Текст книги "Гарольд, последний король Англосаксонский (Завоевание Англии) (др. перевод)"

Автор книги: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

ГЛАВА 2

– Ну, Тельефер, – начал герцог, лежавший на длинной узкой кушетке, украшенной резьбой, – рассказывай же новости!

В комнате герцога находились барон Фиц-Осборн, прозванный Гордым духом, державший с большим достоинством перед герцогом широкую белую тунику, которая, по обычаю того времени, надевалась на ночь; вытянувшийся во фронт Тельефер и священник, стоявший немного в стороне со скрещенными на груди руками и мрачным озабоченным взором.

– Могучий мой повелитель, – ответил Тельефер с почтением и участием, – вести такого рода, что их лучше высказать в нескольких словах: Бэонез, граф д'-Эу, потомок Ришара sans peur, поднял знамя мятежников.

– Продолжай! – проговорил герцог, сжимая кулаки.

– Генрих, король Французский, ведет переговоры с этими непокорными и разжигает бунт; он ищет претендентов на твой славный престол.

– Вот как! – произнес Вильгельм, побледнев от испуга. – Это еще не все?

– Нет, это только цветочки, ягодки впереди... Твой дядя Маугер, зная твое намерение сочетаться браком с высокородной Матильдой Фландрской, воспользовался твоим отсутствием, чтобы высказаться против брака всенародно и в церквах. Он уверяет, что такое супружество было бы кровосмешением, потому что Матильда находится в близком родстве с тобой, не говоря уже о браке ее матери с твоим дядей Ришаром. Маугер грозит тебе, герцог, отлучением от церкви, если ты будешь настаивать на подобном союзе. Вообще, дела так сложны, что я не стал дожидаться конца Совета, чтобы не принести тебе еще худшие вести, а поспешил отправиться, чтобы сказать потомку Ролло Основателя: «Спаси свое герцогство и вместе с ним невесту!»

– Ого! – воскликнул герцог с невыразимым бешенством, вскакивая с кушетки. – Слышишь, лорд сенешаль? Подобно патриарху, я ждал целых семь лет желанного союза – и вот какой-то дерзкий, надменный монах приказывает мне вырвать любовь из сердца!... Мне грозят отлучением от святой церкви?... Мне, Вильгельму Нормандскому, сыну Роберта Дьявола?... Но придет еще день, когда Маугер, конечно, скорее предпочтет увидеть дух моего отца, чем горящее страшным, но справедливым гневом лицо герцога Вильгельма!

– Побойся Бога! – воскликнул внезапно Фиц-Осборн, становясь перед герцогом. – Ты знаешь, что имеешь во мне неизменного друга; не забыл, конечно, как я способствовал твоему сватовству и твоим предприятиях, но я лучше желал бы видеть тебя женатым на беднейшей нормандке, чем в роли отлученного от святой нашей церкви и проклятого папой!

Вильгельм, ходивший в это время по комнате, как разъяренный лев, остановился вдруг перед смелым бароном.

– Это ты говоришь, ты, барон Фиц-Осборн! Знай же, что я сумею проложить себе путь к своей милой невесте одной силой меча, хотя бы все попы и бароны Нормандии стали бы между нами. На меня нападают? Пусть нападают! Князья составляют против меня заговоры?! Я презираю их! Мои подданные бунтуют? Это сердце умеет и щадить, и прощать, а твердая рука не дрогнет, наказывая недостойных прощения!... Кто же из сильных мира не подвергается подобным неприятностям? Но человек имеет право любить, и кто дерзнет лишать меня этого права, тот будет мне врагом, которому я никогда не прощу, потому что он оскорбит меня как человека. Примите это к сведению, надменные бароны!

