Текст книги "Забытые генералы 1812 года. Книга вторая. Генерал-шпион, или Жизнь графа Витта"

Автор книги: Ефим Курганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Тринадцатая, и последняя. Июня 15 дня 1812 года. Вильна

Возвращаясь к нежданному моему появлению в июне 12-го года в Виленском замке, хочу заметить, что оно произвело эффект, который, на мой взгляд, практически просто не поддаётся никакому описанию. Но всё же попробую сейчас по мере скромных сил своих восстановить происшедшее тогда.

То, что Барклай де Толли незамедлительно принял «дезертира» Витта, – это был первый удар молнии. Все ведь ещё прекрасно помнили, как полковой гвардейский суд офицерской чести в 1807-м году требовал меня разжаловать, судить и сослать в Сибирь навечно. И только теперь, по возвращении моём, стало понятно, почему государь оставил тогда такую непонятную резолюцию, повергшую многих в ужас: «В ходатайстве отказать. Оставить полковника Ивана Витта в списках русской гвардии. Александр».

Когда Барклай сначала обнял меня, горячо поздравил с возвращением, а потом заперся со мною в кабинете своём – это был второй громогласный удар молнии. Ещё более мощный. Гораздо более мощный, чем первый.

Обитатели замка задрожали. Говорю сие фигурально, конечно, но внутренняя дрожь пробрала едва ли не всех. Никто ничего подобного не ожидал, ибо репутация изменника всё ещё сопровождала меня.

А когда военный министр выскочил из своего кабинета и буквально ринулся вдруг, презрев совершенно всякую свою начальническую степенность, за самим государем – это уже был удар непередаваемой силы. Кажется, он просто добил и так уже вконец изумлённых обитателей Виленского замка. Но ведь это было ещё далеко не всё. Главный гром был впереди.

Александр Павлович, переговорив какое-то время со мною и с Барклаем, затем взял меня за руку и увёл к себе в кабинет, и мы провели вместе кряду не один час, беседуя и разбирая бумаги.

Представляю, каково было провести эти томительные часы ожидания обитателям замка, не понимавшим, что вообще происходит, ведь меня не только не арестовали, а прямо молниеносно приняли, и даже высочайше удостоили многочасовой беседы, что было за пределом того, что могли вообразить себе придворные и военные чиновники.

И тут уже казалось, что своды замка просто рухнут сейчас от неимоверного сотрясения нервов придворных, флигель-адъютантов, генерал-адъютантов и всякой ещё военной шушеры.

И особливо вне себя, как мне думается, был всезнающий директор Высшей воинской полиции и величайший проныра, военный советник Яков Иванович де Санглен (в ту пору очень даже большой человек, ибо пользовался совершенно особым доверием государя).

Он был изумлён происходившим в стенах Виленского замка едва ли не более всех, и, конечно, ему не терпелось узнать поскорее, о чём же именно я поведал государю и Барклаю, и что заставило государя провести со мною несколько часов. Несомненно, это было связано с безопасностию Российской империи, и, значит, заслуживало самого пристального внимания военного советника.

Как видно, де Санглен, наисообразительнейший гасконец, уже постигал, что моя беседа с Александром Павловичем напрямую касалась его, Санглена, интересов, как директора Высшей воинской полиции, постигал, что, как видно, я поведал нечто такое, чего он, Санглен, ещё не знает, хотя и должен, видимо, знать.

Санглен ведь был прекрасно осведомлён, что я – доверенное лицо Боунапарте в герцогстве Варшавском, и вот я тут, в Вильне, и беседую с российским военным министром и с российским императором. Так что крайнее нетерпение нетерпеливого гасконца можно понять, я думаю.

Но доволен происходящим де Санглен явно не был, и не мог быть доволен, и понятно почему: я ведь совершенно неожиданно и буквально враз стал вдруг резко обходить его, как знатока шпионских тайн. И значит, влияние моё на государя стало превосходить его, Санглена, влияние, что, конечно, не могло его обрадовать, зато насторожило, смутило, раздосадовало и даже расстроило.

В общем, моим нежданным появлением в замке военный советник был более чем взволнован, как удалось мне заметить, что было видно буквально невооружённым глазом. Но хватит пока о Санглене.

Меня самого Его Величество тоже вдруг сильно поразил, если не потряс совсем, и вот каким образом это произошло.

