Текст книги "Чурики сгорели"

Автор книги: Егор Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

– Знаю, там бандиты на Ленина напали и машину его захватили.

– Пустую дачу Руденко нашел на Поперечном просеке. Занял ее вместе с ребятами. А кормиться чем? Сперва конверты клеили, на это и жили. Потом научились табуреты делать. Тоже вышла коммуна.

– Здорово.

– А ты говоришь, обычные ребята.

– Конечно, нормальные ребята. Ты думаешь, пап, я бы иначе поступил?

Это уже отдавало хвастовством, и я привел последний аргумент:

– Ребята тех времен мечтали о мировой революции.

Сын внимательно посмотрел на меня и сказал:

– А разве сейчас есть где-нибудь люди, которые не мечтают о мировой революции?

Сказал назидательно и с сожалением, как говорят с человеком отсталым и темным. Интонация его меня не обидела, но и не заставила рассмеяться. В словах сына я почувствовал ту же высокую меру романтической чистоты, которая, как мне казалось, была присуща прежде всего мальчишкам двадцатых годов. Точно такая же, пусть еще наивная, но оттого еще более непоколебимая уверенность в неизбежную и скорую победу мировой революции. Да и как может быть иначе, если только это справедливо, а если справедливо только это, естественно, и все люди хотят этого.

То, что мне казалось полетом мальчишеской фантазии, Вовке близко и понятно, близки ему и мальчишки двадцатых годов, близок и весь мир. Мир еще не познан, но уже открыт для переустройства, Вовка уже поднялся над ним, как могут поднять человека лишь прекрасные мечты и идеи.

Сказанная сыном фраза вдруг избавила меня от того, что я больше всего замечал в нем – розовощекий, умытый и причесанный стараниями домашних парень. Меня перестало гипнотизировать, что Вовка из того поколения мальчишек, для которых открывают школы по способностям – с математическим уклоном или преподаванием предметов на иностранных языках; кого зазывают в спортивные секции опытные тренеры; кто, оглушая прохожих сигналами горна, каждое лето на пестрой веренице автобусов отправляется отдыхать в лагеря. Стали второстепенными те житейские заботы старших о младших, которые занимают чаще всего – хорошо ли поел сын, вовремя ли лег спать, в порядке ли школьная форма, где проведет каникулы?

Я перенес сына во времена, когда еще сам не родился, представил его среди пионеров школы имени Радищева. Все вместе сочиняют письмо в Лондон, ответ на ноту Керзона. Быть может, Вовка и придумал эту великолепную фразу: «Мертвая петля пионерского движения все туже затягивается на шее мирового империализма». Вместе с теми ребятами он охотно бы написал сочинение на тему «Образ старого казачества в лице Тараса Бульбы и образ нового казачества в лице Семена Буденного». Он мог быть тем пионером, который на одном из первых собраний поднялся на трибуну, оглядел зал, запнулся было, а потом выпалил:

«Товарищи, я приветствую, товарищи!.. Смена смене идет, товарищи. Я заканчиваю. Да здравствует бабушка Эркапе, дедушка Коминтерн, мама Культкомиссия и братишка Комсомол. Я закончил».

МИША СТРЕМЯКОВ

На улице Воровского мы остановились у большого серого дома.

– Здесь жил первый вожатый первого пионерского отряда Миша Стремяков.

О Михаиле Стремякове мне рассказывал когда-то Иван Михайлович Михайлов, бывший директор издательства «Московская правда»:

– Худощавый, высокий и жесты у него всегда такие широкие были. Стремякова отлично помню. Как примется что-нибудь доказывать, так руками размахивает, не подходи близко. А вообще-то интеллигентный парень был, умел поговорить. Сравнения очень любил, все с кораблями и парусами сравнивал. Ребятам это, конечно, нравилось… Задумал он для своего пионерского отряда рояль достать. А где достанешь? Пошел в Консерваторию: «Дайте рояль, пионерам нужно». А тогда и слово-то «пионер» мало кто знал. Сколько ни объяснял Миша, сколько ни доказывал – выпроводили его из Консерватории: мол, у самих не хватает. Вернулся, лица на нем нет, до того, чудак, расстроился. А я в то время жил в доме-коммуне. Хозяин сбежал, меблировка осталась. Я и сказал Стремякову: пускай забирают рояль у меня из комнаты, все равно без дела стоит, только место занимает. И обрадовался же он: один готов был на себе рояль тащить…

В подслеповатом коридоре коммунальной квартиры Вовку и меня встречает высокая седая женщина – Елизавета Васильевна Стремякова. Жена Михаила. Стремякова нет в живых.

