Текст книги "Одиночество"

Автор книги: Екатерина Таубер

 
Июльских дней знакомо всем молчанье
И в полдень спят ленивые моря.
Пески горят оранжевым сияньем, —
В твоих глазах отсветы янтаря.
 
 
Ты, как песок, стихи пересыпаешь,
Над раскаленным камнем ворожишь.
И длится годы, как любовь слепая,
Над морем опрокинутая тишь.
 
 
И руки жжет любовное дыханье
Навеки упокоенных пустынь, —
Как будто ныне кончены скитанья
И скошена со всех степей полынь.
 

 
Мне просто хорошо. Мне ничего не надо.
Я здесь лежу одна средь листьев и цветов.
Жизнь медленно ползет в траве высокой сада
Меж пышных лопухов и выгнутых стволов.
 
 
Там вдалеке, как перья странной птицы,
Качают пальмы темные листы;
И прячут горы сумрачные лица
В ползучие и жидкие кусты.
 
 
Над городом, над морем, над горами
Ни облака, ни тучи грозовой;
Лишь летний полдень с острыми глазами
Проносится над самой головой
 
 
Да жар спускается, да от земли нагретой
Исходит ровный, крепкий аромат,
Да на лицо, через деревьев сети
Загар кладет свой золотистый плат.
 

 
В невыразимом удивленьи
– Не сплю ли, не сошла ль с ума —
На жизни мирное теченье,
На эти белые дома,
 
 
На радость, вложенную ныне
В мою сожженную ладонь
Гляжу… В холодную пустыню
Так с неба падает огонь.
 
 
И в миг один душой испито
Все, что ей было суждено.
О, полог неба неоткрытый!
О, слишком крепкое вино!
 

 
Ты слишком замкнут, слишком сух.
Нет, я тебя не понимаю!
Но принимаю, как недуг,
Как наказанье, принимаю!
 
 
Кто ты? Лишь имя мне открой!
Я знать хочу твой облик тайный.
Как трудно жить, – почти слепой,
Под игом страсти не случайной.
 

 
Тонок месяца юного серп
Над весенним, вздыхающим садом,
Гнутся прутики нежные верб
В слабых пальцах, под пристальным взглядом.
 
 
И счастливое слишком лицо
Скрыть сегодня совсем не умею.
Привело нас дорожек кольцо
В синий сумрак огромной аллеи.
 
 
Первый вечер рожденной весны
На земле неизведанно новой.
Видишь, видишь, сбываются сны,
Будь же сердце на жертву готово.
 
 
Словно столп голубого огня
Мир убогий любовь осенила.
Все, что было до этого дня,
Я не помню, не знаю, забыла.
 

 
О прошлом мне не говори:
Пусть мертвые хоронят мертвых!
Сияет вечный свет зари
И руки ищут рук простертых.
 
 
И труд, и отдых все милей,
Покинута глухая клетка,
И голубь, посланный земле,
Принес маслиновую ветку,
 
 
И времени над нами нет —
Лишь белый облак воскресенья,
И мы летим сквозь утра свет
В мир музыки и песнопенья.
 

 
Здесь лето не радует зноем,
Не видно фиалковых гор
И море не плещет родное
В старинный романский собор, —
 
 
Лишь стройные сосны вздыхают
И в небе высоком плывут,
И тонкие иглы роняют,
И молнии радостной ждут,
 
 
Чтоб в час торжества и разлуки,
Прервавшей привычную сонь,
Свести, через смертные муки,
На землю небесный огонь.
 

 
Мне мило комнаты молчанье,
Вещей таинственный покой,
Раздумье книг, лампад дыханье,
Иконы венчик золотой;
 
 
Колючий снег за рамой зимней,
Дней слишком кратких белизна,
Во мгле серебряной и дымной
Пустынных улиц тишина.
 
 
И вольное уединенье,
И эти думы о тебе,
И в час случайного сомненья
Покорность светлая судьбе.
 

 
Сладко жить, как последней из нищих,
Беззаботней евангельских птиц;
Знать, что всюду нас радость отыщет,
Что одна лишь она без границ;
 
 
Что в награду за долгую жажду
– Этой жажды вовек не избыть —
Нам дано – на мгновенье, однажды —
Разделенное соединить.
 

 
Как напряженно нынче я живу!
Все мелочи, оттенки различаю —
Ночных небес густую синеву
И золото в налитой чашке чаю.
 
 
На Божий мир глаза устремлены
И больше не сощурены от боли.
Часы труда и светлой тишины
И эта жизнь блаженная на воле.
 
