Текст книги "По-настоящему"

Автор книги: Екатерина Болдинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

27 ноября 1999 года

Дневничок, совсем я тебя забросила. Некогда: то одно, то другое. Уроки замучили…

От брата нет никаких вестей. Мы с мамой успокаиваем друг друга разговорами о том, что там нет телефона, что письма идут очень долго и что мы услышим о Димке как минимум ещё дней через десять. Папа хмуро молчит. Но я вижу, что и он очень переживает. Я зачёркиваю дни в календаре. Как же много их осталось!..

…Наташа снова просила меня написать письмо Петровскому. У нас с ней был длинный разговор, я пыталась ей объяснить, что совершенно не представляю, о чём писать, и что эта идея с письмом не приведёт ни к чему хорошему. Наташа меня и слушать не хотела. В итоге сегодня после уроков мы пришли к ней домой, и я села сочинять. Натала вроде бы осталась довольна (ну да, если учесть, что текст переписывали четыре раза!) Побежала перепечатывать на компьютере. Как мне всё это не нравится…

30 ноября 1999 года

Утром в школе случилось нечто ужасное. Когда мы на литературе включили телевизор, чтобы посмотреть учебный фильм о Блоке, я случайно услышала кусочек из сводки местных новостей. «Несколько наших земляков оказались в группе, попавшей в чеченский плен. Как стало известно нашей программе, среди них есть молодые ребята, отправленные в Чечню только две недели назад. Мы попросили прокомментировать ситуацию…» Дальше я не слышала. Мне показалось, что пол подо мной зашатался, а стены неожиданно ударили какой-то странной, звенящей тяжестью. Не знаю, что это было, – я выбежала из класса и помчалась куда-то вниз по лестнице. Что было потом – не помню. Неожиданно я почувствовала, что сижу прямо на ступеньке, укрывшись чьим-то пиджаком. Кто-то ласково обнимал меня за плечи. Я почти ничего не понимала и, словно издалека, слышала чей-то голос, уговаривавший меня подняться. Я даже не плакала. Просто сидела, тупо уставившись в одну точку. «Димка… Димка…» – стучало в голове. «Несколько наших земляков попали в чеченский плен…»

– Пожалуйста, встань, – сказал кто-то, причём, судя по всему, уже не в первый раз. – Я отведу тебя к врачу.

– Зачем к врачу? – Я подняла голову. Рядом стоял Стёпа. На плечах у меня был его коричневый пиджак.

Вместо ответа Стёпа с силой поднял меня на ноги.

– Что случилось? На тебя так подействовали новости?

Это была последняя капля. Пол и ступеньки снова зашатались, и я провалилась в темноту…

Когда темнота рассеялась, я увидела, что лежу на кушетке в кабинете школьного врача. Надо мной склонилась Маргарита Петровна, наша медсестра. Она помогла мне подняться и дала успокоительное. У меня закружилась голова, и я снова легла. Такого со мной ещё никогда не было.

Маргарита Петровна села на стул возле кушетки, смерила мне давление, послушала сердце. Потом спросила:

– Что случилось, Марина? Может, расскажешь?

По её обеспокоенному лицу я поняла, что лучше сказать. Ведь она могла подумать всё что угодно. Говорить было тяжело. Неожиданно я разрыдалась.

– Мариночка, скажи честно, ты ведь не беременна? – Маргарита Петровна ласково гладила меня по голове. Абсурд полнейший. Я бы рассмеялась, если б могла.

– Моего брата взяли в плен в Чечне. В новостях передали. А месяц назад погибла его невеста. За три дня до свадьбы. – Я с трудом совладала с собой. Успокоительное начинало действовать. Маргарита Петровна покачала головой и вздохнула. Она держала меня за руку, и я чувствовала, что это значит больше, чем любые слова.

– Поспи немного. На уроки не ходи. После занятий я попрошу кого-нибудь проводить тебя до дому.

Я спала чуть меньше двух часов – как раз до конца уроков. Кажется, меня разбудил очередной звонок. Сначала я никак не могла понять, где я. А когда поняла, увидела, что на стуле рядом с кушеткой сидит Стёпа.