Когда наша многочасовая беседа была уже во многом как будто завершена, Александр Павлович вдруг спросил меня, обрушив на мою скромную особу целый каскад вопросов, которые могли смутить кого угодно:

«Кстати, Витт, а как тебе мадам Вобан? Ты остался доволен ею? Правда, ведь хороша? Правда, ведь прелесть? Но как тебе только удалось похитить её у генерала Понятовского, нашего заклятого недруга?! С твоей стороны это было настоящее завоевание, своего рода военный подвиг!»

Я совершенно онемел и застыл на манер статуи, так и не придумав, что же мне следует отвечать императору и как реагировать на сделанную Его Величеством похвалу об моём любовном приключении с мадам Вобан как «военном подвиге».

Я так и не постигаю до сих пор, откуда государь узнал про мадам Вобан и про мои приватные отношения с нею.

Может, Александр Павлович всё ещё состоял в переписке с моею супружницею Юзефою, и это она ему сообщила обо мне и мадам Вобан?! Не знаю. Может быть.

Не исключено и то, что наш император узнал про мадам Вобан, когда попросил (и может быть, того же Санглена) собрать для него сведения о военном министре герцогства Варшавского генерале Понятовском. Или каким-то непостижимым образом он знал её лично?

На самом деле, всё может быть, даже и то, что Александр Павлович сам когда-то был в связи с мадам Вобан. Ибо с кем он только не был в связи?! Он ведь тут был совершенно неутомим.

Задав мне свой крайне неожиданный вопрос, и не дождавшись ответа, государь вышел из своего кабинета с совершенно сияющим, счастливым лицом, что выглядело крайне необычным в той наитревожнейшей предвоенной обстановке (собственно, кампания Боунапарте уже началась). А ведь для сияния такого на прекрасном императорском лице были все основания, я думаю.

В самом деле, я сообщил Его Величеству и Барклаю не что-нибудь, а даты и маршруты вторжения Великой армии, указал основные места переправы через Неман, и представил списки завербованных шпионов на нашей стороне, а также представил письмо самого Боунапарте, из которого ясно было, что устроенный нами Дрисский лагерь он превратит в самую настоящую ловушку, которая погубит всю нашу армию. И это заключалось лишь в самой малой части доставленных мною весьма обширных сокровищ, ждавших ещё своего самого досконального обследования.

В общем, произошедшая в Виленском замке июня 15-го дня сценка была истинно ошеломительная (можно сказать, это было своего рода весьма сильное землетрясение в российском военно-придворном мире) – изменник и дезертир, коего требовали предать суду чести, оказывался на самом-то деле самым настоящим героем, который обвёл вокруг пальца самого Боунапарте.

Александр Павлович мигом уловил и отличнейшим образом оценил впечатление, произведённое моим появлением в Виленским замке. Его Величество лукаво мне с полнейшим пониманием подмигнул, и даже несколько раз, между прочим.

По моему разумению, подмигивание сие не иначе как означало следующее: вижу, вижу, любезнейший, что происходит; ну, и отлично, что удивил их всех – будут знать теперь, как таких молодцов, как ты, в предательстве обвинять, не знаючи на самом деле ничего, и имея в запасе одно недоброжелательство.

Думаю, что я верно распознал наивыразительнейшую мимику прекрасного государева лика, когда мы вышли из императорского кабинета, и тогдашние обитатели замка тут же сбежались глазеть на нас.

А вот Барклай-то был ничуть не изумлён и как-то торжественно серьёзен. Впрочем, как всегда: нет, всё-таки гораздо более, чем обычно, и даже понятно почему серьозность физиономии военного министра вдруг увеличилась, и морщинки раздумий сильнее и резче стали бороздить его чело.

Без всякого сомнения, Михаил Богданович уже готовился к скрупулезнейшему и одновременно чрезвычайно быстрому (французы-то уже были на носу, можно сказать), но совсем не скоропалительному изучению привезённых мною портфелей французской разведочной службы.

Он, кстати, подошёл ко мне, и внятно и даже, пожалуй, что и громко шепнул: «Господин полковник, вы не только оправдали все мои ожидания, но ещё и намного превзошли их все. Я в истинном восхищении и подлинно горжусь вами».

Те, кто услышали слова военного министра, выглядели как будто совершенно потерянными, поникшими, обескураженными, и это понятно: таких слов от столь скупого на похвалу и вообще малословоохотливого Барклая никто не ожидал. Было удивительно и то, что он сказал это вдруг по-русски – с языком этим он был не в ладах и обычно старался им не пользоваться.

