Текст книги "Жнецы Страданий"

Автор книги: Екатерина Казакова

Соавторы: Алена Харитонова
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

И так горько стало Лесане от осознания того, как многое в ее жизни стало не так, неправильно, иначе, чем у людей заведено. И непонятны будут ни матери, ни отцу ее хлопоты – счет, чтение, изучение трав, зубрежка (пока еще без смысла и понимания) простых наговоров, позволяющих искать воду, останавливать кровь или нашептывать на замкнутый обережный круг.

Лесана представила, как она возвращается в родную деревню, где девки – косы до колен – в рубахах вышитых, в лентах, про пироги да парней на вечерках щебечут. А она о чем с ними речь поведет? О том, как оборотневу кровь от упыриной отличить? Или как краски подсчитывать, чтобы ребенка прижить с первой попытки… или не прижить?

Мать рассказывала о родне, кто как живет, кто женился, кого засватали, в чьей семье прибавилось ребятишек, кого Хранители прибрали навовсе. Дочь слушала и не слышала. Видела только одно – как сильно постарела родимая, как поседела. Глядела на растрескавшиеся руки, на измятое в пути самое лучшее платье, на усталые глаза. Натерпелась-то, поди, за эти шесть дней. Небось очей не смыкала. Что толку, что при обозе ратоборец едет или колдун, сама-то она помнила, каково это – первый раз в жизни под открытым небом ночь коротать. А уж матери-то в ее годы? А ведь и обратный путь еще предстоит.

Глухие рыдания стиснули горло. Нет. Нельзя плакать.

– Мама! – прервала она поток рассказов и обняла непрерывно что-то говорящую гостью. – Мама, вы, главное, помните, как я всех вас люблю! Я выучусь – вы ни в чем нужды знать не будете. А Мирута… плевать на него. Я себе лучше найду. Ты только не бойся ничего! Поняла? Я выучусь, четыре года всего осталось. И вернусь. Мы с вами так заживем, что Мирута этот все локти до плеч сгрызет. Ты не горюй только. У нас хорошо тут все. И кормят на зависть. А отощала, так это оттого, что нам не только ум трудят, но и тело. Я сейчас быстрее любого парня и по силе не уступлю.

Она говорила, захлебываясь словами, стискивая мать в объятиях, а та глотала беззвучные слезы, украдкой смахивая их с лица. Хранители пресветлые, нашла чем хвалиться – сильнее и быстрее парня… Да провались она пропадом, Цитадель эта!

– Деточка, мне уж ехать надо, обоз-то сегодня назад поворачивает, не ночуем мы. Обережник немалой платы требует, еще на день да ночь его нанимать никаких денег не хватит, сейчас, вон, Вортило прикупит оберегов у тутошних, и поедем мы.

У дочери жалко вытянулось лицо. Она была уверена, что мать хотя бы переночует в Цитадели…

Наскоро расцеловавшись, отправились к воротам. Старшая Остриковна по пути все пыталась показать, что совсем успокоилась, задавала какие-то вопросы, да только все невпопад, а глаза влажно блестели. Друг от друга родственниц отвлекла чужая беда.

– Да где же видано такое? – запричитал рядом незнакомый голос. – Третий раз приезжаю! Не острог же здесь! С сыном не увидеться…

Лесана обернулась. Невысокая сухонькая женщина в летах вытирала глаза уголком платка. Рядом с просительницей стоял совершенно равнодушный к ее горю Донатос.

– Все с вашим увальнем в порядке. Жив. Известили бы, коль помер. Нет его в Цитадели нынче. Выученики сиднем не сидят. Они в четырех стенах редко бывают. Езжай, нечего тут рыдать. Не схоронили еще никого.

И, отвернувшись от безутешной матери, крефф ушел.

Лесана смотрела на всхлипывающую женщину и видела что-то смутно знакомое в ее чертах. Россыпь веснушек, темные глаза…

– Вы к Тамиру приехали? – вдруг догадалась девушка.

Женщина встрепенулась:

– К нему!

– Все хорошо у сына вашего, а хотите, я ему весточку передам?

Обрадованная мать часто-часто закивала и протянула девушке подорожную суму с гостинцами.

