феликсу и альбому, не хотела заглядывать, ничего не хотела...

– Ну и дура, – Феликс захлопнул альбом и сплюнул на землю. – Думаешь, так ты защитишься?

– От кого?

– А сама теперь и гадай. Мне пора. Скоро нянька очнется, еще и ей сопли вытирать... истеричка.

– Ты... ты... тебя не существует, – Леночка с радостью ухватилась за позабытый довод. – В ее квартире все были! Все! И никакой няньки...

– А ты думаешь, что все так просто? Сходить, посмотреть, найти одинокую женщину, желательно среднего возраста, с румянцем во всю щеку, белыми волосами и...

...и брошью с разноцветными камушками. Мелкие и много, они складываются в огромный цветок с красной середкой и причудливыми лепестками, и потрогать бы, но нельзя... а все равно хочется.

– Тише сиди, егоза, – глубокий грудной голос. Запах кипяченого молока и меда, коричневые дорожки корицы на столе, и белые – муки, черные бусины изюма в тарелке, и половинки яичной скорлупы, разложенные на плите. Будут сохнуть, а потом их разотрут в фарфоровой ступке и станут по щепотке в еду добавлять, потому что это – полезно. И это – секрет, почти такой же, как тот, что она сейчас на кухне, а не в своей комнате, смотрит, как мнут, терзают бело-желтый ком теста, сплескивая и растягивая, сворачивая длинным жгутом, и собирая в плотный комок. С розовых пальцев слетает мучная пыль, чтобы осесть на столе, на черном в красные маки фартуке, и даже на широкой, в складки юбке. А брошь под горлом блестит, незапыленная, переливается то в лиловый, то в синий, а то и вовсе мерцает сердитым багряным взглядом.

– Вот будут пироги вечером... любишь пироги? А какие? С корицею или изюмом?

Всякие. Чтобы корочка блестела, и сладкая была, и чтобы горячие...

– Молчишь, бедолажная, – рука потянулась погладить по волосам, но замерла, так и не коснувшись. – На Лизку не серчай, дурная баба, громкая, ну да пущай орет...

И розовые пальцы ловко отщипывают от мягкой полосы равные шматы теста, плюхают на стол, давят сверху скалкой.

– Вот увидишь, как ей не крутить, а Боженька все по-свойму перевернет. Как аукнется, так и откликнется...

– Что вы сказали? – раздалось над ухом. Леночка вздрогнула и очнулась. Феликса, как и следовало ожидать, на лавке не было, и альбома тоже, и даже той фотографии, уголок которой выглядывал из страниц. Зато рядом, обдавая ароматами талька, одеколона, лака для волос, жидкости для полоскания рта стоял Милослав. Тут же, поглядывая на Леночку сверху вниз с презрением и брезгливостью, прижималась к спутнику Женечка.

– Ох, простите бога ради, – Милослав протянул руку, но Леночка, памятуя о неприятных ощущениях, свою одернула и за спину спрятала. Женечка фыркнула, а Милослав сделал вид, что совсем не целовать планировал, а скажем, пылинку с воротничка блузки снять.

А может Леночке в его прикосновениях чудится что-то непристойное потому, что она сошла с ума? Вон, Женя – человек адекватный и от соседа не шарахается, даже наоборот...

– Мы идем тут, смотрим, вы стоите в раздумьях. Случилось что-то? – заботливо осведомился Милослав.

– Все в порядке.

– Замечательно, – бросила Женечка в никуда и язвительно заметила. – Я вот все спасибо сказать хотела. Сначала за то, что моего идиота посадили, а теперь за то, что выпустили.

– Я?

– А кто же? То она видит, то она не видит... Слав, идем.

– Простите, – снова извинился Милослав. – Нам и вправду пора... а что до Аркадия, то я совершенно уверен, милая Елена, он здесь совершенно ни при чем. Зачем ему Лелю травить?

– Зачем вообще кому-то травить Лелю?

