Текст книги "Смерть на проводе"

Автор книги: Эфраим Кишон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Защита от снайперов

Читатель, представь себе ситуацию: жаркий летний день, общественный бассейн и я, выставивший себя на солнце в крошечном бикини.

Внезапно передо мной возникает полностью одетый человек, берет меня в прицел фотоаппарата и спрашивает:

– Снимочек?

Вообще-то я дружественно отношусь к членам свободных и особенно художественных профессий, не только потому, что они зарабатывают свой хлеб тяжелым трудом, но и потому, что их может легко обидеть любой, тем более, несдержанный человек. Потому я ответил со всей возможной мягкостью:

– Нет, спасибо.

– Три карточки за четыре шекеля, – ответил фотограф и вскинул фотоаппарат. – Положите руку на вашу жену, – и вы получите прекраснейший семейный портрет.

Недвусмысленным знаком он пригласил сидящую рядом со мной даму добавить к объятию радостную улыбку.

– Секундочку! – воскликнул я. – Во-первых, я вам не сказал, что хочу фотографироваться, а во-вторых, эта дама мне вовсе не жена. Я ее вообще не знаю.

Незнакомка, которая уже заключила меня в крепкие объятия и столь же усиленно улыбалась в камеру, выпустила меня с явной обидой. Чего нельзя было сказать о фотографе:

– Две матовых фотографии шесть на девять будут стоить только три-пятьдесят, если вам угодно. Может быть, вы хотите сняться в полный рост?

– Нет. И оставьте меня, наконец, в покое.

– Но почему?

– Что значит – почему? Потому что я не хочу фотографироваться!

– Одна памятная фотография, вклеенная в ваш альбом за какие-то 2,70! На глянцевой бумаге! Восемь на четырнадцать. Вы ее даже в рамку сможете вставить.

– Я ничего не хочу вставлять в рамку и ничего не хочу вклеивать. Я хочу, чтобы вы меня оставили в покое.

– Учтите, купальный сезон кончается. Три ваших отпечатка на матовой бумаге четыре на восемь за 2,50!

– Нет!! Я собой не интересуюсь.

– Увы, я это вижу. Хорошо, я вам делаю предложение: вам не нужно сейчас платить. Заплатите, когда фотографии будут готовы. Две матовых, одиннадцать на пять.

– Да нет же, черт побери! Идите отсюда, куда глаза глядят!

– Ну, хорошо, хорошо. Сказали бы сразу, что не хотите сниматься. У меня нет времени на дебаты с вами.

И он в негодовании удалился. А я взял в прокат лежак, растянулся на нем и закрыл глаза. Но через некоторое время меня одолело неприятное, скребущее душу чувство, которое появляется всякий раз, когда лежишь с закрытыми глазами на лежаке, а тебя фотографируют. Вследствие чего я открыл глаза и увидел того фотографа прямо перед собой, фотоаппарат на штативе, палец на объективе.

– Как, это опять вы?! Да вы понимаете – к'к… – нормальный еврейский язык?!

Это "к'к.." проистекало не столько из-за внезапного приступа икоты, сколько из-за щелчка коварно нацеленной фотокамеры.

Я поднялся и подошел к снайперу:

– Вы же знали, что я не хочу фотографироваться. Зачем же вы это сделали?

– Чисто из художественных соображений, – отвечал мой противник, прикрывая от меня свой аппарат. – Была такая прекрасная картинка, подсвеченная вечерним солнцем, и такая интересная тень на вашем лице…

– Надеюсь, вам ясно, что я не собираюсь покупать у вас эту фотографию?

– А разве я вам предлагал ее купить?

– Но без моего согласия вы вообще не имели права меня снимать. Даже из художественных соображений.

– Этого вы мне запретить не можете. Художник может свободно творить на этой земле. У нас демократия.

– Возможно. Но я вам не модель.

– Скажите, а вы не поляк?

– Нет.

– Тогда закажите три отпечатка семь на двадцать три, глянцевая бумага, пять шекелей.

– Нет! И отстаньте от меня!

– А тридцать на шесть?