– Как ты? – шёпотом спросил он.

– Ничего, спасибо, – прошептала я в ответ. Мне стало чуть-чуть стыдно, что он видит меня в таком состоянии. – А ты чего здесь сидишь?

– Жду, когда ты проснёшься, чтобы отвести тебя домой.

Маргариты Петровны в кабинете не было. Я стала подниматься, Стёпа тоже вскочил.

– Я подожду за дверью.

…Пока я собиралась, вернулась Маргарита Петровна. Я спросила её, как я оказалась в медкабинете: этот момент начисто стёрся из моей памяти. Выяснилось, что меня, полубесчувственную, привёл, а точнее, принёс Шаманов. Маргарита Петровна хотела найти моих подруг, но их не было в школе. Конечно, ведь Наталья простыла, а Оля уехала на фестиваль бальных танцев.

Потом Стёпа проводил меня до дверей квартиры. Я поблагодарила его и снова расплакалась. И тут он меня обнял. Мы стояли на лестничной клетке, и я плакала у него на плече.

– Только не думай, что я плакса. Просто…

– Я всё знаю. Маргарита Петровна рассказала. Я попробую выяснить что-нибудь о твоём брате. Может быть, это не он попал в плен.

– Спасибо тебе, – тихо сказала я. – За всё.

– Так говорят, когда расстаются. А я не хочу с тобой расставаться.

Я смутилась. Мы попрощались.

Мама и папа пришли с работы только час назад. За день они обзвонили немыслимое количество людей. Точно известно пока только одно – Димка и ещё несколько человек пропали без вести. Они уехали на какое-то задание и до сих пор не вернулись. Вероятнее всего, попали в плен. Мама плачет и курит уже вторую пачку сигарет. Папа собирает вещи: завтра он вылетает в Грозный. Не представляю, что теперь будет. Думать страшно. А не думать невозможно…

1 декабря 1999 года

В Грозный папа не уехал. В шесть часов утра зазвонил телефон. Папа, уснувший на кухне, прямо над чашкой кофе, опрокидывая стулья, побежал в коридор. Мы с мамой дремали на диванчике в гостиной и обе буквально подскочили от резкой телефонной трели.

– Да, – закричал папа в трубку. – Слушаю вас!

На другом конце провода очень долго что-то говорили. Папа молчал. Мы с мамой стояли в коридоре, напряжённо пытаясь услышать хоть что-нибудь.

– Слава Богу! – вырвалось вдруг у папы. Он медленно сел на тумбочку и продолжал слушать, что говорила трубка. – Спасибо вам! Огромное спасибо! Когда мы сможем его услышать? Хорошо, будем ждать! Конечно, конечно… Спасибо огромное…

Послышались короткие гудки. С посветлевшим лицом папа повернулся к нам и порывисто обнял маму и меня.

– Всё в порядке, он жив!

Бог мой, я никогда не думала, что эта фраза, которую так часто говорят в мелодрамах, может иметь такое сильное действие! Он ЖИВ! Жив! Жив…

Оказалось, что это звонил сам командующий Объединённой группировкой войск. Уже вечером я поняла, что он какой-то дальний родственник Стёпы. А утром оставалось только удивляться, что командующий лично позвонил нам. Димка действительно чуть не попал в плен. Два дня скрывался в каких-то ущельях, спасая раненого товарища. Герой он, наш Димка…

Папе обещали, что Димке дадут возможность позвонить домой по спутниковому телефону. Я так этого жду…

6 декабря 1999 года

Вчера в школе сказали, что я выиграла тот конкурс по английскому. Представляешь, дневничок? Я не в состоянии поверить. Жутко приятно, но…

Я не могу поехать. Как можно бросить маму и папу, которые и так сходят с ума из-за Димки, и уехать в другую страну? Ведь тогда они будут нервничать ещё и из-за меня. Я просто не имею права оставить их одних в такой момент.

