Текст книги "Цари. Романовы. История династии"
Автор книги: Эдвард Радзинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 73 страниц) [доступный отрывок для чтения: 26 страниц]
«С восторженной любовью читали мы “Что делать?”, старались во всем подражать Рахметову», – напишет впоследствии Лев Троцкий. И справедливо добавит: «Это и есть будущий народоволец».
Да, это и был он – будущий народоволец-террорист.
Вот так из камеры Петропавловской крепости Чернышевский отправил свою бомбу – в будущее.
На суде Чернышевский держался грозно и величественно.
Сенат приговорил его к 14 годам каторжных работ (срок был сокращен до 7 лет), дальнейшей ссылке и гражданской казни.
В день гражданской казни Чернышевского в Петербурге моросил дождь… На помосте (эшафоте) стоял черный столб с цепями. К восьми часам вокруг этого эшафота собралась тысячная толпа: литераторы, сотрудники журналов, студенты Медико-хирургической академии, офицеры. Это были его читатели – те, кто назывался «истинно передовой молодежью».
Чернышевского привезла карета, окруженная конными жандармами. На эшафоте палач снял с него шапку, началось чтение приговора: «За злоумышление к ниспровержению существующего порядка» лишается «всех прав состояния», ссылается «в каторжную работу», а затем «поселяется в Сибири навсегда»…
Дождь усиливался. Чернышевский вытирал мокрое лицо и подслеповато протирал запотевшие очки. Прочитав приговор, палач опустил его на колени, сломал над головой саблю и на руки надел цепи. Дождь уже лил непрерывно, и палач надел на него шапку. Чернышевский вежливо поблагодарил, поправил фуражку, звеня цепями… Вот так, стоя на коленях под проливным дождем, создатель железного Рахметова терпеливо ждал конца «позорной церемонии». Толпа молча ждала вместе с ним. По окончании люди тотчас ринулись к карете. Но конные жандармы наехали на теснящуюся к карете мокрую толпу. Люди бросали в карету цветы.
Чернышевский в кандалах, под охраной жандармов был отправлен в Сибирь, где ему суждено будет пробыть без малого 20 лет. Вместе с ним отправились в тюрьму и на каторгу соратники по «Земле и воле» Серно-Соловьевич и прочие. И пока подслеповатый Чернышевский томился на каторге, на студенческих пирушках поминали любимого писателя в очень популярной тогда студенческой песне:
Выпьем мы за того,
Кто «Что делать?» писал,
За героев его, за его идеал.
Идеал, идея… любимые и самые частые слова в устах новой молодежи. И новая литература ценится молодыми, только если она – идейная. И даже поэзия обязана теперь быть идейной.
Великий и испуганный поэт-гражданин
Вождем этой новой поэзии, кумиром нигилистов становится поэт Николай Некрасов, редактор «Современника».
«Муза мести и печали» – так назвал Некрасов свою поэзию. И молодые люди, понаторевшие в эзоповом языке, с восторгом понимали: «Мести» – беспощадной власти, «печали» – о нищем, бесправном народе… «Нерусский взглянет без любви на эту бледную, в крови, кнутом исхлестанную Музу», – писал поэт… И молодые читатели понимают: «исхлестанную» – кнутом царской цензуры!
Но порой Некрасов пишет страстно, прямо. И тогда его стихи становились пословицами и лозунгами. Все будущие террористы носили в сердце некрасовские строчки: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть», «Умрешь недаром – дело прочно, когда под ним струится кровь!».
Некрасов сформулировал, наконец, и новое понимание поэзии: «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан».
Вольная, своенравная муза великого Пушкина, муза, служившая Аполлону, объявлялась анахронизмом, бесполезной игрушкой. На смену ей пришла некрасовская муза – служащая обществу. Муза, беспощадно критикующая власть, муза новой, разночинной интеллигенции. Только такая поэзия имеет теперь право на существование. Ибо только она полезна обществу! «Полезна» – высшая похвала новой молодежи и нового времени!
