Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Егор Радов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Я И МОРЖИХА

Устав от беспутного одиночества и неудовлетворенных страстей, я женился, и, кажется, вышло довольно удачно. Невозможно же всю жизнь жить одному, можно умереть со скуки, но, с другой стороны, женщины страшно отталкивают своими вечными претензиями, своей плохо скрываемой глупостью и назойливым стремлением казаться прекрасными и талантливыми. И все же я женился и не жалуюсь, напротив, я очень рад. Мне даже кажется, что я достиг идеала в супружестве и моя жизнь представляет из себя полную идиллию. Вначале были некоторые неполадки, но теперь – все отлично.

Моя жена – моржиха из московского зоопарка, я украл ее оттуда и взял на содержание. Мы живем вместе уже целый год, и я еще никогда не был так счастлив. Как только я увидел ее в зоопарке, когда она вылезла на берег из грязного прудика, где она до этого бултыхалась, я сразу же понял, что здесь я найду свою судьбу. На ее мощных усах застыли капли воды, клыков почти не было, как у девочки: она отфыркивалась и хрипела, коричнево-розовая кожа лоснилась, сминаясь в складки, и слегка колыхалась от толстого жирового слоя. Она перевернулась на спину, зевнула, как-то хрюкнула и раздвинула нижние ласты, устроив мне такой стриптиз, который мне еще не приходилось видеть. И я понял, что я погиб, я чуть не умер от страшного желания, а она, словно разгадав мои мысли, перевернулась обратно на живот и нырнула опять в свой вонючий грязный прудик с мелкими льдинами.

Я влюбился в нее, я не мог спать, не мог ничего читать, писать, ни о чем думать. Наконец я решился и украл ее. Но когда я привез ее домой, мне стало ясно, что поместить ее некуда. Она лежала посреди моей квартиры на ковре, воняла чем-то липким и гнусным и жалобно кричала.

– Успокойся, моя милая, – сказал я ей, – не надо кричать, любимая…

И тут она обгадила мой ковер, а потом облегченно поползла куда-то вперед. Я решил уложить ее в ванну, но она не умещалась в ванне. Тогда я взгромоздил ее на кровать. Поскольку наш брак еще не был заключен, я не стал приставать к ней с гнусными предложениями, а закрыл к ней дверь и ушел спать в другую комнату, хотя всем сердцем был с ней. Посреди ночи раздался страшный вопль. Я сразу проснулся и побежал в комнату, где была моя любовь.

Она лежала на кровати, задрав ласты. Из ее рта сочилась какая-то вонючая слюна, или сопля, усы нервно дрожали. Она тряслась, словно пытаясь извиваться, и орала.

– Послушай, – строго сказал я ей, – если ты так будешь орать, то я еще подумаю, брать ли тебя замуж. Да, я люблю тебя, но что значит любовь в наши дни? Да, ты глупа, как пробка, это хорошо; да, ты не вставишь мне лишнего слова, но зачем же так орать? Мне нужна жена, чтобы она вообще рта не раскрывала, понятно?

Но моржиха не слушала моей тирады, продолжая кричать так, что я уже подумал, не сбегутся ли соседи, особенно секретарь горкома, живущий надо мной. И я понял, что придется ей вырезать голосовые связки, иначе она будет орать все время, а такая жена мне не нужна. Мне нужна жена, молчащая как рыба. Я бы, может быть, женился на рыбе, но с ней почти невозможно жить половой жизнью. В дни моей молодости я увлекался всякими врачебными штучками: курил марихуану, колол морфий и тому подобное – и я решил провести операцию сам. Но я не живодер, я решил усыпить мою моржиху – спи, красавица!..

– Потерпи, моя хорошая, моя родная, – говорил я ей, наклоняясь со шприцем в руке, – сейчас укусит комарик, и все.

Но оказалось, что на комаров ей глубоко наплевать, и все эти уколы ее не волнуют. Мой шприц еле-еле продырявил толстую кожу и увяз в слое жира. Моржиха на это никак не отреагировала, только слабо, невыразительно рявкнула.

