Текст книги "Забытые генералы 1812 года. Книга первая. Завоеватель Парижа"

Автор книги: Ефим Курганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Русские дрались молча, с каменными, ничего не выражавшими лицами. Вся сила расходовалась на удар штыком. И только когда штык проходил сквозь тело турецкого воина, из русского горла сдавленно вырывалось ругательство – счастливое, радостное, ликующее.

Ланжерон вертелся на валу, как волчок. Он отнюдь не был спокоен, напоминая скорее сноп искр. В какой-то момент он отбросил штык (прокалывание врага штыком занимало слишком много усилий и времени), схватил с земли укороченный дротик, выпавший из рук разрубленного надвое казака, и кинулся на то, что оставалось от турецкой цепи. Так же поступили солдаты и унтер-офицеры из его отряда: все схватились за дротики и врубились в кучки сгрудившихся турок. Скоро колонна полностью утвердилась на валу.

После того, как штурмовыми колоннами были захвачены все валы, Суворов через открытые войсками ворота ввёл резервы, и, не давая противнику опомниться, двинул нападающих внутрь – на штурм города, где на площадях, улицах, в домах, обращённых в крепости, готовилась упорная оборона. С бою беря каждую пядь земли, русские отряды, концентрически наступая, сжимали турок в сплошное железное кольцо. Резня длилась 8 часов.

Ланжерон во время захвата города был ранен в ногу. Во главе батальона солдат Лифляндского егерского корпуса он брал дом начальника измаильского гарнизона Айдосехмед-Паши. Собственно, это была вторая крепость. Но мужчин в доме не было – видимо, они все полегли на валах Измаила, у крепостной стены, на улицах города. Потом только нашли в кресле труп старика-паралитика – в животе у него торчал укороченный дротик. Этот старик был единственный мужской обитатель дома.

Женщины смогли продержаться часа два. Стреляли они довольно метко, стреляя не только из окон-бойниц, но и с крыши. Они уложили восемь бравых солдат Лифляндского егерского корпуса. Стоило хоть кому-то из ланжероновского отряда приблизиться к дому, – тут же раздавался прицельный выстрел. В общем, осада ни к чему не вела.

Тогда Ланжерон достал где-то несколько кожаных лошадиных попон, связал их и соорудил таким образом нечто вроде защитного панциря. Потом накинул его на себя и бегом рванулся к дому. Ланжерон сумел-таки прорваться, но когда распахнул входную дверь, там стояла испуганная девочка лет четырнадцати. В руках она с трудом удерживала длинное ружьё. Увидев Ланжерона, она зажмурилась и выстрелила. Ланжерон упал, но остался жив – девочка попала ему в ногу.

Ворвавшиеся солдаты батальона егерского корпуса отнесли его в дальний угол первого этажа и бросились вверх по лестнице. Скоро до Ланжерона стали доноситься истошные крики и стоны женщин. Он понял, что их насилуют – грубо и дико. Шевалье стал громко звать бойцов к себе, но на него никто не обращал никакого внимания. Всех обитательниц дома нашли потом в изодранной, искромсанной одежде – из живота у каждой торчал укороченный дротик.

Суворов потом навестил Ланжерона в госпитале. Был, как всегда, живчик, носился по палате, редкие волосёнки его весело подпрыгивали от быстрой ходьбы. Веселился, отпускал шуточки, подчас весьма солёного свойства. Когда же вошёл лекарь, Cуворов вдруг странно нахохлился и закричал петухом. Услышав это, шевалье де Ланжерон даже вздрогнул и даже закривился как-то. По уходе лекаря он спросил у Суворова:

– Александр Васильевич, зачем вы сделали это?

Суворов, улыбнувшись, тут же ответил:

– Поживёшь с моё, запоёшь курицей.

Прощаясь, Суворов сказал ему:

– Милый мой Ланжерон, вы показали себя молодцом. Я награждаю вас золотой шпагой с надписью «за храбрость».

Ланжерон благодарно улыбнулся.

А Суворов ещё добавил:

– Вы оказались храбрым и даже неустрашимым.

И совсем уже стоя в дверях, прокричал:

– Вы прошли через школу Измаила. Это много. Теперь Вам не страшно ничего.