Небольшая светлая комната, его комната. Отсюда спешил он к пионерам. Здесь порой будила его по ночам, когда добегала к этим дверям, «летучая почта» первого отряда. За этим столом правил Михаил заметки пионерских корреспондентов – пикоров.

Елизавета Васильевна взгрустнула о муже. Мы рассматриваем с Вовкой фотографию Михаила Стремякова. Молодое лицо, черная шевелюра, впадины вместо щек, по-мальчишески строптивый излом губ.

Постепенно Елизавета Васильевна оживляется, начинает улыбаться, называет мужа просто Мишей.

Мальчишки дневали и ночевали в этой комнате. Стремяков отличался от них лишь возрастом. Мог с ребятами и на крышу залезть, и змей запустить. Высовывался из окна так, что вот-вот упадет, переговаривался с детворой на улице. А если свист услышит, обязательно заложит два пальца в рот и свистнет в ответ. Когда к нему в руки попадала хорошая заметка пикора, он мог хохотать и прыгать, вот здесь, вокруг стола. Стоило Елизавете Васильевне выйти из дому, как Михаил вместе с ребятами устраивал в комнате бог знает что.

Мы шли уже к улице Горького, когда Вовка сказал:

– Если бы я все, как Миша Стремяков, делал, ты бы на меня, наверное, очень сердился…

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Это здание в московской толчее домов я разыскал еще задолго до того, как появилась на нем мемориальная доска. Дом открывается сразу, лишь свернешь с улицы Горького под уклон переулка Садовских. Серые гранитные стены, затейливые башенки, окна с зеркальными стеклами. Я слышал, как работают машины. И этот доносившийся издалека гул был для меня словно рокот истории. И этот дом, и каменная стена, опоясывающая двор, и массивные железные ворота значили больше, чем просто дом, стена и ворота – все здесь было реликвией.

«В феврале 1922 года комсомольцы Краснопресненского района г. Москвы провели в этом здании первый сбор первого пионерского отряда в Советской России» – выбиты теперь на мраморе строки.

Я волновался, когда разыскивал этот дом, волнуюсь и теперь, когда пришел сюда с сыном. Могу сколько угодно стоять около наглухо закрытых ворот и внутренне готов к тому, что когда-нибудь услышу за стеной барабанную дробь, распахнутся ворота, выйдут строем ребята и высоко в небе разольется перекличка:

– Будь готов!

– Всегда готов!

– Будь здоров!

– Всегда здоров!

– Пионеры жизни новой…

– И готовы, и здоровы!

До чего же озорная перекличка! Такая веселая, что самому охота начать маршировать.

Вовка мельком взглянул на дом. Он вовсе не собирался стоять около закрытых ворот. Хотел идти дальше. Мне стало немножко обидно.

– Раньше здесь была типография Машистова, а теперь вон видишь – типография номер шестнадцать. В этом доме Миша Стремяков и собрал ребят.

– Ему Ленин дал поручение собрать ребят?

– Нет, поручение Стремякову дал горком комсомола.

…Миша был первым начальником первого отряда и в то же время не совсем. 5 февраля 1922 года Московский комитет комсомола постановил приступить к организации первых детских групп. А через пять дней первая группа собралась на Большой Калужской улице, в детском интернате «Коммунистический интернационал». Собрал ребят комсомолец Валерьян Зорин. Когда вы читаете в газетах, что посол СССР во Франции Валерьян Александрович Зорин нанес визит президенту республики, речь идет все о том же комсомольце. Недолго собирались ребята на Большой Калужской, распался отряд, как объяснили тогда, «в связи с трудным продовольственным положением».

В те же дни пришел на Дмитровку, в Дом Московского союза молодежи, и Миша Стремяков^[7].