Я попробовал шприц для лошади, но и он был слишком короток. чтобы пройти сквозь кожу и этот проклятый жировой слой, а я считаю, что вводить лекарство надо исключительно в плоть. И тогда я взял шприц для лошади и засунул его ей иглою в горло. Моржиха взвизгнула от боли и страха и бешено дернулась, проколов себе небо. Я сразу же нажал на шприц и. двинув ей лошадиную дозу сильнейшего снотворного с новокаином, выдернул его. Ответом мне был фонтанчик крови изо рта моей ненаглядной. Она посмотрела толстыми выпученными глазами на свою кровь, которая сочилась сейчас, словно молоко из перевернутой детской бутылочки с соской, напряженно вздохнула и затем резко выдохнула воздух, успокоено замерев. Я понял, что она обгадила мне всю постель. Но ради моей любви я был готов на любые жертвы.

Когда она окончательно заснула, я вырезал ей ко всем чертям голосовые связки, но оставил язык, чтобы она могла нормально есть и глотать. Затем я наложил швы, остановил кровотечение, вмазал ей морфия, чтобы она ловила кайф, и привязал ее к кровати.

– Бедная ты моя, бедная, – сказал я, склонившись над ней. Я чуть не расплакался, увидев ее, всю исполосованную скальпелем и в бинтах. Я даже на мгновение засомневался, люблю ли я ее, но потом я отринул сомнения.

– Спи, моя радость, усни, – жалостливо проговорил я и ушел к себе.

Рана заживала почти неделю, но все это время моржиха вела себя тихо и спокойно, потому что я избавил ее от нужды кричать. Только иногда она напрягалась, как будто ей пучило живот, пытаясь издать хоть какой-то звук, но потом, понимая, что это невозможно, она замолкала. И наконец этот ужасный рефлекс – говорить – исчез и больше не появлялся.

И когда я снял с нее швы, я решил оформить наш брак. Я изготовил свидетельство и однажды утром, купив бутылку шампанского и пару золотых колец, явился к моей возлюбленной. Тут я вспомнил, что нужно свадебное платье, иначе что же это за свадьба? Я купил его, пришел домой и стал тут же надевать на свою милую. Моржиха сипела от негодования, но ничего не могла сказать. Я напялил на нее фату. накрасил ей усы, так, что они из грязно-белых превратились в красные, отошел на пять шагов и, посмотрев на нее, восхитился ею. Ну и жену я отхватил себе! Толстая, дородная, ничего не говорит, сексуальная, в общем, красота.

И я торжественно объявил:

– Хотите ли вы выйти за меня замуж? Но она молчала, выпучив на меня огромные, как у бегемота. глаза.

– Я думаю, вы согласны? Тогда подпишитесь вот здесь.

Я подал ей бумагу, но она отмахнула ее своей ластой. На бумаге появился перистый отпечаток.

– Ну вот и все, – удовлетворенно проговорил я, подписался тоже и надел на палец кольцо. Затем я одел кольцо на один коготь моржихиной ласты.

Но она дернулась так, что порвала платье.

– Ну зачем же это? – укоризненно проговорил я. – Теперь мы – муж и жена. Надо поцеловаться.

И я с вожделением прикоснулся к ее усатому рту, схватившись руками за клыки. Усы больно кольнули меня, но этот поцелуй любви все равно опьянил меня, словно волшебный сок.

Я открыл ей пасть и влил туда шампанского. Потом я выпил сам.

– А теперь нам пора идти опочивать, – сказал я.

Я задернул шторы и стал ее раздевать. Я медленно расстегивал ей платье. Она помогала мне судорожными движениями своих ласт. Я снял с нее фату.

О, моя любовь! О, светлый миг!

Голую и розовую я положил ее на кровать. Она уставилась на меня непонимающе. Тогда я разделся сам и залез к ней. Я набросил на нас одеяло.

И я добился ее!

Не могу сказать, что она страстная и опытная, но я также не могу сказать, что она – девственница. Меня это сильно возмутило: кто мог быть с ней до меня?! Зачастую у меня было ощущение, что со мной лежит бревно, а иногда мне казалось. что я утону в ней. И все же я был счастлив.