Я, признаюсь, несколько расстроился, когда понял, что кое-кто в Виленском замке понял, что именно мне шепнул Барклай: ясно было, что опять теперь начнутся направленные против меня разного рода мерзкие интриги. Увы, так всё и было: сплошные интриги опять окружили меня плотнейшим кольцом.

И, пожалуй, едва ли не самым первым из опешивших и озлившихся был военный советник Яков де Санглен, напрямую – как директор Высшей воинской полиции – подчинявшийся Барклаю – как военному министру и командующему Первой западной армией – и особо ещё государю, как исполнитель его приватных поручений, в том числе и шпионских.

С другой стороны, ко всем этим интригам был я вполне уже готов, ибо ясно отдавал себе отчёт, что их неизбежно должно породить уже самое появление моё в Виленском замке, а также тот почёт, с коим сразу же приняли меня командующий и министр Барклай де Толли, обычно сухой, строгий и редко проявлявший чувствования свои, и сам государь Александр Павлович, отнюдь не пожелавший скрывать своей радости при выходе нашем из своего кабинета.

До занятия Виленского замка императором Франции оставалось чуть более десяти дней, правда, об этом знали покамест только я, Барклай, да наш государь.

Позднейшее авторское послесловие графа Ивана Осиповича Витта к собственноручным запискам

Виленский замок я покинул в составе государевой свиты. Произошло это ровнёхонько через десять дней после прибытия моего в Вильну, а именно июня 25 дня 1812 года. Я, между прочим, ещё успел принять участие в знаменитом, даже историческом, бале в имении «Закрет», состоявшемся июня 23 дня. После этого бала, собственно, и началось наше запланированное бегство.

Сей бал в «Закрете» чуть ведь не перевернул весь ход истории российской.

Злодей Боунапарте придумал совершенно диавольский план, в соответствии с коим во время бала крыша танцевального павильона должна была обрушиться и погрести под собою и российского императора, и Барклая, и весь цвет нашей армии.

Я не знал точно о подробностях сего умысла, но знал, что точно готовится что-то чудовищное, и даже слышал, как вдруг в одной бесед посланника Прадта со мною пару раз промелькнули слова «Закрет» и «покушение».

Я поведал обо всём этом военному советнику де Санглену, а он уже предпринял, как директор Высшей воинской полиции, надлежащие меры, и смог умело предотвратить ужасную катастрофу, правда, все лавры спасителя государя, военного министра и отечества полностию приписав при этом одному себе.

Ну, да бог с ним, с Сангленом! Самое главное, что Его Величество и Барклай по окончании сего чудовищного бала остались целёхоньки.

Итак, после бала, столь счастливо для нас всех окончившегося, Первая Западная армия Барклая стала двигаться в направлении Свенцян, однако, должен сказать, мне с нею было совсем не по пути, и вот по какой причине.

Всё дело в том, что я направлялся в Малороссию, имея при себе устные инструкции Александра Павловича и письменные указания Барклая. Однако же я отнюдь не сразу покинул государеву свиту, и на то были совсем немаловажные обстоятельства, а пожалуй что и очень даже важные обстоятельства.

А Боунапарте тем временем почти что и без боя занял Вильну, и целых пятнадцать дней имел пребывание своё в Виленском замке, занимая, между прочим. те же апартаменты, что и наш государь.

Местные встречали императора Франции как истинного своего освободителя. Радовались несказанно, и дабы подкрепить свой восторг делом, начали образовывать литовские полки для включения их в состав Великой армии. И включили ведь – на свою собственную погибель! Но тогда, конечно, все они свято верили в победу Боанапарте, оттого так легко и пошли на измену. Правда, некоторые вельможи, не желавшие иметь никаких дел с корсиканцем и его разбойниками, загодя покинули виленский край.

Что касается нас, то, выйдя на Свенцянское направление, Первая Западная армия Барклая заняла заранее приуготовленный Дрисский лагерь. Это было как раз то, о чём только смел мечтать Буонапарте.

В сём лагере корсиканский злодей просто уничтожил бы всю нашу Первую западную армию, перемолотил бы её всю. Она оказывалась как бы в мешке, отданная на полное истребление жестокого, безжалостного противника. Выбраться не смог бы никто.