POSTSCRIPTUM

Вместе с Ланжероном в штурме Измаила принимали участие его приятель, герцог Ришелье, будущий губернатор Новороссийского края, и дядюшка граф Роже де Дам. Так что драться было не скучно.

В 1792 году в Яссах был заключён мир с Турцией, по заключении которого Ланжерон оставил русскую армию и отправился на Рейн для участия в первой антифранцузской коалиции.

В начале этой войны Ланжерон состоял волонтёром в корпусе принца Саксен-Тешенского, участвовал в сражении под Гризуэлем, воевал в Нидерландах. Потом он перешёл в корпус, состоявший из французских эмигрантов, которым командовали братья короля Людовика XVI. В составе этого корпуса Ланжерон воевал в Лотарингии и Шампани, был в битвах при Вердене и Тионвилле. После того, как корпус был рассеян, он вернулся в Петербург.

КАРТИНКА

МАЛЫЙ ЭРМИТАЖ

Общество, собиравшееся в малом Эрмитаже, представляло собой самый близкий круг императрицы. Много веселились; часто по-домашнему, без особых церемоний. Но по правую руку от Екатерины всегда сидел фаворит, которого она времени гладила по плечам и волосам, а ежели была особенно нежно настроена, то бралась пальчиками за его колено – то за левое, то за правое.

Ужинали за механическим столом: тарелки спускались по особому шнурку, прикреплённому к столу, а под тарелками лежала шрифельная доска, на которой писали названье того кушанья, которое желали получить. Затем дёргали за шнурок, и через некоторое время тарелка возвращалась с требуемым блюдом.

Лев Александрович Нарышкин, старинный приятель императрицы, обер-шталмейстер её двора и главный её забавник, сидел на полу и вертел волчок. Но периодически подбегал к столу и сильно дёргал несколько раз подряд за шнурок и опять садился на пол, тут же принимаясь за волчок. Гости, казалось, не обращали на Нарышкина ровно никакого внимания…

Но вот он притащил откуда-то новый волчок, огромный, превышавший размером его собственную голову и тут же пустил его. И вдруг волчок с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска, пролетел мимо государыни и Платоши Зубова и ударился об голову принца Нассауского.

Тут уже все обратили внимание на Нарышкина, а Екатерина захлопала в ладоши, быстро опять их пристроив на коленях Платоши, и заулыбалась. И веселье осветило лица присутствующих. Один только шевалье Ланжерон де Сэсси, обычно галантный и игривый, сидел мрачный и насупленный.

И дело даже не в том, что Карл Генрих Нассау-Зиген был для шевалье приятель, покровитель и в недавнем прошлом начальник. То, что выкинул Нарышкин, то, как на это отреагировала императрица, и то, как подобострастно ей стали подражать присутствующие – всё это Ланжерон воспринял даже не с сожалением, а с возмущением и пришёл в крайне раздражённое состояние духа.

Внутренне он негодовал. «И она смеет претендовать на то, что создаёт европейский двор! При таком неуважении к личности, не говоря уже о том, что Карл Генрих – принц. И крупный военачальник. То есть тут не только личность не уважается, но не принимается в расчёт и королевское происхождение. Не принимается в расчёт не только королевское происхождение, но и государственные заслуги» – проносилось в голове Ланжерона.

Между тем веселье шло полным ходом. Так что, судя по всему, шевалье в своих чувствах был тут одинок, если, конечно, не считать пострадавшую сторону – принца Нассау-Зигена.

Вдруг Ланжерон обнаружил, что около него стоит Лев Александрович Нарышкин. Увидев, что Ланжерон его, наконец, заметил, обер-шталмейстер спросил:

– Шевалье, вы уже очнулись? Так слушайте меня. Вы оштрафованы и по правилам обязаны заплатить немедленно.

