Текст книги "Смысл существования человека"

Автор книги: Эдвард Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Что же означает для гуманитарных наук такой взрывной рост естественных знаний? Всё. Наука и техника все точнее указывают, какое место занимает человечество – как на Земле, так и за ее пределами. Мы занимаем микроскопическое пространство в каждом из континуумов, которые могли создать виды, обладающие интеллектом человеческого уровня, где угодно – здесь или на других планетах. Наши предки по биологическому родословному древу, которое удается проследить до все более и более примитивных организмов, оказались просто счастливчиками, пробравшимися сквозь лабиринты эволюции.

Мы – очень необычный вид, избранный, если хотите. Но одни лишь гуманитарные науки не могут объяснить, почему это так. Они даже не дают возможности сформулировать вопрос так, чтобы на него можно было ответить. Гуманитарное знание воспринимается как самодостаточное, но на самом деле заключено на крошечном пятачке всех известных континуумов. Этот пятачок и продолжают самозабвенно изучать гуманитарные науки, увлеченно вдаваясь во все более мелкие детали и исследуя бесконечные изменения. Все эти детали не позволяют познать природу наших фундаментальных черт – непреодолимых инстинктов, умеренного интеллекта, опасной нехватки благоразумия и даже, как утверждают критики, неоправданной самонадеянности нашей науки.

Первая эпоха Просвещения началась более 400 лет назад, когда и естественные, и гуманитарные науки еще были достаточно примитивными и их синтез казался вполне осуществимым. Просвещению предшествовало открытие кругосветных морских путей из Западной Европы по всему миру – это произошло в самом конце XV века. Мореходы смогли по морю обогнуть Африку и высадиться на берегах Нового Света, что дало толчок развитию глобальных торговых путей и значительно расширило масштабы завоеваний. Такое расширение горизонтов стало поворотным моментом в истории, открывшим простор знаниям и изобретениям. Теперь мы стоим на пороге нового цикла исследований – гораздо более обширных, соответственно более сложных и, неслучайно, по большей части гуманитарных. Именно во власти гуманитарных наук и серьезного искусства найти способы выразить смысл нашего существования в духе Просвещения.

5. Исключительная важность гуманитарных наук

Возможно, мое следующее признание покажется вам странным – ведь я ученый-биолог, привыкший работать только с фактами. Тем не менее я высоко ценю научно-фантастические идеи об инопланетянах и считаю, что они приносят нам большую пользу: они помогают размышлять над нашей собственной природой. Когда такие сюжеты правдоподобны с точки зрения науки, они помогают предвидеть будущее. Полагаю, что если мы когда-нибудь встретимся с настоящими пришельцами, то они непременно отметят одно наше замечательное достижение, достойное пристального внимания. И это не естественные науки и технологии, а именно гуманитарные науки.

Думаю, такие воображаемые, но правдоподобные инопланетяне не пытались бы облагодетельствовать или развить наш вид. Вероятно, они относились бы к нам снисходительно, как мы – к африканским животным, скачущим и рыщущим в Серенгети[5]5
  Знаменитый национальный парк в северной части Танзании, неподалеку от озера Виктория. – Прим. пер.


[Закрыть]. Пришельцы хотели бы как можно больше узнать о единственном виде, создавшем на этой планете цивилизацию. Разве наша естественная наука открыла бы им какие-либо секреты? Нет. Нам нечему было бы их учить. Не забывайте, что история того, что мы можем назвать наукой, насчитывает менее пяти столетий. Поскольку объем научных знаний в каждой из дисциплин (например, в физической химии или клеточной биологии) на протяжении двух последних веков примерно удваивался каждые десять или двадцать лет, можно констатировать, что по геологическим меркам все наши знания получены совсем недавно. Наше техническое развитие тоже пока находится на самой ранней стадии. Человечество вступило в современную глобальную гиперсвязанную научно-техническую эпоху всего пару десятилетий назад. Этот период – всего лишь миг в истории мироздания. Учитывая, что Галактика существует миллиарды лет, пришельцы вполне могли бы преодолеть наш современный (фактически зачаточный) уровень развития уже миллионы лет назад. Вполне возможно, что они опередили нас и на сотню миллионов лет. Чему в таком случае мы могли бы научить наших инопланетных гостей? Иными словами, о чем мог бы поведать полуторагодовалый Эйнштейн профессору-физику? Ни о чем. Именно поэтому вполне вероятно, что наши технические достижения безнадежно примитивны. В противном случае это мы были бы космическими путешественниками, а братья по разуму – инопланетными аборигенами.