И некрасовский журнал «Современник» беспощадно нападает на все, что не отвечает гражданскому направлению.
Однако сам наш великий поэт-гражданин не всегда оставался самым светлым человеком.
Некрасов был знаменитым, очень удачливым карточным игроком и, как утверждала молва, умелым карточным шулером. Играя в аристократических клубах, он с завидным постоянством обыгрывал богачей, но умело проигрывал «нужным людям». Например, заядлому картежнику графу Александру Адлербергу, сыну тогдашнего министра двора. Граф, с детства друживший с царем, был в то время человеком, очень близким к императору.
«Демон самообеспечения» (как красиво написал Достоевский) или «жажда обогащения» (как менее красиво писал о Некрасове публицист Суворин) всю жизнь владели познавшим в молодости истинную нищету Некрасовым.
И поэт-гражданин, говоря современным языком, был умелым и беспощадным бизнесменом. Качество совсем новое тогда среди русских литераторов.
Его знаменитый журнал «Современник» был основан им вместе с литератором Иваном Панаевым. Но вскоре, как писал современник, «видел Некрасова в коляске Панаева с женой Панаева». Некрасов забрал журнал вместе с красавицей Панаевой, которая стала его гражданской женой.
Один из любимых поэтических образов Некрасова – образ матери. Но когда его мать умрет, он не приедет на ее похороны. С Панаевой он расстанется. И когда преданно любившая его Панаева постареет и будет нуждаться, поэт-гражданин не поможет вчерашней возлюбленной. «Вы когда-то лиру посвящали ей, дайте на квартиру несколько рублей», – зло напишет современник.
Но главный демон, мучивший Некрасова, – отнюдь не корысть. Это – страх. Будучи воистину бесстрашным в стихах, Некрасов не всегда бывал таковым в жизни.
И этот вечный его страх опозорит великого поэта, как мы увидим далее, перед всей читающей Россией.
Но кто из нас, живших в России советской, бросит в него камень!
Он ведь был родом из такой же страны страха – из России николаевской.
У Тургенева есть потрясающий образ – последний жалкий крик зайца, которого догоняют борзые собаки. Этот образ подсознательно был и будет в душе у каждого рожденного в России. И младший современник Некрасова, блестящий писатель Глеб Успенский писал: «Надо постоянно бояться – вот смысл жизни в России. Страх, ощущение “виновности” самого вашего существования на свете пропитали все мысли, все наши и дни, и ночи».
«Но лишь божественный глагол»
Эпиграфом к жизни поэта Некрасова могут быть строки не очень ценимого им великого поэта: «Но лишь Божественный Глагол до слуха чуткого коснется…».
Как только он начинал писать, он преображался. Пламенная ненависть к несправедливости, великая любовь к России и постоянное раскаяние – в его стихах. Ни один русский поэт с такой силой и лиризмом не каялся в стихах, как Некрасов. Это распутинское «не согрешишь – не покаешься» сопровождало Некрасова всю его жизнь. Это была гимнастика души: грех оборачивался великим раскаянием. И раскаяние выливалось в пронзительные, бессмертные строки, становившиеся его исповедью, мольбой о прощении. И как Достоевский оберегал свою эпилепсию, рождавшую порой великие прозрения, так и Некрасов оберегал свои грехи. И читая Достоевского, многое понимаешь в Некрасове.
Великое некрасовское определение России: «Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная» относится и к самому автору – великому и несчастному, очень нашему человеку.
Вот в каком потоке великой литературы, страстно зовущей в самые разные стороны, жили и росли новые молодые люди.
Обломовщина во дворце
И вот в этом новом обществе, где уже появилась литература, правящая умами, император умудряется жить, как будто ничего этого не существует. Даже его отец, надевший намордник на русскую литературу, приглашал во дворец, обольщал самого знаменитого из тогдашних литераторов – Пушкина. Николай ходил в театр смотреть опасную комедию Гоголя «Ревизор». И, посмотрев, сказал знаменитую фразу, известную каждому школьнику: – «Всем досталось, но больше всего мне». И августейшая самокритика сразу превратила беспощадную комедию в союзницу власти, в благонамеренный призыв покончить с казнокрадством.