– Не мудрено, что твои бароны надменны, – ответил, покраснев, Фиц-Осборн, не робея, однако, перед гневом герцога. – Они ведь сыновья основателей нормандского государства, смотревшие на Ролло только как на предводителя свободных воинов. Вассалы твои не рабы... и что мы – твои «надменные» бароны – считаем своей обязанностью относительно церкви и тебя, герцог Вильгельм, – исполним, несмотря на все твои угрозы, которые, да будет тебе известно, значат для нас то же самое, что мыльные пузыри, пока мы исполняем нашу обязанность и отстаиваем свою свободу.

Герцог кинул на барона такой взгляд, перед которым трус непременно бы задрожал. Жилы на его лбу напряглись, на губах показалась пена. Как ни была велика злоба его, но он должен был внутренне сознаться, что нельзя отказать в уважении этому смелому, честному барону, представителю тех гордых, безупречных рыцарей, которые были достойны служить образцом для героев последующих времен. До сих пор Фиц-Осборн почти никогда не противоречил герцогу, а постоянно влиял на Совет в его пользу, и Вильгельм ясно сознавал, что удар, который он желал бы нанести барону, может опрокинуть его герцогский трон и что противоречие одного из преданнейших его подданных могло быть вызвано только такой силой, с которой собственные его силы не в состоянии были бы бороться. Ему пришло в голову, что Маугер уже склонил на сбою сторону барона Осборна, и герцог поспешил употребить всю изворотливость, чтобы выведать мысли своего преданнейшего друга. Он принял, не без усилия, расстроенный вид и произнес торжественно:

– Если бы небо и весь сонм его ангелов предсказали бы мне, что Вильгельм Фиц-Осборн в час грозящей опасности и тяжелой борьбы решится говорить подобные слова своему родственнику и брату по оружию, то я бы не поверил такому предсказанию, но пусть будет, что будет!

Не успели слова эти сорваться с губ Вильгельма, как Фиц-Осборн упал перед ним на колени и схватил его руку; по смуглому лицу его текли крупные слезы.

– Прости, прости меня, мой властелин! – воскликнул он с рыданием. – Твоя печаль разбила на части мою твердость; моя воля смиряется перед твоей; мне нет дела до папы; пошли меня во Фландрию за твоей невестой.

Улыбка, промелькнувшая по бледным губам герцога, доказала, как он мало достоин такой высокой преданности.

– Встань! – сказал герцог Фиц-Осборну, пожимая дружелюбно его руку. – Вот так бы всегда следовало говорить брату с братом.

Его гнев еще не остыл, он только подавил его, но он искал выхода. Взор герцога остановился на нежном задумчивом лице молодого священника, который, несмотря на внушения Тельефера вмешаться в эту ссору, сохранял все время глубокое молчание.

– Ага, святой отец! – воскликнул он запальчиво. – Когда мятежник Маугер дал против меня волю своему языку, ты служил своим знанием безмозглому предателю, и, насколько я помню, я велел выгнать тебя из моего герцогства.

– Это было не так, мой герцог, – сказал в ответ священник с серьезной, но отчасти лукавой улыбкой, – потрудись только вспомнить, что ты прислал мне лошадь, которая должна была отвезти меня на родину. Эта лошадь хромала на все четыре ноги, можно было бы сказать, если бы одна из них не была окончательно испорчена болезнью. Я ковылял на ней, когда ты меня встретил; я тебе поклонился и попросил шутливо на латинском языке взять у меня треножник и заменить его простым четвероногим. Ты ответил мне милостиво, несмотря на свой гнев, и хоть твои слова осуждали меня, как прежде, на изгнание, но твой смех подчеркивал, что ты меня прощаешь и я могу остаться.

Разгневанный герцог не мог сдержать улыбки, но тем не менее сказал с напускной суровостью:

– Перестань болтать вздор! Я вполне убежден, что ты подослан Маугером или другим лицом из среды духовенства, чтобы усыпить меня медоточивой речью и кроткими внушениями, но ты потратишь их совершенно напрасно. Я чту святую церковь, как ее чтут немногие, – это известно папе. Но Матильда Фландрская обручена со мною, и она одна из всех женщин способна разделить со мной власть – в руанском ли дворце, или в тесном пространстве моего корабля, который будет плыть, пока не доплывет и не опустит якорь у берега страны, совершенно достойной подпасть под мою власть.