Когда мы думали, что брат попал в плен, мама плакала. Долго, навзрыд. Можно вынести всё что угодно, но не мамины слёзы и собственное бессилие – ведь ничего нельзя сделать, чтобы она снова была счастлива. Только тогда я поняла, как сильно она страдает…

С одной стороны, иногда я сержусь на Димку, что он поехал в эту страшную командировку, когда можно было использовать связи и остаться дома. С другой – вижу, что не поехать он просто не мог… Как страшно вертит нами жизнь!..

Весь вечер мы обсуждали с родителями, что делать. Папа и мама сказали, что я могу отправиться в Штаты, если хочу. «В конце концов, это твоя победа, – говорили они. – И только ты сама можешь решить, нужно ли тебе ехать…» И я решила, что не поеду. Мне надо готовиться к экзаменам и поступлению, а в Штатах это будет невозможно. И доклад на конференции – кто его прочитает за меня? И много всего другого… Но главное – я не имею права оставить маму и папу одних. Когда-нибудь я уеду из дома. Но не так…

И ещё… Я не хочу сейчас терять Стёпу. Не хочу, не могу, не буду.

В общем, мне пришлось сказать в школе, что я отказываюсь от поездки в Америку. Директор и завучи были в шоке. Сначала они попытались выяснить, в чём дело. Когда я объяснила им причины (естественно, кроме самой важной), меня стали уговаривать изменить решение. Я ещё раз твёрдо сказала, что не смогу поехать ни при каких обстоятельствах. Тогда одна из завучей стала на меня кричать. Да как! Кажется, в школе тряслись стены.

– Какое право ты имеешь отказываться от того, что досталось школе? – разорялась она. – Это же удар по нашему престижу!

У меня просто не было сил её слушать. Что я могла ответить? Они хотели, чтобы победа в конкурсе досталась школе. И, вуаля, поездку выиграли! Какая теперь разница, почему я не хочу ехать? Во мне всё кипело от гнева, но возразить я ничего не могла. Боялась, наверное. Так стыдно. Но – самое страшное – ведь все, кто был в кабинете, прекрасно понимали, что кричать ТАК даже на последнего двоечника – нельзя… Что плохого я сделала? Но никто не сказал ни слова в мою защиту. Все молча стояли и слушали. А мне так хотелось крикнуть ей в ответ что-нибудь злое! Наконец меня отпустили. Навстречу шла Маргарита Петровна. Должно быть, выглядела я неважно, потому что она взяла меня за руку и отвела в медкабинет, пить валерьянку…

Я рассказала ей всё. Она покачала головой:

– Не обращай на них внимания. Когда-нибудь ты забудешь об этом. И вообще, знаешь, я бы на твоём месте поступила бы точно так же. Ты сделала правильный выбор.

Мне оставалось только сказать спасибо…

Девчонки и Стёпа тоже считают, что я права. Всё-таки я не одна…

А полчаса назад звонил Димка! Боже мой, мы были так рады! Пять минут пролетели как один миг. Он жив, он не ранен – это главное… А до его приезда ещё так нечеловечески далеко!

9 декабря 1999 года

Волнение в школе по поводу моего отказа от поездки постепенно улеглось. Спасибо Маргарите Петровне и нашей классной, ведь наверняка благодаря их стараниям учителя-англичане оставили меня в покое… Впрочем, сейчас меня куда больше беспокоит Наталья: вот уже несколько дней она сама не своя. Мне кажется, это из-за Петровского. Вчера Ната обмолвилась, что у неё появились какие-то знакомые в театре, но, сколько мы с Олей ни бились – ничего толком не рассказала. Очень боюсь, как бы чего не случилось…

11 декабря 1999 года

Двенадцать ночи. Наташа только что ушла домой. Мы просидели вместе весь день. Я даже хотела, чтобы она осталась ночевать, но… Ната убежала. Впрочем, иначе у неё были бы проблемы с родителями. Ведь прошлой ночью она тоже якобы была у меня.

Непонятности начались вчера вечером. Часов в десять позвонила Наталья. Меня удивил её голос: спокойная и рассудительная Наташа редко бывает такой взвинченной.