Даже этот могущественный деспот заботился о контакте с влиятельными литераторами.
Но ученик поэта Жуковского, реформатор Александр II, не интересуется писателями. Он не желает понимать силу слова в разбуженном им же обществе. Он не понимает, что литература, печать создают портрет его правления и формируют умы молодежи. Реформируя Россию, наш двуликий Янус сам живет… в дореформенное время отца, когда портрет правления создавало Третье отделение. И оно же занималось умами молодежи.
Но Россия необратимо разбужена им самим. Расправа над Чернышевским и землевольцами нисколько не остановила этот великий ледоход после отцовской суровой зимы. Все теперь – публично. Политические обеды, где яростно сталкиваются славянофилы и западники в споре о путях России. И, сражаясь друг с другом, те и другие требуют от правительства дальнейших и, главное, скорейших перемен. «Мы хотим, чтобы у новорожденного (имеется в виду общество, освободившееся от крепостного права! – Э.Р.) в первый же день прорезались зубы, чтобы на второй день он уже ходил (это в стране, где больше 80 процентов населения – неграмотно! – Э.Р.), нам не нужны административные няньки с пеленками и свивальниками». Таков манифест нового времени.
Страстные диспуты земцев, громовые речи знаменитых адвокатов в переполненных судебных залах, благотворительные балы с речами ораторов, публичные чтения великими литераторами новых сочинений. Диспуты, собрания, речи повсюду. Умудряются устроить диспут даже у раскрытой могилы.
Во время похорон Некрасова Достоевский сказал речь о поэте. Конечно же, с оговорками, но поставил имя Некрасова рядом с именами Лермонтова и Пушкина. И тотчас несколько молодых голосов решительно прервали его выкриками: «Некрасов выше! Выше!»… И аплодисменты.
Дискуссия о Некрасове у могилы тотчас перекинулась в печать. И там яростно продолжалась.
Глава седьмая
Ужасные годы
Гибель «надежды России»
Но тогда, в разгар шестидесятых, Александру было не до литературы. В 1865 году в жизни императора произошла великая трагедия, которая станет трагедией и для страны.
Александр и императрица боготворили наследника. Никс – красавец, необычайно одаренный, истинный европеец по убеждениям, должен был продолжить реформы отца. «Надежда России», «блестящий молодой человек», «гибкий и тонкий ум, пылко откликающийся на все новое» – эпитеты его учителей. Наследника обожали все. «Верхом совершенства» – называл его великий князь Константин Николаевич. Но особенно преданно его любил огромный и неуклюжий брат Саша.
Саша был следующим по старшинству. Но зная о соперничестве между Александром и Константином, императрица (которая никак не могла преодолеть свою нелюбовь к этому огромному, неуклюжему созданию) не дала Саше того воспитания, которое получил Никс. Сашу обдуманно не готовили быть дублером наследника.
Но добрый Саша не горевал. Он не жаловал науки. Но как дед и все Романовы, обожал фрунт и усердно занимался военным делом. Себя он гордо называл «исправным полковым командиром». Но, в отличие от истинных гвардейцев – деда, отца и брата Никса, Саша был нехорош в строю.
На балах Саша никогда не танцевал – стеснялся своего неуклюжего тела. Он спасался в углу среди стариков. И оттуда влюбленно смотрел, как великолепно танцевал брат.
Саша обладал нечеловеческой силой. Мальчиком брал подкову и, смеясь, гнул ее. И опять – смотрел на Никса, ища одобрения.
За этот постоянно добродушный взгляд, толстую физиономию и силу двор прозвал его «бульдожка».
Все погубил случай. В тот день во дворце гостил старший сын сестры Маши, молодой герцог Николай Лейхтенбергский.