Комната была уставлена столами, не уставлена, а просто натыканы они повсюду – громоздкие, ободранные. Те, кто был в комнате, казались невесомыми тенями, и сам Миша почувствовал себя тенью – до того накурено. Около двери, словно часовой, стояло облезлое чучело когда-то рыжей лисицы. Лисица скалилась обломанными зубами, а на шее у нее висел плакат: «Если ты хочешь быть комсомольцем…»

Вместе с Мишей пришли сюда и другие ребята. Их встретил чернявый парень. Он встал из-за стола, но тут же снова сел, теперь на стол.

– Вы, конечно, уже знаете, товарищи, решение ЦК нашего союза о создании пробных детских коммунистических групп. О роли этих групп вы тоже кое-что знаете, хотя бы из споров по этому вопросу. Как вы знаете, комсомол организует вокруг себя детей в противовес скаутам. Цель этой организации известна: воспитывать будущее поколение в коммунистическом духе. И выходит, все-то вы знаете, товарищи…

– Вовка, попробуй представить себя на месте Миши Стремякова. Как бы ты поступил, с чего начал?

– Я бы? Я бы пошел по фабрикам и заводам. Стал собирать ребят в отряды.

– А вдруг ребята не захотят?

– Тогда я им скажу: «В футбол хотите играть?»

– А мы и без тебя мяч гоняем.

– Со скаутами надо бороться.

– А мы и так, как скаута увидим, так кричим: «Скот идет!»

– Тогда бы… тогда бы я спросил их: неужели вам не дорого дело ваших отцов, которые совершили революцию?

…Слышал как-то Стремяков, что в типографию Машистова набирали фабзайцев, туда он и решил отправиться.

Подле ворот типографии дворник нехотя рыхлил снег.

– Это типография Машистова? – спросил Миша.

Дворник огляделся по сторонам, будто сам здесь впервые оказался, а потом сказал:

– Она самая… Была типография, а теперь что? Теперь тьфу…

Но все-таки Миша решил зайти в типографию, которая, по мнению дворника, стала «тьфу». Как переступил порог, так услышал визг. Двое мальчишек катились по перилам. Они плюхнулись друг против друга, а Миша оказался между ними. Стремяков предпочел не обращать на них внимания и обошел стороной.

Стремяков искал дверь, какая посолиднее, а когда обнаружил, открыл и вошел, держа перед собой мандат. За дверью оказался человек. Он взял мандат, прочел его раз, другой, посмотрел на свет и снова прочел.

– Чем могу быть полезен?

– Меня прислал Московский союз молодежи организовать у вас детскую группу, – изложил Миша все, что было отображено в мандате. – Мне бы заведующего разыскать, чтобы он разрешил собрать ребят.

– Я и есть заведующий, – вроде бы оживился директор.

– А как насчет помещения?

Оживление угасло. Но все-таки директор пообещал к 13 февраля найти комнату. Для верности Миша заглянул в комсомольскую ячейку. Там его заверили: во-первых, «нажмут» на директора, во-вторых, «выбьют» комнату.

Комната оказалась в подвале под машинным отделением. В окна видны лишь ноги прохожих. Пол в комнате покрыт подозрительной бурой краской, в углу одиноко стоял стол.

А ребят набралось много. Человек пятьдесят. Они толкались и галдели кто во что горазд. Но и Миша не обольщал себя надеждами. Он стукнул кулаком по столу и крикнул:

– Ребята! А ну, ребята, сделайте так, чтобы минуты три было тихо.

За три минуты Миша успел пересказать все, что говорил чернявый парень, и даже от себя добавил:

– Только предупреждаю, ребята, вам надо будет отказаться от некоторых привычек.

– Каких таких?

– Бросить ругаться.

– Ого!

– Бросить курить.

– Эге!

Вот и все, что было в первый раз. Договорились встретиться назавтра, и разбежались ребята. Лишь несколько мальчишек задержались подле Стремякова.

– А паек давать будут?

– А форму дадут?

– А в футбол играть будем?

Он и сам толком не знал, что будет.

Снова собрались ребята. Миша приготовился рассказать им о положении детей в странах капитала. Сидеть было не на чем, и разместились все на полу. Только Володька Горячев залез на подоконник. Сидел, болтал ногами и все время что-то жевал.