Оставаться в Дриссах было для нас смерти подобно. Но так полагали далеко не все с нашей стороны. Потому-то до поры, до времени я оставался ещё при государе, ибо никак не мог покинуть Его Величество в такой наитревожнейший исторический момент, в полном смысле слова переломный для всех нас, для подданных российской империи.

Погибнем мы или возродимся для борьбы со злодеем – это должно было стать ясно именно тогда.

Был собран совет, на коем решалось: оставаться ли нам в Дриссах в ожидании Буонапартия, в соответствии с первоначальным планом, или же уходить.

Я выступил на том совете с сообщением, представил письмо Буонапарте, в коем прямо говорилось, что ежели русские задержатся в Дриссах, то этим себе устроят гибельную западню, из коей им уже никак не выбраться.

Меня поддержали военный министр Барклай, военный советник де Санглен, и в итоге сам государь Александр Павлович, хотя вначале Его Величество колебался, ибо наиболее ретивые в его окружении стояли на том, что надо дать Буонапартию тут же генеральное сражение.

В общем, на совете было принято решение оставить Дриссы и уходить далее, двигаясь в направлении Смоленска.

Только после этого я мог позволить себе приступить к новому своему назначению.

Мне поручалось отправиться в Киевскую и Подольскую губернии, сформировать там четыре казачьих полка и затем принять над ними командование.

Была образована казачья бригада, принявшая затем под моим началом участие в Заграничном походе и побывавшая в самой гуще многих тяжелейших боёв и вышедшая из них со славою.

За Каннбах я получил орден Святой Анны первой степени и прусский орден Красного орла, а за Лейпциг – шведский орден Военного меча. За всю кампанию в целом был удостоен я прусского ордена «pour le mèrite». За сражение же при Люцене мне было объявлено – что, конечно, особенно ценно – Высочайшее благоволение.

Однако всё сие происходило уже в 13–14 годах. А покамест возвратимся-ка в страшный, непонятный июнь 12 года, суливший явные беды и оставлявший мало радужных надежд.

Помимо задачи сформировать казачьи полки, было ещё государем дано мне и тайное предписание, причём весьма немаловажное: полностию раскрыть и подвергнуть аресту всех лазутчиков Боунапарте, в изобилии и довольно-таки умело рассыпанных в то время по Малороссии, и особливо по родной для моего сердца Подолии (знаю, что маршал Ней предлагал даже поднять на Малороссии восстание).

Все высочайше поставленные предо мною задачи – и явные, и тайные – были полностию выполнены. Казачьи полки были сформированы, а все без исключения французские лазутчики были изобличены, посажены под тюремный замок, основательно по нескольку раз допрошены, а потом уже и высланы в Сибирь.

Тогда – по формировании казачьих полков и изобличении французских лазутчиков – российским императором, собственно, и были подписаны бумаги о производстве моём в генерал-майоры, хотя на словах Его Величество с нескрываемым воодушевлением поздравил меня с новым чином ещё июня 15 дня в Виленском замке, сразу же как только понял, что именно за бумаги доставил я из герцогства Варшавского.

Любопытно, что именно находясь в 1808 году в Подольской губернии (там у меня не только обширные поместья, но и целый городок – Тульчин), я как раз и бежал в Вену, имея на то изустные распоряжения государя (они касались прежде всего того, как и с какой целию попасть мне в окружение императора Франции).

Теперь я возвращался туда же, в Подольскую губернию, на благословенную, родную для меня Подолию, имея при себе новые распоряжения императора Александра Павловича и указания военного министра Барклая де Толли – для отыскания и искоренения врагов России.

И, кстати, ещё держал я при себе один списочек, счастливо отысканный мною среди бумаг барона Биньона – в нём были отмечены имена и местоположение лазутчиков Буонапарте, действовавших на Подолии. И списочек сей не просто очень даже пригодился – он буквально спас меня, да, по сути, и не только меня.

Иван де Витт,

граф, генерал от кавалерии

мая 18 дня 1837 года

имение «Верхняя Ореанда»

Приложение: краткое, но необходимое добавление к запискам моим

Уже в те предвоенные и военные годы на меня все, в первую очередь, смотрели, как на отпрыска великой, ни с кем не сравнимой Софии Потоцкой-Витт, и ожидали чего-то, хотя бы отдалённо напоминающего деяния знаменитой моей матери, которая могла совершать и совершала поистине невозможное.

Ну, я и пытался по мере сил своих не омрачить возлагавшихся на меня ожиданий.