 
Безрадостные отлетели дни,
Душа сняла с улыбкой траур вдовий.
Но каждому ль она теперь сродни,
Как нежный друг, как близкая по крови?
 
 
Язвительных не трогаю обид —
Лишь солнечные утра вспоминаю
И белым свитком предо мной лежит
Моя любовь и жизнь моя земная.
 

 
Мы шли на Запад. Был высок
Скалистый берег, – край убогий,
И твой седеющий висок
И этот профиль – слишком строгий —
 
 
С медали древней, был склонен
Над фиолетовой пучиной,
Над тайной скорбью всех времен, —
Над скорбью вещей и единой.
 
 
Ты помнишь, помнишь ли? Тогда
Мы странствия лишь начинали,
И нас уже вела звезда,
Но мы ее не замечали.
 
 
Душа была утомлена —
Ее тоски язвило жало.
Еще не ведала она,
Что смерти не существовало.
 

 
В лесах увидишь сны другие,
Войди под их высокий кров,
Где праздничные литургии
День каждый отслужить готов.
 
 
На нежные кусты черники,
На мох и влажный, и густой,
Ложатся солнечные блики.
Мир дремлет в сетке золотой.
 
 
И ты дремли, и ты не слушай
Тревожных сердца голосов!
Не вспоминай… Пусть сходит в душу
Покой торжественный лесов.
 
 
Пойми, – прекрасней нет гробницы,
Чтоб прошлое похоронить,
Пойми, лишь облака и птицы
Его здесь будут сторожить.
 

 
Твое высокое окно
В ночное небо уводило.
В огромной комнате давно
Сиянье звездное почило.
 
 
Кружащиеся облака
На старой кровле отдыхали.
Неслась небесная река
И в стекла волны ударяли.
 
 
С далекой, призрачной земли
Все реже доходили вести
И больше в сердце не цвели
Мечты о страсти и о мести.
 
 
Как будто все, что только жгло
И, как бессонница, томило,
Реки теченье унесло
И в песню вечность превратила.
 

 
Любовь лишь мост… Тебе ль его разрушить?
Пойми, пойми иная тишина,
Иной огонь мне согревает душу,
От жалкого проснувшуюся сна.
 
 
Над гибелью, над местью, над разлукой,
Все тот же свет таинственный горит.
Слетают в мир божественные звуки
И розы вьются у могильных плит.
 
 
И за воздушной легкою оградой
Моя любовь по-прежнему цветет.
Она лишь мост… Она лишь мост из ада,
Как музыка, как песня, как полет.
 

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В ИЗДАНИЕ 1935 г

Из сборника «Нездешний дом» (Мюнхен, 1973)

 
Море цвета серебра и стали.
Парусник. Закат.
Мы с тобой давно другими стали.
Мы устали, брат.
 
 
Все молчать, улыбкой прикрывая
Годы дум и мук.
А душе нужна душа живая
На путях разлук,
 
 
Чтоб отдать нательный даже крестик,
Даже детства клад,
Чтоб глядеть, не отрываясь, вместе
На морской закат.
 

 
Здесь травы сухие сжигают зарею.
Восходит прозрачный дымок.
Окно моей спальни пошире открою. —
Большое окно на восток.
 
 
И запах травы, и костра, и деревни.
Как память утерянных дней,
Где столько любви и печали, и терний,
И нежности мудрой твоей.
 

 
Лицо – послушная глина.
Всю жизнь мы лепим себя,
Пленяясь образцом старинным
В большой мастерской бытия.
 
 
И ль вовсе ничем не пленяясь,
Лишь глядя со стороны,
Как ты или я меняюсь
От этой до той весны.
 
 
Пока то любовь, то злоба,
Как будто взмахом резца,
Кладет отпечаток до гроба
В улыбке, в морщинах лица.
 
 
Когда же года и потери
Источат, изрежут лик, —
Смерть – мастер среди подмастерьев —
Положит последний штрих.
 

 
Окно выходило в чужие сады.
Закаты же были, как вечность, ничьи,
Распахнуты Богом для всех.
 
 
И думал стоявший в окне человек:
«Увянут сады, но останется крест
Оконных тоскующих рам
 
 
И крест на могиле твоей и моей,
Как память страданья, как вечная дверь
В распахнутый Богом закат».
 

 
Остановка в пути. Тишина.
Или поезд наш в поле забыли?
Или снова отсрочка дана?
О, как много мучительных «или»!
 
 
По откосам ромашки цветут,
Много птиц, как когда-то в ковчеге…
Может быть, уцелеем мы тут,
И колеса крестьянской телеги
 
 
Повезут по зеленой меже
На окраину гнева и мести,
Если только не поздно уже
И не ждет за околицей вестник.
 

