Текст книги "Команч в октябре"

Автор книги: Екатерина Бушмаринова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Олово и кофе

Она звонила ему из ванной –

такой задумал её Создатель…

А он солдатик был оловянный –

из мирной жизни, но вот – солдатик.

Она звонила ему из ванной

в дурацком розовом полотенце.

А он солдатик был оловянный,

и он впустил её голос в сердце.

Она звонила ему из ванной,

и низкий голос звучал фаготом.

Она звала его не в нирвану,

она звала его выйти в город.

Беседа их получалась рваной.

Ах, в город вышли они бы уж бы!

Но он солдатик был оловянный

и знал всё время, что он на службе.

Она звала его не в нирвану –

она звала его выпить кофе,

но он солдатик был оловянный,

и он остался сидеть в окопе.

…Потом стояла она, курила

свои вишнёвые сигариллы…

А в это время, сорвав погоны,

он сам звонил ей по телефону.

Но телефоны в ответ молчали.

Он понимал, что смертельно ранен,

и гнал машину из дальней дали,

почти дороги не разбирая –

он гнал машину к её подъезду –

сквозь все кордоны его пустили.

Она стояла, смотрела в бездну –

в окно пустынной своей квартиры.

Он вспомнил сказки, он верил в фею,

почти молился: «Жива бы только!»

Вот так ходили они в кофейню.

У них был даже любимый столик.

19 июня 2010

Убить русалку

Над терракотовым болотом

взошла зелёная луна.

Была удачною охота,

хотя она запрещена.

Та полногрудая русалка

была опасней, чем Тифон.

Она сама тебе писала

и обрывала телефон,

и хриплым голосом нездешным

она несла галиматью.

…Возможно, ты и был несдержан,

но оградил свою семью

от неуместных посягательств.

Пиф-паф! Ты крикнул: «Раз, два, три!»

И никакой ты не предатель,

а просто – взял и пристрелил.

Она писала. Слог был выспрен –

сплошное  «горе от ума».

Она сама пошла под выстрел.

Она сама, сама, сама!

Ты полагал: она же нечисть

и ей не будет ни черта!

Но нет. Лежит и смотрит в вечность.

И почему-то – без хвоста,

и руки белые упали.

Лежит, глядит перед собой,

весь твой ковёр забрызгав в спальне

своею кровью голубой.

30 июля 2010

Кораблик

В одном осеннем жёлтом доме

на кофе и пирамидоне

жил человек. Он был кораблик,

ходил по лужам и по граблям.

Мне объяснить вам трудно это.

Он жил всегда, как будто лето:

вокруг все спят, не просыпаясь,

а он налаживает парус.

Он жил всё время рядом с вами –

наполеонами, царями,

кричали вы, дрались на саблях.

А он считал, что он кораблик.

Он вам трубой гудел, сигналя,

но вы его не понимали.

На Старой утренней Басманной

он вытряс мелочь из кармана,

собаку встретил на Волхонке

и потрепал её по холке.

Потом дошёл он до бульваров.

И там исчез со всех радаров.

10 октября 2010

Чайки и яблоки

Воздух пахнет дубовым листом –

улетающим, мокрым…

Я скажу: «Джонатан Ливингстон…»

и стыдливо умолкну.

Я скажу: «Джонатан, джонатан…

Что-то хочется яблок».

Мир прожорлив, как рыба ротан.

Он не создан для слабых.

Свет фонарный неярок и жёлт,

дождь идёт, не кончаясь.

Этот занавес слишком тяжёл,

он не создан для чаек.

Джонатан – имя яблока. Дождь.

Я терплю, не взлетаю…

Ты, конечно, не переживёшь

отлученья от стаи.

Вызывает досаду и злость

каждый шаг за барьеры –

так на свете давно повелось,

от Адама и Евы.

Ветер вдруг переходит на свист.

Не кончается морось.

Я-то знаю, мы можем развить

сумасшедшую скорость:

нас поймал Джонатан Ливингстон,

нас всему научил он,

чтобы мы не влеклись, как планктон,

над поверхностью ила.