Дабы было понятно, чего же всё-таки ожидали от меня в рубежные, страшные 1811–1812 годы, думаю, необходимо сказать хотя бы несколько слов о личности и об судьбе матери моей, так и не удостоившейся (и это уже чистая несправедливость) достославного жизнеописания своего.

Всем, кажется, известно, что Польша была присоединена к российской империи в царствование Екатерины Великой. Но далеко не все уже помнят, что сие присоединение фактически является прямою заслугою Софии Потоцкой (впрочем, тогда она ещё была графинею Витт, а точнее, была просто мадам Витт, ибо графское достоинство отец мой получил впоследствии и чрез князя Григория Потёмкина).

Дело в том, что исключительно ради неё, исполняя настоятельное пожелание Софии, Станислав Феликс Потоцкий (он был просто бешено влюблён в мою матушку) подписал акт конфедерации, что означало передел границ Польши, отказ от конституции и ввод туда русских войск.

Итак, пошёл на сей шаг Потоцкий ради Софии. Она же действовала по поручению светлейшего князя Григория Потёмкина, как его дипломатический агент и его возлюбленная. Светлейший, правда, уже преставился, совершенно нежданно для всех. Но матушка моя продолжала начатое им дело по обольщению магната Потоцкого и по отданию Польши под скипетр Российской империи.

Однако начну всё по порядку. Но предупреждаю: неожиданностей будет немало. Судьба феноменальной российской шпионши имеет множество совершенно потрясающих поворотов и изгибов.

* * *

В одном из занюханных константинопольских трактиров секретарь польского посольства приобрёл себе за сущие гроши чудную тринадцатилетнюю гречаночку Софию Глявоне (впрочем, это фамилия её тётки, у которой девочка жила; фамилия же матери Софии была иная – Челиче), а затем выгодно перепродал её польскому посланнику Каролю Лясопольскому. Тот и вывез новокупленную рабыню свою в Польшу.

Маленькая оговорка. Вместе с тринадцатилетней Софией в Константинополе была приобретена и её старшая сестра Мария, пятнадцати лет. Обе девочки были проданы за одну общую сумму. Их обоих перекупил польский посланник. Обоих вывез.

Софию и Марию выгрузили на берег вместе с другим имуществом королевского посла в Каменец-Подольской пограничной крепости. Тут-то Софию и заприметил и без памяти влюбился сын коменданта крепости майор Осип Витт, будущий отец мой.

Он вывалил перед посланником целую кучу золота и приобрёл гречаночку. Кароль Лясопольский, как видно, полагал, что он заключил с секретарём своего посольства очень выгодную сделку, но по прошествии лет посланник понял, что очень сильно продешевил.

София отказалась стать наложницею майора Витта, и тогда он сделал ей предложение. Они поженились. Венчание состоялось июня 17 дня 1779 года.

Мать Витта, бабка моя, не выдержала: её хватил апоплексический удар, и она скончалась.

Молодые справили медовый месяц в Париже, и София Витт произвела там огромный фурор, в первый, но не в последний раз.

Когда они вернулись в Каменец-Подольск, умер мой дед. Комендантом крепости стал мой отец. Пока Осип Витт осваивался со своими комендантскими обязанностями, матушка стала разъезжать, дабы развеяться. Тяжело, муторно было ей в Каменец-Подольске.

И вот оказалась графиня Витт под Хотином, при командующем русскими войсками Салтыкове. Тот прекратил военные действия и занят был только матушкой моей. Пушки молчали, что вызвало страшный гнев князя Григория Потёмкина. И тогда Салтыков отправил в лагерь светлейшего прекрасного и неотразимого посла, и заслужил полнейшее прощение. Но посол назад не вернулся – графиня Витт осталась у Потёмкина. Не вернулась она и в Каменец-Подольск, за что светлейший выплачивал коменданту солидную пеню.

А матушке моей светлейший подарил греческую деревушку Массандра, а также имения в Симеизе и Мисхоре. И не пожалел об этом. Он, величайший ценитель любви, в полной мере оценил, что за райское яблочко ему досталось.

Но светлейший князь думал не только о собственных удовольствиях. Распознав в Софии Витт великий дар завоёвывать сердца, он отправил её в Варшаву, где она и свела с ума Станислава Феликса Потоцкого, бывшего до того яростнейшим защитником интересов независимой Польши.