 
Твой чекан, былая Россия,
Нам тобою в награду дан.
Мы – не ветви твои сухие,
Мы – дички для заморских стран.
 
 
Искалеченных пересадили,
А иное пошло на слом.
Но среди чужеземной пыли —
В каждой почке тебя несем.
 
 
Пусть отростков от нас не будет,
Пусть загадка мы тут для всех —
Вечность верных щадит, не судит
За святого упорства грех.
 

 
Береза тихая с атласною корой,
Пугливая, как девушка без спеси,
Стоит над тропочкой, разморена жарой
И ветки тонкие в густой орешник свесив.
 
 
Вокруг кустарники. Лесной, чуть пряный дух
Несобранных грибов и поздней земляники.
Присяду здесь на пня изборожденный круг
С высокой палкою прохожего-калики.
 
 
Как много хочется березе той сказать!
Как странно перед ней, пугливейшей, робею!
За ней невидимо глядит в глаза мне мать
И тянется ко мне – а подойти не смею.
 
 
Приемышам чужих найти ли нынче мост
К лесным и детским дням, к лукошечку с грибами
И странникам, что шли с иконой на погост, —
К отцам и дедам шли с заботами, скорбями…
И мне б теперь туда древнейшими тропами!
 

 
Исхоженные рытвины твои,
Проселочная робкая дорога,
Пучки травы, причуды колеи,
Мне дороги неспешностью пологой.
 
 
Ведь сохраниться только тут могли
Сарайчики, впадающие в детство,
И с ними лица – чудо той земли,
Прадедушкино пышное наследство.
 
 
Оно расскажет мне, под птичий гам,
Про перелетов строгие уроки,
И мы разделим с нею пополам
Все страхи остающихся, все вздохи.
 
 
И легкий лист на руку упадет —
Ее слеза закатно-золотая,
И будет легче мне идти вперед,
По выбоинам бережно ступая.
 

 
Мы идем с тобой через весь Париж.
То стихи прочтешь, то опять молчишь.
В этот тихий час, предрассветный час.
Жизни жесткий перст не коснется нас.
 
 
Сколько лет прошло между этих стен;
Отшумел давно ветер перемен. —
Стало песней всё, песней и стихом —
Мы воздвигли здесь наш нездешний дом.
 

Из сборника «Верность» (Париж: Альбатрос, 1984)

 
Безмолвно гасли старики, —
Для них изгнание кончалось
Тридцатилетнее… Руки
Рука нездешняя касалась,
А берег близился родной
Не так, как думали – иначе!
И вечный отдых ледяной
Был и наградой и удачей.
Они свершили. Сберегли,
(Как выходцы с иной планеты.)
Все лучшее своей земли,
Чему не будет уж ответа…
 
 
А мы – их дети? Целый мир
И родина нам и чужбина.
Мы всюду дома… Все – Сибирь!
Все каторга и паутина!
Минувшее – для стариков…
Грядущее – для тех, для новых…
 
 
Нет ни пристанища, ни крова
Меж двух враждующих веков!
 

 
Я отвыкла совсем от стихов,
Отвыкают от дома родного,
Забывают значение слов,
Что от стужи служили покровом;
 
 
Равнодушно обходят друзей
И бросают венчальные кольца,
И отраву зовет ротозей
Родниковой водою колодца.
 
 
А потом, ненароком, в столе
Вдруг наткнешься на рифмы и строчки
И на старом, забытом стволе
Пробиваются новые почки.
 

 
Там, на дереве, солнцем нагретая
Эта слива сочна и нежна,
 
 
В плащ закутана фиолетовый,
Летним днем так блаженно пьяна.
 
 
Шмель над нею, как шалый, проносится,
Тихо бабочка кружит, легка.
 
 
И коснуться рука моя просится,
И жалеет, и медлит рука.
 

 
Жизнь требует жизни, волнений, хлопот,
То радости слезной, то скорби сухой.
От будничных сердце устало забот
И хочет, как птица, уснуть под стрехой
 
 
Родимого дома, где в комнатах свет,
От ламп керосиновых тени в углах,
Где муж и отец собрались на совет
Помочь, как и прежде, шагнуть через страх.
 

 
Солнце снова черепицу греет,
Старая избушка ожила.
Так прошу: «Вернись домой скорее
К радостям суровым ремесла.
 
 
Без тебя не смею, не умею
Ничего задумать и начать,
Только память о тебе лелею,
Как любви последнюю печать».
 

Стихотворения разных лет

 
Наш маленький домик под сенью шумящего дуба
Сквозь сумрак и бурю блаженным сияет окном.
Там странницу встретят всегда беспокойные губы,
Там тени родные склоняются над очагом.
 