И он прицелился, – но я упал на землю – к'к – и снайперский выстрел прошел мимо, – я увидел его налитые кровью глаза и, собравшись духом, ринулся к бассейну – он следом – прыгаю в воду – к'к – он за мной – я ныряю – он пытается снимать меня под водой – я ускользаю от него – выныриваю, карабкаюсь на берег – мчусь к моему лежаку и закрываю лицо полотенцем.

Все. Тишина. Но я чувствую, что вражеский снайпер, этот гангстер, снова стоит где-то рядом со мной. Бесконечно долго тянется время. Ясно одно: если сдвину полотенце и выставлю хотя бы сантиметр своего лица – он выстрелит.

Я начинаю похрапывать. Может быть, это его обманет. Внезапно я чувствую, как кто-то тянет с меня полотенце. Не переставая храпеть, я делаю стремительное движение головой и кусаю вражескую руку.

– Ой-вэй! – громко кричит от боли какая-то полная дама. – Я же думала, что это мой Самуил!

И вслед за этим – еще одно "к'к".

Я вскакиваю и разбиваю ему камеру. То есть я хочу ее разбить. Но он тоже не зевает. Только теперь уже я преследую его. – Три… девять на десять… 1,50… – кричит он мне через плечо.

– Ни единой… пока вы… не заплатите…

– Один шекель… матовая… – хрипит он на бегу и рассыпает при этом вокруг себя маленькие белые карточки. – Вот адрес… моего ателье… открыто ежедневно… Детям скидка… также цветные… шестнадцать на двадцать один…

Отчаянный прыжок, которым я пытаюсь настичь и перехватить его у выхода, запоздал. Он уже снаружи. А я не могу его преследовать, не рискуя вызвать общественное возмущение своим видом…

Вчера я сходил-таки в это ателье. Я имею в виду: почему бы мне и не купить пару фотографий, может быть, они вполне удались. Мне говорят, что я вполне фотогеничен, да и самая лучшая из всех жен будет, несомненно, рада, если получит меня в непринужденной позе. Фотограф приветствовал меня как старого друга, но у него, к сожалению, не оказалось ни одного моего фото. Это была, как он мне смущенно объяснил, профессиональная традиция – первые снимки делать пустой камерой. А уж когда клиентура будет подготовлена, – можно туда и пленку вставлять, чтобы делать фотографии. Я высказал сочувствие его бесполезным усилиям, а он – моему разочарованию. Я бы написал об этом маленький рассказ, сказал я, чтобы утешить его на прощание.

– Насколько маленький? – спросил он.

– Пять на восемь, – сказал я. – На матовой бумаге.

Телевидение как учебно-воспитательное учреждение

«Чудеса творятся за неделю» – гласит книга Бытия. Ну, до чего точно!

Вот, возьмем, к примеру, телевизор: в течение первой недели после покупки мы находились в полной его власти, еженощно восседая перед новоприобретенным аппаратом, пока последняя телестудия самого дальнего уголка Ближнего Востока не заканчивала свою последнюю передачу. И так продолжалось постоянно, ибо "пленники" не роптали. Собственно, мы так использовали аппарат потому, что наш дом располагался на довольно высоком холме, и это обеспечивало хороший прием со всех сторон. Этому чуду технического прогресса пришлось принести в жертву Амира. У нас сердце разрывалось видеть, как он зачарованно смотрит в мерцающий экран, хотя там иной раз по часу ничего другого, кроме заставки "Технический перерыв" или "Израильское телевидение" не предлагалось. Любые намеки на его бессмысленное поведение он встречал раздраженным взмахом руки и резким "Тсс!".

Для пятилетнего ребенка довольно вредно день за днем сидеть до полуночи перед ящиком, а на следующее утро на четвереньках ползти в детский сад. И опасения, которые он в нас этим вызывал, непрерывно возрастали, особенно, после того, как телевидение Кипра начало свою поучительную серию "Приключения ангела", и наш сын с завидной регулярностью усваивал из нее, как легко и элегантно можно убивать. Комната Амира с этого времени всегда была хорошо освещена, поскольку страх не давал ему заснуть. С другой стороны, яркий свет тоже не давал ему заснуть, но он мог, по крайней мере, хотя бы закрыть глаза, хотя сразу же снова распахивал их от страха, что вот-вот может появиться тот самый элегантный убийца.

