Текст книги "Последняя ночь последнего царя"

Автор книги: Эдвард Радзинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Движение МАРАТОВА – рука в кармане.

Ишь ты! Сразу – за револьвер. Молодой, горячий. Нет, нельзя нам ссориться в такой великий день. Сколько жизней революционеров отдано было, чтобы уничтожить Романовых! И вот сегодня нам с тобой выпала эта честь, а мы... Ты лучше все объясни мне по-хорошему, сынок.

Маратов (помолчав). Ладно... Уже тогда было ясно: город мы не удержим. И куда нам бежать? По всей стране рушилась наша власть. Значит, только туда – в Москву! И разве можно было в этих обстоятельствах без согласия Москвы царскую семью прикончить? Не имея веского повода, который оправдал бы расстрел! Вот почему я предложил повременить и найти такой повод. И у них хватило ума согласиться. Как видишь, я оказался прав: мы все бежим в Москву.

ЮРОВСКИЙ. Да, далеко мыслишь, я так не умею.

МАРАТОВ. И мы нашли повод! А кто его придумал? Кто предложил писать царю письма будто от заговорщиков? Кто каждый день читал его дневник – и понял его привычку все записывать?

ЮРОВСКИЙ. Да, ты... Ты – хитер.

МАРАТОВ. И имея доказательство заговора, мы смогли уверенно предложить Москве этот расстрел. И Ленин радостно согласился. Какие еще вопросы?

ЮРОВСКИЙ. Слишком хитер – может, поэтому мы тебе не верим до конца. И, конечно, девка. Подобное и со мной было, до того, как ты к нам пришел... Мы тогда в тюрьму свезли дочерей местной аристократии. Отцов шлепнули, ну а дочек куда деть? Как враждебный элемент – в тюрьму... Одна была раскрасавица. Дал слабину. И наша публика начала меня поддразнивать. Чувствую, авторитет падает. Но придумал: велел ночью уголовников к девицам в камеры пустить. Чтобы поозорничали с ними. И спесь с них сбили. А к моей сам впустил – в первую очередь.

МАРАТОВ. Что ты хочешь?

ЮРОВСКИЙ. Вчера утром, когда в ЧК распределяли Романовых, мы все боролись за право убить царя. Все мечтали пустить свою пулю в тирана. Кроме тебя. Руководитель ЧК скромно выбрал себе царского камердинера. Это плохо, товарищ Маратов. И вот сегодня судьба предоставляет тебе счастливый случай: я уже сказал – команда без двух человек приехала.

МАРАТОВ. Я понял.

ЮРОВСКИЙ. Именно. Надо кому-то взять Татьяну. И Анастасию. Кому, как не нам – руководителям? Татьяну, допустим, я... А вот ты...

МАРАТОВ. Младшенькую!

ЮРОВСКИЙ. Надо доказать товарищам революционную стойкость.

МАРАТОВ. Ты все забываешь, что я председатель ЧК. И то, что ты узнал только сейчас, я знаю с утра. Я позаботился. Вместе с грузовиком для трупов приедут трое новых исполнителей.

ЮРОВСКИЙ. Не понял. Почему трое?

МАРАТОВ. Двое вместо латышей. А третий... (Усмехнулся.) Не успел рассказать тебе. Вчера Белобородов принял решение: немедленно эвакуировать архив ЧК. Город падет с часу на час – там списки наших сотрудников. Сотни жизней.

ЮРОВСКИЙ. Понятно.

МАРАТОВ. Архив буду вывозить я. Так что я с вами, только пока не придет грузовик. Вместо меня в расстреле примет участие венгр из Интернациональной бригады – товарищ Надь. Он и возьмет Младшенькую.

ЮРОВСКИЙ. Сбежал!

Маратов (рука на револьвере). Я второй раз сдержался, товарищ. Третий не сумею.

В комнате наверху: Она сидит у трюмо – заполняет дневник. Он по-прежнему расхаживает. И по-прежнему из соседней комнаты слышны голоса и смех девочек.

АЛЕКСАНДРА. Ветерок в форточке. Боже мой! Счастье!

НИКОЛАЙ. Приходит, приходит ночная прохлада.

АЛЕКСАНДРА. Жаль, что они исчезли: так нравилась мысль о побеге. Ночь... Спускаться из окна... Люди с лошадьми... Впрочем... будто все это со мной уже было.

НИКОЛАЙ. Это твоя кровь.

