Текст книги "Первые партизаны, или Гибель подполковника Энгельгардта"

Автор книги: Ефим Курганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава пятая. Слово о помещике Голынском

Как уже выше было сказано, помещик Голынский был определён в Верховную комиссию, устроенную новой властью в Смоленске, то бишь по воле генерал-интенданта Армана Виллебланша, ежели не самого военного губернатора, бригадного генерала Жомини.

Но если бы только это…

Был Голынский ещё назначен (именно назначен, а не избран, как было бы положено) маршалом Смоленской губернии, иначе говоря, стал на несколько месяцев, до самого изгнания французов, губернским предводителем дворянства взамен беззаконно отставленного Сергея Ивановича Лесли.

Однако дело даже не в одних этих назначениях и должностях, а в тех неисчислимых безобразиях, что творил в 1812 году сей польский дворянин.

Вообще, Голынский работал на французскую администрацию Смоленской губернии просто истово, со всею неисчерпаемой подлостию гнилой своей натуры.

Более того: он находился в состоянии перманентного упоения. Ещё бы! Кровь предков взыграла в нём со всею ретивостию… И Голынского можно понять.

Наконец-то, у поляков появилась возможность дорваться до Смоленска по-настоящему. Они думали, что теперь-то, при содействии непобедимого Наполеона, они захватят этот могучий город-крепость уже навсегда. Прежде они Смоленск не раз захватывали, но русские всегда отбивали его. И тут вдруг появляется реальная перспектива…

Вот Голынский и стал вдруг проявлять летом и осенью 1812 года бешеную активность.

Но надо начать всё по порядку, ибо скандальная известность сего Голынского началась-то ещё в царствование строгого императора Павла Петровича.

Как уже было сказано, Голынский был крупным землевладельцем Могилёвской губернии; причём, основные, центральные имения его находились на самой границе со Смоленской губернией.

Голынский имел множество дел по соседству, регулярно наезжал в уезды сопредельной губернии и имел в городе Красном довольно поместительный особняк. Разъезжал он всегда с большой свитой услужителей, которые сильно напоминали разбойников с большой дороги.

Со смоленской стороны имения Голынского граничили с землями Азанчевского, тоже чрезвычайно состоятельного помещика: они шли просто межа с межой.

Как-то Голынский приобрел у Азанчевского сто саженей дров. Они по уговору были выложены в определённом месте, прямо на границе имений, откуда люди Голынского их и должны были забирать. Так по началу и делалось. Однако вскорости люди Голынского стали водить не только выложенные дрова, а ещё и бревна, и прямо из леса, принадлежавшего Азанчевскому. Приказчик последнего постоянно ставил это на вид, но на людей Голынского сия мера никоим образом не действовала.

Азанчевский решительно потребовал от Голынского, дабы расхищение его леса было прекращено. В ответ Голынский согнал к границе имений множество своих крестьян, и они всё возили, возили. Тогда Азанчевский обратился в суд. Началось следствие, а это дело, как известно, долгое и порой даже нескончаемое.

Тогда Азанчевский припрятал скот, забредший на его луга из имений Голынского. Голынский, не долго думая, приказал своим людям зайти на территорию Азанчевского и увести оттуда из скотного двора целое стадо.

Следствие всё не двигалось, и Азанчевский загнал к себе табун лошадей Голынского за потраву на своих полях. Голынский дождался удобного случая и чрез своих людей, известных разбойников, сделал то же самое. Но он не собирался успокаиваться на этом, ибо рассердился не на шутку, нрав-то горячий, шляхетский.

В убогой, вздорной головушке Голынского созрел план мести, и он, немедля, приступил к его воплощению.

До Азанчевского дошли слухи, что Голынский собрал у себя из всех своих имений до трёхсот человек пеших и двести конных крестьян, вооружённых не только палками, но ещё ружьями и саблями. И тогда Азанчевский заявил в полицию, что жизни его угрожает опасность. Однако исправник Краснинского уезда, в коем проживал Азанчевский, совсем не взволновался сим известием. Правда, послал всё же туда станового, дабы он принял меры к защите.

Между тем, неутомимый Голынский, прихватив с собою до ста человек «свиты», поехал в имение к Азанчевскому. Вошел он один, а «свите» велел затаиться поблизости и поставил ещё верхами несколько человек охраны и сигнальщиков. В общем, готовилось разбойничье нападение по всем разбойничьим правилам.

