Текст книги "Привидения и их жертвы, или Дом и разум"

Автор книги: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Вдруг я заметил, что свет свечи почти не падал больше на страницу – что-то его загораживало. Подняв глаза, я увидел нечто такое, что затруднительно, пожалуй, даже невозможно описать.

Можно было подумать, что сама зыбившаяся, не имевшая очертаний Тьма сгустилась в воздухе. Не стану утверждать, что она имела форму человеческого тела, однако более всего напоминала его или, скорее, человеческую тень. Совершенно обособившаяся, отделившаяся от воздуха, обведенная светом, она казалась огромной и почти доставала до потолка. Занятый разглядыванием ее, я не сразу осознал, что меня обдает ледяным холодом. Окажись я рядом с айсбергом, я не мог бы продрогнуть сильнее, да и сам айсберг не мог бы вызвать более ясное физическое ощущение холода, – я совершенно твердо знал, что то не было ознобом страха. Продолжая всматриваться, я стал различать, хоть не могу сказать этого наверное, два глаза, вперившиеся в меня с высоты. Они то проступали отчетливо, то исчезали вновь, но всякий раз два блекло-голубых луча, как будто исходивших с высоты, пронизывали тьму, где я то ли видел, то ли казалось что видел – два глаза.

Я силился заговорить, но голос совершенно мне не повиновался. Я мог лишь думать про себя: «Неужто это страх? Пожалуй, нет!» Я пробовал подняться – безуспешно, я чувствовал, будто меня тянула вниз какая-то всепобеждающая сила. Да, пожалуй, ощущение было именно таково: будто какая-то великая, неодолимая сила противится моему намерению. Вот это чувство тщетности физического усилия, когда пытаешься сопротивляться силе, неизмеримо превышающей человеческую, как бывает во время шторма или пожара, или при встрече со страшным диким зверем, или, скорей, даже с акулой в океане, напоминало то, что я испытывал, но у меня оно было морального свойства. Моей воле противостояла другая воля, столь же ее превосходящая, сколь могущество шторма, пожара или акулы превышает человеческие силы.

По мере того как во мне росло это сознание бессилия, меня наконец охватила паника, невыразимая паника. Однако я не утратил еще гордости, если не мужества, и сказал себе: «Это паника, а не страх. Пока я не боюсь, мне ничего не угрожает. Мой разум отрицает страх. Это иллюзия – я не боюсь». Сделав огромное усилие, я сумел наконец дотянуться до оружия, лежавшего на столе, но ощутил странный удар в плечо и руку – рука тотчас повисла плетью. В это мгновенье, словно для того, чтобы чувство паники у меня усилилось, свечи стали понемногу гаснуть, но без обычного чада – пламя их, как и огонь в камине, постепенно блекло, с поленьев также постепенно исчезали огненные язычки, и через несколько минут комната погрузилась в полный мрак.

Овладевший мной ужас – ведь я был один на один с каким-то Темным призраком, чья сила действовала на меня неодолимо, – лишил меня самообладания. По сути, ужас достиг той высшей точки, когда либо рассудок отказался бы мне повиноваться, либо я должен был прорваться сквозь магическую пелену. И я прорвался. Ко мне вернулся голос; правда, он был пронзителен. Я помню, что обрел его, воскликнув: «Я не боюсь, в моей душе нет страха», и в ту же минуту ощутил, что могу встать на ноги. По-прежнему пребывая в кромешной тьме, я бросился к окну и рывком распахнул ставни; первое, что мне подумалось, было: «СВЕТ». Когда я увидел луну, невозмутимую, ясно сиявшую с высоты, я испытал радость столь сильную, что она искупала пережитой ужас. Светила луна, светились газовые фонари на пустынных сонных улицах. Я обернулся и окинул взглядом комнату. Бледные, слабые лучи едва пронзали сгустившуюся мглу, но то был свет, и он сюда просачивался. Темный Дух, кто бы он ни был, исчез, лишь на противоположной стене лежала смутная тень, даже не тень, а лишь намек на нее.

Мой взгляд задержался на столе, не покрытом ни чехлом, ни скатертью, обыкновенном старом круглом столе красного дерева, из-под него высунулась кисть руки. По виду кисть как кисть, из плоти и крови, такая же, как моя собственная, только рука была морщинистая, худая и маленькая – вне всякого сомнения, женская.

Она бережно накрыла письма, лежавшие на столе, и тотчас и рука, и письма – все исчезло. После чего послышались три громких и размеренных удара, таких, какие доносились недавно у изголовья моей кровати, когда это немыслимое представление только начиналось.