АЛЕКСАНДРА. О да! Темная кровь Марии Стюарт. Я о ней часто думаю. Она превосходно вышивала. И перед казнью вышила удивительные слова: «В моем конце мое начало».

НИКОЛАЙ. «В моем конце мое начало...». (Усмехнулся. Расхаживает, бормоча.) «В моем конце мое начало...».

АЛЕКСАНДРА. И все-таки: когда ты откроешь мне свои загадки? Я просто умираю от любопытства. Вообще, не могу чего-нибудь не знать про тебя.

НИКОЛАЙ. Скоро... все узнаешь... (Расхаживая.) Аромат садов.

АЛЕКСАНДРА. Ну вот закончила описывать наше 16-е число... Кстати, Ваше Величество: чтобы мне не волноваться, впредь будем читать дневники вслух друг другу. Что вы записали сегодня?

НИКОЛАЙ. Прости, но сегодня я ничего не писал.

АЛЕКСАНДРА. А вчера?

НИКОЛАЙ. Вчера – тоже... Последний раз писал три дня назад. Нечего записывать. Последнее, что произошло, была эта решетка.

АЛЕКСАНДРА. Бэби каждый день пишет одну фразу: «Все то же». Пиши, как Бэби. И мне будет спокойнее. Как он тихо спит. Очень бледненький... непременно – завтра гулять! И все-таки прочти мне свою последнюю запись. Николай. Чувствую, ты будешь строгим цензором. (Читает.) «Утром, около десяти тридцати, к открытому окну подошли... подняли тяжелую решетку и прикрепили ее снаружи рамы без предупреждения со стороны Юровского. Этот тип нам нравится все менее!»

АЛЕКСАНДРА. А я вот написала хитрее: «11 июля, четверг. Рабочий, которого пригласили, установил снаружи железную решетку перед единственным открытым окном. Несомненно, это пустой постоянный страх, что мы убежим или войдем в контакт с часовым...» Если они читают наши дневники – они успокоятся и снимут эту ужасную решетку...

НИКОЛАЙ. Браво!

АЛЕКСАНДРА. Сегодня я отчего-то столько записала в дневник! По-моему, это самое подробное описание дня за весь год. Тебе интересно?

НИКОЛАЙ. О тебе – мне все интересно.

Александра (читает). «16 июля, вторник. Серое утро, позднее – вышло милое солнышко».

НИКОЛАЙ. Да, да... был превосходный день. (Расхаживает.)

Александра (читает). «Бэби слегка простужен. Все ушли на прогулку на полчаса утром. Ольга и я принимали лекарство. Татьяна читала духовное чтение. Когда они ушли, Татьяна осталась со мной, и мы читали книги пророков Авдия и Амоса». Кстати, я выписала оттуда такие удивительные слова... Обязательно прочтем их на ночь. «Как всегда утром комиссар Юровский пришел в наши комнаты. И, наконец, после недели перерыва опять принесли из монастыря яйца для Бэби. В восемь часов ужин. Внезапно поваренок Лешка Седнев был вызван повидать своего дядю, и он исчез. Удивлюсь, если это правда и мы снова увидим мальчика»... Странная история с этим поваренком. Он наверняка не вернется более, как и все, кого они от нас уводили... И мне не нравится их внезапная забота – эта корзинка с яйцами для Маленького... Я пугаюсь каждый раз, когда они начинают заботиться. Это грех, но я ни в чем им не верю... Правда, сегодня... вы ушли на прогулку, и мы сидели с Татьяной. Я вдруг задремала... Мне приснился сон. И кого я увидела?

Николай Григорий.

АЛЕКСАНДРА. Да! Да! Во второй раз после его гибели. Первый раз Наш Друг приснился мне сразу, той же ночью, когда они его убили.

НИКОЛАЙ. Полно об этом.

АЛЕКСАНДРА. Тогда я решила не рассказывать тебе. Я увидела дворец, тихий снег шел за окном. И чей-то голос произнес: «Распутин»... Он... он стоял у окна на фоне снега в Малахитовой зале. Все тело у него было в ужасных кровавых ранах... Он взглянул на меня – и вдруг вся зала полыхнула огнем. И он крикнул мне: «Сжигать вас на кострах будут». Хочу бежать – и не могу двинуться. И огонь, огонь!

НИКОЛАЙ. Я прошу женушку...

АЛЕКСАНДРА. Нет, нет, в сегодняшнем сне он улыбался... и прошептал мне: «Скоро, матушка». И был так радостен. Это хороший знак... «Скоро, матушка» – ты понял?