Порыв ветра приподнял подол Женечкиного платья, синий шелк скользнул вверх, почти до неприличия обнажив белое бедро совершенной формы, и тут же упал, прикрыв коленки. Женечка красивая и, наверное, лучше своего мужа знает, но ведь Леночка видела!

Теперь она была совершенно уверена, что видела, как Вельский достал из кармана желтую тубу, вытер ее о брюки и выронил на пол. Скатерть-то съехала, когда Леля упала!

В этом дело, в скатерти!

– Вы бы все-таки шли домой, – заметила Женечка. – Там тоже думать можно, заодно и людей пугать перестанете.

На сей раз Леночка сдержала слезы, более того, на сей раз у нее и желания такого – поплакать – не возникло. А наоборот, появилась злость на нарядную и красивую Женечку, которая совсем не волнуется за мужа, на Милослава, который, несмотря на присутствие подруги, продолжал облизывать Леночку взглядом, и на несуществующего Феликса. Теперь, даже если она опять заговорит про таблетки и Вельского, ей не поверят.

Ну и ладно. Ну и пусть. Плевать.

А на следующий день вернулся Вельский.

Гений

Он еще там, в квартире решил, что поквитается с тварью, ведь все было хорошо, все было правильно придумано. Он нашел таблетки, поднял, отсюда и отпечатки, и все видели, что отпечатки оставлены именно тогда, и пусть менты хоть наизнанку вывернуться, но не докажут... не доказали бы. Нет, белобрысая стервочка открыла пасть. Видела она...

Да ни черта она не видела! Не могла видеть!

Он об этом на первом же допросе сказал, и на втором, и на третьем, а на четвертом добавил и про личную неприязнь, и про Женькиного любовника, с которым та и замыслила подставу, и следак в принципе оказавшийся нормальным мужиком, понял. А чего не понять, когда все просто: Женька траванула Лельку, чтоб посадить его, развестись и хату себе захапать.

Логично же, а раз логично – значит правильно.

Следак же поначалу не верил, все копал, откуда таблетки, то с одной стороны зайдет, то с другой, типа, Аркаша тупой, не сообразит, к чему вопросики про старуху. Нет, его на такой ерунде не возьмешь, да и то правда – к Императрице он не заглядывал, да они вообще не знакомы, ну встречались, ну здоровались, все.

Хотя, конечно, Императрица – персонаж любопытный, живое воплощение разрушительной силы времени, ущербность старости и беспомощность, зависимость, никчемность существования отдельно взятой человеческой особи. И тут же, рядом вечная молодость Лели, подаренная кем-то.

Он даже рассказал о своей теории следаку, который, хоть и выслушал внимательно, но не воспринял. Ну да что с него взять, очередной унылый тип, среднестатистический и среднеубогий. Впрочем, мозгов у типа хватило, чтобы сообразить – Вельский не причастен к убийству – и отпустить.

Домой Аркадий возвращался с твердым намерением посчитаться с блондинистой стервочкой, из-за которой вынужден был терпеть лишения и страдать. Мысль о том, что он с ней сделает, согревала, успокаивала, придавала сил и даже порождала в голове совершенно замечательные образы и метафоры.

Он взлетел по ступенькам, остановился перед дверью, над которой тускло поблескивала медная тройка и кулаком ударил по звонку. Да, пусть дрожит, пусть трепещет в предвкушении возмездия справедливого и неотвратимого.

– Кто там? – раздался тонкий голосок. Страх в нем подлил масло в пламя священного гнева... да, именно гнева и именно масла.

– У-уходите!

– Открывай! – рявкнул Вельский и пнул дверь. Старая, если что – с одного удара вынести можно будет. Мелькнула мыслишка, что, если не сдерживаться, его снова посадят, но Вельский ее отбросил – не посадят. Он проучит тварь, она будет молчать, как и положено убогим, а значит – все в порядке. И громче, страшнее повторил:

– Открывай, паразитка, хуже будет.

