Текст книги "Одиночество"

Автор книги: Екатерина Таубер

ЕКАТЕРИНА ТАУБЕР. ОДИНОЧЕСТВО (Берлин: Парабола, 1935)

Моему отцу

I

 
Одиночество каждой души,
Кто охватит тебя и измерит?
День за днем, пролетая, спешит
В чем-нибудь навсегда разуверить.
 
 
И в нелепой дневной суете,
Где последние гибнут игрушки,
Только плач изменивших мечте,
Причитанье убогой старушки.
 
 
Долог день на холодной земле,
Страшен день, на безумье похожий,
Где же отдых блаженный в тепле,
Где же, ночь, твое тихое ложе?
 

 
Все часы по-разному стучат;
Все миры по-разному кружатся.
Спит в любви неведомый разлад,
Чтоб влюбленным не соединяться;
 
 
Чтобы были мы отделены
Неприступной, страшною стеною
И, как узники, обречены:
Биться, биться в стенку головою.
 
 
И к другому узнику взывать
Задыхаясь, месяцы и годы,
Хоть пора смириться и понять:
Нерушимы каменные своды.
 

 
От счастья стихов не пишут
И славы не ищут земной,
И сдавленной грудью не дышат
Предчувствием жизни иной.
 
 
Не плачут весной на рассвете,
Страстей покидая плен,
А спят, прикорнув, как дети,
У чьих-то спокойных колен.
 

 
Глубокий обморок души:
Недели скуки, мертвой лени.
Подернут дымкой, мир лежит,
Бесшумные проходят тени.
 
 
И засыпаешь наяву,
На вялые роняя руки
Свою усталую главу.
Ни гнева, ни любви, ни муки.
 
 
И только иногда, во сне,
Мечта о небывалой жизни, —
О дальней, дальней стороне,
О незаслуженной отчизне.
 

 
Лишь нежность, смешанная с болью,
С боязнью – это все пройдет,
Как тень телег по чернополью,
Как первых поцелуев мед —
 
 
Нам от рождения знакома,
До распыленья суждена;
В узор дорог, в убранство дома
Непоправимо вплетена.
 
 
И только там – за далью новой,
Где злой терновник не цветет,
Сотрется с радостного слова
Земной непрочности налет.
 

 
Только дальние огни мерцают
У подножья посиневших гор,
И, меняясь, быстро исчезает
Их несложный, их живой узор.
 
 
Вот леса навек закрыли;
Вырван с корнем этой жизни хмель.
И стучится в ухо четкий молот,
Заглушая слабую свирель.
 
 
На коленях неподвижны пальцы.
Тряский поезд беспощадно скор.
Рядом – те же вечные скитальцы,
Тот же неутешный разговор, —
 
 
О путях неведомых и душных,
О колесах, уносящих в муть,
О колесах мерных и послушных,
Что тебя раздавят где-нибудь.
 

 
В эти октябрьские, рыжие дни
В поле холодное выйдем одни.
 
 
В поле холодное, словно тогда —
В те ненавистные сердцу года.
 
 
Снова за кладбищем стынет закат —
Красный, раскинутый по небу плат;
 
 
Те же могилы и те же кресты,
Тот же навеки отвергнутый ты.
 
 
Думаешь, можно назад повернуть?
Вновь оглянуться на пройденный путь?
 
 
Вместе считать неживые года?
Нет! Не хочу! Никогда, никогда!
 

 
Давно вступил неумолимый разум
В свои неоспоримые права.
Молчат уста, грудь не волнуют сразу
Влюбленного смирения слова.
 
 
Не любопытство – горькое вниманье,
В себя ушедший, и надолго, взгляд…
О, пестрые смешные одеянья!
О, юности неряшливый наряд!
 
 
Как все проходит, как непостижимо
Меняется, уносится, и вот
Уж вы идете равнодушно мимо,
Ища иной, незыблемый оплот.
 
 
Спокоен шаг, уже неторопливый,
Легко в руке покоится рука,
И скорбный час вечернего отлива,
Скользит, скользит, как в небе облака.
 

 
Ни за кого ты не положишь душу,
Не выплачешь великолепных глаз,
Не поседеешь. За блаженства час
Свое благополучье не разрушишь.
 