НИКОЛАЙ. Я не всегда доверял Григорию. Но на этот раз он прав. Скоро... скоро вы будете свободны.

АЛЕКСАНДРА. Что значит – вы? Мы!

НИКОЛАЙ. Да... Мы.

АЛЕКСАНДРА. Признаюсь, так рада, что увидела его именно сегодня. Моя нервность в эти дни, верно, была еще оттого, что я всегда боюсь 17-го числа... Григория убили в ночь на 17-е... И ты в юности чуть не погиб в крушении поезда. И это было 17-го числа. И 17-го числа ты подписал Конституцию, с которой катастрофа и началась. И я не удивилась, когда в 17-м году свершилась эта страшная революция. Бабушка Виктория мне говорила: у несчастных Людовика и Марии Антуанетты было тоже какое-то страшное число. Кстати, в это число они погибли. Николай. Сегодня 16-е.

АЛЕКСАНДРА. Нет, мой друг, уже семь минут 17-го числа, и потому мне так дорога светлая улыбка Нашего Друга... Сколько раз я замечала: все в мире полно особых знаков. Я не удивилась, когда узнала, что станция, где ты решился подписать ужасное отречение, называлась «Дно»... А знаешь, как удивительно именуется дом, где мы живем сейчас?

НИКОЛАЙ. Как же? (Расхаживает.)

АЛЕКСАНДРА. Баба, которая мыла вчера полы, сказала: он называется «Ипатьевский». По имени владельца дома господина Ипатьева... И я вспомнила: точно также назывался монастырь, откуда первый Романов был избран на царство: Ипатьевский монастырь. И я так испугалась, мне показалось, что это знак: круг завершен. И этот дом страшен для нас. Но после улыбки Друга все, наоборот, кажется добрым предзнаменованием.

НИКОЛАЙ. Да... Да.

АЛЕКСАНДРА. Все-таки не могу понять... До сих пор. Как они могли, как осмелились! Земский Собор всей российской земли, когда избрал твоего предка на царство, дал клятву. От имени всей России. Вчера я читала Маленькому ее текст: «Заповедано, чтобы царь Романов – Избранник Божий был родоначальником правителей на Руси с ответственностью только... перед Царем Небесным. А кто пойдет против сего... да проклянется такой в этом веке и во все века»... Они поклялись перед Богом!

НИКОЛАЙ. Не надо, родная.

АЛЕКСАНДРА. Ты прав... Да, вообще надо встряхнуться. Мы в каком-то постоянном ужасе. Помнишь, в Тобольске вы играли спектакли. Девочки, доктор и Ваше Величество очень недурно играли водевиль господина Чехова. По-моему, я в первый раз смеялась после отречения. Есть смысл вернуться к этим маленьким забавам... И бедного доктора надо отвлечь от черных мыслей. Я зашла вчера в его комнату... там лежало незаконченное письмо. Я совершила недопустимое: позволила себе прочесть. Ведь доктор наивен, как и ты, он может написать лишнее. К счастью, ничего опасного не было, но это – ужасное письмо. Он пишет: «Я умер, но еще не похоронен». Впрочем, мы все так чувствуем.

НИКОЛАЙ. Пожалуй, ты права: надо вернуться к нашим славным представлениям.

АЛЕКСАНДРА. Я вспомнила, что у господина Чехова была пьеса, которая мне нравилась. Там несколько милых аристократов бояться потерять родовое имение – Вишневый сад... И все рассуждают, как его защитить. И болтают, болтают. Пока они разглагольствуют, приходит мужик – разбогатевший мужик, сын их лакея – и объявляет: «Я купил ваш Вишневый сад». Как это про нас, про всю нашу революцию!

Николай (меряя шагами комнату). Жаль, что нет господина Чехова. Хорошо бы к этой пьесе приписать – что с ними стало нынче... Ну, сын лакея, этот покупатель, конечно, убежал за границу со всеми деньгами... Все эти несчастные аристократы – кто в ЧК сидит, кто уже в сырой земле.

АЛЕКСАНДРА. Там еще есть недоучившийся студент... Чем-то похожий на того молодого человека, который иногда ходит в студенческой тужурке... Кстати, в последнее время я подозрительно часто вижу его у наших дверей.

НИКОЛАЙ. Все недоучившиеся студенты стали чекистами. И славно расстреливают доучившихся. Кстати, и у меня тоже возможна роль: это персонаж, с которым все время случаются беды. За что бы он ни принимался – все до смешного идет прахом. Все так и называют его – «Двадцать два несчастья».