Наследник

– Геночка, ты что, на меня думаешь? Проказник! – старуха захихикала и погрозила пальчиком. Выглядела она довольной и даже счастливой. Может, и вправду она? Но нет, он же с нее глаз не спускал.

– А теперь ты думаешь, что у меня возможности не было... – Она откинулась на спинку кресла, сцепила руки и совсем уж радостно промурлыкала: – Конечно, ты прав... ты не можешь быть не прав, учитывая мое состояние. В отличие от прочих, я из-за стола не выходила, а значит, ничего подсыпать на кухне не могла.

Стерва. И с чего это он решил, что она умирает? Да эта тварь и его переживет, и Лелечку... Лелечку жаль, тоже стерва, но хотя бы безопасная.

– Но с другой стороны, мы же с Лелечкой рядышком сидели, локоть к локтю...

Точно она! Недосмотрел! Упустил, расслабился и вот... но за что Лелю?

– И мотив, если подумать, если хорошо покопаться в прошлом, сыщется....

– Чего вы добиваетесь?

– Я? – Дарья Вацлавовна приподняла выщипанные бровки, разыгрывая удивление. – Ничего. Я лишь помогаю тебе искать улики.

– Против вас?

– Против тебя, милый. Ведь все, что могла я, мог и ты. Надоевшая любовница, которая вряд ли собиралась просто уйти. Не тот у Лелечки характер... точнее не тот характер был.

– Лучше вышивкой займитесь.

– Займусь, непременно займусь. А ты бы сходил, проведал девочку, небось, расстроена, переживает, плачет в подушку... пригласи ее.

– Нет.

– Геночка, – в голосе Дарьи Вацлавовны прорезались стальные нотки. Похоже, отвертеться не получится, старуха готова побороться за свое желание, знать бы еще зачем. Каприз? Часть плана?

– Геночка... как ты считаешь, что подумает следователь, если узнает о вашей с Лелей связи? Нехорошо подумает. А ему еще расскажут о моем склочном характере, о том, что я очень щепетильна во всем, что касается правил приличия, которые ты, дорогой мой, нарушил. Ну еще, пожалуй, расскажут о моем состоянии, в слухах оно будет преувеличено, расскажут... о таблетках опять же вспомнят... тебе проще всего было взять их.

– Хватит!

Вот тварь, все просчитала. Но кто же мог предположить такое? Никто.

– Пригласи девочку, Герман.

А это уже серьезно, старуха называла его по имени крайне редко, и этот факт сейчас ему не понравился.

– Сейчас, Герман. Будь добр.

Он вышел на лестницу, нарочито громко хлопнув дверью – Императрица потом обязательно сделает замечание по этому поводу, ну и плевать. Вдохнул поглубже, успокаиваясь и только тогда обратил внимание на шум, доносящийся снизу.

Дверь Леночкиной квартиры осаждал Вельский, причем делал это как-то совсем по-идиотски, барабаня кулаками в обивку, пинаясь и матерясь, с каждым словом все громче. Германа он заметил, лишь когда тот, положив руку на плечо, велел:

– Успокойся.

Успокаиваться Вельский не желал, наоборот, матюкнувшись, попытался ударить, красиво, картинно, с размахом и грозным словом. В общем, Герман успел врезать первым, сначала в мягкое подбрюшье, а потом, добивая, в рожу. Хрустнул нос, полилась кровь, и Вельский, заскулив, разом подрастерял былой пыл.

– Домой иди, – попросил Герман, чувствуя к этому моральному уроду нечто сродни благодарности. Раздражение, накопившееся внутри, исчезло, а ненависть к старухе снизилась до обычного градуса.

– Я тебя...

– Это я тебя и прямо сейчас, если не уберешься отсюда.

Еще раз повторять не пришлось, Вельский, зажимая ладонью раскровавленный нос, опираясь рукой на стенку, потащился вниз, а Герман, надавив кнопку звонка, строго сказал:

– Лена, открывайте, я знаю, что вы там. Вас Дарья Вацлавовна приглашает зайти.