Никс увлекался гимнастикой и борьбой. Борьбой увлекался и Николай Лейхтенбергский. Никс предложил ему схватку. И два Николая сошлись, конечно же, в присутствии Саши, преданного почитателя Никса. И во время борьбы Никс больно ударился, удар пришелся в позвоночник. «Он так сильно ударился об угол мраморного стола, что если бы его не поддержали, то он упал бы, – вспоминала Александра Паткуль. – Муж мой, бывший в это время дежурным в Зимнем дворце при Государе, в это самое время вошел в зал, где играли Их Высочества, чтобы поздороваться с ними. Увидев наследника бледным и не имеющим силы даже подняться с места, муж побежал и принес стакан воды, о чем никто не подумал. Тут он расспросил, в чем дело, и, узнав от великого князя Александра Александровича (Саши. – Э.Р.) все подробности, сказал графу Строганову (граф Сергей Строганов – наставник Никса. – Э.Р.), что следует немедленно послать за доктором, что на такой серьезный ушиб, как ушиб спинного хребта, надо обратить внимание… Но никаких энергичных мер принято не было».
Вскоре приехала невеста Никса, датская принцесса Дагмара. Миниатюрная, очаровательная Дагмара была совершенно влюблена в жениха.
Дагмара прекрасно держалась в седле, и в Петергофе устроили охоту на лис – на лошадях. И когда Никс привычно вскочил на лошадь, лицо его искривилось от боли. Отец спросил его, в чем дело, но вместо ответа Никс только пришпорил лошадь… и, вскрикнув от боли, чуть ни свалился с коня. К этому отнеслись несерьезно. Но уже вскоре цесаревич начал меняться на глазах – сильно похудел, горбился при ходьбе. Отец не понимал, сердился, выговаривал ему за то, что «ходит стариком». Никс старался преодолевать боль… и губил себя.
Наконец, его по-настоящему обследовали врачи. После чего лейбмедик Боткин пришел в кабинет государя. Император вышел из кабинета бледным.
Оказалось, что от удара у Никса развилась неизлечимая болезнь – костный туберкулез.
Он был приговорен.
Никса отправили лечится в Ниццу. Ему становилось все хуже, и Саша попросился поехать к нему.
В апреле 1865 года царь получил страшную телеграмму. К туберкулезу добавилось заболевание мозга. Дни наследника были сочтены. Надо было спешить. Сообщили в Копенгаген, и невеста Дагмара с матерью выехали в Ниццу.
Александр со всей семьей отправился в последний раз повидать сына.
Перед отъездом – молебствие в Казанском соборе. Всей семьей молились у святых икон. «Ехали с одной мыслью – приведет ли Господь застать его живым… Летели на поезде с ужасающей быстротой», – записал воспитатель наследника.
В Берлине их встретил дядя Вилли (король Вильгельм), дядя наследника. Оба монарха молча обнялись.
В прусской столице к императорскому поезду подцепили вагон с Дагмарой и матерью. Обе плакали. В Париже императорский поезд встретил Наполеон III. Царь «был благодарен ему за скорбь на лице».
С небывалой тогда скоростью – в три дня и три ночи – достигли Ниццы.
Так быстро из Петербурга еще никто не ездил. На перроне встречало множество русских – многие с заплаканными лицами – все любили Никса.
Он умирал на вилле Бермон. (Отец потом ее выкупил.) Вошли всей семьей. Никс лежал с веселым лицом. Точнее, с веселой улыбкой на восковом исхудавшем лице. У кровати стояли Дагмара с матерью, и над маленькими датчанками возвышался гигант Саша… Императрица бросилась к Никсу.
Никс всех перецеловал. Он был в памяти. Но ночью в бреду он обращался к депутациям с речами… командовал полками… объяснял заслуги отца… цитировал латинские изречения… говорил о нуждах угнетенных турками славян…
«Все потом кляли себя за то, что никто не распорядился все это записать», – вспоминал его воспитатель (генерал-лейтенант Н. Литвинов).