АЛЕКСАНДРА. Мой милый страдалец, моя любовь... Нет, нет, эта пьеса слишком грустна. Я предлагаю нам с тобой прочесть совсем иную пьесу. Со старым как мир сюжетом. Очень... очень-очень давно... привезли в холодный Петербург маленькую принцессу... Ее сестра Элла выходила замуж. И на детском балу она увидела голубоглазого мальчика. Его глаза покорили ее тотчас и совершенно.

НИКОЛАЙ. И мальчик тоже был покорен сероглазой принцессой. Он решил сделать ей подарок. Попросил у матери бриллиантовую брошь. И на балу...

Александра, ... сильно покраснев, протянул ей брошь. И, покраснев еще сильнее, сказал. «Это подарок».

НИКОЛАЙ. И она взяла! Как он был счастлив.

АЛЕКСАНДРА. Но ей... ей показалось: она поступила легкомысленно. И на следующий день на новом детском балу...

НИКОЛАЙ. ...она пребольно вложила брошь в его руку! Но он ждал. И когда она согласилась стать его женой – он вернул ей...

АЛЕКСАНДРА. И с тех пор эта брошь всегда с нею. Вместе с крестом – на груди... Но все это будет потом, а тогда девочка уехала в Англию, и тоже в июле... только не выдавай какого года. Боже мой, как я стара... она написала ему первое письмо.

НИКОЛАЙ. А потом, когда они обручились, был целый поток писем.

АЛЕКСАНДРА. Всю жизнь они почти не расставались. Пока не наступила эта несчастная война.

НИКОЛАЙ. Он уехал на войну.

АЛЕКСАНДРА. Она писала ему бесконечные письма.

НИКОЛАЙ. А он отвечал глупыми, короткими. А чаще – телеграммами, потому что даже в письмах он был смешно застенчив.

АЛЕКСАНДРА. И между этими двумя потоками писем прошла жизнь. Знаешь, я дала себе слово не вспоминать. Я заперла альбомы в кладовой – воспоминания еще так свежи и мучают. Но сегодня я нарушила обет и спустилась вниз.

НИКОЛАЙ. Ты принесла письма!

Она достает портфель с письмами

АЛЕКСАНДРА. Вот – мое богатство! Когда я узнала про отречение, я начала уничтожать свои бумаги. Прямо в кабинете я разложила славный костер, где сгорели воспоминания. Но эти письма не смогла... Я понимала, что ими воспользуются против нас... Но жечь их было выше моих сил... Ибо в этих письмах – вечная, неутолимая страсть к моему «мальчику", „к моему Солнцу“. Какое счастье, что они с нами... И когда они привесили эту страшную решетку – я рассмеялась. Я сказала себе: о, глупцы, мы все равно от вас убежим. Убежим в наши письма.

В подвале ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ.

ЮРОВСКИЙ. Грузовика по-прежнему нет. Уже полтора часа, как должен приехать.

МАРАТОВ. Приедет.

ЮРОВСКИЙ. Я звонил в Совет... Белобородов к телефону не подходит. Что это значит?

МАРАТОВ. Это значит, что Белобородов к телефону не подходит.

ЮРОВСКИЙ. Команда нервничает. Мы решили: ждем полчаса. И начинаем без грузовика.

МАРАТОВ. Ты стал плохо понимать, товарищ Яков. Белобородов приказал: начинать, только когда придет грузовик.

ЮРОВСКИЙ. Значит, опять ты?

Молчание.

Мне позвонила Римма...

Маратов (насмешливо). Опять – раскрасавица Римма?

ЮРОВСКИЙ. На рассвете она выступала перед комсомольцами, отправлявшимися на фронт. И должен был прийти Белобородов, но вождь Красного Урала не пришел проводить на фронт молодых солдат. Ей сказали, что все утро он совещался с тобой. Что ты еще затеял?

МАРАТОВ. Надо ждать грузовик.

ЮРОВСКИЙ. Послушай, сынок, мы должны их расстрелять. Революция гибнет. От Тихого океана через всю Сибирь уже порушили нашу власть... ярость и кровь... Моя дочь Римма на днях рассказала: оказывается, французская Революция знала такие же страшные дни. Великая Революция погибала тогда в огне интервенции. И народ ответил: в городе Лионе взяли шестьдесят знатнейших юношей, в десяти метрах от них поставили пушки. И по связанным – палили, палили ядрами из пушек.

МАРАТОВ. Да, отрывая руки, ноги, куски тел – в склеенную кровью, трепещущую человеческую массу...

