Текст книги "Закат и падение Римской Империи. Том 1"

Автор книги: Эдвард (Эдуард ) Гиббон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

ЗАКАТ и ПАДЕНИЕ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ. ТОМ I.

ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ1)

ПРЕДИСЛОВИЕ ГИЗО*>

(Перевод очерка, написанного на французском

языке г-ном Гизо)

ПРЕДИСЛОВИЕ

к первому изданию in 8°

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

ГЛАВА I

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI.

ГЛАВА VII

ГЛАВА VIII

ГЛАВА IX

ГЛАВА X

ГЛАВА XI

ГЛАВА XII

ГЛАВА XIII

ГЛАВА XIV

ЗАКАТ и ПАДЕНИЕ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ. ТОМ I.

История упадка и разрушения Великой Римской Империи ЭДУАРДА ГИББОНА

Первый том получившего всемирную известность труда английского историка XVIII века посвящен периоду римской истории от века Антонинов до объединения Константином Великим империи. В нем описывается не только жизнь и деятельность императоров Марка Аврелия, Каракаллы, Элиогабала; автор рисует масштабные картины повседневной жизни и нравов германцев, персов, италийцев. Особое место уделено «солдатским императорам», началу набегов германских племен и анализу краха некогда могучей державы.

ОТ ИЗДАТЕЛЕЙ

Читатель получил счастливую возможность познакомиться с замечательным исследованием – многотомным сочинением английского историка Э. Гиббона, предметом внимания которого является история Римской и Византийской империй от «золотого века» Антонинов до падения Второго Рима – Константинополя.

Предлагаемое издание – памятник исторической мысли двух эпох – второй половины XVIII века, века просветителей, когда творил Э. Гиббон, и XIX века, когда был издан его труд с комментариями другого яркого историка, представителя французской науки Ф. Гизо. Это и объясняет бережное отношение новых издателей как к тексту Э. Гиббона, так и к тексту примечаний Ф. Гизо, а также к русскому изданию этого сочинения.

Наше научное редактирование сводилось лишь к уточнению в русском тексте устаревшей терминологии (например: вместо "магометане" – "мусульмане", вместо "законоведение" – "правоведение" и т. п.), к исправлению по принятым ныне научным нормам этнонимов и топонимов, к приведению имен к современной транскрипции (вместо Диоклециан – Диоклетиан, имени пророка Магомет – Мухаммед, завоевателя Магомет – Мехмед и т. п.). Редакторы почти не касались фрагментов оригинальных текстов, приведенных в примечаниях (как правило, по-латыни или по-гречески) для подтверждения мыслей, высказанных в основном тексте. К отдельным местам работы Э. Гиббона требовался, на наш взгляд, дополнительный комментарий, разъясняющий для широкого читателя кратко сообщенные автором факты или мысль.

Редакторы, поставив цель сохранить стиль и дух прошлых эпох в русском тексте, стремились избежать его осовременивания. В частности, мы оставили английское обозначение летоисчисления: А.И.С. – от основания Рима; B.C. – до н.э.; А.Д. – н.э.

Приятного и умного чтения, дорогой Читатель!

1994 г.

Г. Г. Залюбовина

ПРЕДИСЛОВИЕ ИЗДАТЕЛЯ1)

Читая «цветистые рассказы» Гиббона, ни один христианин не будет в состоянии или не захочет подавить в себе глубокого чувства сожаления о том, что ум, который был способен задумать и написать самую лучшую «Историю загадка и разрушения Римской империи», не мог найти для себя опоры в истинах христианской религии, что вера не освятила этот плод неподражаемого искусства, трудолюбия и знания и что вследствие того англичане не могут похвастаться Гиббоном как таким историком, который, умея мастерски описывать перевороты и разрушение различных царств, был бы вместе с тем способен вполне ценить преимущества того царства, которое не знает переворотов. А всякий, кто желает ознакомиться с событиями и переворотами, влиявшими на судьбы самой могущественной империи, какая когда-либо существовала, должен будет поневоле заинтересоваться, а затем и восхищаться таким писателем, который благодаря проницательности своего ума, своему красноречию и своим неутомимым исследованиям достиг одной из самых высших ступеней литературной славы, но который подрывает доверие к нему и уважение вследствие его неверия в религию откровения. Поэтому не удивительно, что многие не захотят читать и многие не захотят рекомендовать такого писателя, который, по словам проницательного и непредубежденного критика Порсона, «не только пользуется всяким удобным случаем, но нередко придумывает какой-нибудь повод, чтоб оскорблять нашу религию, которую он так искренно ненавидит, что точно будто старается отмстить ей за какое-то личное оскорбление».