– Марин, если тебе позвонят мои родители, скажи, пожалуйста, что я останусь у тебя, – попросила она.

Просьба звучала очень необычно. Никогда в жизни Наташа ни о чём подобном меня не просила.

– Где ты? – забеспокоилась я. – Тебе помощь не нужна?

Наташка понизила голос до такой степени, что почти ничего нельзя было разобрать:

– Я с Петровским.

– Как? – вырвалось у меня.

– Я тебе завтра всё расскажу. Предупреди Олю.

– Когда ты придёшь?

– Не знаю. Я ещё позвоню.

Я позвонила Оле. Та была удивлена не меньше, чем я.

Наташиным родителям пришлось сказать, что мы делаем срочное задание по геометрии. И, скорее всего, просидим всю ночь и весь завтрашний день. Учитывая, что мы учимся в разных классах, это звучало немного неубедительно… Самое ужасное, что моё враньё в трубку слышала мама. Она покачала головой и сказала: «А если с Наташей что-то случится? Ты понимаешь, что тогда будет?» Мама только подлила масла в огонь. Я ужасно волновалась и за всю ночь не смогла уснуть ни на минуту.

Наталья позвонила утром, в десять часов. В пол-одиннадцатого они с Олей уже были у меня. В двенадцать мама с папой ушли в гости, и мы с девчонками уселись пить чай на кухне. Первые полчаса Наташа молчала. Её трясло как в лихорадке. Только после нескольких чашек горячего чая Ната немного пришла в себя.

– Я не смогла, – неожиданно сказала она, глядя вперёд невидящими глазами. – Мне оставалось совсем чуть-чуть, но я так и не смогла.

– Да расскажи ты, наконец, что случилось! – не выдержала Оля.

– Я не смогла переспать с ним! – крикнула Наташа и расплакалась. Мы с Олей оцепенели.

Ната плакала. Я достала из аптечки пузырёк с валерьянкой. У меня дрожали колени. Наташа всхлипнула и прошептала: «Мне не надо». «Я – себе», – брякнула я. Ната подняла на меня воспалённые от слёз глаза и неожиданно расхохоталась. Смех был истерический, но я почему-то почувствовала облегчение и тоже засмеялась. Глядя на нас, заулыбалась и Оля. Когда приступ хохота прошёл, Наташа смогла рассказать всё по порядку. Оказывается, недавно ей позвонила знакомая по музыкальной школе, которая теперь подрабатывает в театре. С её помощью Наташа познакомилась с Анной Ярмоловой – самой молодой солисткой. Ярмолова оказалась в жизни очень милой и приятной (так считает Ната). Она и передала Петровскому Наташино письмо (то самое!), честно предупредив, что сомневается в положительном результате. Вчера после спектакля Анна проводила Наташу к нему в гримёрную. Ната ужасно нервничала. Петровский оценивающе оглядел её с ног до головы и предложил зайти к нему домой на чай. «У меня хватило ума отказаться», – всхлипнула Наталья. Он пожал плечами, поправил усики и сказал: «Ну прямо не знаю, что и делать… Пойдёмте тогда в “Артс”!» Наташа ушам своим не поверила. «Артс»! Это же самый что ни на есть богемный ресторан в городе! Они просидели там до трёх часов ночи. Потом Петровский всё-таки уговорил Наташу продолжить знакомство у него дома. У неё не хватило сил отказаться второй раз. Едва они вошли в квартиру, Петровский стал делать разные неприятные намёки. Наташа, слегка опьяневшая от впечатлений, никак на них не отвечала. Тогда Петровский принялся её целовать, потом подхватил на руки и отнёс на большую софу. «Когда я почувствовала, что его руки расстёгивают на мне кофточку… мне стало дурно, – произнесла Наташа. – Хотелось, чтобы это случилось, и в то же время я безумно боялась… В общем, я не смогла. Высвободилась из его объятий, схватила своё пальто и убежала. Наверное, он подумал, что я ненормальная!» До утра Наташа проплакала, сидя на качелях в каком-то дворике.