На исповеди Никс сказал, что чувствует за собой свой главный грех – недостаток терпения и грешное желание поскорей умереть. Потом снова вошли семья и Дагмара. Никс сказал шутливо: «Не правда ли, папа́, она у меня милашка?».
Так он хотел хоть немного всех развеселить.
Наступило 12 апреля – последний день Никса.
Царь с семьей жили через улицу на вилле Verdiie (ее купили к их приезду). Уже в 6 утра всех разбудил прибежавший воспитатель Никса – кончается!
Никса рвало от мускуса. Дагмара, стоя на коленях, вытирала ему подбородок.
Он держал ее руку, потом сказал: «Папа́, берегите Сашу, это такой честный, такой хороший человек…».
«Часу в третьем он поднял праву руку и, поймав голову Саши, левой искал как будто голову принцессы Дагмары… Тут язык у него стал слабеть, и скоро он произнес последнюю фразу… Взяв за руку Императрицу и указывая на нее Гартману (врачу. – Э.Р.), сказал по-французски: “Позаботьтесь… о ней… хорошенько”» (Н. Литвинов).
Но красивая семейная легенда перескажет эпизод несколько иначе: будто на смертном одре Никс обнял голову брата одной рукой, а другой взял руку своей несостоявшейся жены. И вложил ее руку в руку брата… Это оправдывало последующие события.
Дагмара написала отцу в Копенгаген: «Я благодарю Бога за то, что застала его, мое дорогое сокровище, в живых и была узнана им в последнюю минуту… Никогда, никогда не смогу забыть взгляд, которым он посмотрел на меня, когда я приблизилась к нему. Нет, никогда! Бедные Император и Императрица! Они были так внимательны ко мне в моем, а также в своем горе; его бедные братья, особенно старший – Саша, который любил его так возвышенно – не только как брата, но как своего единственного и лучшего друга. Для него, бедняги, очень тяжело, что теперь он должен занять место своего любимого брата…».
Итак, наследником становился Саша. Воспитатели Саши были в печали. Они знали способности своего подопечного. «Семейный ученый», великая княгиня Елена Павловна, умоляла государя объявить наследником Владимира… Тот тоже звезд с неба не хватал, но не был так упрям и туповат или, как выражались корректно – в нем не было такой «статичности мышления».
Но Александр был слишком подавлен потерей. Он не захотел ничего менять.
К наследнику приставили множество учителей. Знаменитые историки, правоведы, экономисты – те, кто воспитывали Никса, теперь взялись пополнять образование Саши. Как сказал один из этих воспитателей, историк права Борис Чичерин:
«Взялись за это безнадежное дело».
Брачная эстафета
Все, чем владел старший брат, безумно нравилось младшему. Оказалось, новому наследнику нравилась и Дагмара.
Саша был из породы однолюбов. В юности он влюбился в княжну Мещерскую и трогательно хранил в секретере ее туфельку, похищенную для него служанкой. Княжну пришлось выдать замуж, и отец строго объяснил ему тогда:
– Мы имеем право только на гостиную интрижку. С тех пор у него не было никаких увлечений.
Теперь Саша мечтал о Дагмаре. Новый наследник записал в дневнике:
«…Я все больше думаю о Dagmar и молю Бога каждый день, чтобы Он устроил это дело, которое будет счастьем на всю мою жизнь…»
И он поговорил с отцом. Сказал, что любит Дагмару и хотел бы на ней жениться. И в Ницце ему показалось, что Дагмара не будет против.
Несколько огорошенный отец написал в Копенгаген, пригласил Дагмару в Петербург. И уже вскоре император узнал, что Саше не показалось.
Из дневника наследника: «Ее мама́ пишет, что она теперь не хотела бы прислать к нам Dagmar, потому что ей нужен покой, и она должна купаться в море…».
Это означало, что в Дании на брак согласны, но с приездом следует повременить, иначе в Европе решат, что она торопится выдать дочь за нового наследника.
«Что же касается меня, я только об этом и думаю. И молю Бога, чтобы Он устроил это дело и благословил бы его», – простодушно записал в своем дневнике наследник Саша.