– Верю, что Матильда Фландрская будет украшать собой трон Нормандии, а, быть может, и английский престол, – ответил священник тихим, но внятным голосом. – Я переплыл море только в качестве доктора прав и простого священника, чтобы сказать тебе, мой повелитель, что я раскаиваюсь в своем прежнем повиновении Маугеру, что теперь начал ревностно изучать церковные уставы и пришел к убеждению, что желаемый тобою союз, хоть и противоречит букве закона, но подходит под категорию тех браков, которые могут быть разрешены главою церкви.

– Если ты не обманываешь меня, – проговорил герцог, не ожидавший подобного признания, – то ни один прелат, за исключением Одо, не будет возведен так высоко, как ты!

Проницательный Вильгельм пристально взглянул священнику в глаза и потом продолжил:

– Да, сердце говорит мне, что ты не без основательной причины говоришь со мной таким самоуверенным тоном. Я доверяю тебе. Скажи мне твое имя, я его забыл.

– Ланфранк из Павии, герцог. В Бекском монастыре меня прозвали Ланфранком-ученым. Не презирай меня только за то, что я, простой священник, осмеливаюсь говорить так прямо. Я дворянин по происхождению, и мои родственники пользуются особенной милостью нашего верховного пастыря, которому и я небезывестен. Если бы я был честолюбив, то мне стоило бы только отправиться в Италию, где я бы вскоре приобрел себе известность, но я не добиваюсь ни славы, ни почестей. За свою услугу я прошу у тебя единственно позволения остаться в Бекском монастыре.

– Садись, садись же! – приказал герцог, все еще не вполне доверявший Ланфранку, но очень заинтересовавшийся им. – Ты должен решить мне еще одну загадку, прежде чем я безусловно доверюсь тебе. Что побуждает тебя, иностранца, предлагать мне свои услуги безвозмездно?

Глаза ученого сверкнули странным огнем, а смуглые щеки его запылали румянцем.

– Я рассею твое недоумение, герцог, – ответил он, – но позволь мне сперва предложить два вопроса.

Ланфранк обратился к Фиц-Осборну, который сидел у ног герцога и внимательно прислушивался к словам священника. Надменный барон тщетно старался понять, как этот неизвестный ученый мог так смело общаться с герцогом.

– Барон Фиц-Осборн, не любишь ли ты славу ради ее самой? – спросил Ланфранк.

– Клянусь душою, да! – воскликнул барон.

– А ты, менестрель Тельефер, не любишь ли пение ради него самого?

– Конечно! – сказал великан. – По моему мнению, один звучный стих превосходит своей ценностью все сокровища мира.