К чувству сожаления, что писатель, столь справедливо восхваляемый за свои ученые заслуги, был заражен пагубным скептицизмом, присоединяется и чувство недоверия, так как Гиббон, не скрывая своего неуважения к доказательствам божественного происхождения Евангелия, этим самым заставляет многих сомневаться в правильности его выводов из тех разнообразных фактов, которые относятся к интересному и обширному предмету его исследований. Весьма естественно, что многие неохотно преклоняются перед авторитетом историка, который не способен ни оценить характер первых христианских мучеников, ни сочувствовать их страданиям и который не хочет

понять, что одна только истина могла иметь таких непоколебимых и преданных последователей, что одна только божественная сила была в состоянии оградить христианскую религию от ее врагов, обеспечить ее распространение среди сумятицы и нравственной испорченности и доставить ей победу над издавна укоренившимся и внушавшим сильную к себе привязанность идолопоклонством.

Оттого-то вскоре после появления первых частей сочинения Гиббона критика напала на него с двоякими обвинениями – с обвинениями в заблуждениях или в неосновательных намеках касательно христианской религии и с обвинениями в неосновательности приводимых им фактов и в неправильности выводов. Мы позволяем себе выразить сомнение насчет того, всегда ли соблюдалось должное различие между критикой, доискивающейся истины, и критикой придирчивой, между старанием вывести наружу действительные недостатки и торопливым, недоверчивым усердием, которое оставляет без внимания настоящие достоинства и хулит или искажает основательные и безвредные суждения. Гиббону не могло доставить большой славы торжество над неискусными противниками, а между тем дело Божественной Истины могло бы на некоторое время пострадать от неосмотрительных нападок или от быстрого поражения некоторых из самых смиренных ее поборников. При виде такого энергичного и ловкого соперника, как Гиббон, натурально, должно было возгораться в людях с твердой верой желание вступить с ним в борьбу, но некоторые из них выступили на арену, как кажется, без достаточной подготовки и без достаточной обдуманности. Порсон, нанесший противнику чувствительные удары своими немногочисленными, но меткими критическими замечаниями, говорит : "Я желал бы, чтобы всякий писатель, нападающий на людей неверующих, взвешивал свои обвинения и строго наблюдал над самим собой из опасения, что усердие может увлечь его слишком далеко. Ведь если противнику удастся основательно опровергнуть только одно из десяти возведенных на него серьезных обвинений, то, хотя бы остальные девять и были основательны и вески, они будут оставлены большинством читателей без внимания".

Хотя опубликованное Гиббоном "Оправдание" и могло бы в

некоторых своих частях послужить ему на пользу, но его не– расположение к Евангелию все-таки казалось слишком ясно доказанным. Если дух беспристрастия и сказался в этом "Оправдании", то он такого рода, что очень мало удовлетворяет нас, потому что это такое беспристрастие, которое, по-видимому, совершенно отнимало у него и одушевление и красноречие, которые он обнаруживал, когда говорил о фактах, казавшихся ему самому и достоверными и многозначительными.

Из его мемуаров мы ясно видим, какого он был мнения об этой полемике и о том, как она была ведена; но мы не можем придавать серьезного значения его хвастливому уверению, будто самая разумная часть мирян и даже духовенства, по– видимому, убедилась и в безвредности, и в правильности его суждений.