 
Размеренно привыкшая дышать,
Ты, словно спелая для жатвы нива,
Что в летний день раскинулась лениво
И под серпом не хочет умирать.
 
 
Восторг и муки, все, что мир тревожит,
Твой дух не тронут, не взволнуют плоть.
Скажи, как жар и жажду побороть,
Чтоб на тебя мне сделаться похожей?
 

 
Пустая улица легла
Геометрической прямою.
По ней течет ночная мгла
Неторопливою рекою.
 
 
В домах же комнаты тесны,
В домах же пышные перины
И задохнувшиеся сны
У ног усталости звериной;
 
 
И скука многих сотен лет
Привычная, почти родная,
Как тараканы, как обед,
Как эта яблонька худая.
 

 
Дымки молочные над Саввой
Во мгле предутренней дрожат.
Зари земной, зари кровавой,
Всегда похожей на закат,
За призрачными островами
Еще глазам не отыскать.
Качает мерными толчками
Река баржу, как люльку мать.
Затягивают небо тучи,
Сжимает горло злая страсть…
С какой колеблющейся кручи
Придется снова нам упасть?
 

 
Над рекою поднялся туман.
Холодком потянуло с реки.
Эта сырость прибрежных полян
И тускнеющие огоньки,
 
 
И унылый речной пароход,
Никогда не видавший морей….
Не неделю, не месяц, не год,
– О, как много несчитанных дней! —
 
 
То причаливать, то отплывать,
Замирающий слыша гудок,
И по улицам пыльным шагать,
Горьковатый вдыхая дымок,
 
 
И, вернувшись за полночь домой,
Видеть снова под утро, во сне,
Улетающий флаг за кормой
И закатное небо в огне.
 

 
Здесь все уныло и убого:
В полях забытые стога,
К реке бегущие полого,
Наскучившие берега.
 
 
В саду подсолнухи сухие,
В саду – сожженная трава,
И песни юности глухие,
– Лишь мне понятные слова.
 
 
Уже давно в тоске безвольной
Час расставанья я звала,
А все же оторваться больно
От трав, что выжжены дотла.
 

 
Мне этой жизни слишком мало! —
Лишь раз родиться, раз любить,
На миг откинуть покрывало:
Взглянуть, вздохнуть и опочить;
 
 
И лишь в чужом воспоминанье
Еще немного тусклых лет
Застыть неверным очертаньем —
Неверным перечнем примет.
 
 
И чувствовать: тебя б хватило
На много жизней и судеб.
Так сердцу пламенному милы
Земная боль, и страсть, и хлеб.
 

 
Высоким одиночеством поэта
Ты на земле меня благословил,
Ты детские, случайные обеты
Божественною клятвой закрепил.
 
 
О той любви, что двигает горами,
О той любви, с которой смерти нет,
Ты говорил со мною вечерами, —
Серебряный струился в сердце свет.
 
 
Росла душа, свой жребий узнавая
Впервые, сквозь бессонницу и жар,
Спеша принять, ликуя и вздыхая,
Твой роковой, непостижимый дар,
 
 
С которым мир и сумрачен и тесен,
Пока на миг не обретаешь вновь
Чистейший звук неповторимых песен
И совершенную любовь.
 

 
Так же падал снег в России,
В детстве, в сумерки, давно,
Хлопьями – в сады глухие,
В приоткрытое окно.
Плеч измученных прохожих
Он касался так легко,
Белое готовил ложе
Уходящим далеко.
На потертые шинели
В наш земной, привычный ад
Хлопья снежные летели…
 
 
Хлопья снежные, закат —
Все осталось там, за нами.
Времени оборван бег…
 
 
Над нерусскими словами
Кружится случайный снег.
 

 
Играют дети на дворе, —
В колодце каменном, глубоком,
Где только утром на заре
Скользит луч солнца одиноко;
 
 
А в окнах – восковой старик,
Ленивой смертью здесь забытый,
Полубезумный клонит лик
В колодец вечности раскрытый.
 
 
Следит, тоскующий с утра,
Как тени в глубине мелькают,
Как озорная детвора
Опять в солдатики играет;
 
 
Как стынет брошенный утюг;
Как стынет сердце год за годом…
И вот – пророческий испуг
Уже ползет над мрачным сводом,
 
 
Над щелью узкой и сырой,
Над гибелью неотвратимой!
Но дети заняты игрой,
Игрой бессмысленной, любимой.
 