– Недавно мировая буржуазия закрыла печатный орган детских коммунистических групп… – сказал Миша и услышал «бац».

Володька Горячев стрелял из трубки жеваной бумагой. Миша отобрал трубку и продолжал:

– …Этим буржуазия показала, что она видит в организации детских рабочих групп грозную надвигающуюся силу…

Ребята слушали внимательно, только ерзали все время по полу. А когда Стремяков исчерпал свои познания в международном детском движении и ребята поднялись с пола, штаны у всех оказались в краске, а на полу, на тех местах, где они сидели, появились темные пятна.

– Я знал, что пол красится, – сказал Володька Горячев. – Я нарочно на окно сел. Что, взяли?

В третий раз ребят собралось заметно меньше. А те, кто и пришел, долго дожидались Стремякова. Миша тем временем бегал по типографии: не мог найти ничего подходящего, на чем бы усадить ребят. Думал, старые ящики приспособить, да ни одного не обнаружил, все пожгли. Заглянул на склад и обомлел: лежат великолепные плетеные стулья, стол к ним и даже две качалки.

В ячейке Стремякову посоветовали:

– Бери, пока хозяин не объявился.

Миша ухватил два стула и побежал к ребятам. Мебель живо перетаскали. Попрыгали на качалках и разошлись. А чего еще было делать?

Несколько дней спустя в комнату к ребятам зашел директор. Вдруг побагровел весь, стоит и на мебель смотрит:

– Вы где эту мебель подхватили?!

– Какую? – на всякий случай спросил Миша.

– Ту, на которой сидишь. Плетеную!

– Со склада, а что? – выяснял обстановку Миша.

– А то, что моя же это мебель. Мы ее с женой с дачи привезли и в склад сложили, чтобы за зиму не покоробилась.

Директор пошумел, но мебель оставил. Сидеть теперь было на чем, да некому. Все меньше приходило ребят. Голодных мальчишек не тянуло в холодную и сырую комнату, они рвались на улицу: продавать папиросы «Ява» и «Ира» было интересней.

Торчать в промозглой комнате Мише тоже не хотелось. Начал он вместе с ребятами играть во дворе и в прятки, и в казаки-разбойники, и мяч гонять. Игры эти были Мише не в тягость, играть он любил. Только вспоминал иногда про чернявого парня из горкома комсомола, и сосало под ложечкой: а ну спросит, сколько бесед провел Стремяков, что успел за это время сделать для воспитания подрастающего поколения в коммунистическом духе. А может быть, он и не боялся вовсе этого чернявого парня, знал наверняка: не сегодня, так завтра непременно придумает этакое, что придется ребятам по душе. И, представьте себе, придумал. Нет, Америк он не открывал. Просто взялся учить ребят строевой премудрости.

Охотников до этого занятия нашлось хоть отбавляй. Оказалось, что строиться в колонну по четыре, вытягиваться шеренгой, держать равнение и маршировать (в основном на месте, потому что двор был завален хламом) очень даже интересно.

Ребята изо всех сил старались не сбиваться с ноги и по команде «Левое плечо вперед!», как это поначалу ни казалось чуднó, дружно поворачивать направо. Они торопили Мишу, уговаривали поскорей выйти за ворота, строем пройти по улицам. Ребята предвкушали сладостные минуты торжества, они не знали еще этого выражения – «публично заявить о себе», но отлично представляли, какой переполох вызовет среди мальчишек всей округи их появление. Представлял и Миша и все-таки медлил, откладывал, чего-то ждал.

Стремяков не ждал, а искал. Искал всюду, где только можно. Ему нужен был барабан. Он хотел еще большего торжества и заранее слышал гулкую и бодрую барабанную дробь, под которую так легко и точно отпечатывать шаг.

Каким был первый пионерский барабан, самый первый? Теперь не узнать, не сохранился. Говорят, что выпросил его Миша в театре. Но он был, от него пошли сотни и тысячи сегодняшних пионерских барабанов, которые могут наделать столько шума.