Итак, чему по-настоящему ценному могли бы научиться у нас гипотетические инопланетяне? Правильно – гуманитарным знаниям. Как однажды отметил Марри Гелл-Манн, один из пионеров квантовой физики, «теоретическая физика состоит из небольшого количества законов и огромного множества фактов». Это тем более верно и для всех других естественных наук. Жизнь на Земле возникла более трех с половиной миллиардов лет назад. Впоследствии биологическое разнообразие живых организмов постоянно увеличивалось, на Земле появились бактерии, грибы, растения и животные. Но это всего лишь одна история эволюции из бесконечного множества подобных историй, которые могли произойти на других планетах. Пришельцы знали бы об этом, так как получили бы данные от роботов-разведчиков и исходили бы из принципов эволюционной биологии. Инопланетяне вряд ли смогли бы сразу постичь всю историю земной органической эволюции, со всеми ее вымираниями, переменами, «династическими» расцветами и упадками огромных групп – цикад, аммонитов, динозавров. Но опираясь на сверхэффективные полевые исследования, методы секвенирования ДНК и протеомные технологии, они достаточно быстро изучили бы современную флору и фауну Земли, природу и эпохи существования предшествующих форм жизни, а также вычислили бы закономерности эволюционного развития земной жизни в пространстве и времени. Все это – естественно-научные проблемы. Вскоре пришельцы усвоили бы все то, что мы называем «наукой», и даже гораздо больше – как если бы нас и не существовало.

Нечто похожее происходило в течение последних ста тысяч лет в истории человечества. Сначала возникли единичные пракультуры, затем они породили тысячи дочерних культур. Многие из этих более молодых культур сохраняются и сегодня, каждой из них присущи собственные языки и диалекты, религиозные верования, общественный и экономический уклад. Подобно видам растений и животных, существовавшим в разные геологические эпохи, человеческие культуры продолжают развиваться самостоятельно либо дробятся, а иногда сливаются друг с другом или просто исчезают. Сегодня в мире около 7000 языков, причем 28 % из них насчитывают менее чем по тысяче носителей каждый, а 473 языка находятся на грани исчезновения, то есть на них говорят лишь немногие представители старшего поколения. Таким образом, история, зафиксированная в письменных источниках, а также предшествующая ей праистория являет собой калейдоскопический узор, напоминающий формирование видов в ходе органической эволюции. Тем не менее культурная эволюция обладает принципиальными отличиями от биологической.

Важнейшая отличительная черта культурной эволюции заключается в том, что она целиком и полностью порождена человеческим мозгом. Мозг – это орган, развитие которого протекало в дочеловеческие и даже палеолитические эпохи в процессе очень специфической разновидности естественного отбора, называемой «генно-культурной коэволюцией» (то есть генетическая и культурная эволюция влияют друг на друга, что сказывается на протекании обоих процессов). Уникальные возможности мозга, локализованные преимущественно в банках памяти, расположенных в префронтальной коре, начали формироваться у человека умелого (Homo Habilis), жившего от 2 до 3 млн лет назад, и вышли на почти современный уровень около 60 000 лет назад, когда более молодой вид – человек разумный (Homo sapiens) – широко расселился по Земле. Чтобы понять нашу культурную эволюцию со стороны – то есть, не так, как мы сами способны ее понимать, необходимо научиться интерпретировать все хитросплетения наших чувств и умопостроений. Это требует тесного контакта с людьми, знания бесчисленных личных историй. Таким образом можно увидеть, как мысль выражается в символе или артефакте. Все это – предмет изучения гуманитарных наук. Они прослеживают естественную историю культуры, и в них наше наиболее самобытное и ценное наследие.