 
И кот круглолапый, потягиваясь и мурлыча,
У печки гудящей мохнатым свернется клубком.
Скрипящие рамы, – бездомного ветра добыча,
Под резким порывом, заходят опять ходуном.
 
 
И вечером долгим, склонясь над стаканом глинтвейна.
О странствиях дальних польется неспешный рассказ,
У старенькой лампы, за легкой завесой кисейной,
От бурь неизбывных еще охраняющей нас.
 

«Русские записки», 1938, № X

 
Простая радость бытия
Необъяснима, неделима.
Как различить, где ты, где я,
Где мир кончается любимый.
 
 
И из каких семян цветы,
Сияющие вырастают,
Пройдя сквозь темные пласты,
Где к солнцу путь им преграждают.
 
 
Из звука как родится звук,
Как из волны волна взлетает.
Кто раз вступил в блаженный круг,
Тот только дышит и не знает.
 

«Современные записки», 1938. № 67

 
Канун войны. Беспамятство. Предел.
В последний раз пустынная дорога.
Осенний теплый вечер догорел,
Как наша жизнь у этого порога.
 
 
Кому теперь и через сколько лет
Приморские встревоженные сосны
Здесь прошумят, как нам с тобой, в ответ.
Глубокой ночью ветряной и росной?
 
 
Какой пришлец откроет этот дом,
Где много мы терзались и любили,
И наши розы, под большим окном,
Такими ль будут, как когда-то были?
 
 
Пора. Пора. Но сил произнести
Мучительное слово «расставанье»
Нам никогда с тобою не найти
В бесслезности последнего касанья.
 

«Русские записки», 1939, № XIII

 
Все мы как-то доживаем
Неизжитый век.
В «дурачки» еще играем,
Суетясь, движенья чаем
Пересохших рек.
 
 
Каждый словно занят делом
В уголке своем,
Только «дело»-то – не дело,
И «углы» взамен удела,
Богадельня – дом!
 
 
Хорошо б теперь на паперть
Храмов вековых.
Но и храм-то нынче заперт,
И дорог свернулась скатерть,
Что вела до них.
 

 
Им все нипочем: ни любви, ни заботы,
Привычно сызмальства дыханье войны.
Они совершат на луну перелеты,
Сломают печати подземной страны.
 
 
Вселенная страшным наполнится гулом.
Как детство, как праздник, придет тишина.
И вздох передышки зачтется прогулом
В той кузнице смерти, где всем не до сна.
 
 
И робкие ветви, с безмолвным укором,
Протянут деревья, о чем-то моля,
И звери заплачут, и сдвинутся горы,
И огненных крыльев захочет земля.
 

 
Тепло в курятнике. Помет.
В соломе – стебельки бурьяна.
А в лужах, перед дверью, лёд
И листья ломкие каштана.
 
 
Петух горланит, подскочив
На ящик боком, неуклюже,
И ветра шалого порыв
Его надменный хвост утюжит.
 
 
В бадье продрогшая вода
И леденит, и обжигает.
Заря, сквозь сосны, как всегда,
Пурпурный веер раскрывает.
 
 
И бодро так, и хорошо.
Простая радость неделима,
Соединяя, словно шов,
Два мира: внутренний и зримый.
 

«Новый журнал», 1953, № 32

 
Висит на вешалке пальто,
Одно плечо задрав высоко.
Играют старички в лото
И воды пьют с фруктовым соком.
 
 
В огромном зеркале живет
Такое же кафе – второе.
Бутылок армия в поход
Идет, давно готова к бою.
 
 
Поэт за столиком стихи
Строчит, давно уже не видя
Ни улицы – большой реки,
Ни пьяницы за блюдом мидий.
 
 
Он тоже ринулся в поход,
Слова ломает, как валежник,
Чечеткой ритма колет, жжет,
На мир обижен и рассержен,
 
 
Стихии мстительной открыт…
Звезда ж заката и рассвета,
Как мать, как женщина глядит
Все жалостливей на поэта.
 

«Мосты», 1959, № 2.

 
Лишь первозданное, простое —
Деревья, воды и холмы
Незыблемо стоит и ст оит
Поклона, памяти, хвалы.
 
 
Во дни обид, во дни потери
Ценить научится душа
Бесхитростную ласку зверя,
Приют первичный шалаша,
 
 
И утра росное касанье.
И шепот ивы-прасестры —
Дары, что нам даются втайне.
О, неприметные дары!
 

«Мосты», 1959, № 2.

 
Они отдыхали от боя
С болезнью и нищетой.
Отрешенность. Чувство покоя.
Контур жизни совсем простой.
 