"Хватит! – с необычной для себя энергией решила однажды вечером самая лучшая из всех жен. – Уже восемь часов. Марш за мной в кровать!".

Этот крик материнского сердца, замаскированный под приказ, не был услышан. Амир, истинный мастер уловок и проволочек, изобрел для такого случая любопытную комбинацию упрямого молчания и чудовищного рева.

"Не хочу в кровать! – визжал он. – Хочу телевизор! Телевизор хочу смотреть!"

Его мамочка попыталась убедить его аргументом, что для такого занятия уже слишком поздно. Бесполезно.

"А ты? А папа? Для вас не поздно?"

"Но мы же взрослые".

"Тогда идите работать!".

"Сначала ты иди спать!".

На меня был брошен взгляд, требующий привнести в разговор отцовский авторитет.

"Может быть, ты и прав, сынок. Мы сейчас все пойдем спать".

Я выключил аппарат и представил совместно с женой демонстративные зевания и потягивания. Затем мы все втроем проследовали к нашим кроватям. Но, конечно же, мы не забыли, что в 20.15 Каир показывает французскую комедию. На цыпочках прокрались мы обратно в гостиную и тихонько снова включили телевизор.

Спустя несколько секунд тень Амира упала на экран:

"Эх, вы! – выкрикивал он с вполне обоснованным гневом. – Гадкие обманщики!".

"Папа никогда не обманывает, – вразумила его мать. – Мы только хотели посмотреть, экран начинает светиться слева направо, или нет. А сейчас мы идем спать. Спокойной ночи".

Вроде бы, прошло. И мы быстро заснули.

"Эфраим, – прошептала мне сквозь сон жена через несколько минут, – кажется, мы можем вернуться…"

"Тихо, – пробормотал я так же спросонья. – Он здесь".

Сквозь полузакрытые веки я рассмотрел в темноте силуэт нашего сына, который – очевидно, в целях контроля – всматривался в нашу комнату. Однако он с удовлетворением принял к сведению мое предусмотрительное покашливание и снова улегся в кроватку, чтобы там бояться элегантного убийцу. Для гарантии мы подождали еще пару минут, прежде, чем тихой сапой пробрались к телевизору.

"Убавь звук" – прошептала жена.

Это был весьма правильный совет. Когда смотришь что-то по телевизору, а особенно, титры, все зависит не от того, что ты слышишь, а от того, что видишь. А уж когда транслируют театральную постановку, достаточно небольшого усилия, чтобы понимать текст прямо по губам исполнителей. При этом следует только установить насколько возможно высокую контрастность. С этой целью жена и нажала соответствующую кнопку, точнее, ту кнопку, которую она считала соответствующей. Но это было не так. Это мы поняли по тому, что в следующее мгновение громкость подскочила до чудовищной, всесокрушающей силы.

Ну, и конечно, тут же на наши головы обрушился Амир:

"Вруны! Хитрые вруны! Змеи! Змеиные вруны!" – и его завывания заглушили передачу из Каира.

Поскольку все наше приказное насилие в этот вечер стало бесполезным, Амир, изредка всхлипывая, остался сидеть с нами не только на все время той трехактной пьесы, но и на танец живота, исполняемый парой танцовщиц из Аммана. На следующий день в детском саду он уснул на уроке пения. Воспитательница позвонила нам и взволнованно рекомендовала отвести его в больницу, поскольку возможно, что он укушен мухой це-це. Мы довольствовались тем, что отвели его домой.

"Что ж, сейчас нам осталось только одно" – вздохнула дорогой жена.

"А именно?"

"Продать телевизор".

"Не продавай его, не продавай его" – канючил Амир. И мы его, конечно, не продали. Мы выключили его ровно в 8 вечера, выполнили все предписанные процедуры, как то: чистка зубов, – и легли в предписанные постели. Под моей подушкой лежал при этом будильник, поставленный на 21:30.