 
Громоздятся над стенами стены,
Заводные летят поезда,
Бредят ночью над пепельной Сеной
Заблудившихся зданий стада.
 
 
То бессонница, то вдохновенье…
На рассвете – и слабость, и дрожь.
Соблазнительного песнопенья
В красоту превращенная ложь.
 
 
И в оковах последнего плена
Сокровенная жажда Суда. —
Скоро ль к мертвому сердцу вселенной
Просочится живая вода?
 

 
Мальчик шел лениво. Упирался.
За руку вела его сестра.
Ножкой топал, плакал и ласкался,
Как большой вздыхал. – «Домой пора!»
 
 
Как большой вздыхал… Неумолимо,
Мимо сада городского прочь,
Уводила улицей любимой,
Уводила в сумерки и в ночь.
 
 
Так и смерть, прервав восторг и муку, —
Старшая суровая сестра, —
Стиснет нашу стынущую руку,
Поведет… – Домой, домой пора!
 

 
Нам нужно только оттолкнуться
От берега. Усилье, взмах, —
И никогда уж не вернуться
В земную тьму, и лед, и прах;
 
 
На те безумные дороги,
Что рвутся прочь из городов
К вершинам голубым и строгим,
К сиянью вечному снегов, —
 
 
И обрываются над бездной,
И возвращаются назад
С закономерностью железной
В лелеемый веками ад.
 
 
Мы часа ждем освобожденья,
Мы задыхаемся в плену,
В бесцельном, бешеном круженьи
Протягиваем руки сну.
 
 
Отчаливаем, отплываем
В слепящую глаза лазурь:
Почиет там страна родная,
Недостижимая для бурь…
 

 
Над спящим городом гудок
Фабричный плачет на рассвете,
Струится утра холодок
И скучно жалуются дети.
 
 
От ветра стекла дребезжат,
Как шутовские погремушки,
И снова валишься назад —
Назад в нагретые подушки.
 
 
И закрываешься рукой,
И чувствуешь в изнеможеньи,
Какой пронизано тоской
Земного утра пробужденье.
 
 
Как трудно голову поднять,
Как трудно справиться с дремотой,
Чтоб быть раздавленной опять
Своею нищенской заботой…
 

 
Давным-давно – во сне, быть может?
В саду играли брат с сестрой.
Ничто тех дней не потревожит
Под прочной времени корой.
 
 
Они прошли для нас, для мира
Во всей их прелести земной.
Как нынче холодно и сыро
Не только осенью – весной!
 
 
Мы гибнем так неудержимо,
Так мало любим, мало ждем.
Весь путь, как лес непроходимый,
Как смерть таящий водоем.
 
 
И лишь во сне – часы возврата
В мир детства легкий и родной,
Где только тень сестры и брата
На клумбе сада вырезной.
 

 
Пройдут томительные годы,
Покроет вечности туман
И эти жалкие невзгоды,
И тусклых радостей обман:
 
 
И ты узнаешь, что не стоит
Так убиваться, так гореть,
Чтоб домик карточный построить
И к славе призрачной лететь;
 
 
Что музыка лишь уцелела
Над жизнью, выжженной дотла,
Чтоб у последнего предела
Тебя не поглотила мгла;
 
 
Что в нищете и униженьи
Победней с каждым днем звучит
То торжествующее пенье,
Что бедный мир преобразит.
 

 
Сквозь сумерки и ночь тоннелей,
Над пропастями, – по мостам,
Вагоны пьяные летели,
Шатаясь, кланяясь кустам.
 
 
Зеленых кипарисов свечи,
Сады, цветущие кругом,
– Как вестники желанной встречи, —
О море пели голубом.
 
 
И город спал средневековый,
И у его высоких стен
Склонялись пальмы, словно вдовы,
Незнающие перемен.
 

 
В облаке розовом пыли
Стадо спускалось с горы,
Сумерки нас сторожили,
Тлели заката костры.
 
 
Тайные зовы долины
Все становились слышней.
Над колокольней старинной
Стая взвилась голубей.
 
 
Легкою дрожью дрожали
Тоненькие тополя.
Мудрой, вечерней печали
Глянула в очи земля.
 

 
Как черный лебедь, кипарис
Над горизонтом выплывает.
Вот барка огибает мыс,
Поет волна береговая.
 