 
После всех узлов и скрещений —
Благородная линия вновь.
Это детства стучатся тени
И молитвой стала любовь.
 

 
Ты возникаешь крепостью старинной,
В кольце двух рек спокойных и больших,
Чуть озарен закатом апельсинным,
Меж улочек восточных и кривых.
Ухабами ныряет мостовая,
В кофейнях песни горькие поют,
Едва ползут ленивые трамваи,
Газельи тени девушек снуют.
Гостеприимства город и обилья,
Вдаль уходящих черепичных крыш,
Ты дорог мне, как молодости крылья,
В час гибели ты в сердце постучишь.
 

 
Скупые старческие слезы
И длинный перечень обид
Лишь богадельня сохранит…
 
 
Под золотым дождем мимозы
По парку призраки бредут,
С исчезнувшим перекликаясь.
 
 
Как страшно быть последним в стае,
Прощальный отдавать салют…
А корабли на дно идут…
 

 
Сквозная южная сосна
Над полем вянущей лаванды,
А рядом – низкая стена
Времен Приама и Кассандры,
С нее сползает купина
И горько зноен ветер жадный.
 
 
Не видно моря. Облака
На небе выцветшем застыли.
Кустарник пощипать слегка
Пришла коза из древней были,
Шерсть цвета темного песка,
Библейской драгоценной пыли.
 
 
Здесь остаюсь на целый день,
Пьяна сладчайшим тонким хмелем.
О эта глушь и эта лень,
Июля белые недели,
Скуднейшая оливы тень
И золотой загар на теле.
 

Приложение

Ренэ Герра. «Дичок для заморских стран» (О Е.Л. Таубер)

 
Твой чекан, былая Россия,
Нам тобою в награду дан.
Мы – не ветви твои сухие,
Мы – дички для заморских стран.
 

Екатерина Таубер

Литературная судьба Е. Л. Таубер сложилась, как ни странно и даже как ни парадоксально, вполне счастливо. Екатерина Таубер родилась 3 декабря 1903 года в Харькове. Отец Леонид Яковлевич Таубер был профессором-юристом коммерческого училища и приват-доцентом Харьковского университета. Писать стихи Таубер начала с семи лет. В конце Гражданской войны, в семнадцатилетнем возрасте, она вместе с родителями навсегда покинула Россию. В 1922 году окончила Харьковский русский девичий институт в Нови-Бечей, в 1928 – романское отделение философского факультета Белградского университета, после чего четыре года преподавала французский и немецкий языки в гимназии в Панчево.

Начало ее профессионального литературного пути состоялось в 1927 году в русском Белграде: сразу две публикации! В апреле два стихотворения – «Нечто о женщине» и «Рагуза» – были напечатаны в общественно-литературном сборнике «Ступени», издание Русской студии искусств при Земгоре, а 5 октября в сборнике «Зодчий» Книжного кружка молодых русских поэтов, прозаиков и друзей литературы (возник 6 декабря 1926 года) опубликованы одиннадцать ее стихотворений, которые были отмечены В. Сириным (Набоковым) в газете «Руль» (Берлин, 23.11.27). В редакционном вступлении к этому сборнику сказано: «Выступающие здесь перед русским обществом молодые поэты объединились на страницах ‘Зодчего’ неслучайно. Их сближает как пребывание в одной литературной группе, так еще более – общие взгляды на искусство, в особенности на поэзию русскую… Учитывая катастрофичность многих сдвигов минувшего двадцатилетия и стремясь к художественному претворению своего времени, участники ‘Зодчего’ убеждены, что задача эта выполнима при условии продолжения русской культурной традиции…».

Живя в Белграде, Е. Л. Таубер печатала свои стихи с 1929 по 1931 гг. в «Сборниках стихов» Союза молодых поэтов и писателей в Париже, последовательно в книжках II, III, IV и V, а в 1930 году – в двух престижных сборниках литературной группы «Перекресток», идеологически дружественной Ходасевичу и образовавшейся в Париже в 1928 году. Особенностью «Перекрестка» было то, что в нем участвовали поэты, живущие в двух странах – во Франции и в Сербии, – единственный пример такого широкого объединения, как отметил Ю. Терапиано в своей книге «Встречи» (Нью-Йорк, 1953), подаренной с дарственной надписью: «Поэту Екатерине Леонидовне Таубер, участнице ‘Перекрестка’ на память о прежних временах, дружески. Ю. Т. Париж, 25.02.53».