Когда у нас с Олей истощился весь запас успокаивающе-подбадривающих слов, я всё-таки уговорила Нату выпить валерьянки.

– Что будем делать? – спросила Оля, после того как мы уложили Наташку спать в моей комнате.

– Жить дальше, – сказала я. – Хотя, если честно, очень хочется заехать этому Петровскому по физиономии.

– Может, приведём в исполнение? Не думаю, что найти его после спектакля так уж трудно.

– Нет, лучше не надо. На него это, скорее всего, не подействует. Лучше поможем Наташе по-другому. Её надо отвлечь. Как вы отвлекали меня, когда… Маша погибла.

Оля со мной согласилась. Мы решили, что можем вместе готовиться к экзаменам и не будем оставлять Наташу одну. Иначе она вполне может решить, что вела себя с Петровским неправильно, и снова пойдёт к нему. А ничем хорошим это не кончится.

14 декабря 1999 года

Наш с Олей план работает. Наташа всё время с нами, мы бегаем друг к друг к другу на переменах, делаем вместе уроки. Пока я готовлюсь к занятиям с преподавателями, Оля таскает Нату с собой на репетиции. Оля готовится к областным соревнованиям по танцам, разучивает новую программу. У них с Диком возникли какие-то проблемы с костюмами – ведь на каждый танец нужен определённый костюм, и портниха не успевает сшить к соревнованиям все шесть. А Ната очень здорово шьёт, так что её помощь Оле просто необходима. Вот так и занимаем Наташку…

…По-прежнему скучаю по Димке. Без него дом кажется пустым, он как будто бы замер в ожидании… И комната его какая-то грустная. Да, она пустовала и раньше, когда Димка ездил в командировки и когда пытался жить отдельно. Но в ней не было такой сосредоточенной, звенящей тишины. А сейчас… Его магнитофон, кассеты, диски, книжки, фотографии на стенах – все вещи словно задержали дыхание и перестали жить. И даже чёрная ленточка на Машиной фотографии не колышется от сквозняка. Может, убрать её портрет? Или хотя бы снять эту уродливую ленточку? Каждый день я порываюсь спрятать портрет – и не могу. Единственное, что живо в Димкиной комнате, – это Машины глаза на фотографии. Она сидит за столиком в каком-то кафе, в красном платье, и улыбается. Её глаза смеются, и в них всё ещё скачут искорки. Живые искорки, настоящие.

15 декабря 1999 года

В школе повесили расписание экзаменов. Наш класс сдаёт литературу, английский или французский по выбору и информатику. У Наташи сложнее: литература, информатика и алгебра. Причём алгебра – 30-го, прямо перед Новым годом. А может, это и хорошо? Ведь так Ната будет меньше думать о Петровском.

Знаешь, дружок, меня почти не пугают предстоящие экзамены. Просто они кажутся какими-то ненастоящими, что ли. Я ведь понимаю, самое важное – поступление. А перед этим – выпускные, которыми нас пугают уже полгода. Сейчас – только репетиция. К которой, тем не менее, надо готовиться.

17 декабря 1999 года

Готовлюсь к экзаменам. К занятиям с Анной Петровной – ночами перечитываю Карамзина и учебник истории. К занятиям с Идой Станиславовной, моей учительницей английского. На столе груда книг, стопка тетрадей, листочки с заданиями, маркеры, карандаши.

И записка от Стёпы.

(Аккуратно вырезанный ножницами листок в клеточку вклеён прямо в дневник. Запись сделана очень твёрдым мальчишеским почерком, красной ручкой).

ТЫ – САМАЯ КРАСИВАЯ!

Эту записку я нашла сегодня в своей тетрадке по французскому, которую давала Стёпе для подготовки к экзамену. Когда он вернул тетрадь, в ней лежали шоколадка «Улыбка» и эта записка. На душе у меня стало тепло и как-то… нежно. Как будто у нас с ним появилась своя маленькая тайна. На двоих.

Он позвонил, и я начала разговор со «спасибо». «За что?» – «За улыбку» – «И тебе спасибо». – Я слышала, что он улыбается. И голос его в трубке становился всё ближе и теплее. Словно каждый из нас сделал ещё один шаг навстречу друг другу.