 
Века скалистый остров спит
В пучине брошен и затерян,
Здесь ноги мрамор холодит,
Здесь даже голос бурь размерен.
 
 
В высоком храме – тишина,
Венки неяркие на плитах.
И только неба пелена
Гробниц касается забытых,
 
 
Да в час прибоя иногда
Соленая их лижет пена.
И снова сонные года
Текут над нами… Неизменно…
 

 
На крышах сушится белье,
Летают голуби и ветер,
И море в жалкое жилье
Стучится грозно на рассвете.
 
 
И на рассвете я дышу
Соленым воздухом свободы.
Не жалуюсь и не ропщу
И не кляну земные годы.
 
 
И если даже дом снесет
Волна высокая прибоя,
Тот чудный мир и воздух тот
Всегда останутся со мною.
 
 
Как много надо потерять,
Какие вытерпеть невзгоды,
Чтоб утром солнечным дышать
Соленым воздухом свободы!
 

II

 
Тогда чернели кипарисы
За монастырскою стеной
И зной июльский, белый зной
Лился из раскаленной выси.
 
 
И старый лодочник стоял,
Гребя с улыбкой безучастной, —
Не первой пары лепет страстный
Он за спиною услыхал.
 
 
В его морщинистых руках
Весло покорное скользило.
А море пело и грозило
В давно сожженных берегах.
 
 
Невыносимый полдня жар
Мешался с вкусом поцелуя,
Ресницы жадные, ликуя,
Скрывали тлеющий пожар.
 
 
И лишь в последней глубине
Пел тайный голос о разлуке, —
О смерти, гибели и муке,
О долгожданной тишине.
 

 
Ни плеч, ни рук, ни губ моих не тронешь.
Пройду, как смерть, безмолвна и строга.
Лишь имя повторишь, затверженное в стоне,
Когда-то царь, а вот теперь – слуга.
 
 
Я так хочу! Я ныне тайну знаю!
Ее хранят упрямые уста.
Пусть безрассудная, жестокая и злая
Я древом буду твоего креста!
 

 
Он говорил о смерти ранней.
В углах сгущалась синева.
В какой стране, в каком романе
Я эти слышала слова?
 
 
Чью роль забытую читала?
Чей тайный жребий изжила?
В тот вечер небо было ало
И мысль отчетлива была.
 
 
Глаза спокойные следили…
Я захотели, я пришла
Чужой любви измерить силу,
Глядеть в чужие зеркала.
 
 
Он долог был последний вечер.
Не так ли долог день Суда?
Предсмертные, простые речи
Не забывают никогда.
 

 
Я помню все, что можно вспоминать,
Что сохраняется от встречи,
Что, как тягчайшая вина,
Мне душе медленно увечит.
 
 
То каменный, застывший лик,
Враждебный голос, смех жестокий,
То вдруг срывающийся крик
И поцелуи, и упреки.
 
 
И ревности бессвязный бред,
И страсть, которой нет ответа;
Которая оставит след
Лишь в тайных знаниях поэта, —
 
 
А женщину не озарит
Мечтой возвышенной и новой,
Не уведет, не воскресит
Для жизни чистой и суровой.
 

 
То облака, плывущие над садом,
В дождливый день глазами провожать,
То слушать голос, зазвучавший рядом,
И ни мольбы, ни слов не понимать:
 
 
Как будто тот глухой и страстный шепот —
На незнакомом, чуждом языке,
Услышанном, как дальней бури ропот,
Иль крики утопающих в реке.
 
 
И не припомнить смутного значенья
Тех в пустоту срывающихся слов;
И только слушать их в оцепененьи,
И вечно плыть за стаей облаков.
 

 
Совсем иные, кроткие мотивы
В дыханье дней замедленных звучат.
Проходит вечер без тоски ревнивой,
И, как сестру, целует ночь закат.
 
 
Молчат часы. Котенок спит в корзине;
В раскрытой книге прелесть новых встреч.
Но стекла окон так нежны и сини,
Что жаль огонь насмешливый зажечь,
 
 
Иль молвить слово… Бедный друг, немного
Таких недель у каждого из нас.
Года, года о них мы молим Бога
И вспоминаем их в последний час.
 