Существует еще одна важнейшая причина ценить гуманитарные науки. Естественно-научные открытия и технические достижения обладают определенным жизненным циклом. Со временем, достигая огромных размеров и невероятной сложности, плоды технического прогресса стабилизируются на определенном уровне, и их развитие практически останавливается. Моя научная карьера, которую я совмещаю с писательской, продолжается уже около полувека, за это время количество научных открытий на отдельно взятого исследователя радикально снизилось. Исследовательские группы становятся все крупнее, сегодня уже никого не удивишь технической статьей, написанной десятью или более соавторами. В настоящее время совершение научных открытий в большинстве дисциплин становится все более трудоемким и дорогостоящим делом, а технологии и инструменты статистического анализа, требуемые для научных исследований, постоянно усложняются.

Ничего страшного. К тому моменту, как этот процесс стабилизируется – вероятно, уже в нашем веке, – ожидается, что новейшие достижения науки и техники будут намного более благотворными и широко распространенными. Но – и это самое важное – наука и техника к тому времени будут одинаковы во всем мире, для всех культур и субкультур и для каждого человека. Жители Швеции, США, Бутана и Зимбабве будут располагать одной и той же информацией. И гуманитарные науки имеют безграничные перспективы развития и все большего разнообразия.

В ближайшие десятилетия, вероятно, основных прорывов следует ожидать в биологии, нанотехнологиях, робототехнике – или, как их часто называют, БНР. Сегодня в области фундаментальных исследований научный поиск ведется по очень широкому фронту. Ученые пытаются узнать, как возникла жизнь на Земле, параллельно работают над созданием искусственных организмов, замещением генов, выполняют хирургически точные модификации генома, исследуют физическую природу сознания и, что не менее важно, пытаются конструировать роботов, которые могли бы думать быстрее нас и эффективнее работать в большинстве профессий как умственного, так и физического труда. Пока такие достижения остаются на страницах научно-фантастических книг, но ненадолго. В ближайшие несколько десятилетий они станут реальностью.

Все карты уже открыты и выложены на стол. В первую очередь нам предстоит коррекция более чем тысячи генов, чьи редкие мутантные аллели вызывают наследственные болезни. Здесь предпочтительно замещение генов – замена мутантных аллелей нормальными. Хотя эти исследования пока находятся на самом первом этапе и многие данные остаются непроверенными, они в конечном итоге могут заменить амниоцентез. Амниоцентез – это пункция плодного пузыря, которая позволяет считывать хромосомную структуру и генетический код эмбриона и при необходимости принимать решение о терапевтическом аборте, чтобы избежать рождения инвалида или мертвого ребенка. Многие выступают против терапевтических абортов, но сомневаюсь, что у них вызовет негативную реакцию замещение генов – ведь такую процедуру можно сравнить с установкой искусственного сердечного клапана или искусственной почки.

Еще более развитая форма направленной эволюции – хотя и опосредованная – постепенное генетическое сближение различных человеческих популяций в силу все более интенсивных миграционных процессов и участившихся межрасовых браков. В результате происходит масштабное перераспределение генов Homo sapiens. Генетические вариации между популяциями ослабевают, генетическое разнообразие в пределах популяции, наоборот, возрастает. В результате также увеличивается генетическое разнообразие видов в целом – причем кардинально. Эти тенденции порождают дилемму направленной эволюции, что, вероятно, в ближайшие десятилетия привлечет внимание даже самых «близоруких» аналитических центров. Хотим ли мы управлять эволюцией многообразия, чтобы увеличить частоту желаемых признаков? Или хотим добиться еще большего разнообразия? Или лучше пока оставить все как есть и просто надеяться на лучшее (правда, такое решение наверняка поможет лишь в краткосрочной перспективе)?

Подобные альтернативы – не фантастика или легкомысленные допущения. Наоборот, они связаны с еще одной биологической дилеммой, которая уже обсуждается в широких слоях общества, наравне с такими темами, как раздача контрацептивов в старших классах и полное замалчивание темы эволюции в школьных учебниках, как это делается в Техасе. Вот эта дилемма: по мере того как роботы будут все больше работать и принимать все более серьезные решения, что останется делать людям? На самом ли деле мы хотим биологически конкурировать с технологиями роботов, обзаводиться микрочипами в мозге, генетически совершенствовать свой интеллект и социальные навыки? Такой выбор может означать резкий разрыв с человеческой природой, которую мы унаследовали от предков, фундаментальные изменения человеческого существования.