При жизни автора всякий, кого огорчало его неверие или кто опасался вредного влияния полемики с таким даровитым противником, руководствовался в своих возражениях не только желанием предохранить других от опасности, но и надеждой, что, может быть, сам противник превратится в единомышленника. На этих-то людях и лежала обязанность, от которой мы совершенно свободны, – обязанность изложить в самой мягкой и самой серьезной форме самые здравые доводы в надежде, что его сердце откроется для истины. Но теперь уже не могут достигать его слуха ни аргументы, ни увещания, и новейший издатель его сочинения может только постараться предохранить других от его ошибок в изложении фактов и от неправильных выводов из фактов хотя и достоверных, но неправильно изложенных. На публике лежит долг признательности к Венку, Гизо и декану Мильману за их примечания к тем частям книги Гиббона, которые касаются религии, а также к тем местам, которые или требовали исправления, или допускали дополнения, или требовали, вследствие кажущихся несообразностей, разъяснения. В предисловии к переводу Гизо мы найдем очень интересный рассказ о его неоднократной и тщательной проверке как текста, так и примечаний, доказывающих нам, что он тщательно старался избежать предубеждения в своих суждениях и вместе с тем не щадил порицаний в тех случаях, когда он полагал, что этого требует от него его звание христианина и ученого.

Результаты проверки, предпринятой этими учеными, были вполне

благоприятны для Гиббона, так как они доказали точность сообщаемых им исторических сведений; поэтому учащиеся могут смело пользоваться его книгой как руководством – и едва ли не лучшим руководством – для изучения в высшей степени замечательного периода, который она обнимает. Всякий раз, когда Гиббон имеет возможность черпать сведения из таких авторов, знания и добросовестность которых всеми признаны, достоинства этих авторов возрастают в наших глазах благодаря увлекательности его изложения и искусному распределению или сопоставлению находящихся в его распоряжении материалов. А в тех случаях, когда исторические сведения крайне сбивчивы, и работа наша становится менее трудной и время наше не тратится понапрасну благодаря тому, что из писателей низшего разряда, из скучных и противоречащих одно другому объемистых повествований он сумел извлечь все, что в них есть самого интересного и всего более достойного внимания.

Считаем не лишним высказать здесь несколько замечаний касательно биографии Гиббона. Он сам много помог нам в этом отношении своими собственными заметками о главнейших фактах своей жизни и сделанной им оценкой своего собственного характера.

Жизнеописание всякого замечательного писателя приобретает особый интерес, когда оно знакомит нас с обстоятельствами, повлиявшими на выбор того сюжета, которому этот писатель посвятил большую часть своей жизни и которому он всего более обязан своей известностью; мы можем извлечь немалую для себя

пользу и из знакомства с тем, каким образом автор брался за

исполнение своей задачи. Поэтому-то Гизо и поступил вполне основательно, когда в своем очерке жизни Гиббона ограничился теми достоверными сведениями, которые освещают нам жизнь Гиббона именно с этой ее стороны. Мы узнаем из этого очерка, как много он трудился над разработкой исторических сведений даже в раннюю пору своей жизни, как хороша была его память, как безгранична была его любознательность и как неистощимо было его трудолюбие; вместе с тем мы убеждаемся в справедливости его "настойчивого уверения, что он всегда старался черпать не иначе как из самого источника”.

Так как мы не в состоянии проникнуть в тайники его сердца, то мы не считаем себя вправе порицать его за недостаток

искренности и при обращении его в римско-католическую веру, и при переходе его снова в протестантство; но его собственные мемуары свидетельствуют о том, что в нем не было того детского смирения, которое более всего необходимо для восприятия религиозной истины. Никакому скептику нельзя извинить равнодушия или нерасположения к Евангелию ради недостатков его воспитания. Мы доказали бы, что не умеем ценить Божеского Промысла, пекущегося о спасении нашей бессмертной души, если бы мы допустили, что такие недостатки могут служить оправданием для отвергающего божественную истину существа, которое ответственно за то, каким образом оно пользуется данным ему рассудком. Следует полагать, что у подобных людей есть какой-нибудь недостаток в сердце, есть какое-то влечение к своеволию, есть какая-то умственная гордость, находящая для себя удовлетворение в том, что она сбрасывает с себя бремя религиозных стеснений, и воображающая, что величие разума унижается тем, что этим разумом желает руководить сам Бог.

Уверяют, будто в обществе Гиббон не любил выставлять напоказ свою ученость, и не старался привлекать к себе общее внимание. В его жизни был и такой период, когда он предпочитал, чтобы к нему относились как к светскому человеку, а не как к известному писателю. Он умел приобрести уважение и доверие своих друзей; его привязанность к ним была искренняя, и он никогда не отворачивался ни от одного из них, как бы ни были изменчивы случайности фортуны.