 
О, вечных возвращений круг!
Случайная мила мне встреча.
Мой верный недруг, нежный друг,
Тебя ли нынче не замечу?
 
 
Над миром осень настает.
Ее мы некогда любили.
Как сердце помнит и зовет
Все к той же брошенной могиле!
 
 
И та же музыка в ушах,
Подобна грозному прибою,
Все претворяющему в прах,
Все уносящему с собою
 
 
В давно забытую страну…
Ее со мной ты видел, видел!
Пойми, пребудет тот в плену,
Кто так любил и ненавидел.
 

 
О, черный полог неутешных дней,
О, эти ночи, ночи после ссоры!
Они слезы прощальной солоней
И горше запоздалого укора.
 
 
Как трудно этим воздухом дышать,
Влачить везде немилые одежды
И в памяти бесстрастной отмечать
Одни мертворожденные надежды.
 
 
Любимого измучить, истомить,
Минутами себя не узнавая,
И милости, как нищенка, молить,
По мирным дням смертельно изнывая.
 

 
Как странен вкус твоих морозных губ,
Как голову ты наклоняешь низко!
Глаза твои… Их взгляд мне стал не люб,
Глаза твои я вижу слишком близко.
 
 
Зеленые, как жесткая трава,
Они когда-то синими казались.
В их глубине тонули острова,
Влюбленные от мира укрывались.
 
 
И так хотелось душу уронить
В их синеву, для вечного веселья.
Но день пришел – разрушить и сломить,
Но день прошел последнего похмелья.
 
 
Качаются громадные круги
Вино темнеет, точно лужа крови,
А за окном, где не видать ни зги,
Я слышу плачь, – не девичий, а вдовий.
 

 
Ни мудрости, ни твердой веры
Мы в нашем сердце не нашли:
Кто меряет земною мерой,
Не оторвется от земли.
 
 
И ждет все тот же путь убогий
Не возлюбивших до конца.
К престолу огненному Бога
Взойдут лишь сильные сердца.
 
 
И на высотах запредельных,
Где золотой воздвигнут скит,
Покровом легким колыбельным
Их вечный полдень осенит.
 

III

 
Коснись земли, сухой, нагретой,
Пронизанной дыханьем света
Рукой слабеющей твоей.
 
 
В ней все, что будет, все, что было.
В ней спят неведомые силы,
Сплетенья нежные корней.
 
 
Она покоится в сияньи.
Склонись же, пей ее дыханье —
Источник чистый и живой.
 
 
И слушай, как звенят цикады
В траве запущенного сада
Под жгучей неба синевой.
 

 
Как я люблю мою свободу,
В обед – веселое вино
И зов томящий парохода,
И в розах вьющихся окно.
 
 
Любви нетрудной и не горькой
Бегут мгновенья. А душа,
К себе присматриваясь зорко,
Живет не плача, не спеша,
 
 
Весь мир смеющийся вмещая,
Все краски пламенного дня,
Следя, как море поглощает
Лучи небесного огня.
 

 
Подумать только – лишь неделю
Тому назад, в ином краю,
Кружились чайки и летели
Вослед большому кораблю,
Что отбыл в Африку. И пары
Влюбленные, как мы с тобой,
Мечтали о песках Сахары,
Встречая бешеный прибой,
И осторожно целовались.
И, как сообщники, тогда
Мы снисходительно смеялись
И отворачивались… Да,
То были дни такой свободы
И странной легкости такой,
Как будто кто-то злые годы
Вдруг стер безумною рукой
И нам сказал: – Их нет в помине
И не было! Лишь корабли
От века плыли, как и ныне,
К земле желанной от земли.
 

 
Цвел южный сад под южными звездами,
Где каждый камень сердцу был сродни.
Как пастухи с веселыми стадами,
Безоблачные проходили дни.
 
 
Размеренное колыханье сосен,
Свободной чайки царственный полет.
Как незаметно приближалась осень,
Как сладок был земного счастья мед!
 
 
Ты помнишь ли, под солнцем благосклонным,
Полуденные, пламенные сны?
Земля дышала воздухом влюбленным
И были труд и страсть озарены
 
 
Сиянием высоким, богоданным,
Немеркнущим ни в злобе ни в ночи,
Пока в нас пели молодо и пьяно
Подземные, горячие ключи.
 