– И ты, сердцевед, еще удивляешься, что ученый предается наукам ради самой науки? – обратился Ланфранк снова к герцогу. – Так как я происхожу из знатного, но бедного семейства и вовсе не обладаю физической силой, я засел за книги и вскоре заметил, что в них скрывается и богатство, и сила. Мне много рассказывали о даровитом герцоге Нормандском, владельце небольшой земли, замечательном воине и страстном любителе наук, я отправился в Нормандию, увидел тебя, твоих подданных и припомнил слова Фемистокла: «Я не умею играть на флейте, но могу превратить маленькое государство в большое». Придерживаясь того мнения, что науки могут заслужить уважение народа только тогда, когда ими занимается глава государства, и замечая, что ты, герцог, человек не только дела, но и мысли, я неминуемо должен был заинтересоваться тобою... Что касается брака, которого ты так настойчиво добиваешься, то я сочувствую твоему желанию; быть может, это происходит вследствие того, что я сам когда-то, – на бледных губах Ланфранка промелькнула меланхолическая улыбка, – любил и понимаю, что значит переход от сладостной надежды к безграничному отчаянию... Теперь земная любовь угасла во мне. Но, сказать по правде, я больше сочувствую герцогу, чем влюбленному. Естественно, что я сначала беспрекословно слушался Маугера: во-первых, я слушался его как священника, а во-вторых, потому, что за него стоял закон. Когда же я решился остаться в твоем герцогстве, несмотря на приказание удалиться, то дал себе слово помочь тебе: я начал сознавать, что на твоей стороне право человека... Герцог! Союз с Матильдой Фландрской утвердит твой трон и поможет тебе завладеть новым скипетром. Так как твое герцогское достоинство еще не вполне признано, тебе необходимо соединиться узами родства с древними родами императоров и королей. Матильда Фландрская происходит от Карла Великого и Альфреда. Франция угрожает тебе войной – женись на дочери Болдуина, племяннице Генриха Французского, и враг, породнившись с тобою, поневоле сделается твоим союзником. Это еще не все. Видя эту Англию, в которой царствует бездетный король, любящий тебя больше самого себя; это дворянство, одаривающее своей благосклонностью то Датчан, то саксонцев; и этот народ, не обращающий внимания на Древний род... видя все это, тебе, конечно, не раз приходило в голову, что нетрудно будет нормандскому герцогу сесть на английский престол. Матильда также в родстве с королем Эдуардом, что тоже немаловажно для тебя... Довольно ли я сказал, чтобы доказать, как хорошо было бы, если бы папа ослабил слегка строгость церковных уставов? Ясно ли тебе теперь, что могло бы побудить меня присоветовать римскому двору относиться более сочувственно к твоей любви и упрочению твоего могущества? Понял ли ты, что и смиренный священник может смотреть на дела сильных мира сего глазами человека, умеющего сделать маленькое государство большим?

Вильгельм не был в состоянии отвечать: он смотрел с каким-то суеверным ужасом на этого маленького ломбардца, так ловко проникнувшего во все тайны и тонкости той политики, которая примешивалась даже к его страстной любви. Ему казалось, что он слышит отголосок своего собственного сердца – так верно угадал Ланфранк его самые заветные мысли.

Священник продолжал:

– Вот я и подумал: «Ланфранк, пришло время доказать, что ты, слабый бедняк, недаром пришел к убеждению, что знание может больше способствовать успеху политических предприятий, чем полная сокровищница и громадные армии»... Да, я твердо верю во всемогущество науки! Из сказанного бароном ты можешь понять, что лишишься всех своих баронов, если папа отлучит тебя от церкви. Но только это случится: и армии твои исчезнут тогда, а сокровища, накопленные тобою, уравняются в цене блеклым листьям... кроме того, герцог Бретонский заявит претензию на нормандский трон, а герцог Бургундский заключит союз с королем Французским и соберет изменившие тебе легионы под знамя римской церкви... Как только над тобой прозвучит анафема, ты потеряешь корону и скипетр.

Вильгельм тяжело вздохнул и крепко стиснул зубы.

– Но пошли меня в Рим, – продолжал ученый, – и угрозы Маугера окажутся ложными. Женись тогда на Матильде и смейся над интердиктом твоего дяди-изменника. Поверь, что папа благословит твое брачное ложе, если я возьмусь за дело. Когда ты убедишься, что я сдержал свое слово, то не награждай меня повышением сана, а способствуй умножению полезных книг, учреждай больше школ и позволь мне, своему слуге, основать царство наук так же, как ты положишь основание царству непобедимых воинов.

Герцог, вне себя от восхищения, вскочил и крепко сжал священника в объятиях. Он поцеловал его так называемым поцелуем мира, которым в то время короли приветствовали друг друга.

– Ланфранк! – воскликнул он, – знай, что я буду всегда любить тебя, буду всегда благодарен тебе, если бы даже твое прекрасное намерение не удалось! Слушая тебя, я невольно краснею, припоминая, с какой гордостью я хвастался тем, что никто не в состоянии натянуть тетиву моего лука... Что значит телесная сила? Ее не трудно парализовать теми или другими средствами, но ты... О, дай мне хорошенько полюбоваться тобой!