Брат

– Ну и представляешь, в какой я ситуации? – Женечка закинула ногу за ногу и незаметно приподняла подол платья – ноги демонстрирует. Бесспорно, ноги хороши, особенно вон та родинка у коленки, но скучно... скучно, и все тут. Нет с Женечкой радости погони, флера страха, дурманящего и привлекающего, нет ощущения жертвенности и жертвы, нет удовольствия.

Один-два намека, и он получит это совершенное тело в полное свое распоряжение. Будет секс, техничный, как выступление фигуристки-олимпийки, разбавленный своевременными стонами, уместными охами и сложными элементами на катке супружеской кровати.

Не для него это. Да и она откровенно скучает. И неумелая попытка развеять скуку – встреча в кафе. Массивные столы, тяжелые, самотканые скатерти с орнаментом «а-ля рюсс», вышитые салфетки, меню, переплетенное соломой, и псевдорусская кухня – еще один элемент обмана.

Отвратительно. И Милослав, с трудом подавив зевоту, отстранился. Ему хотелось вернуться домой, включить компьютер и посмотреть, чем занимается Леночка. Не зря, не зря он и в этой квартирке камеры поставил...

Леночка была хороша своей непосредственностью – байковый халатик и кучерявые волосы, которые после душа завивались темными колечками, а подсохнув – пушились и выглядели копной мягкого сена. Брошенная на пол книга, неубранная чашка, лифчик на спинке стула, закинутые в угол колготки и ночные кошмары, из-за которых она вставала, включала свет и бродила по квартире, совсем не заботясь о внешности. В эти минуты она была особенно хороша.

Впрочем, Милослав осознавал, что многие, случись им сравнивать, без раздумий выбрали бы Женечку.

– Ну я понимаю еще, что эта глупая курица открыла рот и сдала Вельского, – Женечка уставилась на свое отражение в черной кофейной жиже. – Но какого она пошла на попятную, можешь объяснить?

Милослав не мог и не хотел. Более того, Женечкин супруг был совершенно безразличен ему. Более того, необходимость разговаривать об этом человеке, вызывала очередной приступ зевоты.

– Связалась с уродом. Гений он... ты не представляешь, как он меня со своей гениальностью достал.

– Разводись.

– И разведусь! – оскалилась Женечка. Мелкие зубки, острые зубки. Хищница. – Вот только квартира... формально, она ведь ему принадлежит. Ну вот, помяни и явится.

Милослав обернулся: у двери стоял Вельский и, размахивая руками, о чем-то говорил с девицей в сарафане и кокошнике. Девица теребила искусственную косу и всем своим видом демонстрировала нежелание отвечать на вопросы.

– Сейчас увидит, – философски заметила Женька и, вздохнув, добавила: – Как же он мне надоел, тупая скотина.

И подтверждая ее слова, Вельский повернулся, отодвинул официантку и бросился в зал. Милослав и сказать ничего не успел, как его вытащили из-за стола, походя опрокинув массивный стул, подняли в воздух и тряхнули.

Истошно завизжала женщина, с оглушительным звоном посыпалась посуда на пол, а перекошенное яростью, изуродованное лицо Вельского оказалось вдруг близко-близко.

– Он, да? Нашла с кем, да?

От него воняло водкой и кровью, и аромат этот стер страх, превратив его в нечто большее, нечто такое, чего Милослав не испытывал уже давно – с того самого вечера, когда умерла Леля.

– А ты еще больший идиот, чем мне представлялось, – заметила Женька, подымаясь. Скомкав расшитую красными петухами салфетку, кинула ее на пол, подобрала сумочку и нарочито медленно пошла к выходу.

Вельский остался. Вельский зарычал. А из распухшего, набрякшего лиловым носа потекла кровь. Ударит? Ну же... Милослав зажмурился, но ничего не случилось – его отпустили, отпихнули, и это было обидно.