Итак, мы подходим к обсуждению проблемы, которую лучше всего решать средствами гуманитарных наук – вот еще одна причина, по которой гуманитарные науки исключительно важны. Что касается меня, я выступаю за экзистенциальный консерватизм, за сохранение биологической человеческой природы как священной данности. Мы достигли немалых успехов в естественных науках и в технике. Но давайте не будем забывать и о развитии гуманитарных наук, которые делают нас людьми. Не стоит пытаться «поверить алгеброй гармонию» – абсолютный и уникальный потенциал нашего человеческого будущего.

6. Движущая сила социальной эволюции

Едва ли в биологии есть проблема более важная, чем вопрос о происхождении нашего инстинктивного социального поведения. Ответ на него равнозначен объяснению одного из величайших переходов в уровнях биологической организации – от организма к суперорганизму, например, от муравья к организованной колонии муравьев или от отдельного примата к организованному человеческому сообществу.

Самые сложные формы социальной организации возникают при высоких уровнях сотрудничества. Развитию такой организации способствуют альтруистические действия, совершаемые как минимум некоторыми членами колонии. Высочайший уровень сотрудничества и альтруизма присущ эусоциальности, при которой рабочие особи колонии частично или полностью отказываются от размножения, чтобы повысить эффективность размножения «королевской» касты, именно для этого и предназначенной.

Как я указывал выше, существует две конкурирующие теории происхождения развитой социальной организации. Первая из них – традиционная теория естественного отбора. Она подтверждается на примере самых разных социальных и несоциальных феноменов, а также постоянно уточняется с момента появления современной популяционной генетики в 1920-е годы и синтеза эволюционной теории в 1930-е. Эта теория исходит из того, что в качестве единицы наследования выступает ген – обычно как часть сети генов, а цель естественного отбора – признак, кодируемый этим геном. Например, у людей есть патологический мутантный ген, вызывающий развитие муковисцидоза. Этот ген редок, так как наличие муковисцидоза в фенотипе способствует отрицательному отбору – то есть укорачивает жизнь и снижает шансы на размножение. Среди полезных мутантных генов можно отметить тот, который кодирует усвояемость молока у взрослых. Этот ген возник в африканских и европейских популяциях людей, занимавшихся молочным скотоводством; носители такого мутантного гена получили возможность утолять голод молоком, что повысило их выживаемость и репродуктивный успех.

Ген, отвечающий за продолжительность жизни и репродуктивный успех члена группы по сравнению с другими членами той же группы, становится объектом индивидуального естественного отбора. Ген, кодирующий признак, связанный с кооперацией и другими формами взаимодействия с собратьями по группе, может подлежать или не подлежать индивидуальному отбору. Так или иначе, такой ген, вероятно, повысит шансы на выживание и общий репродуктивный успех всей группы. Поскольку одни группы конкурируют с другими, как в форме прямых конфликтов, так и на уровне сравнительной эффективности добычи жизненно важных ресурсов, эти признаки подвергаются естественному отбору. В частности, гены, отвечающие за взаимодействие, то есть социальные признаки, становятся объектом группового отбора.

Таков упрощенный сценарий эволюции согласно классической теории естественного отбора. Ловкий вор преследует собственные интересы, но его действия ослабляют всю группу. Любые гены, предписывающие антисоциальное поведение, будут из поколения в поколение усиливаться в данной группе, но, подобно паразиту, подтачивающему здоровье организма, действия вора ослабляют группу и в конечном итоге его самого. Другая крайность: отважный воин ведет свое племя к победе, но погибает в бою. В результате он не успевает оставить потомков либо его потомство будет немногочисленно. Гены героизма погибают вместе с ним, но выжившие члены группы, сохранившие гены героизма, будут процветать и плодиться.

Два уровня естественного отбора – индивидуальный и групповой, представленные этими крайностями, противостоят друг другу. Со временем это приведет либо к равновесию между разнонаправленными генами, либо к полному исчезновению одного из двух признаков. Действие данного механизма можно резюмировать так: эгоисты побеждают внутри группы, но группы альтруистов одерживают верх над группами эгоистов.