Лицо Ланжерона выразило полнейшее непонимание происходящего. Тогда Нарышкин взял его под руку и подвёл к стене. Гвоздиком с алмазной шляпкой там были прибиты правила. Там среди прочего (запрещается вставать перед государыней, говорить о ком бы то ни было дурно, помнить распри, говорить вздор) было отмечено следующее: запрещается быть в мрачном расположении духа. Как раз в это правило и ткнул пальцем. Нарышкин. Ланжерон, обычно весьма улыбчивый, даже не попробовал улыбнуться. Ни слова не говоря, он вытащил маленький изящный кошель (он был из чрезвычайно тонко выделанной кожи, а сверху ещё обтянут лиловым бархатом), извлёк из него рубль серебром и так же молча отдал Нарышкину. Тот, радостно гогоча, поскакал отдавать деньги Безбородко, казначею малых эрмитажных собраний.

Веселье продолжалось. Но без четверти десять императрица встала и объявила, что ей необходимо побеседовать с шевалье де Ланжероном – все знали, что он через два дня уезжает в Нидерланды, в расположение австрийской армия, которая должна была начать боевые действия против французских мятежников.

Ланжерон подошёл к Екатерине, и она, опершись на его руку, лёгкую, сильную, горячую, даже обжигающую, заковыляла в кабинет (распухшие ноги, когда она поднялась, опять стали резко и сильно ныть).

– Шевалье, – сказала императрица, устроившись предварительно в кресле и успев отдышаться, – я уже известила принца Саксен-Тешенского, что вы направляетесь в его распоряжение. Он, как вы знаете конечно, командует корпусом австрийских войск, направляющихся воевать с бунтовщиками. А армия австрийская отдана под начало известного вам принца Саксен-Кобургского. После знаменитого дела при Рымнике я егопожаловала фельдмаршалом. Надеюсь, что вы, шевалье Ланжерон де Сэсси, не посрамите русского оружия, и вместе с тем поработаете во славу своего отечества, что королевская власть во Франции будет восстановлена не без вашего участия.

Ланжерон поклонился, тряхнув своей роскошной тёмной шевелюрой с чуть синеватым отливом. Императрица продолжала:

– Но у меня к вам есть ещё просьба, мой юный друг. Я хотела бы иметь в своём распоряжении подробные военные отчёты о ходе боевых действий против армии бунтовщиков. Могу ли я на Вас рассчитывать? Я видела вашу записку о взятии Измаила – она очень толково составлена. Я вам вполне доверяю. Ну, так как, шевалье? Как, мой милый маркиз де ля Косс?

Ланжерон, не раздумывая, согласился. Императрица растрогалась, радостно улыбнулась и протянула Ланжерону руку для поцелуя – это означало, что разговор окончен.

Шевалье подошёл к государыне, обратив вдруг внимание, что её ставшее с некоторых пор блинообразным лицо всё плывёт в багровых пятнах (он вдруг представил обвисший блинный круг с растекающимися капельками смородинового варенья на нём).

Стараясь не глядеть на лицо Екатерины, Ланжерон прикоснулся губами к её протянутой руке. Тут он заметил, что голова государыни как-то странно клонится вниз, и тут же почувствовал, что её губы впились в его колено.

Шевалье внутренне вздрогнул от отвращения, но как только присосавшиеся было к его колену губы государыни на миг отвалились, он ринулся вон из кабинета.

Императрица Екатерина II дала Ланжерону личное поручение, отправив его вместе с другим знатным эмигрантом – уже упоминавшимся герцогом Ришелье – в австрийский корпус принца Саксен-Тешенского, стоявший в Нидерландах. Ланжерон должен был не только воевать, но и доставлять императрице сведения о ходе военных действий. Он участвовал в сражении под Гризуэлем, и других.

В сентябре 1792 года Ланжерон поступил в армию французских эмигрантов, под начало братьев короля Людовика XVI. В составе этой армии он совершил походы в Лотарингию и Шампань, принимал участие в сражениях при Вердене и Тионвилле.

Затем Ланжерон воевал в составе австрийской армии принца Саксен-Кобургского. Он участвовал в сражениях при Мобеже, Ландресси, Линнуа, Тюркуанэ, Турнэ, Флёрюсе, Розендале, а также при осадах Валансьена, Дюнкирхена, Дюнельдорфа. Для союзников война окончилась неудачно. После того, как австрийские войска отступили за Рейн, Ланжерон возвратился в Петербург.