Настал вечер. Азанчевский сел пить чай в обществе станового, который был прислан для его защиты. Однако, как только во двор усадьбы вошел Голынский, становой тут же спрятался за печь. Азанчевский же продолжал спокойно пить чай, хотя бегство станового сильно его изумило.

Голынский вошел и поздоровался, как прежде здоровался со своим соседом, до начала их междоусобной войны.

Азанчевский привстал и, не в силах скрыть озабоченности, осведомился:

«Позвольте узнать, любезнейший, с каким намерением вы пожаловали ко мне?»

«С одною целию – навестить соседа», – последовал ответ.

При этих словах Азанчевский расплылся в счастливой улыбке и молвил:

«А когда так – милости прошу со мной чай кушать».

Уселись, пили, долго спокойно беседовали, как будто меж ними чёрная кошка и не пробежала.

Потом Голынский встал, церемонно откланялся и просил теперь Азанчевского к себе чай откушать.

Азанчевский, довольный установившимися мирными как будто отношениями, ответствовал так:

«С огромным удовольствием, любезный сосед».

Тут Голынский заявил:

«В таком случае пожалуйте сегодня. Прямо сейчас!»

«Не могу. Уже поздно», – стал отнекиваться Азанчевский.

Голынский продолжал настаивать, однако Азанчевский всё не соглашался. Убедившись в непреклонности своего соседа, Голынский, сей сумасшедший поляк, прорычал вне себя от бешенства:

«Коли так… Эй! Люди! Ведите его!»

Это был призывный клич, и он был услышан. Подоспевшие мигом люди Голынского схватили Азанчевского, связали, уложили в телегу, и она тронулась в имение Голынского. Стояла уже глубокая ночь, никто ничего не заметил.

Кстати, буквально перед тем днем Голынский подал заявление в суд, в коем было сказано, что у него украдены три лошади, там же были приобщены и приметы лошадей.

Вернувшись к себе от Азанчевского, Голынский сел пить чай. Тут слуги вводят к нему Азанчевского, но он уже был в рубище, в ветхой крестьянской одежде.

Слуги докладывают Голынскому:

«Барин, вот мы поймали человека, укравшего у вас лошадей. Нашли и лошадей. Мы вернули. Во дворе лошадки».

Голынский, обращаясь к Азанчевскому, строго, даже сурово спрашивает:

«Кто ты такой и почто украл лошадей моих?»

Азанчевский спокойно и рассудительно отвечает:

«Эй, Голынский, перестань. На свою голову беду накличешь».

Голынский пренагло смеётся в ответ, ни слова более не говоря.

Азанчевский продолжал, изо всех сил стараясь быть возможно более спокойным:

«Да, теперь я весь в твоих руках. Делай, что хочешь со мною. Ты всё можешь теперь. А смотри: кончится худо для тебя эта история. Я-то прощу, а государь у нас строгий: не простит».

Однако Голынский продолжал дудеть в ту же дуду, делая вид, что вообще не слышал последних слов Азанчевского:

«Что ты вздор городишь? Нас с панталыку не собьешь. Лучше признавайся, зачем лошадей крал, кто твои сообщники и кто ты сам такой».

Но и Азанчевский от своего не отступал:

«Перестань же, Голынский! Все прекрасно знают, что я не конокрад, а дворянин, помещик, землевладелец Краснинского уезда Смоленской губернии».

Голынский, однако ж, тоже не собирался отступать:

«Так ты не признаешься, кто ты есть и как украл лошадей моих?»

А потом обернулся к своим слугам и приказал:

«Отведите его, да караульте строго. А завтра с утра повезем этого конокрада в земский суд».

И в самом деле, на следующее утро Азанчевского повезли в Мстиславль, к деревянному полуразвалившемуся убогому домику, хотя и двухэтажному, в коем ютился суд.

Азанчевского люди Голынского привязали к телеге, положили на спину, руки растянули наподобие креста и прикрутили. Так и повезли. Позади вели мнимо украденных лошадей.

По дороге встретилась корчма. Кортеж остановился. Управляющий Голынского купил в корчме водки. Азанчевскому, которому с утра не дали никакой еды, насильно открывали рот крючком и вливали в горло водку. Поехали дальше, опять встретилась корчма и опять повторялась та же процедура. И так несколько раз. Когда, наконец, доехали до Мстиславля, и ввели Азанчевского в здание суда, он уже на ногах не держался и не понимал, кто он и откуда.