Вильгельм долго всматривался в бледное лицо Ланфранка, внимательно оглядел его маленькую, худенькую фигуру и потом обратился к барону:

– Не совестно ли тебе пред этим крошечным человеком? Ведь настанет день, когда он будет попирать в прах наши железные панцири!

Он задумался и, пройдя несколько раз взад и вперед по комнате, остановился пред нишей, в которой стояло Распятие и образ Богородицы.

– Воистину так! – проговорил Ланфранк. – Ты теперь стоишь пред символом неограниченного могущества. Жди же тут разрешения всех загадок и обдумай, какую ответственность ты принимаешь на себя. Мы оставляем тебя, чтобы не помешать тебе молиться и размышлять.

Ланфранк взял под руку Тельефера и с глубоким поклоном барону вышел из комнаты.

ГЛАВА 3

На следующее утро герцог долго беседовал с глазу на глаз с Ланфранком, этим замечательным ученым, который один стоил всех мудрецов Греции, и после этой беседы приказал своей свите готовиться в обратный путь.

Громадная толпы глазела на выехавшую из ворот дворца кавалькаду, которая ожидала сигнала, чтобы следовать за герцогом. Во дворе дворца стояли лошадь герцога и снежно-белый конь епископа Одо, серый жеребец Фиц-Осборна и, к чрезвычайному удивлению всех зевак, еще маленький, просто оседланный конь. Как он попал сюда? Гордые скакуны даже стыдились его соседства: лошадь герцога навострила уши и громко ржала; жеребец барона лягнул бедного, невзрачного коня копытом, когда тот приблизился к нему, чтобы завести знакомство, а конь прелата кинулся на него с таким бешенством, что вызвал вмешательство берейторов.

Герцог между тем медленно шел на половину короля. Приемная Эдуарда была наполнена монахами и рыцарями. Из всего собрания особенно обращал на себя внимание какой-то высокий старик, борода и одежда которого выделяли его как одного из тех бесстрашных воинов, которые сражались под знаменами Кнута Великого или Эдмунда Железнобокого. Внешность его была до такой степени оригинальна, что герцог при виде старца пробудился от своей задумчивости и обратился к подбежавшему к нему Рольфу с вопросом, кто этот человек, который не представился ему, хотя, очевидно, принадлежал к числу избранных.

– Как? Ты не знаешь его?! – воскликнул живо Рольф. – Да это ведь знаменитый соперник Годвина. Это великий датский герой, настоящий сын Одина – Сивард, граф Нортумбрийский.

– О, вот это кто! – воскликнул герцог. – Я много слышал о нем лестного и чрезвычайно сожалел, если бы пришлось оставить веселую Англию, не насладившись его лицезрением.

С этими словами герцог снял берет и, приблизившись к герою, приветствовал его самыми изысканными комплиментами, которым он уже успел научиться при французском дворе.

Суровый граф холодно выслушал герцога до конца и ответил на датском языке:

– Не взыщи, герцог, если мой старый язык не привык выражаться так изящно, как твой. Если я не ошибаюсь, то мы оба происходим из скандинавской земли, и поэтому ты, конечно, не будешь гневаться на меня, если я буду говорить с тобой на наречии викингов. Дуб не пересаживается в другую почву, и старик не отрекается от своей родины.

Герцог, с трудом поняв речь графа, прикусил губу, но все-таки ответил вежливо:

– Молодые люди всех наций с удовольствием учатся мудрости у знаменитых старцев. Мне очень совестно, что я не могу говорить с тобой на языке наших предков, но я утешаюсь мыслью, что ангелы на небесах понимают нормандского христианина, и я прошу их мирно завершить твое славное поприще.

– Не молись за Сиварда сына Бьёрна! – воскликнул торопливо старик. – Я не хочу умереть смертью коровы, а мечтаю о смерти воина, в крепком панцире и шлеме, с мечом в руках[16]16
  По верованиям древних скандинавов, лишь павший в битве воин мог попасть в палаты Одина.