Да, это была великая победа, о которой даже нельзя было и мечтать. Но это было только начало.

Потоцкий ринулся на поиски графини Витт, и нашёл её в потёмкинском лагере под Очаковом. Там и возник план грандиознейшей сделки.

Светлейший согласился отдать Потоцкому мою матушку, но только ценою Польши. И Потоцкий подписал акт конфедерации, забрал с собою графиню Витт. Но в Варшаву возвращаться нельзя было: там уже Потоцкого прокляли, как изменника. Но зато граф Потоцкий заполучил наконец-то мою матушку.

Светлейший князь призвал пред очи свои коменданта Витта. И, как рассказывала со смехом моя матушка, произнёс целую речь: «Слушай, Витт! Ты только-то худородный польский генералишко, комендант завалящей крепостишки. Переходи в нашу службу. Я назначаю тебя обер-комендантом града Херсон, оклад ставлю шесть тысяч рубликов. И из царской казны даю тебе два миллиона злотых. Да, ты не слышался. Два миллиона, не меньше. И ещё испрашиваю у приятеля моего, австрийского императора, дабы он даровал тебе графское достоинство. И не сумневайся: он мне не откажет. Но только отныне ты должен просто забыть, как зовут жену твою и где она пребывает и будет пребывать. Она – королева, и не тебе чета».

Ясное дело, Витт согласился, и не раздумывая.

Поселились молодые (матушка моя и граф Станислав-Феликс) в Тульчине, полностью принадлежавшем Потоцкому, а потом жили в Гамбурге. Когда умерла официальная жена его, Юзефина, Станислав Феликс и София смогли обвенчаться. И стала матушка моя одной из богатейших женщин российской империи. Её потом безобразно ограбил брат мой Мечислав Потоцкий, украв все её драгоценности. Но после Софии Потоцкой-Витт, кроме дворцов и поместий, осталось ещё шестьдесят миллионов рублей, никак не менее.

Она родила Станиславу Феликсу пятерых детей (трёх сыновей и двух дочек), но вот задача – неизвестно от кого они: от законного супруга или от сына его Феликса (некоторые называют его Юрием), с которым у Софии Витт возникла страстная любовь.

И принадлежала моя матушка и отцу и сыну Потоцким (и я по стопам матушки пошёл; разумею Юзефу мою и себя с графом Михалом Валевским).

Чуть ли не это, как поговаривали, и свело Станислава Феликса в могилу. Правда, потом София отослала прочь Феликса (Юрия) Потоцкого, ибо тот оказался неисправимым картёжным игроком, но Потоцкий-папа уже помер.

Правда, насколько Станислав Феликс был законным супругом моей матушки – это ещё вопрос, и даже очень большой вопрос. Оставался ведь ещё жив отец мой, граф Осип Витт. Правда, от него откупился ещё светлейший князь Григорий Потёмкин, заплатив два миллиона и взяв на русскую службу (сделал комендантом Херсона). Но развода ведь всё-таки не было.

Между прочим, когда Станислав-Феликс помер, то семеро детей его от первого брака затеяли процесс, оспаривая законность второго брака отца своего, ведь отец мой, граф Осип Витт, был ещё жив (он умер в 1814 году – София Витт пережила его на восемь лет) и не разведён, когда матушка обвенчалась с графом Потоцким.

Однако пасынки матушки моей так и не смогли выиграть процесс. Сказывают, всё дело объясняется романом её с государем Александром Павловичем, не сумевшем и не пожелавшем уклониться от волшебных, потрясающих чар графини Софии Потоцкой-Витт.

В общем, по некоторым весьма упорным слухам, это именно Его Величество не допустил, чтобы второй брак её был признан незаконным.

И в результате матушка моя была включена вместе с семью пасынками своими в число наследников графа Станислава-Феликса Потоцкого. И тут заслуга не только государя, но и государственного секретаря Михайлы Сперанского. И сей неподкупный не смог устоять пред чарами матушки моей.

По разделу имущества ей досталась Умань. Именно там супруг её в последние годы жизни своей успел возвести в честь её роскошнейший парк (не парк, а целая поэма о любви!), названный им Софиевка. Парк был подарен моей матушке ко дню именин в мае 1802 года.

Там было всё, что только можно было пожелать и представить себе: зеркальные озёра, водопады, подземная река Ахеронт, дивные заморские растения. Парк украшали скалы (Левкадская, Тарпейская), гроты (Венеры, Орешек, Страха и сомнений, Калипсо), павильоны (Флоры и Розовый), Остров Любви. Были там виртуознейше устроены и Долина гигантов и Элизейские поля.