ЮРОВСКИЙ. А вечером уже двести новых аристократов были построены на берегу реки. И революционеры объявили: мы будем непрестанно убивать, мы прольем потоки нечистой крови. И они казнили короля и королеву. И только так они победили. Они сумели ужаснуть мир своей непреклонностью. И мы сейчас тоже должны. Кончились каникулы Революции. Гибель этой семьи должна встряхнуть наши ряды. Чтобы мы все поняли: победа или смерть. Неужели ты, взявший имя великого Марата, этого не понимаешь?

МАРАТОВ. Еще как понимаю. Ведь это я рассказывал про город Лион. Когда выступал перед комсомольцами. От меня все это услышала Римма. Всего месяц назад.

ЮРОВСКИЙ. Неужели ты так изменился? Всего за месяц?

Маратов (хрипло). Надо ждать грузовик, товарищ Яков.

Молчание.

Давай о другом. Мне сказали, ты не успел эвакуировать свою мать? Я могу забрать ее в поезд? Ты понимаешь, что с ней будет, когда мы сдадим город?

ЮРОВСКИЙ. А сколько других матерей наших товарищей остается в городе? Чем она лучше? Пойми: у меня нет моей матери и моего отца. Мой глупый отец всю жизнь верил сионистам. Я объяснял ему: сионисты – подлые агенты все – мирной буржуазии. Мечтой о Палестине они хотят отвлечь евреев от мировой Революции. И когда мы окончательно победим – мы поставим их к стенке... Пойми, товарищ, раз и навсегда: мой отец, моя мать и мой народ – это мировой пролетариат.

Шаги наверху.

Ходит... опять беспрерывно ходит.

МАРАТОВ. Да, не спят. Опять пойду наверх... послушаю, чего они там...

Юровский (насмешливо). И заодно... покараулишь?

МАРАТОВ. Точно, чтобы не взбрело кому в удалую голову пострелять семью.

В комнате наверху: НИКОЛАЙ и АЛЕКСАНДРА читают письма. У нее на коленях целая кипа писем. У него – жалкая кучка. Она упоенно читает куски из писем.

АЛЕКСАНДРА. «20 сентября 1914 года. Царское Село. О, любовь моя, как тяжело было прощаться с тобой и видеть твое одинокое бледное лицо, с большими грустными глазами, в окне вагона, – я восклицала мысленно: „Возьми меня с собой...“ Вернувшись домой, я не выдержала и стала молиться, затем легла и покурила, чтобы оправиться. Когда глаза мои приняли более приличный вид, я поднялась наверх к Алексею и полежала некоторое время на диване около него в темноте. Прощай, мой Солнечный Свет. Я поцеловала и благословила твою подушку. Ты всегда в моих мыслях и молитвах».

НИКОЛАЙ. Как ты прекрасно придумала: каждый раз, уезжая на фронт, я находил в поезде на столике твое письмо... За окном была темнота, но я слышал твой голос – и одиночество было не так тревожно.

Александра (читает). «Вот уже двадцать лет, как я – твоя, и каким блаженством были все эти годы... И вот – эта война! Мысль о чужих страданиях, пролитой крови терзает душу... Весь мир несет потери. Но должно же быть что-то хорошее из всего этого. И не напрасно все должны проливать свою кровь. Трудно постигнуть смысл жизни. „Так и надо, потерпи“. Вот и все, что можно сказать. Как хотелось бы вернуться вновь к былым, спокойным дням. Но нам придется долго ждать...» (Перелистывая письма, читает.) «Мой любимый! Пишу в постели, сейчас седьмой час – комната кажется такой большой и пустой после того, как убрали елочку».

НИКОЛАЙ. Да, да, это закончился 1914 год. Я помню: бледное зимнее солнце – отблески на ослепительно белом снегу... Вереница экипажей, авто у Большого дворца...

АЛЕКСАНДРА. Читай же нашу пьесу, милый.

НИКОЛАЙ. «Я так счастлив был, проведя эти три дня дома, – может быть, ты это видела. Но я глуп и никогда не говорю то, что чувствую. Как это досадно – всегда быть так занятым и не иметь возможности посидеть вместе и побеседовать. После обеда я не могу сидеть дома – меня тянет на свежий воздух, и так проходят все свободные часы... Старой парочке так редко удается побыть вместе».