Приличия были соблюдены – прошло несколько месяцев. Наступила осень, и Дагмара готова была приехать. Свершилось! Готовилось обручение.
Дагмара приехала в сентябре. Дни стояли ясные, солнечные, несмотря на осень. И начался ряд положенных бесконечных празднеств – балы, иллюминации, фейерверки. Это стало пыткой для неуклюжего наследника, ненавидевшего танцы. Он решительно заявил, что танцевать не будет, и слово это сдержал, к немалому смущению придворных и семьи.
Граф Сергей Шереметев, сверстник нового наследника (игравший с ним в детстве и вскоре назначенный его адъютантом), вспоминал в своих мемуарах, как реагировал на брак двор:
«Вообще, в роли жениха цесаревич был невозможен… Он показывался в публике по обязанности, у него было отвращение ко всяким иллюминациям и фейерверкам… Все жалели невесту, лишившуюся изящного и даровитого жениха и вынужденную без любви перейти к другому – человеку грубому, неотесанному, плохо говорившему по-французски… Таков был господствовавший в придворных кругах отзыв».
Зато невеста всех покорила. Дагмара смотрела на окружающих своими лучистыми глазами. Простота ее и прелесть сулили счастье и покой будущей семье.
Шереметев написал правду: далеко не все при дворе приняли этот поспешный переход от умершего брата к живому. Не приняли, потому что не понимали её.
Она его уже любила. Ибо ее маленькое, изящное тело принадлежало не Никсу. Оно с рождения принадлежало наследнику престола.
Для этого и родила ее мать, удачно выдававшая замуж дочерей и умело женившая своих сыновей. Сестры Дагмары и ее братья уже породнили все королевские дома – от Англии до Греции. И мать Дагмары называли «тещей всей Европы». Своим многочисленным потомством датская королева создала объединенную Европу.
С момента помолвки миниатюрная Дагмара совершенно завладела гигантом Сашей. Женившись, он от нее уже не отходил. И когда она уезжала в Данию, он, как потерянный, сидел в ее комнатах.
Саша должен был быть при ком-то, в кого-то влюблен. Прежде был Никс, теперь Дагмара. Таков был новый наследник престола. Дагмара (в православии – «цесаревна Мария Федоровна» или «Минни», как ее звали в романовской семье) была тогда очень счастлива в своей новой стране.
Мартиролог
Если бы она знала тогда, что ей предстоит в России! Пережившая своего первого жениха, она переживет смерть своего мужа и смерть четырех сыновей. Вначале – старшего сына Александра, умершего в младенчестве, потом Георгия, скончавшегося от туберкулеза. В 1917 году переживет революцию и отречение от престола сыновей – Николая и Михаила и смерть их обоих – Михаила, расстрелянного в Перми, и последнего русского царя Николая II, расстрелянного в Екатеринбурге. И гибель вместе с ним – ее внука-цесаревича и четырех ее внучек.
Переживет и смерть любимого брата – греческого короля Георга, убитого выстрелом в Фессалониках.
Ей предстоит, увидев конец великой империи, трехсотлетней романовской династии, доживать свой век вдали от России.
Будто предчувствуя, она писала впоследствии своему сыну Георгию: «Это все Божья милость, что будущее сокрыто от нас, и мы не знаем заранее о будущих ужасных несчастьях и испытаниях; тогда мы не смогли бы наслаждаться настоящим, и жизнь была бы лишь длительной пыткой».
Но тогда, в дни помолвки, она так искренне «наслаждалась настоящим», и всем было радостно на нее смотреть. «Счастливая Дагмарина неделя» – назвал поэт Тютчев эти дни.
Императрица Мария Александровна отнеслась к ней сдержанно.
И это отметили все. «Она охлаждала порывы ее любезности, словно подчеркивая измену своему любимцу» (граф С. Шереметев).
И еще. Ей было больно смотреть на невестку – слишком она напоминала ей время ее молодости, время любви. Теперь отношения с мужем стали совсем иными. Пять лет назад она родила ему последнего ребенка. Туберкулез – результат проклятого промозглого петербургского климата – и частые роды разрушили ее.