Стали Азанчевского допрашивать, как и где он украл лошадей. А он, будучи мертвецки пьян, болтает невесть что. И решили отправить его под тюремный замок – пускай проспится.

На третий день Азанчевского опять привели в суд. Он, уже трезвый, стал рассказывать, что он помещик Краснинского уезда, владелец таких-то имений. В зале стали смеяться: никто ему не поверил. Стоит в рубище, весь оборванный, испитой бледный, с избитым, окровавленным лицом, – ну, какой же это Азанчевский?

Голынский уже торжествовал. Но на беду его мимо Мстиславля проезжал сосед Азанчевского, и зашёл он в суд и подтвердил, что человек в рубище всё-таки Азанчевский, а не конокрад. И Азанчевского отпустили.

Придя в себя, он подал на Голынского жалобу. Получился настоящий скандал, и весьма громкий. Известие дошло до императора Павла Петровича. Тот шуток не любил, как известно, и велел доставить к нему Голынского.

Император велел всыпать ему триста палок, а потом засадить в каземат. Его выпустили лишь после восшествия на престол Александра Павловича, когда были прощены многие преступники.

Вот что эта была за личность – Голынский.

До 1812 года сидел он тихо. А как французы пришли, опять всплыл.

Голынского включили в Верховную комиссию при военном губернаторе Смоленска, назначили предводителем дворянства. И стал он разъезжать по губернии с различными поручениями французского начальства, агитируя за Наполеона и за признание его власти. Но это ещё не всё.

Одной агитации за французов Голынскому показалось мало. И пошел он далее: начал бить партизан, и совсем не без успеха.

Один случай получил тогда достаточно широкую известность. Губернатор Жомини даже обещал представить Голынского к награде.

Помещик Краснинского уезда, Василий Петрович Энгельгардт (между прочим, родич Павла Ивановича) вооружил 19 своих дворовых из села Путятино и во главе этого отряда стал рыскать в поисках мародёров, ловил, расстреливал, отбирал награбленное. Прослышав об этом, Голынский наехал со своими разбойниками и наголову разбил отряд Энгельгардта.

Когда русские войска в ноябре 1812 года прогнали французов из Смоленска, Голынский проселками выехал из города в своей карете, прихватив с собою одного из адъютантов Наполеона.

Голынский был уже совсем близко от своего имения, как наехали казаки, остановили, стали расспрашивать, кто такие.

Голынский объяснил, что он помещик Могилевской губернии и возвращается к себе (всё это было чистейшей правдой), и его уже хотели отпустить. Но тут казаки выяснили, что спутник Голынского по-русски ни слова сказать не может.

Тут казаки поняли, что дело неладно, накинулись на Голынского, отстегали нагайками и отправили, куда следует.

Впрочем, император Александр Павлович, как известно, указом от 30 августа 1814 года, в день своих именин, освободил от следствия всех российских дворян и чиновников, которые в 1812 году пошли на службу к французам. Не исключено, что отпустили тогда и Голынского.

Конечно, отпустили. Всех ведь без исключения отпустили. Чего ж было и его держать?

Тем более, что Голынский был богатейший помещик, человек хоть и не уважаемый, но весьма солидный, от громадных имений коего шёл большой доход в российскую казну.

А опасности от Голынского, ото всех его измен уже не было ровно никакой – Бонапарт ведь был лишен трона и заперт навсегда, до смертного часа своего на острове Святой Елены. Вот и отпустили Голынского. Помиловали подлеца.

А теперь возвращаемся, наконец-то, к нашему главному герою и трагической его судьбе – к подполковнику Павлу Ивановичу Энгельгардту, своего рода антиподу Голынского: один российский помещик против другого, верноподданный против изменника.

Случай Голынского, как мне кажется, ещё более должен оттенить подвиг Энгельгардта, точнее и ярче обозначить значение его.

Тетрадь третья. История двух доносов

Глава первая. Мародёры в Дягилеве

В Пореченский уезд вошли войска Наполеона, стремительно шедшие вслед за отходившей русской армией. И сразу же начался грабеж имений, особливо, конечно, крупных.

В сельцо Дягилево, почти отовсюду окружённого болотами, мародёры не заходили поначалу, но Павел Иванович Энгельгардт ни минуты не сомневался, что мародёры непременно к нему наведаются, доберутся и до него.