Нельзя обманывать чужие ожидания.

* * *

Если бы Федина все же сумела подняться в пятую квартиру, то, пожалуй, с удовлетворением отметила бы, что наверху ничего не изменилось. Картины вот перевесили. Мебель передвинули. Бронзовая балерина переселилась из Дашкиной спальной в гостиную, а оттуда исчезла пара фарфоровых собачек и серебряная дама с зонтиком. На кухне появился новый сервиз, а в кабинете Вацлава – шторы. Вот, пожалуй, и все перемены.

Скинув туфли, Дарья облачилась в тапочки, прошлепала по коридору, на мгновенье задержавшись перед зеркалом, заправила выбившуюся прядку за ухо и, постучав в ближайшую дверь, громко спросила:

– Можно?

– Заходи, конечно. Заодно посоветуй, белая или желтая? – Сергей держал в руках вешалки с рубашками, Дашка, не глядя, ткнула в левую, нагнувшись, подняла с пола книгу, которую кинула на тумбочку, и наоборот, скинув на пол мятые брюки, забралась в кресло.

– Ну и как она?

– Плохо. Надо что-то решать. Ну подумай, она же не может жить одна, там, это... это неправильно! – Дашка прикусила ноготь, она всегда так делала, когда хотела сказать больше, чем получалось. – Она почти и не узнает меня, думает, что я – маленькая. И ты. И Милка. И что мы ее выгнали, чтоб она его не видела, а сами прячем. И еду она выбрасывает, чтобы не отравили, и... я с тетей Клавой говорила, так она советует нанять кого...

– Мы уже об этом говорили, – Сергей ловко застегнул запонки, подняв воротничок рубашки, принялся колдовать над узлом галстука. – Помнишь?

Конечно, Дашка помнила. И получше некоторых, тех, что целыми днями на работе торчат, а выходные и праздники в командировках проводят. Ну да, она понимает, что Сергей работает, что с него спрос особый, и из-за отца, и потому, как доверие оказали, должность-то не по годам... а тут она со своими проблемами. Нет, конечно, проблемы не только ее, происходящее с Желлочкой всех касается, но почему-то думает об этом одна Дашка.

– Мы не можем себе позволить кому-то влезть в семейные дела. Во всяком случае пока не узнаем, где она прячет мамины драгоценности, мы не должны рисковать. Потерпи, Дашунь.

Она терпит. Уже год как терпит. Год – это ведь много, за год исчезла Желлочка, та, которая по вечерам сказки читала и заставляла есть манку, и косички заплетала совершенно по-особому, так больше никто не умел, и шпыняла за Милочку, и уговаривала быть помягче с братом, и вообще создавала иллюзию семьи.

Почему-то именно теперь Дашка вполне отчетливо понимала – не было семьи, но благодаря Желлочкиным стараниям можно было обманываться, что есть, что существует, что на самом деле люди, собравшиеся за одним столом, действительно близки друг другу. И что ее школьные сплетни так же интересны, как и Милочкины разбитые колени.

Сергей набросил пиджак, застегнул пуговицы, подошел и, коснувшись губами щеки, ласково сказал:

– Ну, Дашка, ну в конце концов, это не может длиться вечно. Нужно узнать, где она прячет хризантему и тогда...

Дашка рассеянно кивнула. В первый раз услышав от брата это многообещающее и одновременно пугающее «тогда», она закатила истерику. Во второй – ударилась в слезы. Теперь привыкла и более того с нетерпением даже стала ожидать, когда оно наступит – «тогда».

Желла ведь умерла, давным-давно, а они не заметили, когда это случилось. Заняты были – работой, учебой и Милочкой. Милочкой, который сбежал из дому. Милочкой, который с ножевым ранением попал в больницу. Милочкой, которому угрожала статья об изнасиловании.