Благодаря дополнительным примечаниям предлагаемое публике новое издание сочинения Гиббона так полно, как только можно этого желать. Со времени Гиббона многие стороны излагаемого им предмета осветились новым светом. Для того чтобы учащийся мог воспользоваться этими новыми сведениями, они собраны здесь при содействии некоторых иностранных ученых. Они помогут читателю составить себе верное понятие о мнениях и заблуждениях автора, описывавшего "перевороты, которые мало-помалу расшатали, а наконец, и совсем разрушили громадное здание человеческого величия".

ПРЕДИСЛОВИЕ ГИЗО*>

к его переводу (изд. 1828 г.)

Вновь издать хорошую книгу, проверить не совсем точный перевод, пополнить пропуски и исправить ошибки, которых необходимо избегать в особенности в обширных сочинениях, так как они легко могут, так сказать, затеряться в огромной массе сообщаемых фактов и потому ввести в заблуждение не только невнимательных читателей, готовых верить всему прочитанному, но и читателей внимательных, не способных проверять то, что они читают, – вот те мотивы, которые побудили меня напечатать новым изданием «Историю упадка и разрушения Римской империи» Эдуарда Гиббона, переделать перевод и прибавить к нему примечания.

Этот период истории был предметом исследований и трудов множества писателей, ученых и даже философов. Постепенный упадок самого необычайного владычества, какое когда-либо подчиняло себе и угнетало мир; падение самой обширной из всех империй, воздвигнутой на развалинах стольких царств, республик, как варварских, так и цивилизованных государств, и в свою очередь образовавшей из себя, вследствие своего распадения, множество государств, республик и царств; уничтожение религии Греции и Рима, возникновение и распространение двух новых религий, разделивших между собою лучшие страны света; ветхость древнего мира, зрелище его разрушающегося величия и его нравственной испорченности; юность нового мира, зрелище его первых успехов и нового направления, данного умам и характерам, – такой сюжет неизбежно должен был останавливать на себе внимание и возбуждать любознательность всякого, кто не способен равнодушно взирать на те достопамятные эпохи, когда, по прекрасному выражению Корнеля, Великая судьба начинается, великая судьба заканчивается (франц.).

Вот почему и ученые, и философы, и ораторы наперерыв

старались или изучить, или описать развалины этого обширного здания, которое и до и после своего падения отличалось столь необычайным величием. Тильемон, Лебо, Амейлон, Пажи, Экгель и множество другах французских и иностранных писателей изучали его со всех сторон: они проникали в груды старых обломков, отыскивая там факты, указания, подробности, числа, и при помощи более или менее обширных познаний, более или менее просвещенной критики в некоторой мере собрали и заново восстановили эти разрозненные материалы. Их труды, бесспорно, полезны, и я отнюдь не намерен умалять их достоинства; но они иногда оставались погребенными под теми развалинами, внутрь которых старались проникнуть: вследствие ли того, что они добровольно сузили цель и сферу своих исследований, или вследствие того, что самые свойства их ума без их ведома не позволяли им переступать известных границ, – они при расследовании фактов пренебрегали взаимной связью идей; они раскопали и осветили развалины, но не восстановили здания; поэтому читатель не находит в их произведениях той широты взгляда, которая помогает нам разом обозревать огромные пространства и длинный ряд столетий и которая дает нам возможность рассмотреть среди мрака прошлых времен, как совершался прогресс человечества, беспрестанно менявшего свои формы, а не свою натуру, свои нравы, а не свои страсти, и как оно всегда приходило к одним и тем же результатам всегда разными путями; одним словом, им недоставало той широты взгляда, которая составляет философию истории и без которой история была бы не более как собранием разрозненных фактов, не дающих никаких результатов и не имеющих никакой внутренней связи.