АЛЕКСАНДРА. «Ты опять нас покидаешь. Мы почти не видели друг друга – я лежала. Многое я не успела тебя спросить, а когда мы поздно вечером, наконец, бываем вместе, мысли улетают... Я плачу, как большой ребенок, я вижу перед собой твои грустные глаза, полные ласки... Шлю тебе мои самые горячие пожелания к завтрашнему дню... Двадцать один год назад я стала твоею. И в первый раз за двадцать один год мы проводим этот день не вместе, но как я живо все вспоминаю! Мой дорогой мальчик, какое счастье и какую любовь ты дал мне за все эти годы... Как я мечтаю, чтобы наши дети были бы когда-нибудь вот так же счастливы».

НИКОЛАЙ. Неужели все это было: обручение... Кобургский замок... помнишь, как засыпал дядя Эдвард... и падала его палка, и он тотчас просыпался...

АЛЕКСАНДРА. Их никого нет... бабушки Виктории... дяди Эдварда... Они поджидают нас у Господа. (Читает.) «Как время летит – прошел двадцать один год. Знаешь, я сохранила то платье принцессы, в котором я была в то утро, и твоя брошь у меня на груди». А потом я придумала отправить с тобой Маленького. И ходила плакать в твою пустую спальню. (Читает.) «Одиночество грядущих ночей... О, как ужасно после твоего отъезда! С тобой уходит часть моей жизни – мы с тобой одно...» Боже мой, я совершенно не даю тебе читать... Твоя очередь, милый.

НИКОЛАЙ (читает). «Как хорошо, что я взял с собой в Ставку Маленького... Ужасно уютно спать друг возле друга. Я молюсь с ним каждый вечер. Он слишком быстро читает молитвы, и его трудно остановить. Ему страшно понравился смотр, он следовал за мною и стоял, пока войска проходили маршем. Утром он просыпается рано... Садится в постели и начинает тихонько беседовать со мною. Я отвечаю ему спросонок, тогда он ложится и лежит спокойно, пока не приходят будить меня... Спасибо за всю твою любовь... Право, не знаю, как бы я выдержал, если бы Богу не было угодно дать мне в жены и друзья – тебя. Иногда мне трудно выговорить эту правду, мне легче излагать все это на бумаге – по глупой застенчивости».

АЛЕКСАНДРА (читает). «Я перечитываю твои письма на ночь и стараюсь представить, что это со мной беседует мой любимый... О, одиночество грядущих ночей! Как хорошо, что Бог соединил нас... не знаю, как бы я жила без тебя... Я не понимаю людей, и без тебя я ощущаю себя как в пустыне – в этом суетном мире. Люди слишком торопятся жить, ничтожные впечатления владеют ими, машины и деньги теперь управляют миром и уничтожают искусство. К прискорбию, у тех, кто считает себя одаренными, очень часто испорченное направление умов. Интересно, что будет по окончании этой великой войны? Наступит ли во всем пробуждение и возрождение – будут ли снова существовать идеалы: станут ли люди чистыми и поэтичными или же останутся теми же сухими материалистами? Так многое хочется узнать! ... Как грустно, что мы проводим день твоего рождения не вместе! Это в первый раз... Ах, крест, возложенный на твои плечи, так не легок! Как бы я хотела помочь тебе его нести, много ты выстрадал за эти двадцать лет... – ведь ты родился в день Иова Многострадального».

НИКОЛАЙ. Прости, я не могу ничего выбрать. Я писал так скучно... Читай лучше ты.

АЛЕКСАНДРА. Спасибо тебе... Мне так нравится читать их... Я снова живу. (Листает письма.) Нет, как быстро пролетело время. Это уже об убийстве Григория! В следующий раз, когда мы решим читать, не будем так торопиться... Бедный Григорий... Как они все его ненавидели. Ты помнишь, я ездила в Новгород. И ходила к пророчице – к старице Марии Михайловне.

НИКОЛАЙ. Да, да, ты написала мне удивительное письмо.

АЛЕКСАНДРА. Чересчур длинное... но я все-таки прочту. (Читает.) «Я навестила ее в монастыре. Она лежала на кровати в маленькой темной комнатке, и я захватила с собой свечку, чтобы можно было разглядеть друг друга. Ей сто семь лет, она носит вериги... И при этом она беспрестанно работает, шьет для каторжан и для солдат, притом без очков. У нее милое, тонкое лицо с прелестными молодыми, лучистыми глазами, улыбка ее чрезвычайно приятна, она благословила и поцеловала нас... Мне она сказала: „А ты, красавица, тяжелый крест примешь – не страшись“. Она повторила это несколько раз. Я потом часто вспоминала ее лицо и это: „А ты, красавица, тяжелый крест примешь...“

НИКОЛАЙ. Да, да, когда ты вернулась – была взволнованна.