И как было прекрасно, когда я ушел в свою комнату, оставив ее лежать и засыпать в одиночестве, – она не сказала мне ни слова, никаких дурацких женских требований, признаний и тому подобное, которые мешают нормальному сну и вызывают отвращение. Я заснул, как ангел, и проснулся на следующее утро в блестящем расположении духа.

Я покормил ее рыбой, позавтракал и ушел гулять.

Вот так я и живу с моржихой уже около года. Я счастлив. как никто другой. Дни проходят, а я не устаю радоваться своему правильному решению. Недавно мой один друг сделал мне в холле небольшой резиновый бассейн, я налил туда воды и запустил мою дражайшую половину. Когда я ничем другим не занят, я влезаю туда и плаваю с ней туда-сюда, туда-сюда… Потом мы занимаемся любовью. Один раз она меня, правда, приняла за какого-то хищника и начала кусаться. Но затем ее агрессивность прошла и сменилась восхитительной нежностью.

Она не скажет ни слова, никогда не нарушает мой покой: когда я хочу ее – я получаю ее, когда не хочу – я посылаю ее подальше. Я могу говорить ей все, что угодно, она же не поймет, она же глупая, как пробка, и этим мне нравится все больше и больше. Когда я хочу выпить, я напиваюсь, и ей это все равно. Когда я хочу изменить ей, я привожу к себе домой пару проституток с улицы, и она даже этого не замечает. Хочу любить – люблю, хочу ненавидеть – ненавижу. Я не даю ей денег, она не заставляет меня делать карьеру, она просто живет и молчит. Плавает в своем бассейне, и для нее в этом мире все прекрасно. И для меня тоже.

И неужели кто-нибудь думает, что наш брак – не самый лучший и что существует более скромная, более приятная и более удобная жена, чем моя?

1980

ХИМИЯ И ЖИЗНЬ

Невесело и занудно проводить зимние вечера в стране объективной реальности, сидя в омертвелой кухне поздним временем трудового дня, когда граждане спят, словно заткнувшиеся фонари в задушевных поселках Сибири. Свет горит гнусно-желто, огонь страстей кипит в молодом яростном теле, которое словно просится на вертел, или под танк, – но все мертво в этом мире для порочных бездельников, которые принуждены геморроидально располагаться на табуретках, раскачиваясь взад-вперед в ожидании перспектив.

Двое из них, выкуривая четвертую сигарету за последнее время, прихлебывали рыжий чай и смотрели друг другу в глаза, забавляясь увиденным. За окном чернота зияла красным сигналом. Но нет – это был не флэт, то была всего лишь кухня с бабушками в задних отсеках квартиры, развлечений не предвиделось в эту ночь, и можно было только во снах и грезах черпать реальность дырявым ковшом – жизнь погибала в лишних людях, воскресая на стройках, заводах, взводах и райкомах.

– Я хочу веществ внутрь, – сказал один из молодых людей, качнувшись на табуретке. Он был насмешлив и оптимистичен, прокуренные глаза лукаво глядели в чай. – Поищи чего-нибудь такого.

Второй друг молча встал, мучительно осмотрел свое белое тело внутри рубашки, с удовольствием отметив взрослое оволосение груди и осоловело направился к шкафу.

– Я хочу на вечеринку, – сказал он.

– А, – ответил ему друг, безнадежно уставившись на телефон, – никаких вечеринок нет. Давай лучше проведем викторину: "влияние химических веществ на организм человека".

– Это интересная викторина, – ответил другой. – Но я бы с большим удовольствием провел бы сейчас исследование на тему: "влияние опиатов на организм человека" или же "влияние галлюциногенов на организм человека".

– Это банально. Гораздо лучше изучать вещества, еще не исследованные в достаточной мере. Наука нам спасибо скажет.

– Я не знаю, что она нам скажет, но это опасно.

– Опасности щекочут нервы. Вперед!

Они оба подошли к шкафу и открыли его, вытащив ящичек с семейными лекарствами. Отдельные старые таблетки пожелтело валялись на дне, переживая свою золотую осень.

– Итак, посмотрим, – сказал один из них, предвкушая разнообразные эффекты. – Что здесь есть… Посмотрим по порядку… Верошпирон… Что это такое?