Ещё бы! О хранившихся у Павла Ивановича обильных запасах «дягилевки» и «дягильницы» знала вся губерния. «И наверняка неприятелю уже донесли об этом, – говаривал Энгельгардт своим мужикам. – Так что, ребята, надо быть начеку». И «ребята» обещали. Что из этого вышло, скоро узнаем.

В самом деле, вскоре новые власти от нескольких доброхотов узнали, что у Павла Ивановича есть небольшое, но отличное хозяйство, и что у него находятся коллекции замечательных домашних водок и ликёров плюс целые амбары необычайно вкусных и целебных сладостей.

Столовое серебро и ещё кой-какие ценности по указанию Энгельгардта были предварительно закопаны меж яблонями, что разделяли две поляны.

Ну, а амбары, набитые снизу доверху бутылями с водкою и ликёром из дягиля, а также банки с вареньем и медом, коробки с пастилками, снадобьями, мазями и духами, опять же из дягиля приготовленными, охраняли денно и нощно здоровенные, быкообразные мужики, вооружённые охотничьими ружьями и пиками. Но им так и не пришлось ни разу выстрелить или кинуть хоть одну пику, а мародёры поблизости всё же появились и пошли они буквально косяками.

Я уже говорил, что примыкавший к Дягилеву лес перерезала дорога, что вела из Белого на Духовщину. Тут, кажется, необходимы некоторые разъяснения и уточнения.

Глубокие, топкие болота начинаются в нескольких верстах от города Белого и покрывают всю северо-западную часть уезда. Обойдя город Белый, болота доходят почти что до почтовой станции Демехи и между ею и деревнею Новосёлкою проходят на Духовщину.

Это преогромное болотное пространство прерывается только течением реки Межа и впадающих в нее речушек, вдоль коих тянутся узкие полосы земли – топкой, но всё же земли. Одна из этих полос была расчищена от леса, и на ней как раз и примостилось Дягилево.

Вообще, весь Пореченский уезд – край чрезвычайно болотистый. Сухой земли там совсем немного. Самый лес произрастал на очень влажной почве. Но кроме заболоченных земель, есть ещё там и собственно болота – Жарковский мох, Пилецкие мхи и т. д. От Дягилева до этих страшных топких мест рукой подать.

Так вот, как только на дороге появлялся отряд мародёров, мужики, сторожившие дягиль, неожиданно выскакивали, связывали мародёров, пучком травы затыкали им рты, бросали на заранее приготовленные маленькие тележки и везли свою добычу к одному из болот, чаще всего к Пилецким мхам. Ну, и там несчастных живьем кидали в болото. Так что мародёры до заветных амбаров просто не доходили.

Очень часто Павел Иванович сопровождал своих мужиков в этих походах, причем с преогромным удовольствием. Бывал он в эти минуты крайне весел и добр.

И сказывают, что хозяин дягилевцев самолично погрузил на дно Пилецких мхов никак не менее сотни мародёрских душ (некоторые, впрочем, называют гораздо меньшую цифру). Но точных сведений тут, конечно, просто не может быть.

Хочу заметить, что владелец Дягилева использовал в качестве кладбища мародёров, окромя болот, ещё одно природное явление смоленской земли.

В одной части берега вдоль реки Межа была не узкая полоса земли, а целая долина, но весьма опасная. В одном месте в почве находится углубление, коего верхний поперечник имеет от 6 до 7 сажень (так называемая водяная яма). В эту воронку сливается вся масса воды, собирающаяся в долине от таяния снега или после сильных дождей. А в июне месяце как раз прошли обильнейшие дожди. Вот в эту-то воронку Павел Иванович и его мужики и бросали пойманных мародёров, следов коих после этого было уже никому не найти.

Павел Иванович брал пленного, связанного по рукам и ногам, и, держа его на вытянутых руках, подходил к самой водяной яме и осторожно опускал жертву прямо вовнутрь.

В общем, мародёры и отряды, посланные в целях фуражировки, направлялись по дороге из Белого в Духовщину и вдруг исчезали бесследно среди бесчисленных болот, лесов и озер Пореченского уезда.

Так продолжалось, вероятнее всего, весь август 1812 года и ещё значительную часть сентября.

Генерал Жомини, смоленский военный губернатор, грозился послать отряд польских уланов на поиски регулярно пропадавших в Пореченском уезде, у деревенек, ютившихся меж болот, солдат и офицеров «Великой армии», но что-то всё медлил, как будто не очень-то и веря в успешность такой экспедиции или опасаясь за жизнь польских улан, а это были бравые молодцы, которые ещё пригодились бы для того, чтобы держать разорённый и вконец взбаламученный смоленский край в узде.