– Не хворает он? Ему студиться нельзя, с детства лихоманками мается, я там поддевку вязаную положила…

Она бы еще что-то рассказала, но в этот миг раздалось резкое:

– Но-о-о… Родимыя-а-а!

И две женщины, объединенные Цитаделью, как общим горем, заспешили к повозкам. Обоз медленно, словно нехотя, тронулся. Лесана стояла в воротах, не в силах отвести взгляд от сжавшейся в уголке телеги фигуры в дорожной свитке.

Мимо процокала лошадь. Девушка вскинула голову. Ратник. Молодой парень со сломанным носом на миг придержал коня.

– Сопли подбери, не то поскользнемся, – посоветовал он. И добавил, смягчившись: – Довезу. Не впервой.

– Мира в пути.

– Мира.

Но девушка еще долго смотрела в спины уезжающим.

Прижимая к груди Тамировы гостинцы, Лесана развернулась и едва не уткнулась носом в Донатоса. Крефф молча протянул руку, отобрал суму, набитую заботливыми материнскими руками, и сказал:

– Сбрехнешь, что бабу эту видела, друг твой ситный до зимы кровью кашлять будет. Все поняла?

Девушка судорожно кивнула.

Она боялась Донатоса. Боялась до оторопи, до сводящего мышцы ужаса, до животного подскуливания. Лютая жестокость исходила от него, темная, страшная. Клесха Лесана тоже боялась, но его иначе – за едкий нрав, за безжалостность, за насмешки. Однако в ее креффе не было и близко того, что было в Донатосе, – Клесх никогда не забавлялся чужим страхом.

Девушка кинулась прочь. Испуганная, растерянная, разбитая пережитой разлукой и страдающая от того, что вынуждена держать от Тамира в тайне (зачем только?) приезд его матери.

– А, птичка… Обратно в клетку летишь?

Да что же это такое? Караулил он ее, что ли?

Фебр отлепился от стены.

– Чего тебе? – хмуро спросила выученица, а в груди пекло от горечи, смешанной со злобой.

Парень подошел ближе и мягко провел рукой по вороту черной рубахи.

– А ты уже не первогодок… – В этих словах звучало какое-то странное то ли предвкушение, то ли обещание. – Испытание-то прошла?

– Какое? – захлопала глазами послушница.

Не проходила она никаких испытаний. Просто утром пришел Клесх, протянул новое облачение, и все.

Стоящий напротив парень усмехнулся:

– Ладно, не говори. Плевать мне на испытания твои, ну-ка…

И он дернул завязки холщового воротника.

Лесана вспыхнула и отпрыгнула от него, как от осиного гнезда.

– Сдурел, что ли? – прошипела она, сжимая кулаки. – Сам говорил – нет тут парней и девок. Чего еще удумал?

Фебр усмехнулся.

– А я как парень парню хочу рубаху сорвать.

Она в ответ злобно оскалилась:

– Руки поломать не боишься?

Этот Встрешник в ответ только осклабился.

Он был старше. Сильнее. Но в росте они почти сравнялись, однако Лесана забыла обо всем – о его превосходстве над собой, о том, что он дерется гораздо лучше, чем она. Ничего у нее не осталось, кроме девичьей гордости. Косу отмахнули, нарядили в порты, гоняют, как лошадь в бороне, но лапать себя и с грязью смешивать…

«Не дам!»

И такая кипучая злоба поднялась в душе, что Лесана даже удивилась себе. Злиться оказалось легко и… приятно. По телу побежали быстрые токи, кровь заволновалась, рванулась, обжигая жилы.

Фебр шагнул вперед, собираясь взять противницу за шею, но она вместо того, чтобы отпрянуть, подалась навстречу, перехватывая его руки.

Что было после, Лесана помнила смутно. Ее швырнуло на крепкого сильного парня, а потом их обоих поволокло по каменному двору. От удара девушка оглохла и ослепла, но то было к лучшему – не почувствовала боли. Потом все куда-то исчезло, и некая необоримая сила оттащила разъяренную послушницу от обидчика.

Ее встряхнули, поставили на ноги. С глаз медленно сползала мутная пелена. Девушка огляделась. Вокруг столпились выучи, с удивлением глядящие на разбузившуюся девку.

– Охолонись.

Лесана оглянулась и наконец поняла, что за сила стащила ее с Фебра.

Клесх.