Теория совокупной приспособленности в противовес классической теории естественного отбора, а соответственно, и укоренившимся принципам популяционной генетики рассматривает в качестве единицы отбора члена группы, а не его индивидуальные гены. Социальная эволюция возникает из суммы взаимодействий индивида с каждым из других членов группы, причем учитывает степень наследственного родства между членами каждой пары. Любые влияния этого множества взаимодействий на отдельную особь – как положительные, так и отрицательные – образуют совокупную приспособленность данной особи.

Хотя противоречия между теориями естественного отбора и совокупной приспособленности временами дают о себе знать, допущения теории совокупной приспособленности оказались применимыми лишь в экстремальных условиях, едва ли возможных на Земле или на какой-либо другой планете. Ни один случай совокупной приспособленности не был непосредственно измерен. Все они были выведены путем косвенного анализа, называемого «регрессивным методом». К сожалению, этот метод оказался математически несостоятельным. Тем более ошибочно считать единицей отбора не ген, а отдельную особь или группу.

Прежде чем продолжить рассказ об этих теориях, имеет смысл взять пример эволюции социального поведения и посмотреть, как его интерпретирует каждая из теорий.

Демонстрируя роль родственных связей и убедительность своей теории, сторонники концепции совокупной приспособленности всегда приводят в качестве доказательства муравьев. У многих видов муравьев прослеживается такой жизненный цикл: в брачный период молодые матки, а также самцы изгоняются из муравейника. После спаривания матки не возвращаются домой, а расселяются на новых местах, давая начало колониям. Самцы же умирают в течение нескольких часов. Муравьиные матки (царицы) гораздо крупнее самцов, соответственно на их выращивание вся колония тратит больше ресурсов.

Теория совокупной приспособленности дает следующее объяснение различиям в размерах между муравьиными самками и самцами (его предложил в 1970-е годы биолог Роберт Триверс). Механизм половой дифференциации у муравьев довольно необычен, и самки поддерживают более тесные отношения со своими сестрами, чем с братьями (предполагается, что каждая матка спаривается только с одним самцом). Рабочие муравьи воспитывают младшее поколение, продолжает Триверс, и к сестрам относятся благосклоннее, чем к братьям, а следовательно, вкладывают гораздо больше в будущих цариц, чем в самцов. Колония, в которой контрольные функции выполняют рабочие муравьи, достигает этого, делая цариц намного крупнее. Этот процесс, логически вытекающий из теории совокупной приспособленности, называют косвенным естественным отбором.

Напротив, стандартная модель популяционной генетики исходит из прямого естественного отбора и проверяет его экспериментами в полевых и лабораторных условиях. Всем энтомологам известно, что крупный размер муравьиной матки обусловлен тем, что она создает новую колонию. Матка выкапывает гнездо, забирается в него и выращивает первое поколение рабочих особей, которые питаются накопленными маткой резервами – то есть жиром и питательными веществами, которые матка получает от переваривания собственных крыльев. Самец маленький, так как его единственная функция – оплодотворить матку. После спаривания он умирает. (Кстати, у некоторых видов муравьев матка может жить больше двадцати лет.) Следовательно, сложное объяснение предпочтений по половому признаку, предлагаемое теорией совокупной приспособленности, неверно.

Другое ключевое предположение теории совокупной приспособленности – о том, что рабочие особи контролируют распределение полов в колонии, – также ошибочно. У матки есть семяприемник – большой мешковидный орган, в котором хранится оплодотворенная сперма. На семяприемнике есть клапан, с помощью которого самка задает пол потомства. Если сперма выделяется для оплодотворения яйца в яичнике, то рождается самка. В противном случае яйцо не оплодотворяется, и из него появляется самец. Далее под действием целого комплекса факторов некоторые женские яйца и личинки самок превращаются в цариц, причем рабочие муравьи контролируют лишь часть из этих факторов.