В 1895 году француз Пенго издал записки Ланжерона, посвящённые антифранцузской коалиции 1792–1794 годов: «L'invasion austro-prussienne 1792–1794».

30 июля 1794 года Ланжерон был переведён в Малороссийский гренадерский полк. Знаменитый русский полководец П. А. Румянцев, бывший шефом этого полка, назначил его полковником. 28 июля 1796 года, на самом исходе царствования Екатерины II, бригадир Ланжерон стал командиром Малороссийского гренадерского полка.

В своих записках граф Ланжерон оставил в высшей степени выразительную, яркую картину эпохи Екатерины II. Особенно подробно он остановился на феномене фаворитизма, дав его продуманную, достаточно критическую характеристику, не заключающую при этом в себе ни тени пасквильности.

Феномен фаворитизма Ланжерон прежде всего рассматривает сквозь призму личности Г. А. Потёмкина, самого выдающегося, самого незаурядного любовника Екатерины II.

Ланжерон находил, что последние годы царствования Екатерины были для русского общества временем деморализации и общего упадка. Он считал для России страшным злом фаворитизм, высокомерие высших чиновников, произвол в администрации, продажность чиновников, расстройство системы финансов, отсутствие контроля над образом действий служащих.

В образе действий Потёмкина и его приватном поведении, как был убеждён Ланжерон, были сфокусированы многие отвратительнейшие недостатки общественного и политического строя России. Ланжерон отмечал в своих записках вредное влияние фаворитов на дела, нарушение интересов государства и народа вследствие эгоизма авантюристов. Эксплуатация ресурсов России в пользу крупных аферистов вызывала крайнее негодование эмигранта.

Фаворитизм, по мнению Ланжерона, во многом содействовал порче нравов, благодаря тому обстоятельству, что все без исключения, зная о расположении императрицы к Потёмкину, Зубову и другим, униженно раболепствовали перед фаворитом.

Чванство временщика, унижение окружавших его лиц, грубое обращение Потёмкина даже с родовитыми, титулованными особами, рабское отношение к нему даже столь достойных военачальников, каковы были Репнин, Суворов и другие – всё это не могло не производить отталкивающего впечатления на иностранца, который привык видеть совсем иное в своём отечестве.

Ланжерон, находившийся под влиянием утончённости французских нравов предреволюционной эпохи, вежливости в обращении начальников с подчинёнными, был крайне неприятно поражён бесцеремонностью обращения Потёмкина со всеми без исключения и отсутствием чувства собственного достоинства в лицах, окружавших главнокомандующего.

Ланжерон заявил в своём дневнике, а потом перенёс в текст своих записок следующее рассуждение:

Я готов оказывать почтение истинно великим людям, каковы, например, были Тюрен, Люксембург, принц Евгений Савойский или австрийский генерал Лаудон. Но торчать в передней выскочки вместе со всеми его окружавшими лакеями мне казалось невыносимым унижением (Se voir confondu dans l'antichambre d'un parvenu avec tous les valets qu'il traine après lui, cette bassesse me parut impossible à supporter).

Ланжерон привёл в своих записках разные случаи неблаговидного образа действий Потёмкина в обращении с людьми достойными и способными. Наглость (insolence) князя раздражала всех и каждого. Так, например, он терпеть не мог графа Штакельберга, потому что этот дипломат отличался необычайными талантами (Stackelberg avait de grands talents, et c'etait un crime que le satrape pardonnait rarement).

Сообщил Ланжерон и случаи грубого обращения Потёмкина с генералиссимусом Суворовым.

Получив однажды письмо от Суворова, Потёмкин в беседе с адмиралом де Рибасом посмеялся над напыщенным слогом знаменитого полководца и назвал его дураком (J'ai reçu la lettre de votre chef; à l'enfleure du style et au gigantesque des expressions j'ai reconnu la béte). «Суворов – дурак!» – комментирует слова Потёмкина Ланжерон. – «Многие государи считали бы себя счастливыми иметь в своей службе таких дураков».