И с тех пор расстояния нам

не беда, не помеха,

как предзимняя ночь ни темна,

кто куда ни уехал,

мы летаем в эфире нон-стоп,

мы встречаемся мигом.

И кричит Джонатан Ливингстон

торжествующим криком.

14 ноября 2010

Мальчики не плачут

Все знают с детства: мальчики не плачут.

Они живут и терпят помаленьку.

Они не плачут, если неудача.

Не дуют на разбитую коленку.

Они спрягают сильные глаголы.

Они без страха думают о жабах.

Они болеют разве что футболом,

а прочие болезни – участь слабых.

Они мечтают о ракетах, домнах,

играют исключительно в войну,

а девочек при случае удобном

бросают в набежавшую волну.

Все мальчики с утра «на автомате»

пьют кофе, продвигаются по службе.

Они легко работают в команде,

форсируют колдобины и лужи,

болтают о политике, зарплате.

А девочек – в волну, так будет проще…

Они не плачут. Не о том же плакать,

что снова нужно ехать в гости к тёще.

Им мозговую кость дают со щами.

Они должны любить её – вот бред!

Но мальчикам заплакать запрещают

извечно доктор Спок и доктор Фрейд.

Однако есть какие-то другие,

всё время выходящие из строя,

хотя вокруг старухи-изергили

и сокол с буревестником в героях.

Есть мальчики, которые способны

увидеть в лужах солнечные блики.

Их, может быть, всего – один на сотню.

Они тайком от всех читают книги.

Они – из Красной Книги. Как драконы.

Слышней им звон капели, чем оков.

И я однажды встретила

такого.

И он заплакал

от моих стихов.

16 ноября 2010

Ему предложат сад

Ему предложат сад и виллу в Пиренеях,

и денег миллион, и отдых, и гамак.

Он выберет меня, поскольку я важнее,

чем домик и ландшафт, и шелест всех бумаг.

Пусть все его друзья, все родственники, книги

начнут ему твердить: «Зачем судьбу менять?!»,

он выберет меня, а не свои вериги.

Он им отдаст ключи и выберет меня.

Он выберет меня в какой-то понедельник –

меня, а не долги, цейтнот, пожар, аврал!

Но шепчет мне зима: «Да что ты, в самом деле?

Ведь он уже сто раз тебя не выбирал».

И это так, увы. Всё правильно. И что же?

Когда подступит тьма и к горлу, и к глазам,

забудет он, что знал, что прожил, что итожил,

и выберет меня.

И выберется сам.

11 декабря 2010

Предновогоднее

И хрустенье салфеток,

И приправ острота,

И вино всех расцветок,

И всех водок сорта.

          Б. Пастернак

Он не Толстый, не Тонкий.

Он ныряет в метро.

У него нет винтовки.

Есть последний патрон,

да и тот только в мыслях…

Надо ехать на пир,

но к Зелёному Мысу

он бы лучше уплыл.

Он не любит застолий

и не любит гостей.

С книгой про Муми-Тролля

он залёг бы в постель.

Он бы сам на Аляску

и забрал бы меня,

ритуальные пляски

навсегда отменя…

Надо ехать – осудят.

Ехать. Ordnung таков.

Есть трясущийся студень,

не прослыть чудаком

и фарфоровой ложкой

класть соседке салат.

Пить совсем понемножку,

потому что пригляд.

В разговорах до торта

не утрачивать нить,

после рюмки четвёртой

не решаясь звонить…

Он не дан мне, не сужен,

но родной человек.

Он в подземке всё кружит

и не хочет наверх.

Вовсе мне не обещан,

он всплывёт на Тверской,

как подлёдный подлещик,

подсечённый тоской.

Он билет свой магнитный

потеряет. Пустяк.

Он сейчас позвонит мне.

Позвонит просто так.

26 декабря 2010

У кролика болела голова...

У кролика болела голова,

и он не вылезал из чёрной шляпы,

коварно растопыривая лапы.

Букет не вылетал из рукава.

А наблюдал за этим полный зал,

который раздражался, ёрзал, кашлял.

Я улыбалась радужней и краше,

но кролик всё равно не вылезал,

вцеплялся в шляпу, злой и сам не свой.