С другой стороны, Монтескьё в своих " Размышления о причинах величия и падения римлян" смотрел на все глазами гения и высказал по этому предмету множество идей, всегда глубоких, почти всегда новых, но не всегда основательных и основанных не столько на знакомстве с настоящей сущностью и взаимной зависимостью фактов, сколько на тех быстрых и остроумных общих соображениях, в которые так легко вовлекаются гениальные умы, потому что очень любят проявлять свое могущество в творчестве этого рода. К счастью, гений пользуется той заслуженной и

прекрасной привилегией, что его заблуждения плодят истины; он минутами сбивается с проложенного им пути, но этот путь все-таки остается открытым, и на него вступают другие с твердостью и осмотрительностью. Гиббон, будучи даровитым, менее глубокомысленным и менее возвышенным писателем, чем Монтескьё,

взялся за тот самый предмет, богатство и широта которого уже были указаны этим последним; он тщательно проследил длинную нить последовательной связи между теми фактами, на которые указывал Монтескьё, более для того, чтобы найти в них опору для своих идей, нежели для того, чтоб познакомить читателя с их развитием и с их взаимным влиянием. Английский историк был в высшей степени одарен той проницательностью ума, которая во всем доискивается причин, и той прозорливостью, которая умеет выбрать между вероятными причинами те, которые можно считать за настоящие; родился он в таком веке, когда просвещенные люди с жадностью изучали все составные части социальной машины и старались уяснить себе, чем связаны ее части, как она действует, в чем ее польза и влияние и как велико ее значение; по своим познаниям и по обширности своего ума он стоял на одном уровне с просвещением своего века. Поэтому в свои исследования исторических материалов, то есть исторических фактов, он внес разборчивость здравомыслящего ученого, а в своих взглядах на нравственную сторону предмета, то есть на взаимную связь событий между собою и на взаимную связь между действующими лицами и событиями, он обнаружил разборчивость опытного философа.

Он понимал, что история, ограничивающаяся одним изложением фактов, возбуждает только тот интерес, который заключается в желании познакомиться с деяниями других людей, и что она только тогда будет поистине полезна и серьезна, когда будет рассматривать изображаемое ею общество с тех многоаспектных точек зрения, с которых могут смотреть на него и государственный деятель, и воин, и судья, и финансист, и философ, и, одним словом, все те, кто благодаря своему положению или своему образованию способны близко познакомиться с его различными пружинами. Эта столько же основательная, сколько и возвышенная, точка зрения, если не ошибаюсь, и служила руководством для автора "Истории упадка и разрушения Римской империи”: это не простой рассказ о событиях, волновавших римский мир со времени возвышения Августа и до взятия турками Константинополя, так как автор постоянно присовокупляет к своему повествованию описание положения финансов, мнений, нравов, военной системы и тех внутренних тайных причин благоденствия или нищеты, которые втихомолку уничтожают или без шума расшатывают существование и благосостояние общества. Придерживаясь всеми признанного, но не всегда соблюдаемого правила, что одни только факты должны служить основой для общих соображений и что следует следить шаг за шагом за их медленным, но необходимым развитием, Гиббон и написал сочинение, которое замечательно широтой своей цели, хотя в нем и редко встречаются возвышенные идеи, и которое богато интересными и положительными выводами, хотя автор и был скептик.

Неоспоримым доказательством достоинств этого сочинения служит его успех в таком веке, который произвел Монтескьё и который во время выхода в свет книги Гиббона еще видел в живых Юма, Робертсона и Вольтера; непрерывность этого успеха, с тех пор никогда не прекращавшегося, служит их подтверждением. В Англии, Франции и Германии, то есть у самых просвещенных народов Европы, на Гиббона ссылаются как на авторитет, и даже те, кто нашли в его книге некоторые неточности или не разделяют всех его мнений, указывают на эти неточности и опровергают его мнения не иначе, как с почтительной сдержанностью, в которой сказывается признание его высоких достоинств. Во время моей работы мне приходилось справляться с сочинениями философов, трактовавших о финансах Римской империи, с сочинениями ученых, изучавших ее хронологию, с сочинениями богословов, занимавшихся церковной историей, с сочинениями правоведов, тщательно изучивших римскую юриспруденцию, с сочинениями ориенталистов, хорошо знакомых с арабской историей и с Кораном, с сочинениями новейших историков, долго занимавшихся исследованиями касательно крестовых походов и их влияния; каждый из этих писателей заметил и указал в "Истории упадка и разрушения Римской империи" какие-нибудь оплошности, какие-нибудь неверные или по меньшей мере не вполне основательные суждения и даже пропуски, которые едва ли можно считать неумышленными; они исправили некоторые неточности в изложении фактов, с успехом опровергли некоторые суждения; но всего чаще они принимали исследования

и идеи Гиббона за точку исхода или за подтверждение тех открытий и тех новых идей, которые сами они излагали.