КАРТИНКА

ПОСЛЕ ИЗМАИЛА

Близился рассвет. Во всяком случае, ночной полумрак уже ушёл. Свечи были не нужны, впрочем, они давно уже догорели. Суворов быстро грыз орехи и буквально носился по кабинету, кидая скорлупки в вазу, которая стояла довольно далеко в углу (попадал всегда безошибочно). Другой рукой он успевал крутить торчавшие на затылке жидкие седоватые волосёнки. В тот момент, когда Суворов останавливался около огромного обитого тёмно-фиолетовым бархатом кресла и буквально пробуравливал своими живыми, острыми глазками устроившегося в нём полковника Ланжерона, своего подчинённого по Измаилу.

– Александр Васильевич, это же так несправедливо, это же совершенно возмутительно.

Румянец разлился по лицу шевалье де Ланжерона. Голос его дрожал. В выразительных зелёно-карих глазах его светилась обида.

– Что Вы имеете в виду, милейший маркиз? Что это по-вашему несправедливо? – лукаво осведомился Суворов.

Ланжерон разгорячился и почти закричал:

– Как что? Вы, вы, именно Вы захватили крепость Измаил. И что же? В Петербурге по этому случаю устраивают грандиозное празднество, и вас специально удаляют из столицы, засылают в Финляндию, чтобы виновником торжества сделать одного Потёмкина, который к взятию Измаила не имеет никакого отношения. При этом они даже наградить отказались вас. Это вопиюще, вопиюще. Все ожидали, что Вам дадут фельдмаршала, а вместо этого генерал-аншеф Суворов получил звание подполковника Преображенского полка. Ужас, ужас.

– Не волнуйтесь, милейший маркиз. Тот, кто не может дело делать, занят своими амбициями. Это же так естественно. А амбиции имеют ещё тенденцию расти, особенно если ты ещё оказался в одной постели с сиятельной особой, но ведь это полководцем ещё не делает. Вот и обидно. Но страшнее другое. Понимаете, маркиз, императрица Екатерина знает о плутнях и грабежах своих любовников, но молчит. Ободрённые таковою слабостию, они не знают меры своему корыстолюбию и самые отдалённые родственники временщика с жадностью пользуются плодами краткого его царствования. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе. От канцлера до последнего протоколиста всё крадёт и всё продажно. Развратная государыня развратила и своё государство – вот что бесконечно обидно, милейший мой маркиз.

Шевалье де Ланжерон осёкся и растерянно огляделся по сторонам. – Действительно страшно, – наконец вымолвил он, слегка даже как будто заикаясь. Ему явно стало не по себе.

Суворов, довольный произведённым впечатлением, лукаво захихикал и ускакал из кабинета. Только какую-то долю мгновения Ланжерону ещё были видны полы его развевающегося рваного халата.

Ланжерон ценил Потёмкина за создание Черноморского флота, но в самых резких выражениях осуждал образ его действий в качестве главнокомандующего в турецкой кампании 1788 года. Особенно строгой критике Ланжерон подвергал ту жалкую роль, которую князь Потёмкин играл во время осады крепости Очаков.

Ланжерон не был участником похода 1788 года, ведь, как известно, в пределах Российской империи он оказался впервые только в 1790 году. О событиях под Очковым Ланжерон узнал от лиц, участвовавших в этой кампании, в частности, от принца Нассау-Зигена, с которым он сблизился в Финляндии ещё до первого свидания с князем Потёмкиным.

Участвуя затем в последующих турецких кампаниях и познакомившись лично с главнокомандующим Потёмкиным, граф Ланжерон был вполне в состоянии проверить рассказы современников о том, как держал себя Потёмкин во время осады Очакова.

Ланжерон знал подробно об образе действий Потёмкина при штурме крепости Измаил; он мог составить себе точное понятие о нерешительности Потёмкина, о его самодурстве и обращении с другими генералами.

В частности, в записках Ланжерона читаем:

Многие лица, участвовавшие в осаде Очакова, рассказывали мне об ужасных страданиях русского войска. Морозы доходили до того, что чернила замерзали в чернильнице. Голод свирепствовал в лагере. Офицеры просили милостыню. Репнин из своего кармана кормил многих офицеров и для той цели истратил своих денег 60.000 рублей. Вот почему все, наконец, настаивали на том, чтобы не откладывать далее штурма. Что касается до князя Потёмкина, то он сидел себе уютно в тёплой комнате и обнаруживал полное равнодушие…

В виду обнаруженных безобразий, Ланжерон не мог не удивляться тому, что Потёмкину, после взятия Очакова, был оказан при дворе роскошный приём. Тут были и триумфальные ворота, и другие почести. Весь город побывал у него. Ему подносили стихи, гениальный русский лирик Гавриил Державин поднёс Потёмкину оду, которая называлась «Победителю». Екатерина подарила ему жезл, медаль, большую сумму денег, и пр.