Звуки эти мало-помалу затихли, а комната тем временем стала ощутимо вибрировать, и в дальнем ее углу, как бы от пола стали подниматься искорки или шарики, вроде пузырьков света, самых разных цветов: зеленые, желтые, огненно-красные, лазурные. Они летали в разные стороны: вверх-вниз, вперед-назад, направо-налево, как крошечные светлячки, и каждая такая искорка, кружилась ли она медленно или быстро, казалось, следовала только своей прихоти. И так же, как в нижней гостиной, от стены, словно по своей воле, отделился стул и переместился к противоположному концу стола. Вдруг, как бы прямо из стула, выросла фигура – то была женщина, реальная, как жизнь, и призрачная, как смерть. Черты ее юного лица были отмечены странной, скорбной красотой. Обнаженные шея и плечи выступали из просторного туманно-белого балахона. Она принялась приглаживать свои длинные соломенные волосы, спадавшие на плечи, глядя при этом не на меня, а на дверь – казалось, она вслушивается, вглядывается во что-то, чего-то ожидает. Бесплотная Тень в дальней части комнаты налилась тьмой, и мне вновь почудилось, что откуда-то сверху блеснули глаза – они были устремлены на женщину.

В это время в проеме дверей – хотя они и не открывались – появилась другая фигура, тоже четкая и тоже эфемерная. То был призрак молодого мужчины. Он был облачен в костюм прошлого века, вернее, в видимость костюма, ибо и призрак мужчины, и призрак женщины, хотя и ясно различимые, но, вне всякого сомнения, бесплотные, неосязаемые – были всего только подобия, фантазмы. И в разительном несоответствии этой затейливой роскоши, изысканного старинного убора с его оборками, кружевами и пряжками трупному виду и мертвенному бессилию их владельца было что-то нелепое, гротескное и – страшное. Лишь только мужская фигура приблизилась к женской, от стены метнулась Черная Тень, и всех троих на миг сокрыла тьма. Когда вновь забрезжил бледный свет, стало видно, что возвышавшаяся между двумя призраками Тень сжимает их в своих объятиях, как в тисках; на груди у женщины алело кровавое пятно, а у призрака юноши, опиравшегося на призрачную шпагу, с воланов и кружев быстро бежала кровь, но тут их поглотила чернота разъединявшей их Тени, и все исчезло. Тотчас снова замелькали пузырьки, плывя, колеблясь, множась и сгущаясь, вращаясь все беспорядочнее и безудержнее.

Находившаяся справа от камина дверь стенного шкафа распахнулась, и из проема выступила женская фигура – на сей раз старческая, она сжимала письма (те самые, которые прикрыла виденная мною рука), а за ее спиной, как мне послышалось, раздался звук шагов. Словно прислушиваясь к ним, старуха обернулась, потом достала письма и вроде бы углубилась в них, а над ее плечом возникло синее лицо утопленника, должно быть, долго пролежавшего в воде, – раздутое, лишившееся красок, с запутавшимися в мокрых волосах водорослями. У ног ее лежал, казалось, труп, подле которого съежился ребенок, невероятно жалкий, нищенского вида, с запавшими от голода щеками и притаившимся в глазах страхом. Пока я вглядывался в женщину, морщины на ее лице разгладились, к нему вернулась юность, выражение его было безжалостно, взгляд жесток, но черты юны; в это мгновение рванулась вперед Тень и поглотила как и прежде всю картину.

Теперь осталась только Тень, и я пристально глядел на нее, пока из мглы вновь не выступили глаза – змеиные и злобные. А пузырьки света опять стали взлетать и опускаться, и в их сумбурный, беспорядочный, неистовый круговорот вливался тусклый лунный свет. Но вот от этих шариков, словно из лопнувшей яичной скорлупы, начали отделяться жуткие создания, какие-то бескровные и мерзкие личинки, которыми наполнилась вся комната; чтоб дать о них понятие читателю, я лишь могу напомнить, как снуют в капле воды под окуляром микроскопа прозрачные проворные бесформенные твари, которые преследуют друг друга, норовя сожрать, – их невозможно увидать невооруженным глазом. И как в телах этих личинок не было симметрии, так и в движениях не было порядка. Метания их не были забавны, они носились и вились вокруг меня, и рой их делался все гуще, движения все быстрее и стремительнее, они кишмя кишели надо мной, вползали на мою правую руку, которую я поднял в невольном предостерегающем жесте, как будто заклиная злые силы.

Порой я ощущал прикосновение, но не личинок, а невидимых рук. Один раз я почувствовал, как чьи-то мягкие холодные пальцы сжимают мое горло. Но я не менее ясно сознавал, что если я поддамся страху, мне не миновать физической гибели. И я напряг все свои силы в могучем волевом порыве. Я заставлял себя не глядеть на Тень и прежде всего на ее глаза – змеиные, диковинные и теперь совершенно ясно различимые. Ибо именно в них (и более ни в чем вокруг) я ощущал недюжинную волю – источник мощного, изобретательного, действенного зла. Волю, способную сломить мою.

Белесый воздух комнаты стал наливаться красным, как будто рядом полыхал пожар. Личинки побурели, словно от огня. Комната вновь стала вибрировать, вновь прозвучали три размеренных удара, и вновь все утонуло в темноте, распространявшейся от черной Тени, как если бы из тьмы все вышло, чтобы туда вернуться.