Как жаль, что звери плохо учат роли.

И я сама была вот этот кролик –

не в фокусе, с больною головой.

Под свист и смех сплотившихся рядов

мы вытащились всё-таки из шляпы.

У всех бывают промахи и ляпы,

ломанье рук, а изредка и дров.

С нас разный спрос. Нам разное дано.

С букетом тоже вышло, пусть не сразу.

И надо бы его поставить в вазу,

но вазу я раскокала давно.

31 марта 2011

Облака

Я не всё сказал про облака...

       Михаил Турчинский

Сквозь пустоту аллеи парка,

в февраль из стужи января

шёл человек, и шла собака –

друг другу два поводыря.

Шёл человек, уже с билетом

в тот край, где тени говорят,

и вспоминал, что было лето,

и летом много лет подряд

на шею прыгали с разбега

ему и листья, и трава.

А он лепил стихи из снега

и брал из воздуха слова.

Один поэмы льёт из стали,

другой – разводит, как котят…

А у него стихи летали,

и до сих пор ещё летят.

Он позвонил мне из больницы,

шутил, сказал, что не впервой,

что исчезает, извинился…

И всё. Последний разговор.

Мне легче думать, что ушёл он

не просто так, а в старый парк,

где все прогуливают школу,

а он прогуливал собак,

что он не болен и не ранен,

лишь засмотрелся чуть, пока

вверху, на голубом экране,

крутили фильм про облака.

8 апреля 2011

Закрыв глаза

Летел, скакал, сплавлялся вниз по рекам,

но что за чёрт – куда бы ни свернул,

когда глаза зажмуриваешь крепко,

всё время видишь женщину одну.

Она скрывает слабость и усталость

и позитивна, как дагерротип.

Она к тебе навеки привязалась,

как в раннем детстве слышанный мотив.

Глаза закрыты. Свет давно погашен.

В глазах – одно. Тут впору звать врача.

И ты не спишь, внезапно испугавшись

простейшей мысли: «Как она сейчас?»

И, не стерпев, хватаешься за трубку.

И женщина идёт на твой звонок,

переступив черту, как будто юбку,

упавшую поверженной у ног.

1 июня 2011

Счастливые часов не...

На тумбочке часы сплелись браслетами

и шли, стараясь двигаться бесшумно,

внезапно перейдя на время летнее,

где бабочек расплёскивает Шуман,

где небо инкрустировано стразами,

где в зонтиках турецкие гвоздики,

где дикий виноград по стенам лазает,

он зелен, ну и ладно – он же дикий…

И было безразлично и неведомо,

что встретит нас назавтра – вьюга, ветер ли…

На тумбочке часы ходили медленно,

так-тич-но – чтобы мы их не заметили.

30 июня 2011

Эта слабость...

Эта слабость к словам, этот гребень цветной над башкой –

это вовсе не нимб, это яростный чуб какаду.

Это лёгкий уклон к заведению с душем Шарко.

Это горло горит, а ладони при этом – во льду.

Это крошишь гранит, но не можешь размять пластилин.

Это музыки жар и холодный ушат тишины.

Это голод, который коварен и неутолим.

Это просто стихи. И они никому не нужны.

4 июля 2011

Ёлочный шарик

Я ёлочный шарик, за шкаф закатившийся чудом,

когда остальные игрушки в коробку убрали.

Я пыль вытираю, под радио мою посуду,

смотрю, как вращаются вещи в машине стиральной,

стараюсь быть точной и в целом к чему-то пригодной,

ругаю себя за медлительность и косорукость…

Но ты-то ведь знаешь, что я остаюсь новогодней,

ты знаешь, какая во мне уязвимая хрупкость,

и как по-сорочьи кошусь на блестящие бусы,

и слабость мою к фейерверкам и праздничным яствам…

Я шарик. Вокруг сапоги и тяжёлые бутсы.

Но я их давно научилась не слишком бояться.

Мне страшно другое: что я неуместна в июле,

тем более, ты, как всегда, очень занят в субботу:

ты должен возделывать грядки, окуривать ульи...

А это, конечно, не время для Нового года.