– Я не знаю. – сказал ему друг. – Это то ли мочепускательное, то ли от давления.

– Не подходит… Панангин?

– Не знаю.

– Папаверин?

– Это опиат, но не имеющий наркотического эффекта. По-моему, он расширяет сосуды.

– Отлично! – сказал первый друг. – Для начала примем его. Начнем с пяти.

Он вынул десять таблеток, и друзья немедленно их съели, перемалывая зубами жесткий субстрат лекарства. На вкус оно было не очень мерзким.

– Запьем, – сказал один из них, и они начали быстро пить чай, ликвидируя остатки папаверина из своих зубов.

– Ну вот и все.

Пять минут они молчали, глядя прямо перед собой. Тело почти не реагировало, химия, по всей видимости, оказалась слабее. Наконец один из друзей сожалеюще развел руками сокрушенно промолвил:

– Не пойдет! Еще по пять!

Папаверин был немедленно доеден, и пустая пачка обиженно смотрела на людей, стремящихся жить.

– Ага! – зарычал один друг, подпрыгнув вдруг к потолку, оскалив свой рот наподобие пасти.

– Ага! – попытался повторить его жест другой, но поскользнулся, упал на паркет и вдруг начал быстро чесаться по всей протяженности своего тела семенящими движениями пальцев.

– Да-да, – согласился первый друг, онанируя ногтями шею и грудь. – Особенно вот здесь.

– А тепло внутри…

– Ой! – вдруг вскричал друг. – Затылок…

– Верно.

Все еще почесываясь, они подошли к ящику с лекарствами и снова склонились над ним, словно надеясь на лучшее в этом худшем из миров, потом стали извлекать новые блестящие этикетки с именами лекарств – но мозги уже не могли рассуждать трезво, в тела друзей прочно и основательно вселялся болезненный задор, и они со смехом обсуждали дальнейшие варианты.

– Я предлагаю, – торжественно сказал один, – что теперь я употреблю одно неизвестное лекарство, а ты – другое…

– Хорошо.

– Вот эти две упаковки… Это у нас… А, какая разница. И это. Сперва по три.

– Очень хорошо, – пробормотал другой, нервно почесывая срамные места.

Они съели таблетки, допив остатки чая, и, успокоенные, свалились задницами на табуреты, пытаясь настроиться на лирический лад.

– Вот мы откроем новый наркотик… – говорил один друг, упершись руками в колени. – Поедем на Запад, запатентуем… Станем миллионерами… Поедем на Гавайи… Ой!

– Что такое? – быстро спросил друг. Один из друзей мучительно свалился под стол, напряженно схватившись за живот. Он бешено смеялся, постанывая.

– В чем дело?

– По-моему, вот это… Именно это и есть мочепускательное…

– Да? – испуганно проговорил другой.

Первый друг пулей вылетел из кухни в туалет, потом обратно, потом обратно и так далее, пока приступ не кончился. В то время как он все это делал, второго тошнило с балкона 12-го этажа прямо на сверкающий ночной город. Скорее всего он съел рвотное.

– Чего же делать? – кричал первый по дороге к облегчающему источнику.

– Не знаю…

Через полчаса все было кончено. Они сидели друг перед другом, смеялись покрасневшими лицами, попивая чай.

– Все это не правильно, – наконец сказал один. – Необходимо съесть чего-нибудь психотропного. Я знаю: это квадратные упаковки с оранжевой чертой.

Они доползли до ящика, корчась в животных болях. Один из них вынул две пачки с таблетками.

– Вот… Тазепам… Замечательно успокаивает нервы… То, что нам нужно… Пипольфен… Усиливает эффект… Это проверенные, замечательные колеса. По пять каждого…

– Давай.

Дрожащие пальцы неторопливо отсчитывали таблетки – белые и синие. Зубы болели от твердых предметов, как у детей после шоколадок. И все-таки организм принял новую дозу, которая последовала в желудок, готовясь атаковать кровь и мозг.

– Вот так, – многозначительно сказал один из друзей, когда они расслабленно уселись на табуреты, готовые к новым ударам тяжелой судьбы.