Но она сохраняла чувство юмора.
По утрам ее Саша по-прежнему приходил к ней выпить ритуальный кофе, поцеловать, спросить о детях и отметить, как она «сегодня прекрасно выглядит». И как-то она не выдержала – зло ответила на очередной (все тот же) комплимент: «Я теперь прекрасна только для анатомического театра – поучительный скелет, покрытый толстым слоем румян и пудры».
Но это было лишь мгновенье. И вновь ее обычные кроткие, всепрощающие глаза глядели на императора…
Людей вокруг императрицы становилось все меньше. Ее гостиная, знаменитый салон, куда прежде все так стремились, теперь опустел. Смерть наследника будто подвела итог ее жизни.
Вскоре доктор Боткин объяснил государю: легочная болезнь, съедающая императрицу, не позволяет ей более выполнять супружеские обязанности. Супруги вздохнули с облегчением: они их давно уже не выполняли.
Эта сторона жизни была для них закрыта. Теперь он как бы ей не изменял!
У них были теперь другие отношения. Она с истовостью отдалась религии и благотворительности. Ее кабинет был весь завешан иконами, и она постоянно сообщала ему о найденных новых нетленных мощах святых.
И саму императрицу двор все чаще стал называть ее «святой».
Двор, который прежде ее не любил, теперь не любил юных красоток, которые стремительно сменяли друг друга в постели императора.
Тигрица
Между тем забавы императора становились все греховнее. Он пригласил французскую труппу. Для избранного кружка сыграли диалоги из запрещенных творений маркиза де Сада.
Появилась у него и главная любовница.
А за несколько лет до этого…
Из дневника великого князя Константина Николаевича:
«22 ноября 1861 года. Отправились к обеду с жинкой в Царское Село… У Орловских ворот встретили Сашу верхом, а вслед за тем Александру Сергеевну Долгорукову, тоже верхом совершенно одну. Заключение из этого сделать нетрудно. Больно…»
«Больно!» – записал Костя не потому, что сам был очень нравствен. Он записал это, потому что уж больно хищной дамой была эта фрейлина – княгиня Александра Долгорукая.
Она считалась истинной красавицей. «Хотя если на нее никто не смотрит, вы с изумлением увидите, как она… нехороша! – напишет Анна Тютчева. – Долговязая, с плоской грудью, костлявые плечи, свинцово-бледное лицо».
Но стоит княгине заметить «интересующий ее мужской взгляд, как гибкий стан мгновенно выпрямляется, румянец играет на щеках и все движения приобретают опасную грацию. Она становится ласкова по-кошачьи».
Эту «кошечку» следовало бы называть «тигрицей». Ее тело, улыбка, взгляд лукавый и вкрадчивый. Все околдовало несчастного! И вот он уже целиком во власти чар этой неповторимой и… такой типичной придворной красавицы.
Все ее интересы – двор, интриги и злой язык. Она – истинный мастер придворной школы злословия. «Она умеет так похвалить, что сам черт радуется этим похвалам». Как и положено мастеру придворной интриги, она – прекрасная актриса. И когда у нее все случилось с государем, она решила тотчас объявить двору о своем новом завидном положении. И сыграла блистательно!
Императрица сидела, окруженная фрейлинами, листала «Словарь по истории и географии». Вошел государь, и Александра Долгорукая тотчас упала в обморок. Государь торопливо бросился ей помогать. А у нее на лице – ни кровинки, пульс слабый. Так что государь в испуге слишком долго продолжал держать ее в объятиях. Но императрица была на высоте – преспокойно продолжала листать «Словарь по истории и географии».
Императрица стоически перенесла эту связь. И оказалась права. Как бывало до того, страсть Александра угасла, и фрейлину ждала отставка. Как и было положено, император устроил ее брак со своим генерал-адъютантом и написал ей то галантное письмо, которое она хотела получить.