9 июля 2011

Линия отреза

Понедельник. Подводишь черту, отрезаешь по ней

нас обоих от двух выходных незадавшихся дней.

И как я ни стараюсь, и как ни стараешься ты

отойти, мы какое-то время стоим у черты,

за которой зияет прожитый поврозь выходной,

за которой – портрет в интерьере тебя не со мной.

Это всё на бумаге, а резать бумагу легко.

Это Белые Лошади знают и вдовы Клико.

На бумаге легко тушевать интерьер и портрет,

и обычно ко вторнику их уже как бы и нет.

И действительность вновь обретает приемлемый вид,

но по линии жёсткой отреза немного кровит.

22 августа 2011

Ваза

Так мало солнца в ноябре,

так вечер хмур и неуютен,

что капитан на корабле

сидит и глушит ром в каюте.

В такую хмарь не в силах он

всё время думать о штурвале.

Барашки чёрных пенных волн

его сегодня забодали.

И я, как этот капитан,

с тоской смотрю в иллюминатор

на облетающий каштан

и птиц, пакующих манатки.

Они желают жить в тепле…

Ну, вот, и дождь собрался снова.

И только ваза на столе

оптимистична до смешного.

И ветер, вытащив свисток,

в него свистит и листья крутит.

А ваза, полная цветов,

стоит и дышит полной грудью.

4 ноября 2011

Шарф

Ранним утром – лиловым и жёлтым,

и сырым, как слежавшийся хворост –

развяжи этот узел тяжёлый,

размотай на мне шарф длиннохвостый:

трудно жить с перехваченным горлом.

Распусти даже петли на шарфе!

Мы пойдём на Кудыкину гору,

где играют беспечные арфы,

где откроют, как тайны, сады нам.

И, измучившись веком раздельным,

мы в колечки табачного дыма

безымянные пальцы проденем.

11 ноября 2011

Зонтики

Она не то что тяготеет к экзотике,

но в очень хмурые, дождливые дни

она скупает светло-синие зонтики.

Уже полшкафа занимают они.

С собой не носит, забывает их, глупая.

Но дома вытащит, раскроет в руках,

и через ткань небесно-синего купола

ей светит люстра. Ведь без солнца – никак.

Она раскручивает зонтик за тросточку,

и небо кружится и сбоку, и сверху.

А за щекой её – вишнёвая косточка,

а может, имя одного человека.

13 ноября 2011

Устав больше среднего…

Она, устав больше среднего, притворялась кустом сирени,

сидела, вдыхала запахи забытых стихотворений,

вспоминала разные комнаты, случайных ключей бородки,

и глаза её были сонными, а слова её были кротки.

Особенного как будто бы не думала и не делала.

Но всякие аномалии, конечно, над ней витали:

пошепчет над черепками – и кувшин превратится в целое,

стоит как дурак и курится сиреневыми цветами…

15 ноября 2011

Прописи

Молчите, проклятые книги!

Я вас не писал никогда!

           Александр Блок

Мне семь. Далеко ещё восемь.

Муштровая школьная осень.

В душе раздражение копится,

и плохо даются мне прописи.

И каждый урок – одинаков.

Сквозь строй восклицательных знаков

иду я, как знак вопросительный,

сутулясь под взглядами зрителей,

по кочкам, по кочкам, по точкам –

до самого края листочка –

там скоро появятся лебеди –

те двойки, что все вы мне влепите.

Мне восемь. Мне сорок. Мне двести.

Устала. Не троньте, не лезьте!

Не тычьте своими указками.

Я всё ещё думаю сказками –

последняя парта, не плакса.

В тетрадях – ошибки и кляксы.

На кухне, в автобусе, в офисе

Молчите, проклятые прописи!

18 ноября 2011

Сны по пропускам

Он твердил себе вечно избитое: «Делай, как должно!»

Он себя укрощал и пилил, как ножовкой – железо.

Каждый час проверял, не налипла ли грязь на подошвы,

и считал: если горько на вкус, значит, точно полезно.

Он тянулся к стихам, но себе ограничивал воздух,

не дышал, не писал, полагая: мужчина – добытчик,

всех, кого приручил, он обязан тащить паровозом,

терпеливый, как снайпер. На шее (желательно бычьей).