Стремяков принес барабан в типографию торжественно, сознавая все значение минуты. Поднял палочки и… конечно, принялся барабанить. Его оттеснили. Каждый старался ударить хоть разок, если не палочками, то кулаком. А Мише самому хотелось побарабанить всласть. И когда ребята наконец разошлись, он остался и барабанил долго, а дали бы волю, так и до утра, но попросили освободить помещение. И на следующий день Миша барабанил и, по свидетельству ребят, в игре на барабане достиг совершенства. Для его авторитета это было немаловажным.

В свой долгожданный день они еще несколько раз порепетировали во дворе. И распахнулись массивные ворота. И грохотал без устали барабан. И маршировали ребята.

Они шли по Тверской, так прежде называли улицу Горького. Шли строем. Держали равнение и чеканили шаг. Шли к Моссовету.

Застыли на тротуарах зеваки. Бежали вслед мальчишки. Выскочили из лавочек нэпманы. И тогда вдруг стих барабан. И тогда раздался из первой шеренги звонкий голос:

Посмотрите, как нелепо…

И весь отряд подхватил хором:

На нас смотрит рожа нэпа,

Посмотрите на него,

Каково его мурло.

В-о-о!..

Это они тоже заранее разучили.

И с тех пор, после каждого сбора, шли они под барабанную дробь по главной улице. Доходили до Моссовета, разворачивались и отправлялись обратно. Это была их первая традиция. Но она появилась. А традиции, как известно, появляются у тех, кто сумел объединиться.

ВЗГЛЯД ИЗ «ЛИРЫ»

На обратном пути, как и договорились, мы зашли в кафе «Лира». Вовке принесли мороженое «Космос», а мне – «Золотую осень».

– Не ешь холодное. Разомни или подожди, пока растает, – сказал я по привычке.

Но Вовка и не думал есть мороженое. Он даже не заинтересовался, чем отличается «Космос» от «Золотой осени». Из окна была видна улица Горького, Пушкинская площадь. Здесь когда-то маршировали ребята Стремякова. Вовка смотрел в окно. Оседали и растекались шарики мороженого.

– Первым было лучше, чем нам, – сказал Вовка. – Они боролись со скаутами. Очень здорово, когда есть с кем бороться. Сейчас, конечно, есть хулиганы. Но разве пионеры могут с ними бороться? Потом они все время чего-то делали. А мы что? Ходим в школу. Это вроде бы как наша обязанность перед взрослыми. Папа, отчего ты смеешься? Ты же сам мне все время говоришь, что я обязан хорошо учиться. Носим пионерские галстуки. Да, иногда еще собираем макулатуру. И все. Вот и все. А что нам еще делать, ну скажи что?

…Директора типографии ждали новые хлопоты. В марте к нему пришла делегация, ребята попросили верстак.

– Да зачем он вам нужен, верстак? – не соглашался директор. – Баловаться будете. Видали, вздумали скамейки делать! Мою мебель небось уже переломали. Если скамейки теперь нужны, так и скажите – изготовим.

– Мы будем делом заниматься, – сказал Боря Кудинов.

Верстак заполучили. Достали швейную машинку – девочкам занятие. Увлекались переплетным делом.

Первое правило отряда Миша изложил так: «Все делаем сами. В звеньях развиваем кустарные ремесла – чиним ботинки, паяем кастрюли. В отряде мастерские: столярная, переплетная. Каждое звено делает себе лавки и стол такого размера, чтобы на лавки можно было сесть, а за столом усесться. Каждую субботу одно из звеньев коллективно убирает клуб и передает дежурство следующему звену. Клуб, в котором не слышно бодрых звуков молотка и пилы, подобен мертвому кладбищу». Миша любил сравнения.

Звеньев в отряде было пока лишь два: звено лисиц и звено тигров. А клубом именовалась все та же комната под машинным отделением.

Но постепенно все менялось. В том числе и погода. Наступила весна. Ребята открыли окна, и в комнату хлынула талая вода. Пришла пора прощаться с этой комнатой. Отряд переводили в Центральный клуб печатников, в то здание, где смотрят теперь спектакли московского театра «Современник».