Ланжерон, прибывший в Россию через год после завершения турецкой кампании, подробно узнал обо всём этом. Он замечает в своих записках:

Вместо того, чтобы строго наказать Потёмкина, его встречают с торжеством. В Англии с ним поступили бы иначе: он непременно погиб бы на эшафоте.

Особенно резко Ланжерон упрекает Потёмкина в невнимании к интересам России во время шведско-русской войны. Князь, по мнению Ланжерона, слишком небрежно и легкомысленно относился к опасности, грозившей России на севере. Около Петербурга, когда можно было ожидать нападения на Ревель, Выборг, Кронштадт и столицу, практически не было войск, потому что, благодаря распоряжениям Потёмкина, все средства, которыми располагала Россия, были сосредоточены на юге и предназначались для турецкой войны.

Так как шведская война Потёмкину не представляла случая разыгрывать важную роль, отличиться, покрыть себя славою, то он не обращал вовсе внимания на события, происходившие около Финского залива.

К тому же Потёмкин, бывший приятель принца Нассау-Зигена, мешал ему в то время, когда принц командовал гребною флотилией на севере, и радовался, что тот был разбит войсками шведского короля летом 1790 года. Иными словами, Потёмкин, по рассказу Ланжерона, обнаруживал полнейшее отсутствие патриотизма, и самое гнусное.

По мнению Ланжерона, князь Потёмкин во многих отношениях оказывался не только бесполезным, но и вредным.

Примером своей неряшливости, беспечности, сибаритизма, он испортил дух дисциплины войска. Благодаря его нерешительности и совершенному отсутствию в нём военного таланта, турецкая война затянулась. Военачальники более способные, как, например, Румянцев, Репнин и Суворов, были стеснены в своих действиях упрямством и деспотизмом «сатрапа».

Лёжа на диване по целым месяцам во время самого разгара турецкой войны, главнокомандующий Потёмкин лишь изредка видел войско. Он никогда не делал смотров. В течение всей войны он всего-навсего был раза три на коне. По целым месяцам Потёмкин заставлял ждать ответа генералов, толпившихся в его передней и требовавших разъяснения важных вопросов.

Он разговаривал лишь со своими лакеями, оскорблял побоями людей важных, и это ему сходило с рук, потому что в сановниках и генералах, его окружавших, не было ни малейшей доли чувства собственного достоинства: Репнин, например, буквально трепетал перед Потёмкиным и рабски ухаживал за ним (Le prince Repnin tremblait devant le favori, qui avait ètè à ses ordres dans toute la dernière guerre et estimait un dès regards de ce parvenu comme la plus grande faveur qui put encore lui étre réservée).

В качестве президента военной коллегии, Потёмкин, как считал Ланжерон, был виновником ужасных беспорядков, так что вся военная администрация после него представляла собою сплошной хаос.

Именно Потёмкину Ланжерон главным образом приписывал общий упадок войска в последнее время царствования Екатерины II.

Произведённый Ланжероном военно-политический анализ положения России в конце XVIII столетия был в высшей степени неутешителен. Беспрестанно воюя, он, тем не менее, довольно многое смог увидеть и понять.

КАРТИНКА

ПЕРЕПОЛОХ В ЗИМНЕМ

Казалось, что голова вот-вот расколется надвое или просто взорвётся, разлетится на мелкие кусочки. И даже хотелось, чтобы это поскорей случилось, чтобы боль, наконец, отпустило.