– Неужели и сейчас нам не повезет? – сказал второй, добрым взглядом рассматривая трещину в потолке. – Как мне хорошо…

– Ага… – умиротворенно порадовался первый друг, облокотив голову об стенку.

– Аааа, – забился первый друг в блаженных сетях кайфа. – Мы летим вверх и вперед…

– Вверх и вперед… – повторял за ним его друг.

– И вдруг – бамц!

Он упал на пол. Что такое, что такое, что происходит, где Марья Ивановна, где Кочубей… Его друг удалялся от него вдаль тысячами смыслов и видений, вечность в виде большой белой крысы уселась у него на носу. По паркету забегали мраморные слоники, в голове методично пульсировала кровь. Его друг начал чернеть.

– Что ты делаешь? – с пола спросил его первый друг. Другой же чернел и покрывался щупальцами. Потом он поднял рукав своей руки – она вся почернела и стала сухой, словно щепка. Он схватился за нее другой рукой – и она отвалилась на пол, легко переломившись с треском.

– Конец руке, – сказал он. – Теперь я точно не пойду в армию.

– А как же рука?

– Вырастет новая.

Полчаса прошло вне времени, когда они наконец открыли глаза и посмотрели друг на друга – все было нормально, зрачки точно желтки растеклись по всей поверхности глазных яблок, они выпирали из-под век, подрагивая на ресницах: бледность сияла на лицах, но душе было смешно.

– Так где же твоя рука? А? – спросил друг своего друга. – Так это был глюк?

Они рассмеялись, в такт вибрируя дрожащими пальцами.

– Да, – серьезно ответил другой друг. – Это был глюк.

– А вообще вот эти последние средства…

– Ничего. Я пойду спать.

– До свиданья.

Первый друг проводил второго до двери, чтоб он отправился на свой этаж ночевать и продолжать жить в грезах, пока нам осталось хотя бы это. Он закрыл дверь и чмокнул ключом, поворачивая его в замке. Петухи еще не пели, но было уже рано, духовно пустой дом тревожно готовился к новому трудовому дню.

Друг отошел от двери, путаясь мыслями и чувствами. Дрожь пробила его насквозь – он не смог бы спать, чтобы отдохнуть от экспериментов над собственной жизнью.

– Я приму снотворное! – решил он, выискивая радедорм среди россыпей химической помощи человеку в минуты плохого настроения.

– Все это несерьезно! – громко усмехнулся он, заглатывая пачку внутрь себя. – Завтра я высплюсь хотя бы нормально… Химия все-таки не страшна человеку как носителю духовной силы…

Он пошел вперед к своей кровати, тупо осознав, что на мгновение стал совершенно нормальным, готовым к новым путешествиям во славу разума.

Но не дойдя и двух шагов до туалета он умер, упав на безмозглый паркет, и воскрес только в день Страшного Суда.

1984

ИСКУССТВО – ЭТО КАЙФ

Мне хочется плакать, когда я листаю зарубежные журналы, посвященные сексуальной жизни в иноземных краях, которые где-то наверняка располагаются на нашей планете. Мое мальчишеское мужество рыдает в снежную ночь, когда я вижу перед собой лоснящееся бумажное тело, которое возлежит на осыпанном бликами морском берегу, где танцуют кукарачу едва одетые особи «гомо», и когда они открывают свои части тела, переступив через одежду, как через кровь, или лимфу. Я всегда вижу в этом победу – когда под сдернутыми трусами оказывается именно то, чего ждешь; я вижу в этом строгую гармонию нашего мира, в котором космос победил хаос.

Мне уже почти тринадцать лет, но я хорошо сохранился для этого возраста. Девушки не смотрят мне вослед, поворачивая, словно совы навстречу опасности, свои головы: и мне стыдно быть мальчиком в обществе девушек и женщин, и душа моя рвется в Париж, где возможна занятная игра в «дочки-матери», и где маленький мальчик может обладать роскошной зрело-женской природой.