Это всех устроило. Амир не смог даже за два контрольных посещения подтвердить свои подозрения, и как только будильник в 21:30 подал свой придушенный звон, мы тихонько встали и, крадучись, двинулись друг за другом в гостиную. Глухой стук, сделавший нашу осторожность явной, как и последовавший затем жалобный вскрик, свидетельствовали, что жена стукнулась головой о дверь. А я – почти так же, но ногой.

"Что это?".

"Он нас запер".

Способный мальчик, надо сказать; в некотором смысле такой же одаренный, как Фрэнк Синатра, чей фильм начался пять минут назад по кипрскому каналу.

"Подожди здесь, дорогая. Я попробую попасть в комнату снаружи".

Через открытое окно я выпрыгнул в сад, кошкой вскарабкался на балкон второго этажа, нащупал рукой задвижку, открыл дверь, и, спотыкаясь о цветочные горшки, высвободил жену. Через двадцать томительных минут мы уже сидели у телевизора. С выключенным звуком, но счастливые. В районе комнаты Амира стояла идеальная, подозрительная тишина. На экране Фрэнк Синатра беззвучно пел песню с греческими субтитрами. И вдруг…

"Осторожно, Эфраим!" – успела лишь шепнуть мне жена, опрометью выключая телевизор и прыгая за диван. Я в свою очередь, заполз под стол, откуда смог увидеть Амира, ощупью пробиравшегося по коридору с помощью длинной палки. Он остановился перед нашей спальней, посмотрел в замочную скважину и повел носом, как ищейка.

"Эй, – позвал он, – вы, там, внутри. Эй, вы спите?".

Не услышав ответа, он повернулся и пошел прямо в гостиную. Это был конец… Я щелкнул выключателем и схватил его с громким смехом.

"Ха-ха-ха, – смеялся я. – Ха-ха-ха! Вот ты и попался, Амир! Сынок! Что?..".

Детали можно опустить. Конечно, удар его кулака был не столь болезнен, как царапанье. Но особенно неприятно, что в окрестных домах все это было слышно. А потом Амир выволок свою кровать из спальни и поставил ее у телевизора. Отчасти мы могли его понять. Мы глубоко его разочаровали, мы поколебали его веру в собственных родителей, мы действительно были виновны. С тех пор он звал нас не иначе, как "папочка-врун" и "мамочка-змея" и сидел перед экраном до утренней зари. В первые ночи я еще проверял пару раз, смотрит ли он без нас телевизор, но он спал там сном праведника. На том мы и остановились. И не делали больше ни единой попытки переставить его кровать. Почему, спросите? А чем бы он тогда занимался? Разве ловить мух или мучить кошку было бы лучше? Если он хочет смотреть телевизор, пусть себе смотрит.

Завтра мы все равно продадим этот чертов ящик… И купим новый.

Минестроне а ля телевизионе

Сейчас с трудом можно представить, что несколько десятилетий назад телевизор был настоящей сенсацией. Моя первая встреча с этим новым чудо-ящиком состоялась в 1968 году в одном маленьком итальянском ресторане. У его входа толпились люди, которые, вытянув шеи, старались рассмотреть, что там, внутри, происходит. Мое журналистское чутье не заставило повторять дважды. Я протиснулся в ресторан.

Картина, представшая передо мной, в общем-то, разочаровала. Ни драки, ни даже мало-мальски оживленной дискуссии, ничего. Посетители молча сидели за столами, смотрели в одну и ту же сторону и не шевелились. Я решил справиться о происходящем у одной из официанток, которая стояла так же неподвижно, прислонившись к стойке.

"Бейрут, – ответила она, не меняя направление взгляда. – Он только что начался".