Ее стихи были оценены и влиятельным литературным критиком Марком Слонимом, который в 1928 году напечатал их в шестом номере пражского журнала «Воля России». В своей одноименной статье, опубликованной в сборнике «Русская литература в эмиграции» (Питтсбург, 1972) он писал: «В 1928 году мы поместили произведения белградских поэтов – из них выделялись И. Голенищев-Кутузов и Е. Таубер».

Е. Таубер читала свои стихи на регулярных «литературных средах» в Белграде. 21 июля 1928 года белградский литературный кружок был переименован в «Кружок поэтов им. М. Ю. Лермонтова». С 15 июля 1932 года она стала действительным членом белградского Союза русских писателей и журналистов и с тех пор читала свои стихи на его открытых собраниях.

В 1933 году вместе с И. Н. Голенищевым-Кутузовым и А.П. Дураковым, Екатерина Леонидовна выпустила «Антологию новой югославской лирики», для которой она перевела несколько стихотворений Д. Максимович, И. Дучича, Г. Крклеца, В. Массуки, М. Ракича, А. Уевича. Стихотворения молодой поэтессы стали печатать в парижских газетах «Возрождение», «Россия и славянство» и – верх мечтаний! – в толстых журналах «Современные записки» (№ 48, 1932 г. и № 67, 1938 г.) и «Русские записки» (№ 10 и № 13, 1939 г.), а также в выборгском «Журнале Содружества» (№ 6/30/июнь 1935, № 7/31/июль 1935, № 8/32/август 1935, № 10/34/октябрь 1935, № 11/35/ноябрь 1935, № 6/42/ июнь 1936, № 10/46/октябрь 1936, № 12/48/декабрь 1936) и в шанхайском «Прожекторе».

В октябре 1934 года друг ее студенческих лет Илья Николаевич Голенищев-Кутузов, вернувшись в Югославию из Парижа, основал объединение молодых русских поэтов «Литературная среда», в которое вступила и Е. Таубер. В 1935 году вышел в свет первый и единственный поэтический сборник под тем же названием, с четырьмя ее стихотворениями, рядом со стихами И. Голенищева-Кутузова, Л. Девель (Алексеева), А. Дуракова, Е. Кискевича, А. Неймирока и др. В том же году вышла ее первая книга стихов «Одиночество» в известном берлинском изд-ве «Парабола». Рецензии на стихи поэтессы написали и Г. В. Адамович («Последние новости», Париж, 20.6.35), и В. Ф. Ходасевич («Возрождение», 25.7.35), и М. О. Цетлин («Современные записки», № 58, 1935). Ее стихи были включены в четыре антологии Зарубежья: Г. В. Адамовичем и М. Л. Кантором в первую антологию зарубежной поэзии «Якорь» (Петрополис, Берлин, 1936), Ю. П. Иваском во вторую антологию «На Западе» (изд-во им. Чехова, Нью-Йорк, 1953), Ю. К. Терапиано в «Музу Диаспоры» (Франкфурт-на-Майне, 1960) и Т. П. Фесенко в «Содружество» (Вашингтон, 1966). Глеб Струве справедливо замечал в своей книге «Русская литература в изгнании» (Нью-Йорк, 1956): «Белград в лице своих наиболее талантливых поэтов – Илья Голенищев-Кутузов и Екатерина Таубер – тяготел к Парижу…».

В конце 1936 года Екатерина Леонидовна переехала во Францию, чтобы выйти замуж за Константина Ивановича Старова, царского офицера, добровольца Белой Армии, сына председателя Земства г. Старый Оскол, с которым она познакомилась еще в России во времена Гражданской войны. Они поселились не в Париже, а на юге, в Провансе, в маленьком городке Мужен, недалеко от Грасса. Так она и осталась «периферийным» поэтом, хотя и видным.

После войны Е. Таубер стала постоянным автором «Нового Журнала», она печатается там с 15-го номера (1947), а также – постоянным автором «Граней» – с 13-го номера (1951), «Возрождения» – с 25 номера (1953), «Новоселья», «Современника»; печаталась в газетах «Русская мысль», «Новое русское слово», в альманахах «Мосты» (№ 2, 1969), «Русский альманах», «Перекрестки», «Встречи»…

Е. Таубер была не только прекрасным поэтом, но и интересным прозаиком. Ее первый рассказ «Отец», написанный еще в Белграде в 1933 году, был напечатан лишь в 1985 году в 159-ой книжке «Нового Журнала». Другие ее рассказы и повести: «Возвращение», «У порога», «Сосны молодости», «Чужие», «Аннушка», «Сестры» – были также напечатаны в «Новом Журнале» в период с 1955 по 1982 гг. Рассказ «Последняя лошадь Аржевиля» был опубликован в журнале «Мосты» (№ 13/14, 1968); а «Своя крыша» – в «Русском альманахе» 1981); «Погорелые», «Смерть провансальской крестьянки» – в газете «Русская мысль». Неизменная тема ее рассказов – жизнь старых русских эмигрантов на Французской Ривьере.