В целом это была грандиозная, потрясающая, небывалая иллюстрация к великой «Одиссее» грека Гомера. И это был её, моей матушки, Версаль, и он был оставлен ей по праву, по закону, а вернее, благодаря милости государя Александра Павловича, не допустившего, дабы матушка моя была лишена Умани и Софиевки.

Это был её Версаль, а она была его подлинная королева, ежели не богиня. Между прочим, матушка рассказывала мне, что у светлейшего князя Потёмкина был прожект отвоевать у турок Константинополь и сделать её византийскою царицею.

Что касается вопроса о вмешательстве российского императора в упомянутый судебный процесс, то я крепко-накрепко убеждён в следующем.

То, что государь не допустил того, дабы второй брак матушки моей был признан незаконным, в первую очередь объясняется не амурами, не той краткой связью, что была между ним и Софией Потоцкой-Витт, а теми громадными и неоспоримыми заслугами, которые, безо всякого сомнения, имела матушка моя пред российскою короною.

И государь, конечно, прекраснейшим образом был обо всём этом осведомлён.

Более того, Его Величество самолично не раз мне говорил об этом.

Вообще Александр Павлович чрезвычайно высоко оценивал не только беспримерную красоту, необычайную страстность, но и совершенно удивительные, даже уникальные, пожалуй, шпионо-дипломатические способности графини Потоцкой-Витт.

И Государь был необычайно благодарен моей матушке за Польшу!

Ещё бы! Ежели б не София Потоцкая-Витт, неизвестно, имел ли бы он когда-нибудь возможность и право именоваться царём польским.

А ещё в 12 году, ещё до образования царства польского, до дарования полякам конституции, Его Величество уже мечтал о создании такого царства под своею эгидою, мечтал о восстановлении великой Польши, но только под скипетром российским.

Александр Павлович прямо намекал об этом мне в том достопамятном разговоре в Виленском замке, что состоялся у нас июня 15 дня 12 года.

И по окончании заграничных походов и Венского конгресса таки и было образовано царство польское, и российский император получил титул царя польского.

А началось ведь всё с того, как моя матушка соблазнила и склонила на измену графа Станислава-Феликса Потоцкого, коронного гетмана и маршала конфедерации. И тот в награду, кроме моей бесподобной и несравненной матушки, получил ещё звание российского генерал-аншефа, но, конечно, первая награда гораздо ценнее и лакомее генеральского звания.

Теперь, надеюсь, читателям сих кратких записок стало вполне понятно, почему это вдруг именно меня император Александр Павлович послал в 1808 году к самому Буонапарте, да и почему впоследствии удостаивал меня наисложнейших поручений, требовавших особых розыскных дарований?! (между прочим, Боунапарте, непобедимый до поры до времени, также знал отлично, что я сын графини Софии Потоцкой-Витт, но сие его совсем не насторожило, а ведь зря, как теперь безусловно известно)

Конечно, я вполне постигаю и признаю: то, что я предпринимал, как офицер и приближённый российского императора, никак не может быть сопоставлено с деяниями моей матушки на благо империи российской, ведь фактически это она, слабая женщина (!), завоевала Польшу! Но я по мере скромных сил своих неуклонно и неизменно шёл по её стопам и в 1830-31 годах делал всё, дабы Польша не была отторгнута от пределов российской империи.

И, кроме того, полагаю, мне удалось оказать несколько личных и при этом крайне важных услуг государю Александру Павловичу и в 1812 году, и потом, и ежели бы не его, увы, слишком ранняя и неожиданная кончина, из-за которой он не успел воспользоваться моими подробнейшими доношениями, то заговор 1825 точно бы изначально провалился, и дело никак не дошло бы до восстания, столь пагубно сказавшегося на дальнейшей судьбе Российской империи.

Да, я отнюдь не равен великой женщине Софии Потоцкой-Витт, но я весьма многим столь счастливо похожу на неё, и очень даже многому с пользою научился у неё, никогда ни на минуту не забывая, что являюсь первым её отпрыском. И не забуду этого до последнего своего часа.

граф Иван де Витт.

Августа 10 дня 1839 года.

Поместье «Верхняя Ореанда» – то самое, дар светлейшего князя Григория Потёмкина матушке моей.