Следуя за направлением ее взгляда, я обнаружил в углу помещения телевизионный аппарат, на экране которого как будто разверзлись ворота ада. Только теперь мне стало понятно, что строго ориентированное направление взоров посетителей ресторана – равно как и огромного количества толпящихся снаружи – было вызвано телевизионной трансляцией вестерна. Прием был чистым, синхронный перевод на хинди громким и отчетливым, ну, а кто этим языком не владел, мог пользоваться арабскими субтитрами. Как было ясно из происходящего, речь шла об одной толстой девушке, которая была влюблена в одного отважного юношу, который любил одного богатого мужчину. Или наоборот. Во всяком случае, они пели какую-то вариацию на совершенно незнакомую мне песню – "Ичи-какичи", – после чего оба соперника сошлись в смертельном поединке. А я почувствовал голод. В конце концов, я же в ресторане. "Куда можно сесть?" – спросил я официантку, уже другую, не замершую у стойки, а просто замершую, прислонившись к стене, пока продолжалась дуэль. Она даже не обратила на меня внимания.

"Куда хотите, – бросила она. – Не мешайте".

Я осмотрелся. Вообще-то была пара свободных стульев, но бог знает где.

"Там, где свободно, я ничего не увижу, – подкинул я официантке тему для размышления. – Не могли бы вы мне помочь?".

"Подождите, когда начнется реклама".

Когда началась реклама, жизнь снова вернулась в привычное русло. Официантка нашла для меня свободное кресло и втиснула его между двумя другими, так что я с помощью ложки для обуви мог действительно занять там место. Моих соседей это нисколько не потревожило, поскольку фильм снова начался. Сейчас толстая девушка любила уже совсем другого, который на этом основании вмешался в драку ее прежних любовников.

"Извините, пожалуйста, – обратился я к моему соседу слева. – Тут можно заказать что-нибудь поесть?".

"Вы кто?" – спросил он меня в ответ не глядя, пока руки одного любовника в последнем усилии тянулись к его новому сопернику.

"Я посетитель этого ресторана и сижу около вас. Тут есть что-нибудь поесть?".

"Вы молодой или старый?".

"Молодой".

"Как вы выглядите?"

"Среднего роста. Благородное, резко очерченное лицо. Очки. Блондин".

Только что богатый любовник, вылетев в окно, проследовал с песней к пухляшке.

"Закажите минестроне", – посоветовал мне сосед. Больше я от него ничего не добился.

Спустя четверть часа, он глубоко вздохнул: "Я, пожалуй, пойду. Слишком все глупо. Фильм идет уже три часа. Счет, пожалуйста!". Однако, ему потребовалось с равными интервалами повторить это несколько раз, прежде чем официантка смогла нему пробраться, причем она его буквально нащупала между стульев и посетителей вытянутой рукой. Ей с трудом удалось запеленговать голос моего соседа, поскольку она в этот момент столкнулась с другой официанткой. Но никто не обратил внимания на грохот падающей посуды и бьющихся тарелок, поскольку на экране в это время жаждущий любви богатый соискатель получил увесистый тумак от кулака новичка.

"Четыре с половиной шекеля" – ознакомила официантка моего соседа с содержанием счета, после чего он ловко выудил из кармана соответствующую банкноту. С торопливым "Благодарю!" официантка сунула мне в руку пол-шекеля сдачи.

"Я бы хотел минестроне" – сказал я.

"Ой, подождите" – сказала официантка.

Толстая девушка, тем временем, оказалась в заточении в замке богатого мужчины. К ней через окно влез третий любовник, и они запели дуэтом. Очередная драка не заставила себя ждать.

"Минестроне, пожалуйста!".

Официантка посмотрела на мое лицо, чтобы запечатлеть в памяти, кто сделал заказ. Затем, пятясь, удалилась. Спустя несколько минут, пронзительно закричала женщина в дальнем углу, поскольку минестроне, которые официантка уронила ей на грудь, были достаточно горячими.

"Сегодня это уже в третий раз" – рыдала она, но соседи быстро и энергично заставили ее замолчать. Бедный любовник держал богатого за горло, пытаясь открыть толстой девушке дверь на свободу, не подозревая, что там их поджидает третий, которому, в свою очередь, было неизвестно, что замок окружен кавалерией повстанцев.