Старший послушник тем временем остался лежать ничком посреди мощеного двора. Из ушей у него текла кровь.

– Первое. Испытание свое ты прошла, – сообщил крефф. – Второе. За драку седмицу будешь драить нужники. Тебе все одно не привыкать. Ночевать на эти дни – в каземат. На хлеб и воду. Чтобы навек запомнила: насмерть ратятся только с Ходящими, а не с теми, с кем кров и стол делят. Третье…

Он развернул выученицу к себе.

– Пошла вон. С глаз моих.

Но девушка вырвалась и, хотя подбородок жалко прыгал, спросила звенящим от ярости голосом:

– А ему что?

Клесх вскинул брови.

– Он первый набросился! А я и отмахнуться не смей, коли он жрет со мной в одной трапезной?! И мне, значит, нужники драить, а ему что? Припарки на уши?

Крефф спокойно сообщил:

– А вот это я решу сам.

– Нет!

Мужчина уже развернулся, чтобы уйти, но, услышав это короткое яростное «нет», остановился.

– Он так же виноват! Значит, пусть драит нужники вместе со мной!

Наставник не стал утруждаться объяснениями, даже не повернулся, только кивнул двум стоящим рядом послушникам из старших:

– Выпороть.

Лесана не сразу сообразила, что эти слова относятся к ней.

Две пары сильных рук подхватили ослушницу и поволокли к столбам, врытым вдоль крепостных стен. А потом разбуянившуюся и орущую девку привязали к одному из них и высекли так, что драить нужники она смогла еще очень не скоро.

Далеко от Цитадели

В тесной землянке было сыро и полутемно. Только чадила лучинка, освещая убогое убранство жилища – несколько лавок и очаг, на потрепанной шкуре возле которого играли дети. Трое малышей возились с лыковыми куклами, негромко разговаривая на разные голоса.

Молодая женщина, сидевшая у тускло горящей лучины, сучила пряжу. У нее было бледное осунувшееся лицо и длинные, убранные в две косы волосы.

Хлопнула дверь. От сквозняка застучали, стукнувшись друг о дружку, подвешенные к матице обереги. Старые, деревянные, они давно утратили охранительную силу, и держали их здесь только как память. Память о защите, о спокойной сытой жизни. Пряха вскинула голову. Во взгляде темных глаз застыл испуг.

В землянку спустился мужчина. Он был невысок, но широкоплеч, а одет так же бедно, почти нищенски.

– Собирайтесь, – сказал вошедший.

Обитательница убогого жилища поднялась с лавки, роняя веретено и глядя на мужчину с жалобной обреченностью.

– Опять?

– Надо. Детей одевай.

Женщина снова села и ладонями закрыла лицо. Голос ее из-под пальцев звучал глухо:

– Да когда же это все закончится, Сдевой? Когда? Ребятишки, вон, совсем от голода прозрачные!

– Прозрачные – не мертвые, – жестко обрубил вошедший. – Собирайтесь. Оборотни окрест шалят. Дичь распугали всю. Голодно тут скоро будет. И опасно.

Женщина торопливо зашарила руками под лавкой, доставая берестяной туес.

Мужчина тем временем поднял с полу меньшого мальчика и подхватил тяжелый короб за лямку.

– А Дивен где? – спросила женщина, снимая длинной палкой обереги с матицы.

– Дивен следующим днем нас нагонит. Беги посестру торопи.

Женщина сняла обереги и вдруг обернулась к мужчине.

– Сдевой, устала я… сил нет. Ребятишек, вон, от голода шатает, да и болеют они постоянно. Далеко ли уйдут? Дивен говорил – выкарабкаемся, а ты посмотри…

И она обвела худой рукой склоненные над куклами головенки детей. Малыши и впрямь были малы для своего возраста, а под глазами у каждого залегали черные тени.

– У молодшей, вон, веснушки аж черными кажутся…

– Дивен сказал – значит выкарабкаемся. А ты терпи. Доля такая. Иной нет.

Она вдруг заплакала, уткнувшись лицом в смятый угол платка, который поспешно накинула на голову.

Мужчина вздохнул и притянул несчастную к себе.

– Не плачь.

Следом за женщиной заревели и дети. Через несколько мгновений в землянке стоял дружный вой. Сдевой вздохнул, но в этом вздохе не было досады, только безграничная усталость и беспомощность.