Ледяные компрессы не только не помогали, но не приносили ни малейшего облегчения. Старый шут Ламбро Кацони суетился, прыгал, но ничего придумать не мог – голова императрицы раскалывалась шестой день подряд. Не было уже сил ни думать, ни говорить. Платоша Зубов простыл, вот уже восемь дней лежал с высокой температурой в своём имении Гиреево, куда поехал на один день; но так и застрял. Отсутствие мужского тела, тем более молодого мужского тела – всё это и привело к Екатерине боль, очень много боли. Екатерина даже решила, что если в течение двухдней Платоша не приедет, то придётся заняться поисками нового фаворита.

Поиски любовника для императрицы – это ведь целый ритуал, или, скорее, конкурс. Сначала кандидаты отбирались, а потом посылались на испытание к лейбедику Роджерсону и статс-даме Анне Степановне Протасовой. Как они испытывали кандидатов – одному богу ведомо, но, видимо, особенно ответственная часть дела ложилась на Анну Степановну. Очевидно, ежели кандидат мог удовлетворить её, то должен был удовлетворить и императрицу. Прежде испытанием руководила статс-дама Прасковья Брюс (сестра знаменитого полководца П. А. Румянцева-Задунайского). Но после того, как уже прошедший по конкурсу И. Н. Римский-Корсаков был застигнут тискающим статс-даму Брюс, она была изгнана из императорского дворца. И право испытывать кандидатов в любовники перешло к Анне Степановне Протасовой, которая строго соблюдала свой статус экзаменатора и за пределы полномочий не выходила. В общем, фаворита так сразу не выберешь, а боль всё не утихала, и даже наоборот – продолжала нарастать.

От своевременного нахождения любовника для бревноногой Екатерины зависело спокойствие Российской империи, этим во многом определялась предсказуемость и стабильность внутренней и внешней политики. Императрица, которую не удовлетворили, которая не получила свою порцию ласк – это катастрофа для государства. И потом в любом случае раскалывающаяся голова у императрицы – это не шутки. Так что в интересах всех было, чтобы Екатерина своевременно была обеспечена любовниками. А в интересах всей мужской половины империи было стремиться попасть в их число.

Или хотя бы надо было попасть в адъютанты к фавориту. У Потёмкина было от 200 до 300 адъютантов. Представляете себе? Многих из них он так никогда и не увидел, но они при этом исправно получали чины, кресты, оклады. Была создана целая хозяйственно-финансовая система, в центре которой находилась личность, способная удовлетворить императрицу.

Итак, у Екатерины болела голова. Уже шестой день. Весь двор стоял на ушах. Срочно искали временной замены графу Зубову. Милому Платоше. Достойной временной замены. Было ясно, что если в ближайшие дни и часы Платоша не выздоровеет, то государыня полезет на стенку. Кому было страшно за себя, а кому и за Россию.

Был момент, когда весь Зимний озарился радостью. Не то, что камер-юнгферы и фрейлины, а даже статс-дамы подвизгивали от удовольствия. Камергер Лев Александрович Нарышкин , старый, верный друг императрицы и её добровольный шут, бесконечно довольный, катался по ковру.

А дело всё было в том, что, наконец, был отыскан более или менее приемлемый кандидат. Им оказался 22-летний унтер-офицер конногвардейского полка Сергей Телепнев, обладатель роскошного могучего торса, редких грязновато-белых волос и вечно воспалённых блёклолубых глаз. В общем-то он был невыразителен, и даже неприятен, но торс выкупал всё. Торс и был главный козырь новоявленного кандидата в фавориты.

Телепнев, ко всеобщему ужасу обитателей Зимнего дворца, не сдал экзамена у статс-дамы Анны Степановны Протасовой – он не прошёл предварительного испытания, а ведь было известно, что Анна Степановна обходилась гораздо меньшим количеством оргазмов, чем императрица.

Провал Телепнева был полнейшей катастрофой, он означал дальнейшее развитие императорской мигрени. Тем временем поиски кандидата продолжались. И тут кто-то вспомнил о шевалье де Ланжероне. Он как раз был в это время в Петербурге. И шевалье с успехом прошёл испытание у статс-дамы Протасовой, продемонстрировав, что может быть настоящим любовником. Но идти в спальню императрицы Ланжерон категорически отказался, заявив, что спешит в полк. И укатил, безжалостный. А императрица осталась со своей ужасной мигренью.