А пропавшие в Пореченском уезде, конечно же, пропали на веки вечные. Следов их так и не нашли.

Но, наконец, терпение французского смоленского начальства лопнуло, чему способствовало, впрочем, одно обстоятельство, но об этом – чуть позже.

В общем, карательная экспедиция в Пореченский уезд – а именно в сельцо Дягилево, совсем небольшое – всё ж таки была из Смоленска послана, и даже так вышло, что и не один раз.

Глава вторая. Наставление партизанского командира Дениса Давыдова крестьянам Вяземского и Юхновского уездов Смоленской губернии

Подполковника Павла Ивановича Энгельгардта многие соседи-помещики обвиняли в излишней жестокости по отношению к противнику. Говорили также, что это есть чистейшее варварство – живьем кидать солдат и офицеров «Великой армии» в болота и в водяные ямы.

Энгельгардт же полагал, что захватчик есть захватчик, и что он должен быть уничтожен любыми средствами. Собственно, мне неизвестно точно, что именно он полагал, но знаю: Павел Иванович был необычайно воодушевлён ненавистью к врагам своего Отечества.

А то, как именно Энгельгардт поступал с врагами, было естественно для смоленских партизан, мстивших Наполеону за страшное разорение их края.

Денис Давыдов, зайдя в сентябре 1812 года со своим отрядом в Вяземский и Юхновский уезды Смоленской губернии, оставил следующее наставление (это своего рода памятка) крестьянам, в коем было объяснено, как именно надобно поступать с захватчиками земли русской, как вести себя с ними, и даже были подробнейше приведены способы, как уничтожать «хранцев», басурманов.

Вот этот выразительнейший документ (ежели ростопчинские афишки представляли собой стилизованные под псевдонародный язык демагогические измышления, то тут реальное обращение к народу с совершенно конкретными рекомендациями):

«Мужики! Примите их, басурманов то бишь, как бы дружелюбно, подобострастно даже как бы, поднесите с поклонами (они ведь, не зная языка нашего, поклоны поймут лучше всяких слов) всё, что есть у вас съестного и особливо, конешно, питейного. Это для начала.

Потом, как напьются они, уложите всех аккуратненько спать, и когда приметите, что точно они заснули, то кидайтесь молча все разом на оружие их, обыкновенно кучею в углу избы или же на улице поставленное.

И токмо после этого совершите, ребятки то, что Господь повелел совершать с пренаглейшими врагами христовой церкви и вашей родины.

Истребив их всех до единого, закопайте тела в хлеву, в лесу или ещё в каком-нибудь непроходимом месте.

И главное берегитесь, дабы место где тела зарыты, не было приметно от свежей, недавно вскопанной земли и для того побросайте на него кучу камней, бревен, золы или другого чего.

А всю добычу военную, как мундиры, каски, ремни и прочее, – всё жгите или зарывайте в таких же местах, где схороните тела басурманские.

Осторожность такая для того нужна, что другая шайка басурманов, верно, будет рыться в свежей земле, полагая найти в ней или деньги, или имущество ваше. Но отрывши заместо того тела своих товарищей и вещи, им принадлежащие, вас всех побьёт и село ваше сожжёт.

Ты же, брат староста, имей надзор строжайший над всем тем, о чём я приказываю. Да ещё сделай так, дабы на дворе у тебя завсегда готовы были три али четыре парня, кои как завидят многое число басурманов, садились бы на лошадок да скакали бы врознь искать меня, а я завсегда приду к вам на подмогу.

Господь велит православным христианам жить мирно меж собою и не выдавать врагам друг друга. И особливо не выдавайте души христианские чадам антихриста, кои не щадят даже и храмы божии.

Всё, что тут написано, перескажите соседям вашим».

* * *

А вот и партизанская максима Дениса Давыдова – она, как представляется, послужит немаловажным дополнением к вышеприведённому «Наставлению», но только ежели «Наставление» было обращено к крестьянам, то предлагаемая максима поможет понять, что же такое именно был партизанский отряд в 1812 году, и в чем была истинная его польза:

«Господствующая мысль партизан той эпохи долженствовала состоять в том, чтобы теснить, беспокоить, томить, вырывать, что по силам, и, так сказать, жечь малым огнём неприятеля без угомона и неотступно».