– Надо идти, – повторил он. – Надо. Опасно тут. Ступай, торопи посестру. Пусть тоже собираются. Ива…

Она вскинулась, когда он позвал ее по имени, подняла заплаканные глаза.

– Я люблю тебя. Но от оборотней надо уходить.

Ива кивнула. Она знала, что он прав.

4

Как ни казалась мрачна в своей неприступности и замшелой древности Цитадель, но все же была в ней одна башня, где тяжесть стен не так давила на плечи. В солнечные дни даже блазнилось, что среди зябкой сырости нет-нет да и пробивается сюда жаркое лето. Это была башня, которую называли, как и все в Цитадели, просто – Башня целителей. Здесь обучались те, кто постигал таинство ле́карства.

Когда Айлиша впервые тут оказалась, ей на миг померещилось, будто она очутилась посреди заливного луга. Как одуряюще здесь пахло травами! Словно на покосе, в поле, когда собирались ворошить сено.

Прикрыв глаза, девушка вдыхала сладкий запах, и казалось, будто вот-вот раздадутся рядом веселые голоса подруг, смех и крики. Жаль, что эти сладкие грезы развеял сердитый окрик Майрико: «Ну, чего встала, как просватанная, я за тебя, что ли, сушеницу перебирать буду?» Ох, сколько она на сию пору этой самой сушеницы, подорожника, мать-и-мачехи, пустырника и чистотела перебрала, не сосчитать.

Однако юная целительница не роптала. Скромной деревенской травнице наука была в радость, потому и давалась легко. Где еще узнала бы она столько тайн и секретов? И по сей день с замиранием сердца вспоминался тот миг, когда в доме старосты крефф признала в ней Дар. Сколько ночей до этого девушка лежала без сна, мечтая, чтобы ее умение лечить скотину не оказалось пустым наитием, какое бывает у обычных знахарок! Как хотела попасть в Цитадель! Сколько вечеров вместо посиделок с подругами провела возле старой Орсаны, слушая лекарку, перенимая от нее вежество. А теперь смешно вспомнить те уроки, которые тогда казались откровением. Теперь-то Айлиша умела и знала столько всего, сколько Орсане и не снилось.

Ради этих знаний выученица Майрико готова была терпеть и разлуку с домом, и суровость своего креффа, и строгое послушание. Все готова была терпеть! Лишь бы раскрыть тайны земли и трав, лишь бы постичь глубину своего Дара. Лишь бы лечить людей.

Давно – три зимы назад – у Айлиши был брат. Старшой. Единственный. Девятнадцать было Люту, когда он вернулся со своей последней охоты с безобразной рваной раной на руке. Волк, который его разодрал, так и скрылся в чаще, унося в боку сломанный нож.

Лют умирал долго, несколько седмиц. Орсана говорила – не волк парня укусил, а оборотень, но то было глупостью, днем Ходящие в Ночи спят и не ищут поживы. Но против страшной раны не помогали ни отвары, ни настои, ни заговоры. Сестра сидела возле ложа брата, гладила того по горячему потному лбу. Лишь в эти мгновенья становилось ему будто бы легче, и взгляд яснел. Но впусте. В жилу парень не пошел.

Отец, отчаявшись, заколол единственного теленка. Горячей чистой кровью животного кропили парня и дом, прося Хранителей отвести злой недуг. Но то ли Хранители не услышали мольбы, то ли теленок показался им слишком тощим, но Лют умер. Лицом он был черен, а изувеченная рука смердела так, как не смердят и трое суток пролежавшие на жаре мертвецы.

Упокаивал брата старый колдун. Вкладывал в искусанные посиневшие уста ясеневый оберег, подвязывал подбородок тряпицей, творил заклинания. Айлиша смотрела на это и об одном только думала: если бы она умела лечить, знала, что нужно делать, Лют был бы жив. А еще поняла с ужасом, обмирая сердцем, – сколько вот таких Лютов хоронят из году в год по другим деревням и весям? Сколькие жены, матери, дочери заходятся от горьких слез. И помочь им некому. Стало в тот миг девушке горько-горько. И такой гнев разгорелся в груди, что сама себе удивилась.