Рабочие 16-й типографии взяли шефство над отрядом. Происходило это очень торжественно. Старый рабочий коммунист Волхонский вручил пионерам знамя. А еще прочел памятку: «Что рабочие 16-й типографии поручили выполнять пионерам». Много там было хороших наказов. Такие, например: «Помогай республике в борьбе с капиталом», «При жизненных невзгодах никогда не падай духом, смело иди вперед и вперед», «Сам найди путь к коммунизму и указывай его другим».

Отряд уже был не единственным, он назывался теперь 1-м Краснопресненским отрядом. А всего на Красной Пресне появилось более трехсот пионеров. Пора бы и встретиться всем вместе.

Выбрали 7 апреля. По церковному календарю это был день святого Георгия.^[8] В этот день скауты всегда устраивали праздник. Пионеры тоже решили устроить праздник, но свой – День первого костра.

Пятьсот пионеров со всей Москвы пришли в Сокольники. Разбили палатки, пели, играли, а вечером зажгли костер. Вот как писали об этом газеты: «Громадный первобытный костер, разбрасывающий искры по темной поляне, служил для маленьких пионеров символом начала большой работы по созданию в России десятков и сотен подобных организаций, способных охватить под знаменем начинающегося детского движения тысячи мальчиков и девочек»…

Лучше бы я не говорил Вовке про все про это. Он только расстраивается. Я рассказывал ему в надежде, что услышу в ответ: «И мы у себя в отряде сделаем так же». Но Вовка воспринимает иначе. Он беспрестанно сравнивает.

– Разве у нас так? У нас так не бывает. Класс – это отряд. В нем четыре звездочки. Каждые четыре дня звездочка, на большой перемене, проводит свое мероприятие. У нас и график такой висит – кто за кем. Ну, был я командиром звездочки: посмотришь на график – скоро твоя очередь подходит. А что проводить? Опять про правила уличного движения рассказывать? Иногда какая-нибудь звездочка игру придумает. В звездочке десять человек, они только десятерых из класса и вызывают на соревнование. Остальные не участвуют, сидят и смотрят…

А вот еще. Одна звездочка решила показать, как надо за столом сидеть. Еды принесли, расставили. А за стол посадили только отличников. Только их одних…

Вовка говорил долго, и я, честно говоря, растерялся. Мне стало худо, худо потому, что еще никогда не приходилось слышать такую горечь в словах сына. Я понимал, но лишь умозрительно, что Вовке не миновать переживаний, они ждут его, но не теперь, а когда станет взрослым. А он переживал сейчас и рассуждал, как взрослый.

Как же исправить настроение сыну, как встать на пути его разочарования, переубедить? Сам затеял эту игру, а теперь не знаю, как поступить. Может быть, поспорить с ним? Сказать, что у нашей пионерии очень много интересного, несмотря на отдельные недостатки? Сказать, наконец, как важен… сбор макулатуры? Да пропади она пропадом, эта макулатура! Что за наказание такое: как только заходит разговор о делах сегодняшних пионеров, так обязательно на языке вертится эта макулатура, будто нет ничего увлекательней, как собирать ее. Лучше напомнить о красных разведчиках и походах по дорогам славы отцов.

Но не стал я напоминать сыну и о красных разведчиках. Я просто понял, что Вовка есть Вовка, а не какое-нибудь среднеарифметическое, каждая минута – это минута Вовкиной жизни, и он хочет, чтобы были заполнены не чьи-то минуты, а его. Попробуй-ка успокой его тем, что кто-то, где-то ходит в походы. Ему от этого не легче, он-то не ходит. Напомнить лишь для того, чтобы не делал обобщений, чтобы не казалось вокруг все плохо? А ему и не кажется, он если и делает обобщения, то лишь о том, что вокруг все хорошо, а у него в отряде плохо, потому и переживает.

«КТО, КАК СОНЯ, ДРЕМЛЕТ…»

И все-таки надо было что-то сказать сыну. Я неуверенно напомнил о «Пионерской правде».

– Это же твоя газета. Там пишут о том, что могут и должны делать пионеры. Ты читаешь ее?

– Читаю. Только не всегда, – признался Вовка. – Там же рассказывают о тех, у кого все хорошо. Ее взрослые для нас делают. Они узнают о чем-нибудь новом и пишут. А вот о таких, как наш отряд, где ничего нет, ничего и не пишут.