Полвека назад, когда научные данные еще были относительно скудны, считалось, что именно теория совокупной приспособленности наиболее убедительно объясняет происхождение сложных механизмов социального поведения. Эта теория зародилась в 1955 году на основе простой математической модели, предложенной британским генетиком Джоном Холдейном. Холдейн изложил следующие аргументы (я привожу их в немного измененном виде, чтобы они были понятнее). Допустим, вы – бездетный холостяк, стоите на берегу реки. Тут вы видите, что в воду упал ваш брат, он тонет. Течение реки очень сильное, а вы – плохой пловец, так что вы понимаете, что если сейчас прыгнете в воду, чтобы спасти брата, то, вероятно, утонете сами. Поэтому такой поступок требует с вашей стороны альтруизма. Но (утверждает Холдейн) от ваших генов альтруизма не требуется, в том числе от тех, что делают вас альтруистом. Вот как далее рассуждает Холдейн: поскольку утопающий – ваш брат, половина генов у вас идентична. Итак, вы прыгаете в реку, спасаете брата и, с большой вероятностью, погибаете. Вас больше нет, но половина ваших генов уцелела. Теперь, чтобы возместить генетическую потерю от вашей смерти, спасенному брату остается завести еще двоих детей. Ген – это единица отбора, и именно гены играют важнейшую роль в эволюции под действием естественного отбора.

В 1964 году еще один британский генетик, Уильям Гамильтон, выразил концепцию Холдейна в виде формулы, которая впоследствии стала известна как правило Гамильтона. Согласно этому правилу ген, кодирующий альтруизм – такой, как у самоотверженного брата, будет множиться, если компенсация в виде числа потомков для получателя помощи превзойдет ценность потомков для альтруиста. Однако такая польза для альтруиста будет проявляться лишь при условии, что благодетель и реципиент находятся в близком родстве. Степень родства определяется общей долей генов альтруиста и получателя помощи, обусловленной их общим происхождением: между родными братьями генетическое совпадение составляет половину, между двоюродными – одну восьмую и так далее. С ослаблением родства доля общего генетического материала стремительно снижается. Позже такой процесс получил название «кин-отбор». Представляется (как минимум – согласно данной аргументации), что близкое родство является биологическим источником альтруизма и взаимопомощи. Соответственно, близкое родство – важнейший фактор, стимулирующий сложную социальную эволюцию.

На первый взгляд кин-отбор убедительно объясняет происхождение сложноорганизованных сообществ. Рассмотрим группу особей, которые тем или иным образом собрались вместе, но при этом остаются неорганизованными. В качестве примера можно привести косяк рыбы, стаю птиц, небольшую популяцию бурундуков. Допустим, что члены этой группы способны различать не только свое потомство (что согласно классической теории дарвинского естественного отбора ведет к эволюции родительской заботы). Пусть эти особи также проявляют внимание к коллатеральным родичам – то есть к тем, у кого с ними есть общие предки, например, к родным или двоюродным братьям. Далее предположим, что возникают мутации, в результате которых особь начинает уделять коллатеральным родичам больше внимания, чем дальним родичам и неродственным особям. Крайним проявлением такой тенденции будет холдейновский героизм и самопожертвование ради спасения брата. В результате разовьется непотизм, который, по Дарвину, даст особи преимущество над другими членами группы. Но куда же такой механизм заведет развивающуюся популяцию? По мере распространения генов, кодирующих внимание к коллатеральным родичам, группа превратится не во множество конкурирующих особей и их потомков, а в совокупность конкурирующих расширенных семей. Чтобы достичь альтруизма, взаимопомощи и разделения труда в масштабах всей группы, иными словами – стать организованным обществом, требуется другой уровень естественного отбора. Это – групповой отбор.

В 1964 году Гамильтон развил принцип кин-отбора дальше, сформулировав понятие совокупной приспособленности. Социальное существо живет в группе и взаимодействует с другими членами группы. Особь участвует в кин-отборе вместе со всеми остальными членами группы, с которыми контактирует. Добавочный эффект, который сказывается на генах этой особи, передаваемых следующему поколению, заключается в совокупной приспособленности, которая представляет собой сумму преимуществ и ущерба с поправкой на степень родства с каждым из членов группы. С появлением теории совокупной приспособленности единицей отбора постепенно стали считать не ген, а отдельную особь.