Оттого-то теперь в Цитадели она столь упрямо училась грамоте, письму и счету. Оттого вставала затемно, раньше своих друзей, и читала старые свитки, царапала писа́лом по бересте сложные названия незнакомых трав, которые не могла затвердить с первого раза. Потом носила эти записки в холщовом мешочке и, едва выдавалась хоть четверть оборота свободной, перечитывала, шевеля губами.

Но все это не тяготило будущую лекарку. Учиться было интересно. Иным, чтобы запомнить заговор, несколько оборотов требовалось, а ей – только раз услышать. И сборы делала она быстрее прочих, и травы смешивала без подсказок, не ошибаясь, не путаясь.

Оттого и Майрико выделяла ученицу. Раньше всех дала Айлише одеяние целителя и вот уже стала брать с собой на лекарскую делянку, разбитую у подножия башни. Ох, и отличалась эта делянка от той, что обихаживала старая Орсана! Ни одного оберега не нашла здесь Айлиша. Ни одна ладанка не раскачивалась на ветках, отгоняя зло. Даже пчелы не залетали сюда. Однако же, несмотря на все, травы тут росли на диво густо, а цвели буйно, дурманя терпким ароматом. Как же так-то?

Наставница в ответ на это ответила:

– Все в свое время узнаешь. Знания еще четыре года перенимать, ты покуда и сотой части не ведаешь.

Девушка только ахнула про себя – стало быть, наука ее вся впереди? И сердце сладко затрепетало от предвкушения. Скорей бы! До глубокой осени будущая целительница пропадала то на делянке, то в лесу близ Цитадели. Иногда даже казалось, будто сами травы узнают ее, льнут к рукам, ласкаясь. Ни колючий шиповник, ни злая крапива, ни острый осот не чинили ей боли, не оставляли ни царапин, ни волдырей, ни порезов.

В первую зиму своего послушания Айлиша училась делать настойки и целебные взвары. Сколько раз тогда к ней приходили измученный перхотой Тамир или Лесана с безобразными кровоподтеками по телу… Не счесть. И хотя Майрико строго-настрого запрещала выученикам лекарствовать, Айлиша, на свой страх и риск, выносила под рубахой то склянку со снадобьем, то травки для отваров или припарок. И поймана ни разу не была.

А еще крефф учила послушницу творить мази и притирки, от которых волосы становились нежнее шелка, а тело белее ландыша. Умоешь лицо особым настоем, и кожа делается гладкой, чистой, едва не сияет.

Словно в подтверждение этих дум луч скупого осеннего солнца упал на руку девушки, замечтавшейся над охапкой сушеных трав, и юная целительница впервые за долгое время заметила, как изменились ее ладони. Пропали мозоли и трещинки, не стало цыпок, с детства привычных и уже въевшихся в кожу, а сами огрубевшие от деревенской работы длани сделались мягкими, нежными, словно никогда не знали тяжкого труда – не держали ни мотыги, ни серпа, ни вил. Как эта рука отличается от руки Лесаны! У той костяшки пальцев вечно сбиты, а от запястья до плеч вся кожа черна от синяков. Иной раз синяки темнеют даже на скулах. Про Тамира и говорить-то боязно.

Частенько, кидая вороватые взгляды на парня, когда тот снимал рубаху, Айлиша видела на его спине следы кнута. Но он ни словом не жаловался на наставника и никогда не просил облегчить боль.

А сколько раз лекарка слышала, как по ночам Лесана украдкой всхлипывала, спрятав лицо в тощей подушке! Отчего она плакала? Девушка стеснялась спрашивать, раз не рассказывает, значит, не хочет. Как тут подступишься? Оно ведь и так понятно – нелегко ей одной среди парней. Да и Клесх зол в учении, у него всякая вина виновата, спуску не дает. Не оттого ли стала подруга молчаливой, угрюмой, и взгляд по временам такой колючий…

От этих мыслей больно екнуло сердце. Целительница забыла про травы и уставилась в пустоту. Как же она, глупая, до сего дня не замечала, сколь сильно ее жизнь отличается от жизни друзей? Ведь наставница ни разу не то что не ударила, слова худого не сказала ей с тех пор, как учить начала!