– Вовка, а если бы тебя назначили редактором «Пионерской правды»?

– Меня?

– Тебя.

– Ты все шутишь, папа.

…Выпускать первый пионерский журнал, да не какой-нибудь рукописный, а отпечатанный в типографии, решили всё те же пионеры 1-го Краснопресненского отряда. Они и назвали его «Барабан». И хоть издателем журнала намеревался быть всего лишь один отряд, задачи его мыслились грандиозными. «На зов „Барабана“ все дети рабочих соберутся и пойдут ровными рядами, разливаясь большим потоком по всему земному шару и создавая везде отряды юных пионеров. Журнал „Барабан“ будет являться громким призывом к работе и объединению». Миша Стремяков и его друзья мыслили не иначе как в масштабах планеты. А пионер Женька Крекшин даже стихи по этому поводу сочинил:

Эй! Кто, как соня, дремлет,

Не будь бездельником, встань!

Город, село и деревню

Будит наш «Барабан»…

Сегодня в Библиотеке имени В. И. Ленина получить номера журнала «Барабан» не так-то просто, чаще всего они заняты. Ученые, педагоги, писатели изучают по его страницам начало пионерского движения. Еще бы! Я не знаю другого издания, которое бы так точно передало эпоху, да еще с непосредственностью мальчишек. Очень важным документом стал этот журнал. А как появился журнал на свет, рассказывал его главный редактор Миша Стремяков. Рассказывал через год после выхода первого номера, когда редакция праздновала свой скромный юбилей.

«Редколлегия была составлена из ребят-комсомольцев, которые раньше никогда не слыхали о том, как издается подобный журнал. Журнал был настолько необходим, что нам приходилось ни перед чем не останавливаться и добиваться издания журнала… Хорошо помню 12 марта 1923 года. Осторожно вхожу в контору типографии „Красный пролетарий“ и спрашиваю:

– Где можно видеть заведующего товарища Бокова?

– Боков здесь, – слышу сзади басистый голос.

Оборачиваюсь и вижу человека среднего роста, в очках, с очень строгим лицом.

Я немного было пал духом. Рядом ребята шепчут:

– Ну вали, не подкачай!

– Я из райкома, пришел с вами поговорить об издании детского журнала…

Внимательно выслушав, заведующий спросил меня:

– А как дело обстоит с финансами?

Я не смутился и начал говорить совершенно с другого конца о необходимости организации детского журнала и необходимости поддержки его со стороны рабочих организаций.

На это он мне ответил:

– А хозрасчет, батенька, забыли?

Я было начал снова, но он меня остановил, протер очки, улыбнулся, взял меня за руку и…

– Конечно, товарищ, журнал для наших ребят нужен, давайте материал, будем работать, выпустим немного, а потом сочтемся.

6 апреля 1923 года вышел первый номер.»

Потом вышел еще один. Журнал продавался по три копейки^[9], а себестоимость его была 12 копеек. Девять копеек убытка на каждом экземпляре грозили разорением. Пять месяцев ждали пионеры следующего номера. А в октябре 1923 года Московский комитет партии поручил издательству «Московский рабочий» выпускать журнал. И журнал выходил регулярно, был очень веселым, часто просто озорным, а потому любим пионерами.

В редакции ценили шутку. Ребята охотно подсмеивались над собой, иногда и над журналом:

Журнал пикорами играет,

Журнал изменчив, как судьба,

То по уездам рассылает,

То не пускает никуда.

Ребята писали в свой журнал, писали то, что думали, и представали на его страницах такими, какими были. Часто по-мальчишески категоричными:

«Ребятки! Пора бы покончить всем пионерам и пионеркам участвовать и самим устраивать танцы. Пионеры не должны заниматься флиртом и ухаживанием, а танцы служат только для этого. Если некоторые говорят, что танцы развивают ребят физически, то пусть лучше, когда им захочется танцевать (т. е. физически развиваться), сделают несколько гимнастических упражнений, и это гораздо будет полезней для нашего здоровья и целей будет обувь. Во-вторых, когда танцуют, то поднимают пыль, которую мы вдыхаем в легкие и которая, в них осаждаясь, впоследствии вызывает чахотку. Долой танцы!»