[Закрыть]. Так я и умру, если король Эдуард исполнит мою просьбу и примет мой совет.

– Скажи мне свое желанье. Я имею влияние на короля.

– О, да не допустит Один, чтобы иностранный принц имел влияние на английского короля и таны нуждались бы в заступничестве кого бы то ни было! – возразил старик угрюмо. – Если Эдуард действительно святой, то совесть подскажет ему, что меня незачем удерживать от борьбы с порождением ада.

Герцог вопросительно взглянул на Рольфа, который поспешил дать ему желаемое объяснение.

– Сивард просит дядю заступиться за Малькольма Кембрийского против тирана Макбета, – сказал он. – Не наделай изменник Годвин таких неприятностей королю, он уж давным-давно послал бы свои войска в Шотландию.

– Молодой человек, ты напрасно называешь изменниками тех, которые, несмотря на все свои пороки и преступления, возвели одного из твоих родственников на престол Кнута, – заметил Сивард.

– Ш-ш-ш, Рольф! – остановил его герцог, заметив, что вспыльчивый граф Гирфордский готовится дать старику чересчур резкий ответ. – Мне, однако, казалось, – продолжал Вильгельм, снова обратившись к датчанину, – что Сивард заклятый враг Годвина.

– Да, я был его врагом, пока он был могуч, но сделался его другом с тех пор, как ему причинили вопиющую несправедливость, – ответил Сивард. – Когда мы с Годвином будем лежать в сырой земле, то останется только один человек, который сумел бы защитить Англию от всякой опасности... Этот человек – Гарольд опальный.

Несмотря на самообладание герцога, лицо его перекосилось, и он ушел, едва кивнув головой.

– Ох уж этот мне Гарольд! – ворчал он про себя. – Все храбрецы толкуют мне о нем как о каком-то чуде; даже мои рыцари волей-неволей преклоняются пред ним... Мало этого, даже враги его относятся к нему с уважением... Он владычествует над Англией, даже находясь в изгнании!

Рассуждая таким образом, герцог угрюмо прошел мимо присутствующих и, отстранив придворного, который хотел доложить о нем, вошел в кабинет короля.

Эдуард был один, но громко разговаривал сам с собою, размахивал руками и вообще так не был похож на себя в эту минуту, что Вильгельм в ужасе отступил. Герцог слышал, будто король в последние годы часто имел какие-то видения; казалось, что и теперь ему представляется нечто ужасное. Окинув герцога каким-то безумным взглядом, король закричал страшным голосом:

– О, Господи! Санглак... Санглак!... Озеро наполнилось кровью... Волны поднимаются все выше и выше! Они все больше краснеют!... О, Фрея!... Где ковчег, где Арарат?...

Эдуард судорожно стиснул руку герцога и продолжал:

– Нет, там грудами навалены мертвые тела... Много, много их там!... А тут конь Апокалипсиса топчет в крови мертвые тела!

Перепуганный Вильгельм поднял короля и положил его на парадную постель.

Через несколько минут Эдуард стал приходить в себя и, очнувшись, как оказалось, ничего не помнил из происходившего с ним.

– Благодарю, Вильгельм, – сказал он. – Ты разбудил меня от несвоевременного сна... Как ты чувствуешь себя?

– Позволь мне лучше спросить о твоем здоровье, дорогой брат! Ты, кажется, видел дурной сон?

– О, нет! Я спал так крепко, что не мог видеть ничего во сне... Но что это значит?! Ты одет по-дорожному!

– Разве Одо не сообщал тебе, какого рода новости принуждают меня к отъезду?

– Да, да... я начинаю припоминать, что он говорил мне об этом, – ответил король, потирая своей бледной рукой лоб. – Ах, бедный брат мой, тяжело носить корону!... Отчего бы нам не удалиться в какой-нибудь храм и отложить все земные попечения, пока еще не поздно?