Девушка закрыла лицо ладонями и замерла. Вдруг сделалось невыносимо стыдно перед Тамиром и Лесаной. Почему? Вроде бы не было ни в чем ее вины. Но сердце не обманешь. Вины, хоть и нет, но ведь и заслуги тоже. А ну как попади она в обучение к такому, как Клесх? Смогла бы молча терпеть?

Айлиша выглянула в узкое окно, надеясь, что тепло солнца разгонит мрачные мысли. Нет. Вместо этого она увидела, как внизу во дворе к столбу для наказаний привязывают нескладного парня, одетого в серое платье. Из колдунов. Знать, опять или Лашта, или Донатос лютуют. Сейчас пороть будут, как пару седмиц назад Лесану.

До сих пор целительница помнила безжалостный свист кнута, вспухающие борозды на белой спине и то, как извивалось полунагое тело… А потом ночью юная лекарка, борясь со слезами, выхаживала подругу. К целителям идти Клесх запретил. Сказал, так лучше запомнится. Куда уж там! В голос бы кричала, не догадайся Тамир ей в зубы сложенную вчетверо холстину сунуть, да и ту едва не прогрызла.

Как кляла жесткосердного креффа Айлиша, что запретил Даром снять боль! Но все равно не удержалась. Легко, не касаясь изувеченной кожи, провела руками, рассылая по телу несчастной подруги не целительство – сон. А потом они всю ночь провели с Тамиром, не сомкнув глаз, меняя на воспаленной спине холстины с отварами.

Так почему же девушка все это забывала, едва оказывалась в башне среди трав и настоек? Муторно от этих мыслей стало на душе. Даже горечь во рту разлилась, будто полыни съела. Лекарка встрепенулась. Разогнать черную тоску можно только работой. И снова руки проворно запорхали над ворохом трав, раскладывая их по холщовым мешочкам. Скорей бы доделать уже, вернуться в родную каморку и нынче же спросить друзей, отчего те никогда не рассказывают, как идет их учеба, а только слушают ее болтовню?

Вот и все. Можно уходить. Айлиша смахнула со стола сор и заторопилась вон из башни. Сегодня тут, вопреки обыкновению, задерживаться не хотелось. Хлопнула за спиной тяжелая дверь, а послушница уже мчалась прочь, подгоняемая беспокойными мыслями, поселившимися в голове.

После яркой солнечной комнаты на узкой лестнице оказалось неожиданно темно. Девушка осторожно спускалась, скользя рукой вдоль стены, чтобы не потерять опору, а ножкой нащупывая ступеньку перед собой – мало ли кто чего по дурости оставить мог. Прошлый раз, вон, какой-то чудодей ведро забыл, эх, и летела тогда она! Хорошо хоть каким-то чудом зацепилась за факельное кольцо в стене. А ведро еще долго громыхало, покуда не разбилось где-то в самом низу.

Пока целительница вспоминала злосчастное ведро и ждала, когда глаза наконец-то обвыкнутся в темноте, ее выставленная вперед ладонь наткнулась на неожиданную преграду. Девушка пискнула, едва не потеряла равновесие, но тут же две сильных руки стиснули стан, удержали на месте.

– Спасибо, что в глаз не ткнула, – отозвалась темнота мужским голосом, и у Айлиши обмерло сердце.

Ихтор! Обезображенный целитель, который расспрашивал их с Лесаной по приезде в Цитадель. Век бы его не видать. И ведь не встречались все эти месяцы почти, а тут – на тебе! – угораздило.

– Ой, – девушка испуганно отдернула руку, – прости…

Но мужчина, вопреки чаяниям, ее не отпустил.

– Прощаю, – усмехнулся он. – Куда торопишься, что и светец не взяла?

– Забыла, – прошептала несчастная, проговаривая про себя обережную молитву.

Она и вправду постоянно забывала светец. Ленилась разжигать его, а потом нести с собой. Факелы же в башне летом не жгли, а узких окон на лестнице было всего два, и те наверху.

– А дрожишь чего? – поинтересовался обережник.

Выученицу бросило в жар. Глаза наконец-то пообвыклись с темнотой, которая теперь сделалась всего лишь серым полумраком. И в этом полумраке обезображенное лицо собеседника казалось уродливой личиной.

– Замерзла. – Девушка уставилась в пол, про себя моля Хранителей, чтобы этот Встрешник ее, наконец, отпустил.

Впусте! Крефф схватил послушницу за подбородок, вынуждая смотреть на себя.