Таубер была к тому же незаурядным литературным критиком, о чем свидетельствуют ее три проникновенные статьи о творчестве Бориса Зайцева («В пути находящиеся», Грани, № 33, 1957; «Борис Зайцев. Тихие зори», Новый Журнал, № 67, 1962; «Б. Зайцев. Река времен», Новый Журнал, № 94, 1969), Анны Ахматовой («Неукротимая совесть», Грани, № 53), Анны Присмановой («Розы или рожь?», Новый Журнал, № 64), Ольги Анстей («О поэзии Ольги Анстей», Новый Журнал, № 163), Г. Раевского («О поэзии Г. Раевского», Грани, № 21, 1954), С. Прегель («Буйство глаз. О стихах Софьи Прегель», Грани, № 39). Она также – автор многочисленных рецензий, первая из которых – о книге стихов «Память» Ильи Голенищева-Кутузова («Журнал Содружества» № 8, Выборг, 1935); позже она писала о сборниках стихов И. Гуаданини, О. Можайской, Д. Кленовского, А. Величковского, Л. Алексеевой, В. Булич, Т. Величковской… Отдельно хочется отметить ее статью «‘Матренин двор’ А. Солженицына и ‘Живые мощи’ И. Тургенева» (Грани, № 55, 1964).

Во Франции Старовы жили более чем скромно. Константин Иванович, бывший помещик, вынужден был работать батраком и сторожем на богатой вилле. Сама Екатерина Леонидовна помогала мужу, собирала лаванду и перебивалась нерегулярными заработками… С И. А. Буниным Е. Л. Таубер познакомилась через С. Е. Попова, приятеля мирискусника Д. С. Стеллецкого, во второй половине 40-х годов. У меня сохранилась книга Ив. Бунина «Избранные стихи» с дарственной надписью Екатерине Леонидовне от 27 июня 1947 года. Иван Алексеевич, человек скупой на похвалу и весьма строгий в оценках, лестно отозвался о ее поэзии, выделив стихотворение «Сквозная южная сосна». На своей второй книге стихов «Под сенью оливы», 1948 г., она мне написала: «Дорогой Ренэ, эти стихи, вернее ‘Сквозная южная сосна’ очень хвалил Бунин. Я думаю, это лучшее стихотворение в книге. Дубенка, 29.VIII.84».

 
Сквозная южная сосна
Над полем вянущей лаванды.
А рядом – низкая стена,
Времен Приама и Кассандры.
С нее сползает купина
И горько зноен ветер жадный.
 
 
Не видно моря. Облака
На небе выцветшем застыли.
Кустарник пощипать слегка
Пришла коза из древней были,
Шерсть цвета темного песка,
Библейской драгоценной пыли.
 
 
Здесь остаюсь на целый день,
Пьяна сладчайшим тонким хмелем.
О, эта глушь и эта лень,
Июля белые недели,
Скуднейшая оливок тень
И золотой загар на теле.
 

Уместно привести запись от 24 марта 1948 г. из дневника Веры Николаевны Буниной: «Была Екатерина Таубер. Подарила мне ‘Под сенью оливы’. Ян (так В. Н. называла мужа. – Р. Г.) хвалит ее стихи». Таубер переписывалась с Верой Николаевной; 31 марта 1955 г. в Париже она подарила ей свою третью книгу стихов «Плечо с плечом» – «Дорогой Вере Николаевне Буниной с чувством горячей симпатии и глубокого уважения от автора». В 1956 году Таубер получила от Веры Николаевны Буниной посмертное издание «Митиной любви», выпущенное изд-вом им. Чехова в Нью-Йорке сразу после смерти И. А. Бунина в 1953 году, с такой надписью: «Дорогой Екатерине Леонидовне Таубер – увы, не от автора. В. Бунина. 26.XII.56.»

В середине 50-х годов Таубер получила место преподавателя русского языка в каннском лицее Карно. Жить стало легче, и Старовы смогли купить небольшой участок земли с вековыми оливковыми деревьями, где своими руками построили маленький домик, окрестив его «Дубенкой» (название родового поместья Константина Ивановича).