Я позволю себе упомянуть здесь о тех сомнениях и колебаниях,

которые я сам испытал, когда изучал это сочинение; я предпочитаю подвергнуть себя обвинению в том, что говорю лично о себе, нежели умолчать о том, что, по моему мнению ,ярко выставляет наружу и его достоинства, и его недостатки.

Кода я в первый раз быстро пробежал его, оно возбудило во мне лишь интерес к рассказу, который всегда полон живости, несмотря на свои обширные размеры, и всегда ясен, несмотря на разнообразие предметов, составляющих его содержание; затем я приступил к тщательной его проверке во всех подробностях, и я должен сознаться, что мнение, которое я составил себе о нем в ту пору, отличалось чрезвычайной взыскательностью.

В некоторых главах я нашел ошибки, которые показались мне столь важными и столь многочисленными, что я приписал их крайней небрежности автора; в других главах меня поразил общий отпечаток пристрастия и предубеждения, придававший изложению фактов ту неправдивость и неискренность, которую англичане так удачно обозначают словом misrepresentation; некоторые урезанные цитаты и некоторые в них места, пропущенные или по недосмотру, или с намерением, заставили меня усомниться в добросовестности автора; а это нарушение основного правила исторических исследований, принявшее в моих глазах еще большие размеры вследствие напряженного внимания, с которым я рассматривал каждую фразу, каждое примечание и каждое суждение, заставило меня произнести над всем сочинением слишком строгий приговор.

Окончив мою работу, я отложил ее на некоторое время в сторону. Когда же я снова со вниманием прочел все сочинение и все примечания, как самого автора, так и мои собственные, я убедился, что я преувеличивал важность упреков, которых заслуживает Гиббон; я заметил те же ошибки, то же пристрастие по отношению к некоторым предметам, но я убедился, что я не отдавал должной справедливости обширности его исследований, разнообразию его познаний, громадности собранных им сведений и в особенности поистине философской верности его ума, который судит о прошлом точно так же, как он судил бы о настоящем, не позволяя отуманивать себя тем мраком, которым время окутывает все, что отжило, и который нередко мешает нам ясно видеть, что как под древней тогой, так и под теперешним одеянием, как в римском сенате, так и в современных вам собраниях люди все одни и те же и что восемнадцать столетий тому назад течение событий было такое же, как и теперь. Тогда я понял, что, несмотря на свои ошибки, Гиббон поистине искусный историк, что его книга, при всех своих недостатках, всегда будет прекрасным произведением и что можно указывать на его заблуждения и протестовать против его предвзятых идей, не отказываясь от убеждения, что найдется не много людей, соединявших в себе если не в такой же высокой степени, то в такой же полноте и в такой же соразмерности все качества, необходимые для того, кто хочет писать историю.

Поэтому в моих примечаниях я старался только восстановить в их настоящем виде те факты, которые казались мне неверными или извращенными, и дополнить их теми новыми фактами, умолчание о

которых могло бы сделаться источником заблуждений. Я вовсе не считаю эту работу вполне законченной: я даже не применил ее к "Истории упадка и разрушения Римской империи" во всем объеме этого сочинения, иначе пришлось бы дать слишком большие размеры и без того уж очень обширному произведению и прибавлять бесчисленные примечания к примечаниям самого автора, и без того уже очень многочисленным. Я имел главным образом в виду тщательно пересмотреть главы, посвященные Гиббоном истории утверждения христианства, с целью восстановить во всей их точности и осветить надлежащим светом рассказанные там события; вот почему я позволял себе делать там всего более дополнительных примечаний. Другие главы, как, например, те, в которых идет речь о религии древних персов, или те, в которых писатель рисует картину положения древней Германии и переселения народов, требовали, как мне казалось, разъяснений и исправлений: важность их содержания будет служить мне в этом случае оправданием. Вообще моя работа не заходит далее первых пяти частей этого нового издания: именно эти части и содержат в себе почти все, что касается христианства; в них также описан тот переход от древнего мира к новому, от нравов и идей римской Европы к нравам и идеям

нашей Европы, который составляет самую интересную часть всего сочинения и всех более нуждающуюся в комментариях. Что касается более поздних времен, то они были старательно описаны очень многими писателями; оттого-то и мои примечания к следующим частям немногочисленны и коротки. Может быть, и это окажется излишним; но я могу положительно утверждать, что я строго придерживался правила говорить только то, что мне казалось необходимым, и говорить так кратко, как только можно.