22 декабря 1999 года

Извини, дружок, давно не писала: совсем не было времени. Французский мне поставили автоматом. И Оле, и Наташке. Правда, сначала я собиралась сдавать английский, но, учитывая недавнюю историю с моей поездкой, решила от этой затеи отказаться. Вчера был экзамен по литературе. Мы с Наташей сдавали в один день. Это было что-то! В принципе, темы не очень сложные – в основном, поэты Серебряного века, литературные направления, критика. И билет мне достался нормальный – акмеизм как литературное направление плюс поэзия Брюсова. И сдала я вроде бы легко. Только вот обстановка была какая-то нездоровая. Все учителя по сто раз говорили, как важны эти экзамены – последние перед выпускными! А оценки ставили – словно рисовали. Даже те, кто ничего не понимает в литературе и вообще не читает, получили пятёрки и четвёрки. Больше половины Наташиного класса и четверть моего «тянут» на медали. Именно тянут.

Дня три назад директор устроил «собрание для будущих медалистов». Суть его сводилась к тому, что мы должны пригласить в школу родителей. Впрочем, как выяснилось потом, на Нату, меня и ещё нескольких девочек это не распространяется. Оле же пришлось прийти с мамой. Как она рассказала, директор заявил, что Олина серебряная медаль под вопросом, так как в девятом классе были четвёрки, и гарантировать её может только небольшая финансовая помощь школе. Конечно, Ирина Петровна попыталась возразить, что оценки за девятый класс учитываться не должны. Тогда директор раздражённо сказал: «Хотите медаль – платите, а нет – учитесь спокойно. Аттестат девочке никто портить не будет. Но и медали она не получит…»

Дикость да и только. Я спросила маму, можно ли привлечь директора к ответственности за вымогательство. Мама посмеялась и сказала, что я пытаюсь найти справедливость там, где её нет. Значит, закон бессилен? Глупость какая-то! Если бы я была журналисткой, обязательно написала бы об этом…

24 декабря 1999 года

Завтра экзамен по информатике. Я выучила все билеты и чувствую себя совершенно спокойно. Позанимались втроём у Наташи дома: Ната у нас единственная «компьютеризированная девушка», ни у Оли, ни у меня компьютера пока нет. Правда, родители обещали мне его на день рождения. Хорошо бы, ведь работать на компьютере намного быстрее. И свои рассказы я могла бы писать не от руки. Пока я пишу их в толстых тетрадях или печатаю на маминой старой машинке. В этом есть своя прелесть. Я очень люблю чувствовать пальцами листочки серой бумаги с выдавленными на них буквами, вдыхать запах свежеотпечатанного текста – да, у него есть какой-то неповторимый запах. Но я очень не люблю перепечатывать один и тот же лист несколько раз из-за одной глупой ошибки. Или ругаться с мамой из-за того, что моё ночное печатание не даёт ей заснуть…

А вообще… Может быть, писать рефераты, курсовые и даже рассказы на компьютере и удобно, но я не представляю, как на нём писать стихи. Ведь стихи – это всегда вдохновение, это романтика. Можно выбирать одно, то самое, слово месяцами, зачёркивая, переписывая. И это надо делать именно от руки, чтобы были видны все варианты.

 
Я не поэт, но я пишу стихи,
Хоть и не знаю, право, для чего.
Слова порой бывают так легки,
И строчки сами просятся в поход…
Пусть не всегда их безупречен бег,
И рифм глагольных не могу понять,
Мои стихи, как первый зимний снег,
Хотят летать…
 

И ещё не могу представить, как можно вести дневник в компьютере. Дневничок, я ни на что не променяю твои тонкие листочки, продавленные с двух сторон моей тёмно-синей ручкой. Потому что дневник – это единственное место, где можно быть на сто процентов собой. Это маленький кусочек жизни, который всегда можно взять с собой, куда бы ни шёл. Дневник – настоящий, практически живой. А компьютерные файлы кажутся мне искусственными, мёртвыми.