Как раз в этот момент я почувствовал руку официантки, протянутую к моему лицу. "Ваши минестроне" – сказала она и поставила тарелку на мое правое плечо. Но по запаху я отчетливо ощущал, что это были вовсе не минестроне. Левым указательным пальцем я удостоверился, что содержимое тарелки содержит гусиную печенку. Без всякого сомнения, люди на кухне тоже смотрели телевизор. Но я предусмотрительно принялся за еду. Кулачный бой обоих любовников все равно приближал их неизбежный конец. Во рту распространился странный пресный привкус, который, как оказалось, происходил от нижнего кончика моего галстука, который я отрезал себе в потемках.

Пока оба влюбленных кулачных бойца крепко вцепились друг в друга и при этом выяснили, что являются единокровными братьями, я решил покинуть этот ресторан, иначе оттуда уже невозможно будет выбраться. Сопровождаемый третьей песней, льющейся изо рта толстушки, я стал пробираться к выходу. Я обязательно должен был успеть это сделать до следующей драки. На выходе меня ждал приятный сюрприз: кассир слушал песню с таким увлечением, что у него не было времени меня рассчитывать, и он меня просто грубо вытолкал.

Телевидение третьего поколения

Однажды вечером нам в дверь позвонили. Тут же самая лучшая из всех жен подскочила, заметалась по комнате и зашипела на меня: «Иди, открой».

У двери стояли Гроссманы, Дов и Люси Гроссман, милая супружеская пара средних лет в домашних тапочках. Поскольку раньше мы друг к другу в гости не ходили, они стояли снаружи и извинялись за беспокойство в столь поздний час.

"Мы же соседи, – сказали они. – Можно зайти на секунду?

"Конечно, пожалуйста".

С поразительной целеустремленностью Гроссманы прошли в зал, покружили вокруг рояля и остановились у журнального столика.

"Ну, ты видишь, – торжествующе обратилась Люси к своему супругу. – Это никакая не швейная машинка".

"Да, теперь вижу, – лицо Дова покраснело от злости. – Ты выиграла. Но позавчера я был прав. У них нет Британской энциклопедии".

"О Британской энциклопедии вообще не было речи, – поправила его Люси. – Я не сказала ничего, кроме того, что у них, наверное, дома есть энциклопедия, раз они такие снобы".

"Жаль, что мы твои драгоценные изречения не записываем на магнитофон".

"Да, действительно, жаль".

Мне было совершенно непонятно, почему этот разговор принимает враждебный характер. Потому я предложил им, чтобы мы все вместе сели за стол и поговорили, как это и подобает взрослым людям. Гроссманы кивнули – каждый сам за себя – с выражением согласия. Дов скинул с себя плащ, и оба присели. Дов был в пижаме в серо-голубую полоску.

"Мы живем в доме напротив, – начал Дов и показал на дом напротив. – На пятом этаже. В прошлом году мы ездили в путешествие в Гонконг и купили там полевой бинокль".

Я подтвердил, что все японские изделия действительно бывают высокого качества.

"Максимальное увеличение – один к двадцати, – похвалилась Люси и потеребила локон своих волос. – С такими стеклами мы видим каждую мелочь в вашей квартире. А Доби, который иногда бывает упрямее осла, вчера уперся и утверждал, что темный предмет за вашим роялем – швейная машинка. Его невозможно было переубедить, хотя было совершенно отчетливо видно, что на этом предмете стоит цветочная ваза. С каких это пор на швейную машинку ставят цветочную вазу? Ну, ясно же. Но Доби этого не хотел понимать. И сегодня мы об этом весь день проспорили. В конце концов, я сказала Доби: "Знаешь что, пойдем-ка, зайдем к ним и посмотрим, кто прав". И вот мы здесь".

"Вы правильно поступили, – похвалил я. – Иначе вы так и не перестали бы спорить. Были еще какие-то проблемы?".

"Только со шторами" – вздохнул Дов.

"А что со шторами, и почему вы вздыхаете?" – спросил я.

"Потому, что когда вы задергиваете шторы в спальне, мы можем видеть только ваши ноги".

"Это действительно огорчительно".

"Нет, это не значит, что я хочу пожаловаться, – поправился Дов. – Вам не следует на нас обращать никакого внимания. Это же ваш дом".

Атмосфера становилась все более сердечной. Моя жена накрыла чай и подала бутерброды.