АЛЕКСАНДРА. Я тебе не все тогда написала. Когда я уходила, она вдруг сказала из темноты... тихо-тихо: «Дьявол он – Распутин Гришка». Я, конечно, спросила: видела ли она его, слышала ли его предсказания? А она мне – так же тихо: «И дьявол тоже предсказывает, матушка!» Я стала рассказывать, как он лечит Маленького – спасает от ужасной болезни. А она в ответ: «Я об одном молюсь... чтоб ушел от вас сей дьявол». И когда я вернулась в Петроград, уже через несколько дней... все случилось. (Читает.) «Мы сидим все вместе – ты можешь себе представить наши чувства, мысли: Григорий исчез. Я все еще полагаюсь на Божье милосердие, все еще надеюсь, что его только увезли куда-то... Мы, женщины, здесь одни с нашими слабыми головами... Я не могу, не хочу верить, что его убили! Да смилуется над нами Бог». Какой это был позор – наши родственники, аристократы, мужика убили... Знаешь, не – задолго до гибели он дал мне письмо... для тебя. Но я не решилась показать.

НИКОЛАЙ. Оно здесь?

Она колеблется

Дай мне его, Аликс.

АЛЕКСАНДРА. Нет, лучше я сама. (Читает.) «Русский царь! ... Знай, если убийство совершат твои родственники, то ни один из твоей семьи, родных и детей, не проживет дольше двух лет... Меня убьют. Я уже не в живых. Молись. Молись. Будь сильным. Заботься о своем избранном роде...» Какой ужас, Ники!

НИКОЛАЙ. Думаю, ты не все мне прочла. И напрасно. Это была всего лишь мужицкая хитрость. В последнее время он очень боялся, что его убьют. И чтобы мы его охраняли получше... написал вот это.

Шум машины за окном

АЛЕКСАНДРА. Слышишь?

НИКОЛАЙ. Какая-то машина приехала. Продолжай.

АЛЕКСАНДРА (читает). «Вспоминаю нашу последнюю ночь – как тоскливо без тебя, как тихо и пусто в твоем этаже. Святые ангелы да хранят тебя... любимый... любимый»... О, как мы, должно быть, смешны – старая влюбленная парочка!

В подвале: ЮРОВСКИЙ и МАРАТОВ.

ЮРОВСКИЙ. Приехал!

МАРАТОВ. Приехал... Команда?

ЮРОВСКИЙ. В соседней комнате! Готовятся! Я раздал наганы, у меня будут кольт и маузер.

МАРАТОВ. Товарищ Надь?

ЮРОВСКИЙ. Прибыл. В грузовике. С Ермаковым и Медведевым из ЧК. (Торопливо ищет по карманам.) Черт! Тебе не попадалась бумажка?

МАРАТОВ. Какая бумажка?

ЮРОВСКИЙ. Да приговор... Такая смятая бумажка... вроде был в кармане... (Шарит по карманам.) Неужели в Совете оставил? Ладно... Ну что – пора будить?

МАРАТОВ. А нам – прощаться.

ЮРОВСКИЙ. Жаль – уезжаешь. Теперь ты не имеешь права напутствовать команду. Придется мне.

Открывает дверь, выходит МАРАТОВ один – бессмысленно ходит по комнате.

ГОЛОС ЮРОВСКОГО. Товарищи! Настал великий миг Революции! Сколько веков нам твердили: «Бог по образу Своего небесного единоначалия учредил на земле Царя. По образу Своего царства непреходящего поставил на земле Царя наследственного...» И мой отец, жалкий раб-еврей, молился царям Израиля... Все детство я с ненавистью слушал: Давид, Иосафат, Иезекия... И вот через несколько минут мы, люди разных народов, ликвидируем священных царей со всем их наследием. Нашими пулями освободившееся человечество отменяет Царей Небесных и Земных. Готовьтесь! (Возвращается.) С Великим праздником тебя, сынок! (Обнимает, целует Маратова.)

МАРАТОВ. И тебя, товарищ Яков.

ЮРОВСКИЙ. Я послал к шоферу грузовика. Сейчас включит мотор, чтобы чуток заглушить... выстрелы... крики.

Шум включенного мотора грузовика

Вот так! (Торжественно.) Пора будить Романовых!

В комнате наверху: НИКОЛАЙ и АЛЕКСАНДРА продолжают читать свои письма.