«Моя душевная рана долго не зарубцуется, и мое бедное сердце, которое вы читали, как детскую книгу, долго будет страдать. Прощайте навсегда».
Наш опытный Дон-Жуан соблюдал банальное правило: если хочешь без последствий оставить опасную женщину, надо дать ей возможность считать, что бросила тебя она сама.
Однако в 1865 году императрица обеспокоилась. Она почувствовала, что с Сашей происходит что-то необыкновенное. В этот раз, как обычно, новая влюбленность была у него на лице. Но никто точно не знал – кто она. Доходили странные слухи о какой-то воспитаннице Смольного института, с которой он гуляет в Летнем саду. Но это было смешно. Платоническая любовь – не для Романовых.
Тем более что из окна ее Золотой гостиной было видно, как некую неизвестную в экипаже подвозили ко дворцу. И в мемориальном кабинете Николая I, где он умер, загорался свет. Видно, там все и происходило, оскорбляя тень умершего отца.
«Много амбиции, но мало амуниции»
Меж тем наступил новый 1866 год. 11 лет продолжается его царствование.
И появилось поколение, не помнящее времени его отца – времени страха.
Вместо Чернышевского, Серно-Соловьевича и прочих арестованных, высланных или уехавших за границу зрелых людей, возглавлять эту новую молодежь пришли крутые сверстники – недоучившиеся гимназисты и студенты.
Их закружил, опьянил, обезумел дух свободы, и они жаждут политической деятельности…
«Что ему книга последняя скажет, то ему на душу поверху ляжет», – написал о русском юношестве Некрасов.
В это время в молодежной среде ходит множество запрещенных книг и сумасшедших идей. Самые крутые молодые люди презирают поколение вчерашних либералов и даже вчерашнего кумира радикальной России Александра Герцена… С ненавистью молодых к старикам они называют их не иначе как «соглашателями», «важными господами, которые, при всей своей эрудиции и революционных фразах, бессильны порвать со старым порядком». Ибо старики верят в реформы. Но верить следует только в революцию, которая непременно и скоро разразится в России. Нужен только очень сильный внешний толчок. Таким толчком может и должно стать убийство царя. Эта вера пройдет через все революционное движение второй половины XIX века.
Жалок был интеллект русских якобинцев.
Как напишет печально Достоевский: «Французская революция случилась… после Корнеля и Вольтера на плечах Мирабо, Бонапарта, Дантона, энциклопедистов.
А у нас (весь комплекс знаний. – Э.Р.) – это энциклопедия Брокгауза и Ефрона. У нас экспроприаторы, убийцы, бомбоносцы – это бездарные литераторы, студенты, не кончившие курса, адвокаты без процессов, артисты без таланта, ученые без науки. Люди с огромными амбициями и малыми талантами. Много амбиции, но мало амуниции».
Ад
В это время из Пензы в Москву приехал недоучившийся гимназист Николай Ишутин. Он поступил вольнослушателем в Московский университет.
Сын бедного купца (всегда в одной синей рубашке и в поношенных брюках, вдетых в болотные сапоги) был наделен болезненным честолюбием. Он жаждет управлять сверстниками. Пусть у него нищая одежда, зато он привез с собой из тихой провинциальной Пензы много новых идей. И главную – о скорой революции. О ней юный Ишутин прочел в запрещенных книгах. И бедняк захотел ее возглавить.
«Он старался казаться мрачным и озлобленным ненавистником, как и положено суровому революционеру, – писала современница. – А в сущности это был завистник, скудно одаренный, но страстно мечтавший о популярности в Петербурге. Основную группу московских бунтовщиков-студентов во главе с Заичневским отправили на каторгу, и Ишутин подхватил упавшее знамя».
В Сытинском тупике в Москве стоял большой доходный дом. Он состоял из крохотных квартир-клеток, которые хозяин сдавал студентам. Дом постепенно стал как бы огромным общежитием бедных студентов. Здесь Ишутин легко отыскивал желавших стать будущими Робеспьерами. Так организовался его кружок.