– Нет, Эдуард, это будет лишним, – возразил герцог, с улыбкой качая головой. – Я пришел к убеждению, что жестоко ошибаются те, которые воображают, будто под одеждой монаха сердце бьется спокойнее, чем под панцирем воина или под царской мантией... Ну, теперь благослови меня в путь!

Герцог опустился на колени перед королем, который, благословив его, встал и ударил в ладоши. По этому знаку из молельни, находившейся рядом, явился монах.

– Отец, приготовил ли Гюголайн, мой казначей, все, что я велел? – спросил король.

– О, да! Сокровищница, гардеробная, сундуки, конюшни и сокольничья почти совсем опустошены, – ответил монах, бросив весьма недружелюбный взгляд на герцога Нормандского, в черных глазах которого вспыхнуло пламя алчности.

– Я не хочу, чтобы ты и твои спутники ушли от меня с пустыми руками, – обратился Эдуард с нежностью к герцогу. – Твой отец когда-то приютил меня у себя, когда я был изгнанником, и я не забыл этой услуги... Мы, быть может, больше не увидимся. Я становлюсь уже дряхл... Бог знает, кто после меня сядет на усеянный терниями английский престол!

Вильгельму очень хотелось напомнить королю высказанный прежде слабый намек на то, что именно герцог Нормандский наследует этот «усеянный терниями» трон, но Присутствие монаха, а также и беспокойный взгляд Эдуарда удержали его от этого намерения.

– Дай Бог, чтобы между нами и нашими подданными царствовала вечная любовь! – добавил король.

– Аминь! – произнес герцог. – Я очень доволен, видя, что ты, наконец-то, избавился от тех гордых мятежников, которые так долго лишали тебя покоя!... Вероятно, Годвин никогда больше не будет играть прежней роли при дворе?

– Ах, будущее в руках Водана! – ответил тихо король. – Впрочем, Годвин очень стар и убит горем.

– Больше самого Годвина надо опасаться его сыновей, в особенности – Гарольда!

– Гарольда!... Гарольд был самым покорным из всего этого семейства... Душа моя скорбит о Гарольде, – сказал король с тяжелым вздохом.

– От змеи могут произойти только змееныши, – заметил Вильгельм наставительным тоном, – ты должен раздавить их всех своей пятой.

– Ты, пожалуй, прав, – ответил слабохарактерный король, который вечно поддавался чужому влиянию. – Пусть же Гарольд остается в Ирландии: так-то лучше будет для всех!

– Да, для всех! – повторил Вильгельм многозначительно. – Итак, да хранит тебя Бог, мой добрый король!

Он поцеловал руку Эдуарда и пошел к ожидавшей его свите.

Вечером того же дня он уже был Далеко от Лондона. Рядом с ним ехал Ланфранк на своем невзрачном коне, а за свитой следовал целый табун навьюченных лошадей и тянулся громадный обоз: щедрый король Эдуард действительно не отпустил герцога с «пустыми руками».

Из всех городов, по которым гонцы разнесли весть о проезде герцога, ему навстречу выходили сыновья лучших английских семейств. Они горели нетерпением увидеть знаменитого воина, который в шестнадцать лет уже ехал во главе армии. Все они были одеты в нормандские костюмы. Вообще, герцог встречал повсюду настоящих нормандцев или желающих стать ими. Когда однажды из Дуврской крепости вышел встречать герцога отряд воинов, впереди которого несли нормандское знамя, он не мог удержаться от вопроса:

– Уж не стала ли Англия частью Нормандии?

– Да, плод почти созрел, – ответил ему Ланфранк, – но не спеши срывать его: самый легкий ветерок и без того кинет его к твоим ногам.

– Но есть ветер, который может бросить плод к ногам другого, – заметил мрачно герцог.

– А именно? – полюбопытствовал Ланфранк.

– Ветер, дующий с ирландского берега и попутный Гарольду сыну Годвина.

– Почему ты опасаешься этого человека? – спросил Ланфранк с нескрываемым изумлением.

– Потому что в груди его бьется английское сердце, – ответил герцог.