– Кровь первая упала у тебя? – спросил он, сверля девушку пронзительным взглядом единственного глаза.

Айлиша порадовалась, что полумрак скрывает ее запылавшие щеки. Мужчина стоял лишь на пару ступенек ниже, в росте они сейчас были равны, и его обезображенное лицо оказалось так близко, что хотелось зажмуриться от отвращения.

Сердце колотилось бешено. Почему он ее не отпускает?

Целитель смотрел задумчиво и не спешил убирать руку от лица лекарки. Выученица шумно сглотнула, надеясь, что крефф не заметит ее смятения. Ихтор же думал о чем-то своем. Вот медленно провел по нижней губе девушки большим пальцем…

– Что молчишь? Боишься меня, что ли?

От его спокойного ровного голоса, а самое главное, от страха перед прямым вопросом, на который следовало дать ответ, у юной целительницы подкосились ноги.

– Не было у меня еще красок, – выдохнула она. – И не боюсь я, просто… просто спешу. Крефф ждет.

Ее брови изломились, а в носу защипало, потому что к горлу подступили слезы. Сейчас догадается, что наглячка врет, и прикажет выпороть.

Однако Ихтор улыбнулся с какой-то неуловимой грустью и одновременно насмешкой над самим собой и сказал негромко:

– Ну, беги, раз ждет. Только под ноги гляди, а то мало ли, кого еще нащупаешь по дороге.

Пользуясь дозволением, Айлиша, не чуя под собой ног, припустила вниз. Только ее и видели.

А если бы у глупой перепуганной девки в этот миг хватило умишка оглянуться назад, то даже в полумраке она увидела бы, с какой затаенной нежностью смотрел крефф ей вслед, проводя пальцем теперь уже по своим губам, словно завершая поцелуй, который между ним и юной выученицей так и не случился.

Захлопнув за собой дверь в каморку, девушка без сил привалилась спиной к тяжелой створке. Уняв бешено колотящееся сердце, она упала на колени рядом с сундуком и рывком подняла крышку. Весь нехитрый скарб полетел на пол. Найдя, наконец, утирочную холстину, Айлиша побежала в мыльню. Там долго с остервенением терлась лыковым мочалом, пытаясь отскоблить с нежной кожи невидимую, но столь остро осязаемую грязь, оставшуюся от прикосновений одноглазого мучителя. Тело горело, но все равно казалось липким, измаранным, сколько не переводи на него мыльного корня да горячей воды. Стоя в клубах пара, девушка и не заметила, как в мыльню заглянула Нурлиса.

– Ты чего это, дурища, удумала – посередь дня в лоханке плескаться? – Сварливая бабка глядела сурово.

– Запачкалась, – неловко прикрываясь растрепанным лыком, прошептала лекарка.

– Кто ж тебя запачкал-то? – пробубнила старуха и, не обращая внимания на купальщицу, принялась наводить в мыльне порядок: выстраивать в стопки лохани, возить мокрой тряпкой по осклизлым полкам.

– Никто, – упрямо вздернула подбородок выученица.

– Мне-то не ври, по глазам вижу, что обидели. Давай говори, кто облапил, не то Майрико приведу, чтобы видела, как ты от урока отлыниваешь.

– Урок я весь справила. Зови, ежели хочешь, – упрямо ответила Айлиша и отвернулась от назойливой карги.

– Ссильничали? – Старая ведьма развернула ее к себе и быстро предположила: – Али дите прижила?

– Ты что мелешь-то! Хранителей побойся! – вырвалась девка. – Всего-то про женское спросил. Только он мне и даром не нужен!

– Кто спросил? – Айлиша спиной чувствовала пристальный взгляд жадной до сплетен бабки. Вот только не заметила, как старая сжала кулаки, а желтые ногти впились в морщинистые ладони.

– Целитель. Ихтор.

Нурлиса облегченно выдохнула и напустилась на выученицу:

– Дура, как есть дура! Хороший мужик он, что ж ты, коза безрогая, морду воротишь? А?

– Не нужен он мне – старый да страшный! – топнула босой ногой девушка.

Ну не говорить же этой желчной Нурлисе, что сердце давно занято и живет в нем другой. Тот, кто давно поселился в беспокойных снах, тот, кто кажется лучшим на свете… Вот только признаться в этом не то что ворчливой бабке страшно, но и самой себе.