И однажды разгневался сказочник Оле Лукойе,

приглядевшись к нему – к еле видимой точке на плане,

и сказал ему: «Раз ты творишь над собою такое,

я за это лишу тебя снов, укротитель желаний!»

И с тех пор мой любимый живёт исключительно в яви –

без каких-либо грёз, без подсказок и знаков, кошмаров.

Просто падает в ночь и лежит до утра в ней, как в яме…

И не может добыть на просмотр своих снов контрамарку.

Иногда, очень редко, его провожу в кинозал я –

без билета, с одним лишь «авось», просто зная: «Пройду!»,

и нам крутят нон-стоп сны про наше счастливое завтра,

только мы их не смотрим, целуясь в последнем ряду.

25 ноября 2011

Батискаф

Ничего-то и нет у меня, кроме мокрого снега,

что идёт и идёт за окном в перекошенной раме.

Календарь, по моим представлениям, – просто линейка,

та, которой по пальцам нас бьют, постоянно тираня.

Эти праздники нас затопили. На дне, в батискафе

бултыхается мой человек в гуще рыб и кораллов.

Он, конечно бы, мог позвонить, да грехи не пускают.

Он, конечно, мне пишет слова, что не так уж и мало.

Он царапает их на стекле указательным пальцем,

как известно, отбитым линеечкой праздничных чисел.

Он мне пишет, что вряд ли удастся сейчас повидаться,

но на случай «а вдруг?» он сегодня ботинки почистил…

Ничего-то и нет, кроме слов моего человека –

проступают они на стекле в перекошенной раме,

а за рамой – молочная муть и падение снега,

ничего-то и нет,

кроме чуда, которое с нами…

4 января 2012

Полосатое

Она не точила когти, чтоб вырвать кусок свободы.

Была у них ложка дёгтя и целая бочка мёда.

Когда же над чёрной ложкой им что-нибудь вдруг светило,

Он ей говорил: «Ты кошка!», она улыбалась: «Тигра!»

Когда они в дом входили, немедленно слепли окна,

валился без чувств будильник, одежда их била током,

а мебель на хрупких ножках тряслась по углам квартиры…

И он говорил: «Ты кошка!». Она возражала: «Тигра!»

Привыкли они за годы: молчать, собираться в спешке,

есть дёготь со вкусом мёда, легко уходить от слежки,

теряться среди прохожих, и жить, дожидаясь мига,

когда он ей скажет: «Кошка!», она же ответит: «Тигра!»

11 января 2012

Чердак

В одной стране, довольно далеко,

где, может, мы и не бывали вовсе,

в пакетах треугольных молоко

ловил сачок растянутой авоськи.

Там уплывали в скупку по одной

фамильные серебряные ложки.

Там возносился шарик надувной,

и прилагались к валенкам галоши.

Там в свой черёд всходила череда

и жёлтой краской пачкала ладони…

Над садом иногда парил чердак,

случайно оторвавшийся от дома.

Чердак тот цел, никто его не съел.

Он до сих пор порою в небе пляшет –

в пустой коробке из-под монпансье

он прячет разноцветные стекляшки…

13 января 2012

Свеча горела

Где-то жгла свечу девица на Крещенье, в январе.

Снег связал по рукавице лапам елей во дворе.

Мохноногие лошадки ускакали в зимний лес.

Снег раздал домам по шапке, он в глаза и в душу лез,

он засыпал все дороги, он мешает всем подряд,

поднимая по тревоге бедных дворников отряд.

На Волхонке въехал Лексус в свежевыпавший сугроб.

На Тверской застрял троллейбус, хоть бы кто его разгрёб…

Свечка тонкая, заплакав, в таз с водой роняла воск.

А троллейбус жаждал платы за проезд и за провоз.

Что на улице творится, что творится за бортом,

мы не знали. Очевидцы пусть расскажут нам потом.

Било током от розетки, было лень идти к окну.

Мы задраили отсеки и вступили в тишину.

А на стуле в шуме-гаме, доносившемся с Тверской,

обнимались рукавами свитер женский и мужской.