Начальник мамы Ильич, с которым она познакомилась в Швеции на приеме но поводу поддержки стран Азии Эфиопией (где также был замечательный член эфиопского комитета Оссеуйле Куйле Жол, которому оттяпали его гордость в девическом возрасте по обычаям здешних мест, но которую ему починили в Японии, в результате чего он осуществил свои многолетние грезы), сидел у меня на кухне, попивая кофе после душа, и сверкал своими очками, в которых отражался огонек его западносторонней зажигалки, в то время как я рассматривал порнографический журнал.

– Стариканчик! – сказал он мне, хлебнув кофе. – У нас за это дают сорок лет каторжной тюрьмы!

Я смутился. Я вздрагивал. Я загорался. Я гас.

– Русская шутка! – ухмыльнулся Амилькар Ильич, отбарабанив что-то китайское на своем чемодане. – На самом деле всего лишь – семь, мальчонок, поэтому – живи, ребенок, смотри, зайчонок! Хорошо, что в Советской стране таких журналов нет!

Я пошел и плюнул с балкона. Я стоял и думал: "Есть ли жизнь на обратной стороне Земли?" Потом я понял, что это западентально для пионера.

Вечером Ильич и мама пели песню про мороз. Я не знал, украинская ли это, белорусская ли песня, но она мне не нравилась. Я хотел красивых и мягких женщин. Я хотел женщин. которые не общаются и не смеются, а только лишь занимаются любовью – желательно со мной. Я просто хотел женщин. Хотел женщин а приори. Женщин, которые женщины и все – больше ничего не требуется.

ИЛЬИЧ (разусанив бородку, забивая трубку). Мальчику нужно, уже пора! Ребенок должен познать уже любовь! Дорогая – ты не задумывалась об этом? Он, наверное, уже занимается онанизмом? В наш век это немудрено. Першинги заслонили собой женскую жопу. Рейган писал, что вырубит все женское население Союза за пять минут. Тем самым, он хочет, чтобы мужчины повесились.

МАМОЧКА. Но ведь это еще ребенок! Но ведь это еще ребенок! Но ведь это еще ребенок! Я не позволю говорить слово «жопа» при детях!

Мы сидели втроем, я пил джин и тоник. Ильич говорил, что в Алжире – жарко, в Гренландии холодно. Мама сказала, что Афанасий Салынский стал носить мятый пиджак. У меня случилась эрекция. Я пил коньяк. Ильич снял пиджак, мама застегнула ширинку, я кашлял.

Он появился в среду, принеся мне подарок в огромном ящике. Моя мама была членом Мира, и поэтому отсутствовала в Узбекистане. Ящик был завязан красивой ленточкой, я потянул ее за конец, и коробка распахнулась, обнажив искусственную японку, которая стояла передо мной в одном белье с вечно соблазнительном лицом. Она была совсем девочка – мне под стать: и ее все-таки женственная фигура задорно приглашала к односторонним занятиям, для которых не нужно ходить в кафе, или клянчить плоть на остановках автобуса, или метро. Я расцеловал Ильича, почуяв дезодорант на его лошадиных усах. Ильич прослезился, подтянул кепку на макушке и уехал в аэропорт – встречать габонских спортсменов.

Я был один, прыгал по квартире, пускал слюни и уничтожал картон, чтобы узреть наготу века НТР! К женщине прилагалась книжечка, но она была на японском. И я взял, наконец, ее тело и медленно понес на свое ложе – она была теплая, молчаливая и покорная, батарейка была рассчитана на два года: глаза ее горели, и она смотрела на меня со всепроникающей любовью. Ее нежные ноги прикрывал пеньюар, и я стал медленно раздевать ее – я впервые раздевал женщину – и она была заранее готова ко всему, она заранее была согласна на мои любой каприз!

– Вот тебе! – громко вскричал я, с размаху ударив ее по щеке: я бил в ее лице всех девочек, которые плевали мне вслед и смеялись надо мной, издавая все равно соблазнительный запах дешевых духов: я бил всех своих будущих любовниц, которых мне придется бросать, которых мне придется соблазнять, которые будут плакать в мое плечо перед тем, чтобы сказать очередную глупость возвышенной ночью; я бил в ее лице свою будущую жену, которая не сможет исчезать тогда, когда нужно, и появляться тогда, когда я захочу ее использовать как любовницу: я бил свою маму, радуясь извращению Эдипова комплекса: и я сразу победил ее женскую природу – ведь я должен быть сильным и мужественным: жаль, что получив женщину, я забыл купить хлыст!