АЛЕКСАНДРА. «Только, дорогой, будь тверд, вот что надо русским. Ты никогда не упускал случая показать любовь и доброту. Дай им теперь почувствовать кулак. Такова славянская натура. Они должны научиться бояться тебя. Любви одной мало. Ребенок, обожающий отца, все же должен бояться разгневать его... Твой дядя Сергей Александрович как-то сказал мне: „Россию основали цари. И самые жестокие, самые безжалостные были лучшими. Без Ивана Грозного, без Петра Великого, без Николая Первого не было бы России. Русский народ – самый покорный из всех, когда им сурово повелевают, но он не способен управлять сам собою. Как только у него ослабляют узду, он впадает в анархию. Он нуждается в повелителе, в неограниченном повелителе. Он идет прямо только тогда, когда чувствует над своей головой железный кулак“. ... Я вижу, тебе это не нравится, милый!

НИКОЛАЙ. Может быть, это правда. Так и отец говорил. Но это не стало моей правдой. Умом я принять могу, но сердцем... Прости, не сумел стать «лучшим царем» и не отдам Маленькому то, что в сохранности передал мне отец.

АЛЕКСАНДРА. Прости и ты меня... Я не хотела об этом.

НИКОЛАЙ. Все так неясно в прошлом... Хотя думаю, думаю... Пожалуй, мне стал понятен... точнее, важен один эпизод... все с тем же бедным Сергеем Александровичем. Когда несчастного дядю Сергея убили бомбой, ко мне пришла Элла. Она просила простить убийцу. Оказалось, она ходила к нему в камеру и читала ему Евангелие.

АЛЕКСАНДРА. Элла – святая. Я счастлива, что я ее сестра... Но сама мысль – разговаривать с убийцей мужа... Самое ужасное – она ведь все видела. Она была в Кремле, когда в несчастного Сергея швырнули бомбу. И она выбежала... ползала среди кусков тела разорванного мужа... И после этого читать Евангелие кровавому чудовищу?

НИКОЛАЙ. Я тоже тогда не мог понять... А ведь смысл был так прост. Слова Господа, которые Элла написала на надгробии бедного Сергея: «Прости их, Отче, ибо не ведают, что творят». Тогда в разгар беспорядков в Петербурге... через кровь самого близкого человека она наивно предложила христианское замирение. Прощением и Любовью она задумала остановить общее насилие. Молиться кротко за врагов. Но мы ее не услышали.

АЛЕКСАНДРА. Молиться кротко за врагов... Милая Элла! Что с ней? Где она? Лучше не думать. Но продолжим нашу пьесу. Боже мой, мы подошли к самому концу. Уже наступил этот ужасный год – семнадцатый. Я тоже все время думаю о прошлом... И тоже есть событие, которое стало мне понятно только теперь. Случилось это, когда ты в последний раз уехал в Ставку... И я получила от тебя то... страшное письмо. Прочти его, Ники. Ты знаешь, о чем я говорю?

Николай (улыбнулся). Я знаю. (Читает.) «Ставка, 26 февраля... Я был вчера у образа Пречистой Девы и усердно молился за тебя, моя любовь, за детей, за нашу страну. Во время службы почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота, я не понимаю, что это было»...

АЛЕКСАНДРА. Мой милый страдалец... Уже потом я часто думала: почему ты уехал на фронт? Бросил столицу... Когда было столько донесений, что готовятся заговоры и, может быть, революция.

Николай (пожал плечами). Уехал.

АЛЕКСАНДРА. И я вспомнила это письмо и... поняла! Ты решил больше не воевать с ними. Они все ненавидели меня. Все эти ужасные слухи... что выдаю какие-то военные тайны несчастным немецким родственникам... а сколько гадостей было написано о нашем Друге. Я думаю, тогда у тебя остался только один выбор: или я, или трон. И ты выбрал – меня. Мой рыцарь... Выбрал частную жизнь с семьей, чтобы не сводили с ума несчастную жену, чтобы не прятать более болезнь нашего сына. Ты уехал, чтобы дать возможность всем этим говорунам из Думы осуществить свои планы. Ты решил отдать престол. И «мучительная боль в середине груди» – результат этого решения? Ведь я права?

Николай (пожал плечами). Я уехал. Александра. Но все случилось, как в пьесе господина Чехова. Ты ожидал, что переворот, о котором столько твердили, подготовлен. На самом деле – русская болезнь: только болтали, а чернь и мужики вышли на улицу. И забрали Вишневый сад.