По поводу и против книги Гиббона писали очень много: лишь только она вышла в свет, она вызвала столько же комментариев, сколько мог бы вызвать какой-нибудь древний манускрипт; в сущности эти комментарии были критикой. В особенности богословы были недовольны тем, что касалось истории церкви; они нападали на главы XV и XVI иногда совершенно основательно, нередко с чувством скорби и почти всегда с оружием менее страшным, чем оружие их противника, у которого было и более знаний, и более сведений, и более ума. Я говорю это, судя по тем из их произведений, с которыми мне приходилось знакомиться. Доктор Р.Ватсон, бывший впоследствии епископом Ландафским, издал ряд писем, заключающих в себе "Апологию христианства", умеренность и достоинства которой признавал сам Гиббон. Пристлей написал "Письмо к неверующему философу, содержащее изложение доказательств откровенной религии с некоторыми замечаниями касательно двух первых частей Гиббона".

В целом ряде проповедей, настоящим автором которых, как утверждают, был доктор С.Бедкок и для которых Уайт только собрал материалы, этот последний сделал сравнительное описание христианской религии и мусульманства (1-е изд. 1784, in 8°); в этих проповедях он нередко нападал на Гиббона, а сам Гиббон отзывался о них с уважением (в "Заметках о своей жизни", стр.167, в 1-й части "Смешанных произведений" и в своих Письмах, N 82, 83 и пр.). Эти три противника были самые серьезные из всех, кто нападал на нашего историка; к ним присоединилось множество других писателей. Сэр Давид Далримпль; капеллан епископа Ворчестерского доктор Чельсум ; член Бальельской коллегии в Оксфорде Давис; ректор Saint-Mary-le-Bow в Лондоне Ист Аптгорп; Ж.Битти, Ж.Мильнер, Тэйлор, Честерский пребендарий и Истгамский викарий Травис; доктор Уайтекер, писавший под именем Anonymous gentleman; Г.Кетт и многие другие восстали против историка; некоторым из них он отвечал брошюрой "Защита некоторых мест в XV и XVI главах "Истории упадка и разрушения Римской империи". Эта защита в некоторых пунктах была удачна, в некоторых других слаба; но вообще она отличалась чрезвычайной желчностью, свидетельствовавшей о том, как раздражали Гиббона нападки противников, а это раздражение с своей стороны, может быть, свидетельствовало о том, что он не чувствовал себя совершенно безупречным; однако в остальной части сочинения он ничего не изменил в своих мнениях, что по меньшей мере доказывает его добросовестность.

Как я ни старался, я мог достать только очень немногие из этих сочинений, так что мне удалось прочесть только возражения доктора Чельсума, Дависа, Трависа и анонимного писателя; я извлек из них несколько интересных замечаний, а когда я не был в состоянии ни дополнить эти замечания, ни подкрепить их ссылкою на более важные авторитеты, я приводил их с указанием, от кого я их заимствовал.

И не в одной только Англии сочинение Гиббона подверглось критике. Лейпцигский профессор правоведения и очень почтенный ученый Ф.А.Г.Венк предпринял его перевод на немецкий язык и к первой части этого перевода, изданной в Лейпциге в 1799 г., присовокупил примечания, полные обширных и точных знаний; я очень много ими пользовался. К сожалению, Венк не мог продолжать начатого дела, и следующие части были переведены профессором Лейпцигского университета Шрейтером, который присовокупил к ним лишь несколько незначительных примечаний. В своем предисловии Венк извещал, что он издаст по поводу глав XV и XVI особые диссертации, предметом которых будет проверка взглядов Гиббона на распространение христианства; но он умер два года тому назад, не познакомив публику с содержанием этого труда. Не зная, что он умер, я писал ему и просил его познакомить меня с его сочинением, но его сын ответил мне, что оно не отыскалось в бумагах его отца.