– Вот и хватит тут воду лить! Развела лужи. И сама вся уже опухла. Жабры, того гляди, вырастут или икру метать начнешь. Иди отсюда подобру, – недовольно забубнила старуха и с удвоенной яростью загромыхала лоханками.

Так и пришлось Айлише торопливо покидать мыльню и хорониться в ученическом покойчике, куда Нурлиса попасть не могла.

Раздирая кудрявые волосы щербатым гребешком, девушка думала о том, что за минувший год так и не обвыклась в Цитадели. Она все пыталась понять – отчего? А потом вдруг уразумела. От страха. Она боялась. Боялась креффов, боялась старших выучеников, боялась незаслуженного наказания, боялась… уж и сама не знала, чего именно. Но страх стал постоянным спутником.

Да и жили тут хуже, чем зверье дикое в чаще дремучей: без правды, что деды заповедали, без песен и праздников, без веселых посиделок и гуляний. Все здесь были будто голые, все на виду и все при деле. Некогда выученикам было ни шкодить, ни миловаться – ходили, как тени, не поднимая глаз, каждый в своей скорлупе, каждый со своим грузом на душе, облегчить который никто не помогал.

И даже на заветной делянке, где так любила бывать юная целительница, не рос цветок какой простой. А ежели пробивался, так сразу выдергивали за бесполезностью. Ни разу за минувший год не взяла Айлиша в руки нитки или прялку, не склонилась над ткацким станом, не вязала, не вышивала, не плела кос, на вздевала на шею расписных глиняных бусин, не гуляла в лесу. Весна поменялась с летом, лето с осенью, осень с зимой, а та – снова с весной… А теперь вот заканчивалось второе лето в Цитадели, но девушка из рода Меденичей только и заметила, что целый год ее жизни прошел стороной.

Ни денечка не было, чтобы она не училась, усердно склоняясь над свитком или перебирая травы, твердя заговоры или собирая настойки. И друзья ее также всяк свое послушание несли. Прежде пышущая женской статью Лесана сделалась похожей на тощего парня – вытянулась в росте, а жилы на некогда мягком теле теперь переплетались, как ремни. Даже вечно краснеющий Тамир рдел теперь все реже, был уже не так многословен и любопытен, а иной раз, нет-нет да отпускал крепкое словцо из тех, от которых ранее едва без памяти не падал.

Гребень замер в руке. Айлиша застыла, глядя в пустоту. Как же так она жила, что не видела, как меняются друзья, превращаясь в тех, о ком говорил крефф Нэд – в выучеников? И правда ведь, пройдет год-два, и не станет девок Айлиши и Лесаны, не станет парня Тамира. Вместо них на свет появятся обережники. Неужто и их глаза будут такими же пустыми, как у креффа Клесха? Неужто они станут такими же злыми, как крефф Донатос, и такими же равнодушными, как крефф Майрико? Неужто, неужто, неужто?..

Да разве возможна иная для них судьба, если все, от чего сердце и душа радуются, в Цитадели под запретом? Что плохого будет, если на праздник Первого снега послушникам разрешат построить крепость и зашвырять друг дружку снежками? Чем осквернится их Дар, если девки станут носить косы или хотя бы изредка надевать расшитые рубахи? Разве правильно это – вместо того, чтобы сватов засылать, парню девку о тайном спрашивать? И почто тут порют так, что на всю жизнь спины в отметинах остаются?

И тут же подлая мыслишка червяком зашевелилась в голове: «Хвала Хранителям, что на целителя выпало учиться, что не заставляют от рассвета до заката через бревна да камни скакать, прыгать, драться и мечом размахивать. Что не рассказывают изо дня в день про мертвяков да иных Ходящих!» Но едва эта мысль промелькнула в голове, как жгучий стыд затопил душу. Нашла, чему радоваться, – тому, что друзьям гаже!

Но ведь не виновата она, что Дар у нее именно к лекарскому делу! Да еще теплится в душе надежда, что и у Тамира – такой же. Ведь по сей день не вручили ему цветной одежи, так и ходит как первогодок. Может, сегодня крефф Донатос расщедрится и наконец скажет парню, какое у того назначение? Со многими так бывало.