Дов показал на нижнюю часть своего подлокотника: "Вот что меня действительно страшно интересует…".

"Да? Что?"

"По-прежнему ли прилеплена сюда жевательная резинка. Она была красная, если не ошибаюсь".

"Чушь собачья, – возразила Люси. – Она была желтой".

"Красной!".

Враждебность вспыхнула с новой силой. Ну, неужели два цивилизованных человека хоть пять минут не могут поговорить без ссоры? Да и происходит-то все из-за пустяков! К тому же, жевательная резинка была зеленой, уж я-то это точно знаю.

"Один из ваших припозднившихся гостей прилепил ее на прошлой неделе, – провозгласил Дов. – Такой пожилой, хорошо одетый мужчина. Пока ваша жена ходила на кухню, он вынул жевательную резинку изо рта, огляделся по сторонам, не смотрит ли кто на него, ну, и, как говорится…".

"Здорово, – хихикнула моя жена, – вы все видите".

"Поскольку у нас нет телевизора, нам приходится развлекаться иным способом. Вы ничего против не имеете?".

"Ничуть".

"Но вам следует внимательнее смотреть за тем мойщиком окон, что приходил к вам на прошлой неделе. В сером рабочем комбинезоне. Он все время шнырял в вашу ванную и брызгался вашим дезодорантом".

"Действительно? Вы можете заглядывать и в нашу ванную?".

"Ну, не так, чтобы очень. Мы можем видеть только тех, кто стоит под душем".

Следующее предупреждение вызвала наша няня.

"Как только ваш младшенький засыпает, – открыла нам Люси, – девушка удаляется в вашу спальню. Со своим любовником. Он студент. В огромных очках".

"И как вам наша спальня?".

"Неплохая. Только шторы мешают, как мы вам уже говорили. Кроме того, мне ужасно не нравятся цветочки на них".

"Но хоть освещение-то достаточное?".

"Если по правде, то нет. Иногда только контуры тел и можем различить. А фотографировать вообще не удается".

"Светильник в нашей спальне, – извиняясь, сказал я, – задуман, собственно, только для чтения. Мы много читаем в кровати, и я, и моя жена".

"Я знаю, знаю. Но иногда это может даже разозлить, поверьте".

"Дов! – бросила Люси реплику, полную укора. – Тебе обязательно надо нападать на людей".

И в качестве утешения она рассказала нам, что больше всего ей нравится смотреть, как моя жена приходит перед сном в детскую пожелать доброй ночи и целует нашего малыша в попку.

"Это настоящая радость, видеть такое! – голос Люси дрогнул. – В прошлое воскресенье мы навещали одну семейную пару из Канады, оба архитекторы, оба провозгласили независимость друг от друга, вам такого трогательного зрелища еще не приходилось видеть. Они обещали нам выслать настоящий телескоп, один к сорока, новейшая модель. Между прочим, Дов уже подумывал, не направить ли на вашу спальню японский микрофон, который принимает звуки за два километра. Но я бы хотела дождаться, когда мы себе сможем позволить что-то действительно первоклассное, из Америки".

"Как правильно вы поступаете! На таких вещах не следует экономить".

Доби встал и смахнул с пижамы крошки от бутербродов, которыми его угощала моя жена.

"Мы действительно рады познакомиться с вами лицом к лицу, – сказал он сердечно. Затем довольно больно ткнул меня в ребро и шепнул: – Следите за своим весом, дружище. Ваш живот виден аж из соседнего дома".

"Спасибо, что дали мне об этом знать" – ответил я немного смущенно.

"Не стоит благодарности. Если можешь помочь соседу, так это надо сделать, вы не находите?"

"Конечно".

"И не находите ли вы, что цветочки на ваших шторах…".

"Вы абсолютно правы".

Мы пригласили Гроссманов навестить нас снова в ближайшее же время. Немного позже мы увидели, как на пятом этаже дома напротив зажегся свет. В оконном проеме показался тонкий силуэт Доби. Когда он поднес к глазам полевой бинокль из Гонгконга, мы махнули ему рукой. Он махнул в ответ.

Без сомнения: у нас появились новые друзья.