Он отнимал все свободное время, а его было не так и много, на Желлу вот совсем не оставалось. А она жила совсем рядом, всего-то на два этажа спуститься. Или подняться. Но подниматься категорически запретил Сергей, пытаясь разрушить ее влияние на Милочку, а спускаться редко приходило в голову. И поначалу встречи ограничивались короткими ежемесячными визитами, каковые и визитами назвать нельзя было: Желлочка приоткрывала дверь, высовывала руку и жадно хватала белый конверт, приготовленный Сергеем.

Тогда они не задумывались, насколько странно это поведение, проще было списать на обиду и непонимание, на собственное Желлочкино желание ограничить контакты, на то, что так в сущности удобнее – одной проблемой меньше. Потом... потом пришла тетка Клава и сказала, что Желлочка отравилась газом, не нарочно – она хотела поставить чайник, но забыла, как это делается.

Нет, тетка Клава не сказала ни одного осуждающего слова, но тон ее, взгляд, в котором читался упрек, были куда как красноречивы. В результате на кратком семейном совете решили, что Дашка должна ухаживать за мачехой.

Дашка согласилась, тогда в ней еще жила благодарность и память о том, другом человеке. Но день ото дня, встречи с раздраженной, настороженной старухой, в которую как-то вдруг и сразу превратилась элегантная Желлочка, память убивали.

Скоро Дашка заговорила о сиделке. Сергей ответил отказом. Через месяц она возобновила разговор. Потом снова. И снова. Закатила истерику. А после того, как Желлочка швырнула в нее закипающим чайником, поставила ультиматум – если Сергей желает присмотра за Желлой, пусть сам и присматривает, Дашиной же ноги в той квартире не будет.

Тогда-то он и рассказал про хризантему.

– Если увидишь Милку, скажи ему, пусть спустится и уберется у нее, – сказал Сергей, обуваясь.

– Милка откажется, – в коридор Дашка прошлепала босиком, уныло подумав, что теперь еще и здесь порядок наводить. Ну зачем им на троих такая огромная квартира?

– Тогда передай, что в этом месяце он живет на стипендию. Плащ подай, пожалуйста.

Стащив с вешалки черный плащ, Дашка подала. Нет, Серж определенно держит ее за служанку. Старший он... подумаешь, старший. Вот закончит она университет, выйдет замуж и уедет куда-нибудь. Неважно куда. Лишь бы подальше отсюда.

– Его ж отчислили, – напомнила она, мысленно прикидывая, как бы половчее донести мысль о том, что с Желлочки все равно не будет толку. Не расскажет она про шкатулку и хризантему, потому что не помнит ничего.

– Но он-то врет про учебу? И про стипендию? Так? Ну а мы поверим. Все, я сегодня задержусь, будь добра, погладь на завтра синюю рубашку.

Ну да, только это он ей и доверяет – рубашки гладить. И задержится, ага, совещание. Так она и поверила, что Серж до полуночи совещается. Нашел, кому врать, она же вещи стирает, она же чувствует запах духов, и следы помады замечает, и волосы на пиджаке.

– Не дуйся, Дашуня, ты ж понимаешь, что это – дело семейное.

Хлопнула дверь, и стало тихо.

И одиноко. За окном шуршит дождь, и звук этот порождает странное ощущение, что ничего-то в ее жизни не переменится, все будет так же как сейчас – Сережины рубашки, Сережины костюмы, Сережины наставления и Милочкины проблемы. Ну еще Желлочка, которая, несмотря на сумасшествие, отличается отменным здоровьем и проживет еще много-много лет.

А потом, когда она все-таки умрет и избавит Дашку от необходимости присматривать, наступит собственная Дашкина старость. И уже она сама будет просиживать вечера у окна, пялится на дождь и плакать о несбывшемся.

Нарисованная воображением картинка ужаснула. Нет, не позволит она с собою так поступить! Никогда и ни за что.

– Никогда и ни за что! – повторила Дашка своему отражению в зеркале и язык высунула. Вот так!

А Милочка в тот день так и не появился.