Но она не среагировала никак на мой дерзкий шлепок – она все так же улыбалась мне, будто между нами ничего и не было! Я целую ее сухой рот, щекочу ее резиновое ухо – она не запрещает мне ничего: мне больше не нужна девочка Лена, которая не хочет целоваться, хотя это всего лишь начало.

Я бросился на нее со всего размаху, шарнирно обнажив ее кожаную плоть – боже, неужели же меня никто сейчас не видит, и никто не смеется над тем, что я делаю? Сейчас я должен стать мужчиной, но как же, в конце концов, это делается, друзья? Наверное, нужно руководство, иначе я не соображу, что к чему.

Но, тыкаясь в новую реальность, не в силах сломать стену и открыть дверь, как ни странно, это была именно Она, когда воспылав неким электромотором, и шепнув некоторый звук, она направила меня в правильное русло, где я сразу же почувствовал себя уверенным человеком. Она смотрела на меня нежно, ничуть не обижаясь моей детской неопытности: она только сделала свое дело, и даже улыбнулась, когда я наконец научился управлять самим собой. Великое удовольствие росло по мне, как цветок: имея ее, я имел всех своих знакомых девочек, я имел всех своих будущих любовниц, я имел, наконец, свою маму, наслаждаясь свершившимся Эдиповым комплексом, я имел оживленной волшебной палочкой, чудесный, лакированный западентальный мир, который сиял бриолиновым блеском журнальных страниц: и больше того – я имел Весь Мир, чьим членом была моя мама и ее добрый начальник Амилькар Ильич!

Потом я отвалился от нее, почувствовав себя крепким мужиком, рядом с которым лежит кинозвезда. В этой жизни нужно пользоваться только самыми лучшими вещами, поэтому, зачем мне нужна девочка Лена, которая неизвестно, чем хороша, если есть Джина Лоллобриджида? Мы рождены для счастья, ведь на это указывал даже Христос, который говорил в "Евангелии от Фомы", что все вы, мол, думаете о каком-то царстве небесном, а на самом-то деле, это царство уже давно наступило!

МАМА. Ребенок гол! Ребенок гол! Ребенок гол! Что это за девка?

Я. Мамик, это – Ильич.

МАМА. Только не забеременей. Я привезла узбекский коньяк. Меня все любят. Сам Председатель Земного Шара специально проснулся на заседании, когда я произнесла по-узбекски: "Рахат! Саодат!"

Я. Мама, я стал мужчиной.

МАМА. Это похвально. Только учись хорошо.

Вошел Ильич, поднеся пасхальный кулич. Так же вошел габонский негр с вьетнамцем. Мы пили узбекский коньяк, я же все время отлучался к моей любимой Лоре (пусть она получит такое имя!).

И я напился, и заснул с ней в обнимку. С тех пор я живу с ней. и очень счастлив. Мне больше не нужно никаких женщин. Сейчас у меня сидит Лена с каюром, но меня раздражает ее родинка за ухом. Ее не слишком тонкая талия. Ее не совсем правильная грудь. Лора стоит и гардеробе, и совсем не переживает, если я вдруг ей изменю. Я думаю, что это ей даже понравится. А потому мне даже и не хочется ей изменять. Интересен запретный плод. Верность же – это мудрость ИМУЩИХ.

ЛЕНА. Коля, давай поцелуемся!

Я. Давай, Ленок.

Мы поцеловались. Она чуть не откусила мне язык. Но я все равно возбудился, и тут же побежал в свою комнату, так как мы сидели на кухне, как и всякая интеллигенция, достал Лору, и удовлетворил с ней свое желание.

После этого я успокоился и побежал назад – беседовать с Леной и пить с ней кагор.

ЛЕНА. Коля, давай еще поцелуемся, а ты меня при этом… приласкаешь.

Я. Конечно, Ленок.