Под данным заявлением «поэта-партизана», без сомнения, с удовольствием подписался бы любой командир партизанского отряда. Без сомнения, выражено с максимальной точностию, можно сказать, формульно.

Но, конечно, это было сказано Давыдовым задним числом, когда война закончилась давно и никаких партизанских отрядов уже не было и в помине.

А то, что надобно «Великую армию» «жечь малым огнём», постепенно изничтожая махину изнутри, применил первым у нас Барклай де Толли. И произошло сие в июле – августе 1812 года на территории Смоленской губернии. И осуществлено сие было при посредстве летучего корпуса генерал-адъютанта Винценгероде, почин коего воодушевил довольно многих смолян, и возникла в губернии целая сеть мелких партизанских отрядов, которые охватили буквально всю губернию.

Винценгероде вместе со своими штаб-офицерами Бенкендорфом и Волконским фактически патронировал партизанское движение губернии, поддерживал его, содействовал уездным ополченским отрядам во многих операциях, помогал помещикам обороняться от мародёров, а где надо и приструнивал дворян, ежели в них страх перед неприятелем или за свое добро пересиливал вдруг патриотический порыв.

Действия летучего корпуса Винценгероде воодушевляли смолян на борьбу. Когда авангард корпуса вышел к городу Белому, в коем уже похозяйничали французы и ушли далее на восток, к Москве, то появление казаков и драгун, приведших с собой множество пленных, оживило жителей новым мужеством.

В ряде мест по примеру отряда и по прямым указаниям Винценгероде городничие, исправники, становые и просто мирные обыватели вступили в бой с неприятелем.

Документально подтвержден тот факт, что когда в Поречском уезде Смоленской губернии купец Никита Минченков 18 августа 1812 года получил от Винценгероде открытое повеление, то он взял на себя защищение жилища своего от нападений неприятеля. Сей Минченков собрал добровольцев и партизанил с августа по декабрь, пока враг не покинул пределы российской империи.

В Рославле купцы и мещане вооружили и содержали на свой счёт 400 человек пеших и конных. В Белом и Сычёвке составилось добровольное ополчение. В Юхнове уездный предводитель Храповицкий, имевший трёх сыновей в армии, собрал вокруг себя до двух тысяч человек и из их числа составил несколько десятков вооружённых групп для разъездов по уезду.

Не раз в отряд Винценгероде являлись крестьяне и рассказывали барону Фердинанду Фёдоровичу или штаб-офицерам его, где идут особо крупные грабежи. И помощь всегда отправлялась незамедлительно.

Так, например, около Гжатска явились мужики и поведали, что французский отряд грабит село Дугино, принадлежащее графу Никите Петровичу Панину. И Винценгероде тут же отправил туда сотню казаков под началом штаб-ротмистра князя Волконского. И Дугино на тот раз удалось охранить от больших бед. Это только один пример, рядовой.

Или узнал Винценгероде, что грабят село Самойлово, принадлежащее княгине Голицыной, которая была известна в Санкт-Петербурге как Princesse Alexis. Также чрез крестьян сведал Винценгероде, что вестфальцы совершают там неистовства. И бросился сам генерал-адъютант в Самойлово. Французы, узнав о приближении Винценгероде, отступили, но там ещё остался малый отряд, не успевший отойти. Человек сто вестфальцев заперлись в жилом строении, стоявшем близ господского дома. На предложение сдаться они никак не соглашались и начали стрелять, убив и ранив нескольких казаков. Тогда Винценгероде велел спешить два эскадрона драгун, примкнуть штыки и идти на приступ. Драгуны вместе со спешившимися казаками вломились в строение, и началась резня. Адъютант Винценгероде и ротмистр Волконский кинулись потом туда, чтобы взять языка. Но ни одного живого вестфальца не нашли – полегли все.

Казаки и драгуны отмстили за погибших своих товарищей, а также и за зверские поступки неприятеля с безоружными жителями, за грабеж и поругание святынь в церкви.

Немало наездов с целью защиты имений и целых уездных городов совершил полковник Бенкендорф, а был он лихой рубака.

И подобных случаев было множество, всех и не упомнишь теперь.

Попробуем сейчас представить некую общую картину действий летучего корпуса Винценгероде; я бы даже сказал, что это был не летучий корпус, состоящий из нескольких отрядов, а маленькая партизанская армия.