К Екатерине Леонидовне Таубер у меня особое, трепетное отношение. Ведь я с ней познакомился в 1958 году в каннском лицее и, поскольку к этому времени уже умел писать и читать по-русски, почти сразу у нас установились особые отношения. Скоро я стал ее любимым учеником, бывал в «Дубенке». Со временем подружился с ее очаровательным мужем Константином Ивановичем Старовым. Сколько было с ним и с его соратниками задушевных бесед и бесконечных разговоров о Гражданской войне, о судьбах России!.. Дружили мы почти тридцать лет, о чем свидетельствуют ее трогательные письма и дарственные надписи на книгах.

С 70-х годов, когда она гостила в Париже у своего брата Сергея, у себя в Медоне я устраивал в ее честь литературные вечера, чтобы дать ей возможность встречаться со своими собратьями по перу по «Перекрестку», еще с 1930 года (Ю. Терапиано, Т. Штильман), или по сборникам Союза молодых поэтов и писателей (В. Дряхлов, Б. Закович, Т. Штильман), а также с И. Одоевцевой, С. Прегель, Е. Рубисовой, А. Шиманской, А. Величковским. Мы также встречались по старой памяти и на Монпарнасе в кафе Dome.

Борис Константинович Зайцев и Екатерина Леонидовна познакомили меня заочно с Галиной Кузнецовой. С их рекомендательными письмами, в июле 1970 года, я отправился в Мюнхен, где остановился у писательницы Ирины Сабуровой. Очень радушно меня приняли Галина и Марга Степун, я их расспрашивал о русском довоенном литературном Париже и, конечно, о Бунине. Было еще несколько незабываемых встреч, последняя – 13 февраля 1975 года. Галина Николаевна завещала мне свою библиотеку и весь свой архив. Таким образом, в моих руках оказалась переписка Е. Таубер с Г. Кузнецовой. Удивительный сюжет, достойный внимания исследователей, – как много у них общего! Обеих вдохновляли юг Франции, Прованс, «бунинские» места – Грасс, Мужен, мистраль, запахи, краски, лаванда, оливковые деревья… Благодаря им в русской поэзии ХХ века появились «Провансальские стихи». У Кузнецовой – «Оливковый сад» (стихи 1923–1929 гг., когда она жила в Грассе у Буниных), у Таубер – книга стихов «Под сенью оливы» (у меня хранится экземпляр с ее дарственной надписью: «Галине Николаевне Кузнецовой, автору ‘Оливкового сада’ с дружеским приветом от автора»). Познакомились они уже после войны, и никто никому не подражал – просто две родственные души. Их сближала не только принадлежность к «незамеченному поколению», по меткому выражению моего друга В. С. Варшавского, но и крайняя скромность, сдержанность, общее понимание культуры, жизни и, конечно, преклонение перед Буниным. О многом говорит дарственная надпись Галины Кузнецовой на книге «Грасский дневник»: «Родственной душе – милой Екатерине Леонидовне сердечно. Август 1972 г. Мюнхен». Как и Таубер, Кузнецова была поэтом и прозаиком, обе занимались переводами. Кузнецова перевела «Волчицу» Франсуа Мориака (перевод вышел в 1938 г. с предисловием Ив. А. Бунина), а Таубер – «Записки сельского священника» Жоржа Бернаноса (перевод напечатан в «Гранях» в 1958 г.). В 50-е годы Екатерина Леонидовна стала выпускать машинописный журнал «Перекличка» (послания друзьям), своего рода Самиздат, в котором разобщенные поэты-эмигранты, не только из Франции, но также из Италии и Германии, могли помещать свои стихи, статьи, разные отклики, а главное, общаться и обмениваться мнениями; Таубер была как бы связующим звеном между ними.

За свою долгую жизнь Е. Таубер смогла опубликовать пять небольших книг стихов, четвертую – «Нездешний дом» (1973) – не без моей помощи, как и последнюю – «Верность», которую я издал в 1984 году в своем издательстве «Альбатрос», а мой друг художник Сергей Голлербах изящно ее оформил. Мне было в высшей степени приятно и лестно, что в ней мне посвящены стихи, поистине хрестоматийные:

 
Твой чекан, былая Россия,
Нам тобою в награду дан.
Мы – не ветви твои сухие,
Мы – дички для заморских стран.
 
 
Искалеченных пересадили,
И иное пошло на слом.
Но среди чужеземной пыли —
В каждой почке тебя несем.
 
 
Пусть нас горсточка только будет,
Пусть загадка мы тут для всех —
Вечность верных щадит, не судит
За святого упорства грех.
 

В поэзии Екатерины Таубер – темы внутренней жизни души, близости к природе в Провансе, а также смерти, которая звучит не отчаянием, а просветленностью и отрешением. Она оставалась до конца своих дней верной избранному ею литературному пути, своей творческой манере, своим убеждениям.