 
Одна любовь сменяется другою,
Такою же случайной и земной, —
Пребуду ли последней, роковою
Иль суждено мне только быть второй
 
 
В твоей судьбе? И вслед за грозным шквалом,
Нас выбросившим к этим берегам,
Все будет так, как и у всех бывало?
И обновленья не дождаться нам,
 
 
И подвига не совершить? Ужели
Те силы, что живили и росли,
Изменят нам у долгожданной цели,
У этой солнечной земли?
 

 
Незримое присутствие твое
Почти призыв, почти прикосновенье.
Ты мне даришь двойное бытие,
В привычных снах внезапное волненье.
 
 
То душный вихрь настигнет, налетит,
И страстные встают воспоминанья,
То вновь вокруг все та же жизнь шумит,
Где нет тебе ни места, ни названья,
 
 
Где я одна печальный груз влачу
Обид и дум доныне неизжитых,
В себе замкнувшись плачу и молчу,
И медлю у дверей раскрытых.
 

 
Над сердцем, над комочком снега,
Опять склоняется весна,
Блаженной слабостью и негой,
Как облаком, окружена.
 
 
И запах вянущих фиалок
Летит в просторы площадей,
Кружатся стаи звонких галок,
Поют кресты монастырей.
 
 
А там, – на ослике мохнатом,
Лишь детям зримый и цветам, —
Вступает Он… И ткань заката,
Как риза, падает к ногам.
 
 
И мальчик тянется погладить
Седого ослика слегка,
И молятся, столпившись сзади,
Сияющие облака.
 

IV

 
Когда свежа ночная мгла,
Когда предметы тускло-белы
И света лунного игла
Земли пронизывает тело,
 
 
И море черное лежит
Все в фосфорическом сияньи.
Мне кто-то на ухо твердит:
– «Спеши на первое свиданье
 
 
И, жди среди пустынных скал,
Под неба матовым опалом,
Чтоб свет Отцовский воссиял
Над темным Матери началом».
 

 
Я тебя никогда не встречала,
Я не знаю – ты был или есть;
Знаю только: сдвигаешь ты скалы,
Мысли тайные можешь прочесть.
 
 
За меня, за мое воскресенье
Ты положишь и душу и плоть.
Знаю, любишь меня, как мученье,
Что святым посылает Господь.
 
 
Мой последний оплот и ограда,
Рвусь к тебе, врачевателю ран.
Бесноватую Иродиаду
Ты один исцелишь, Иоанн.
 

 
Тисненый черный переплет,
Как снег, прохладные страницы:
Откроешь, – медленно плывет
Стихов застывших вереница.
 
 
О, холод сладострастных строк,
Незабываемый вовеки!
О, страшный прошлого урок!
О, мертвые моря и реки!
 
 
Закрою пальцами лицо,
А книги закопаю в землю.
Уйди, уйди! Твое кольцо,
Твое наследье не приемлю.
 
 
И слова радостного «брат»
Тебе не вымолвлю при встрече.
Мне руки жжет бесовский клад,
Пред гробом вспыхнувшие свечи.
 
 
Вернись в великолепный склеп,
Забытый Богом и святыми.
Пусть сад мой мал, пусть взгляд мой слеп,
Но я живу, но я с живыми.
 

 
Нет ничего страшней мечты.
Мечтатели владеют миром.
Мечтатели и я, и ты
Опьянены вином эфира.
 
 
Все, все возможно! Нет преград
Для просыпающейся воли
И те, кто верят и хотят,
Земную переменят долю.
 
 
В последний час, из этой тьмы
Не наше ли взовьется пламя?
Но пусть владеем миром мы, —
Мечты, мечты владеют нами.
 

 
Медлительный припоминаю сон,
Отодвигая хладные покровы,
И над собой неведомый закон
Рожденья пламенного слова
Сквозь долгое земное забытье.
И вот – простор возникнувшего мира,
Где все совсем чужое, не твое,
Где для тебя закрыты двери пира,
Где ничего отныне не поймешь.
Лишь с плачем вспомнишь: что-то в сердце билось
И грудь прожгло, как раскаленный нож,
И отлетело, отделилось,
Оставив в теле: слабость, жажду, дрожь…
 
 
О, ледяное утро пробужденья,
Когда ломаешь руки и зовешь
Как молния сверкнувшее виденье!