20 января 2012

Стой! Кто идёт?

Как в нас всё-таки много войны –

в наших генах, в крови и манерах.

Я хожу от стены до стены.

Тишина мне играет на нервах.

Я сама себе рота и взвод

с плащ-палаткой в малюсеньком клатче.

Я спрошу тебя: «Стой, кто идёт?»

Ты ответишь: «Свои».

Я заплачу.

Раз ты здесь, не молчи, не молчи.

А сигналь и трезвонь, и бибикай!

Пусть ладонь твоя вспомнит ключи

с инвентарной тяжёлою биркой

и трёхзначные двери весны,

нам доступные с пол-оборота…

Я хожу от стены до стены.

Что на улице белое, что там?

Снег-пластун – поперёк мостовой...

Завтра утром ты сядешь ошую

и сейчас же мне скажешь, что свой,

даже если тебя не спрошу я.

5 февраля 2012

Бахрома

Встречал невестку, тёщу и куму,

кивал, лицо сводило от улыбки…

У скатерти он дёргал бахрому

и делал вид, что пьян, не вяжет лыка:

из разговора часто выпадал,

плутал босой, как в старости писатель –

всё, впрочем, за столом. Куда, куда,

куда уйдёшь?! Вернут. Назад усадят…

А в детстве запрещали трогать скатерть,

косички заплетать из бахромы…

Он ел блины и знал: тоска накатит,

и вспоминал, как он, как я, как мы…

И становился временно счастливым,

и тост произносился невпопад.

Коньяк

пах мокрым дубом, черносливом,

весной,

виной,

отсутствием преград.

28 февраля 2012

Здесь, на кухне

Ах, пане-панове, тепла нет ни на грош!

          Булат Окуджава

На кухне разруха, здесь будут менять проводку.

Идут разговоры про кабель, щиток, розетки…

Здесь в рюмки цветного стекла наливают водки,

чтоб выпить за праздник, придуманный Кларой Цеткин.

В химической колбе на кухне стоят тюльпаны –

им всё любопытно – ах, как они тянут шеи!

Тепла не хватает, как прежде, панове-пане,

не той мы породы, чтоб сделать ремонт дешевле.

На кухне гуляет компания разночинцев –

осколки разбитой семьи, три цветные рюмки…

Ты был бы здесь кстати – без галстука, в старых джинсах –

вот в этой усушке-утруске, чуть-чуть угрюмке.

Ты стал бы таким же и ложку топил в варенье,

спускал капиталы, не гладил шнурки ботинок…

Осталось каких-то два месяца до сирени.

И я заказала на кухню цветной светильник.

9 марта 2012

Переход

Послушай, ты помнишь, как всё началось?

Одни разговоры, и тяга, и злость.

Решение вместе не быть никогда,

бегущая с неба по крышам вода.

Мы знали, конечно: встречаться нельзя,

нельзя посмотреть нам друг другу в глаза,

сцепиться руками, гулять под дождём…

Мы знали – тогда ни за грош пропадём.

Сказав: «Никогда!», испугались настолько,

что вечером тем же сидели за столиком.

«Пьёшь кофе со сливками? С сахаром? Без?»

И музыка нам подыграла с небес…

И жизнь запетляла – зигзаги, изгиб.

Мы плавали-знаем, мы вышли из рыб…

Мы думали: «Ладно, единственный раз!».

Но в небе крутили шарманку для нас.

И эта шарманка, приманка, блесна,

нам кровь будоражила, словно весна.

Крючок поцелуя срывался с губы.

Мы рыбы, мы рыбы, но мы не рабы.

Крючок поцелуя впивался в губу,

и прочь табунами бежали табу,

и тело взлетало куда-то наверх.

О, нет, я не рыба! Уже человек.

Ты снова моей не касался руки,

ты снова пытался надеть плавники,

залезть в чешую, чтобы заводь и гладь…

Но больше не мог под водой выдыхать.

Шарманка поёт про тебя и меня,

а нам не назвать даже точного дня,

когда под осенние шелесты лип

мы вышли.

Мы вышли.

Мы вышли из рыб.

25 июня 2012