Бывали и очень грустными. На станции Ховрино умер мальчик Полик. Пионеры хоронили его. Говорили речи над могилой и написали о своем друге в журнал:

«Полик состоял в звене „Красный паровоз“. Он был преданный пионерскому делу товарищ, и звено дало ему имя „Коммунар“. В Полике-коммунаре жил здоровый пионерский дух, но у него было слабое сердце, и оно не выдержало охватившей его болезни. Мы хороним нашего юного товарища, оставившего нас на двенадцатом году своей жизни, и склоняем над ним наше пионерское знамя. Вместе с тем мы клянемся продолжать наше пионерское дело, в котором он принимал такое славное участие. Мы клянемся добиться вместе со старшими товарищами осуществления коммунистического строя, который принесет счастье детям и всем трудящимся. Тогда не будут выходить так рано из наших рядов наши боевые товарищи, как выходит товарищ Полик-коммунар».

БЫТЬ ПЕРВЫМ

Все-таки мне удалось вытянуть из Вовки, как бы поступил он, окажись редактором «Пионерской правды».

– Я бы сразу напечатал заметку. Обязательство всем учителям, ну чтобы они давали поручения ребятам.

– При чем же здесь учителя?

– Как – при чем? Они же этим заведуют.

Так и сказал – «заведуют». Мне это казалось противоестественным, а Вовка был уверен, что учителя «заведуют» общественной работой и только от них ребята должны ждать поручений. Откуда эта уверенность? Откуда? Я вспомнил, как вступал сын в пионеры. Он пришел домой довольный и гордый. Учительница отобрала из всего класса десятерых – тех, кто, по ее мнению, должен стать пионером в первую очередь. Вовка оказался среди них. Он не задумывался сам – хочет ли быть пионером, это само собой разумеется, все хотят. Его отобрали среди первых десяти. Нет, не сами ребята, а учительница – значит, она и этим заведует.

Неделю, а возможно, две сын прилежно корпел над занятиями. Учительница сказала: того, кто получит двойку, в пионеры не примут, пока не исправит. Определять для самого себя, каким должен быть пионер, не надо, поставлено условие, к тому же простейшее – не получать двоек (пока не вступишь в пионеры). Всё решили за него другие, и от других он ждет теперь поручений.

Он готов пока выполнить любое поручение, оно пока для него радость. Прежде чем лечь спать, Вовка заставлял домашних слушать длиннющую поэму. Он читал ее с выражением каждый вечер, потому что записался на конкурс лучшего чтеца. Потом он перестал декламировать. Перестал, и ладно. Только теперь я вспомнил об этом конкурсе.

– А его и не было. Учительница заболела.

Вовка вступил в пионеры, в организацию для молодых, но саму по себе уже сложившуюся, с традициями. Каждый год оставляет на стволе дерева круг за кругом. Крепкая, устоявшаяся древесина прочно прикрывает мягкую сердце-вину. Быть может, и Вовке никак не удается пробиться через круги, достичь сердцевины – там творчество, самостоятельность. То творчество, которое только и может наградить радостью и удовлетворением, чувством первого: ты делаешь то, что до тебя никто не делал.

В этом чувстве первого Вовкино поколение нуждается, пожалуй, больше, чем мальчишки моего времени. Тогда не приходило как-то в голову отправиться на поиски истоков пионерского движения, они еще не были историей. От первых нас отделяли какие-нибудь пятнадцать лет, мы испытывали еще на себе энергию первой волны. И жизнь вокруг, весь мир были еще не такими устоявшимися, у добра и зла не было столь твердо очертанных границ. В Германии фашизм уже успел задушить все живое, но мы читали еще рассказы о борьбе немецких пионеров. Огнем революции была охвачена Испания. Даже далекая Абиссиния казалась близкой. Один из нас вымазал тогда лицо гуталином: хотел проверить, будет ли он похож на эфиопа, если удастся махнуть в Абиссинию. И даже то, что было лишь трагически перевернутой действительностью, нами, мальчишками, воспринималось романтически: в каждом странно одетом прохожем видели мы диверсанта, и каждую любопытную старушку подозревали в связях с империалистической разведкой. Без нашего вмешательства земля бы уж точно перестала крутиться.