Когда я познакомился с теорией совокупной приспособленности – то есть с некоторыми примерами кин-отбора, которые можно изучать в природе, она показалась мне завораживающей. В 1965 году, через год после выхода статьи Гамильтона, я отстаивал эту теорию на заседании Королевского энтомологического общества в Лондоне. Сам Гамильтон был на моей стороне в тот вечер. В двух первых моих книгах, где я сформулировал основы новой научной дисциплины, социобиологии (The Insect Societies (1965) и Sociobiology: The New Synthesis (1971)), я выступал в защиту идеи кин-отбора, считая ее ключевой составляющей генетического объяснения сложных механизмов социального поведения. Я полагал, что кин-отбор сравним по значению с кастовостью, коммуникацией и другими важнейшими понятиями социобиологии. В 1976 году красноречивый научный журналист Ричард Докинз объяснил эту идею широкой читательской аудитории в своей книге «Эгоистичный ген»[6]6
  Новейшее переиздание на русском языке: Докинз Р. Эгоистичный ген. – М.: АСТ, Corpus, 2013. – Прим. пер.


[Закрыть]. Вскоре сведения о кин-отборе, а также рассказы о той или иной версии совокупной приспособленности появились на страницах научно-популярных книг и статей о социальной эволюции. В следующие три десятилетия многие абстрактные выводы этой теории активно проверяли на муравьях и других общественных насекомых, и казалось, они находили подтверждение в исследованиях иерархий, конфликтов и гендерных предпочтений у насекомых.

К 2000 году определяющая роль кин-отбора и совокупной приспособленности практически превратилась в догму. Авторы научных статей все чаще просто признавали истинность этой теории, даже если представленные в их работе данные имели к ней лишь отдаленное отношение. Строились академические карьеры, присуждались международные премии.

Но теория совокупной приспособленности оказалась не просто ошибочной, а в корне неверной. Оглядываясь назад, я понимаю, что к 1990 году в ней уже наметилось два катастрофических изъяна, которые только продолжали усугубляться. Трактовки самой теории становились все более абстрактными, а следовательно, оторванными от эмпирической работы, которая активно велась повсюду в социобиологии. В то же время эмпирические исследования, посвященные этой теории, сводились лишь к ограниченному количеству измеримых явлений. Теоретические статьи на тему общественных насекомых начинали повторять друг друга. Они предлагали все больше рассуждений по поводу все более узкого круга тем. Наиболее важные закономерности экологии, филогении, разделения труда, нейробиологии, коммуникации и социальной физиологии оставались практически не затронутыми в безапелляционных заявлениях сторонников совокупной приспособленности. Большинство популярных статей на эту тему не содержали новой информации, зато уверенно провозглашали дальнейший расцвет теории.

Теория совокупной приспособленности, которую сторонники любовно именовали «IF-теорией[7]7
  В английском языке IF – первые буквы слов – inclusive fitness (совокупная приспособленность). – Прим. пер.


[Закрыть]», начала увядать, ее деградация становилась все очевиднее. К 2005 году уже открыто высказывались сомнения в ее убедительности, особенно со стороны ведущих специалистов по биологии муравьев, термитов и других эусоциальных насекомых. Среди скептиков были и некоторые теоретики, отваживавшиеся предлагать альтернативные теории происхождения и эволюции эусоциальности. Исследователи, беззаветно преданные IF-теории, либо игнорировали такие «отклонения», либо просто отвергали их без церемоний. В 2005 году они были уже внушительно представлены в системе анонимного закрытого рецензирования и легко могли препятствовать публикации неудобных фактов и альтернативных точек зрения в ведущих научных журналах. Например, одним из краеугольных камней теории совокупной приспособленности было предварительное суждение о преобладании перепончатокрылых (пчел, ос, муравьев) среди эусоциальных животных, на которое ссылались в учебных пособиях. Когда спустя некоторое время один из ученых указал, что новые исследования опровергают это предположение, ему просто сказали: «Спасибо, нам это и так было известно». То есть об этом знали, но предпочитали не обсуждать. «Гипотеза перепончатокрылых» не была неверной; она просто стала неактуальной. Когда один старший научный сотрудник привел данные полевых и лабораторных исследований в пользу того, что примитивные колонии термитов конкурируют друг с другом и растут не в последнюю очередь потому, что в них вливаются неродственные рабочие особи, эти данные были отвергнуты лишь на том основании, что сделанные выводы не учитывали теорию совокупной приспособленности.