Мы так и сделали. Ее тело оставляло желать лучшего, но все же было ничего. И я возбудился, и поэтому пошел в свою комнату – к Лоре. Когда я закончил, я снова пришел на кухню.

ЛЕНА. Коля, а давай, ты меня… еще сильнее приласкаешь!

Я. О чем разговор. Ленок.

Так мы и поступили. Пришлось немного раздеть ее. Когда я это сделал, я увидел, что она вся дрожит. Это на меня очень сильно подействовало, и, конечно же, я сразу возбудился. А возбудившись, я тотчас побежал осуществлять это с Лорой, чтобы можно было дальше продолжать наши беседы с Леной. Потом, я снова пришел на кухню, и вдруг обнаружил совсем голую Лену.

ЛЕНА. Коля, давай с тобой…

Я. Ну а как же? Все ясно. Сперва поцелуй, а потом – последствия.

Я попытался представить, что это Лора, но она не была столь послушна под моими руками, а кроме того, она оказалась девочкой – а я был слишком удовлетворен, чтобы решиться совершить роковой шаг в ее жизни. И мы поняли, что совсем не подходим друг другу. Она оделась и сказала мне:

– Прощай. Коля! Я никак не думала, что ты – импотэнт!

Она ушла, а я подумал: "Жаль. Но ладно". И я вспомнил ее прерывистое дыхание и зажмуренные глаза, и конечно же, возбудился. А возбудившись, немедленно пошел к Лоре, которая ни разу не сказала мне еще ничего обидного.

Так я и жил. Я возмужал и стал красивым мужчиной. Мама обсуждала со мной сексуальные проблемы, попивая джин. Но однажды счастье кончилось. Ее украли. Я плакал всю жизнь. Грязный Ильич в вельветовой рубашке подошел, закурив «Кэмел», и сказал:

ИЛЬИЧ. Сматывай удочку, малец-удалец! Девицу дали напрокат, ей цена – пятьсот рублей. Мой приятель занят сыроедением, ему тоже нужна ночная помощница, которая не скулит и не плачет!

Я. О, боже! Моя любовь! Моя жена! Невеста! Мать! Дочка! Сестра!

Но все было тщетно в этом худшем из двух лучших миров, которые имеются у нас в наличии. Лору увезли нехорошие люди, словно Констанцию, в зашторенной черной «Волге», а я навсегда остался безутешен.

Прошли годы. Сейчас я – почти седой и злой мужичок – сижу на скамейке и размышляю о жизни. Я – кандидат в члены Мира, и иногда выберусь в Алжир, или Того, но нигде нету моей любимой, бедной, прелестной, неувядаемой женщины! Любовь мне опротивела с детских времен, и я ни разу больше не прикоснулся к женскому телу – мне не нужны суррогаты! Мне нужна Она и только Она – мягкая, вечная, своя в доску; верная и молчаливая, она не имеет никакого изъяна, в ней все продумано лучшими умами человечества, она – Незнакомка, Жена, Женщина Сама по Себе: только с ней я могу быть счастлив, ибо она – это я, моя половинка, мой платоновский двойник, который я буду искать до старости, не зная отдыха, и не веря в смерть. Я сижу на скамье, наблюдая закутанных в пальто женщин, и по-стариковски посмеиваюсь над их не слишком тонкой талией, над их не слишком правильным носом, над их не слишком большим умом. А если он небольшой – не лучше ль, если б его не было вообще, но зато была бы тонкая талия, правильная фигура, вечный огонь в глазах и вечная молодость в искусственном теле?! Искусство вечно, а жизнь приходит и уходит.

И как законченный идиот, я жду своей командировки в Майями, которую мне дадут только тогда, когда я стану Действительным Членом Мира: и я жду ее, потому что там живет сбежавший от нас Ильич, где он ест щи на вершине небоскреба, вспоминает узбекский коньяк и насилует женщину моей мечты. Я приеду, вытащу смертельный револьвер, который я куплю у своих арабских друзей, и заставлю ею отдать мне мою дорогую – мою самую лучшую, незабвенную и нестареющую Ее – мою Незнакомку, – мою Лорину!

1984