Когда сумрак рассеялся, от Тени не осталось и следа. Пламя стоявших на столе свечей, как и огонь в камине, стало разгораться столь же постепенно, сколь постепенно недавно угасало. И комната приобрела более мирный и привычный вид.

Обе двери были закрыты, и та из них, что вела в комнату слуги, была, как и прежде, заперта на ключ. Все так же судорожно вжавшись в угол, лежала моя собака. Я окликнул ее – она не шевельнулась. Я подошел – она была мертва: глаза выступили из орбит, язык вывалился, из пасти текла пена. Я взял ее на руки, поднес к огню. Меня пронзило чувство горя, мне было нестерпимо жаль моей любимицы. Я ощущал острейшее раскаяние. Я полагал себя виновным в ее смерти, решив было, что ее убил страх. Но каково же было мое удивление, когда я увидел, что ей переломили шею – в подлинном смысле слова разорвали позвонки. Произошло ли это в темноте? Совершено ли это было человеческой рукой, такой же, как моя? Присутствовал ли кто-то в комнате все это время? Серьезный повод заподозрить это. Ответить на эти вопросы я не мог. Я лишь честно констатирую случившееся – читатель вправе сделать собственные выводы.

Произошло еще одно удивительного событие – мои часы вновь оказались на столе, откуда были похищены столь таинственным образом, но в минуту исчезновения они остановились и так и не пошли впоследствии, несмотря на все искусство часовщика; впрочем, на несколько часов их ход, диковинный и лихорадочный, восстановился, после чего они замерли навечно – от них нет больше никакого проку.

В ту ночь не произошло больше ничего примечательного. И в самом деле, до прихода зари оставалось ждать совсем недолго. Я покинул дом с привидениями лишь когда на дворе сиял ясный день. Перед уходом я еще раз наведался в маленькую потайную комнату, где мы с моим слугой сидели в заточении. У меня было сильнейшее, хоть и ни на чем не основанное чувство, будто все исходило от этой комнаты, здесь, если можно так выразиться, билось сердце того механизма, который действовал в моей комнате. И хотя я вошел сюда при свете дня и в мутное окно заглядывало солнце, я чувствовал, как от пола подымается нечто такое, что заставляет меня вновь трепетать от страха, который я испытал прошедшей ночью, когда попал сюда впервые, и который лишь усилился позднее из-за всего того, что происходило в моей спальне. В этих стенах я и впрямь не в силах был задержаться более, чем на полминуты. Спускаясь по лестнице, я снова слышал звук шагов перед собой, а когда отворял входные двери, по-моему, рядом тихо засмеялись. Я ожидал, что дома, куда я наконец добрался, меня встретит слуга, однако он не показывался. Последующие три дня от него также не было ни слуху, ни духу, пока на четвертый из Ливерпуля не пришло письмо следующего содержания:

«Уважаемый сэр, почтительно прошу меня простить, хоть вряд ли могу надеяться, что вы сочтете меня достойным того, разве что и вы видели то же, что я, – чего не приведи Господь! Должно быть, пройдут годы, прежде чем ко мне вернется здоровье. Посему я намереваюсь отправиться к моему шурину в Мельбурн. Быть может, долгое плавание возвратит мне силы. Я только и способен теперь, что трястись да вздрагивать, и мне все время чудится, будто Оно гонится за мной. Почтительно прошу вас, уважаемый сэр, переслать мое платье и то, что мне причитается из жалованья, моей матушке в Вульворт – Джон знает адрес».

Далее повторялись довольно путаные просьбы о прощении, и приводились разные подробности событий, которых автор также был свидетелем.

Может закрасться подозрение, будто Ф. хотел скрыться в Австралии, будучи так или иначе мошеннически причастен к кошмарам той ночи. Не стану оспаривать это предположение, скорей привожу его здесь как одно из наиболее правдоподобных объяснений – так, наверное, покажется многим – неправдоподобных обстоятельств. Однако собственная моя теория остается неизменной. В тот же вечер я подъехал в кебе к означенному дому, чтоб увезти оставшиеся там вещи, а также труп моей бедной собаки, что я и совершил, не встретив ни малейших затруднений. Не случилось ничего, достойного упоминания, кроме того лишь, что, подымаясь и спускаясь по лестнице, я слышал звук ступающих передо мною ног. Прямо оттуда я проследовал к мистеру Дж., которого застал дома. Я возвратил ему ключи, заверив, что любопытство мое вполне удовлетворено, и собирался было кратко пересказать ему все происшедшее, но он остановил меня, заметив чрезвычайно вежливо, что более не имеет интереса к тайне, которую никто не сумел разгадать.

Я все же решился сказать ему о двух прочитанных письмах и о замечательном способе их похищения, а затем полюбопытствовал, не полагает ли он, что они были писаны к той самой женщине, которая скончалась в доме, и не знает ли он о ее прежней жизни чего-нибудь такого, что могло бы подтвердить справедливость темных подозрений, каким эти письма дают пищу. Мистер Дж., казалось, был поражен и по кратком размышлении ответил:

– Я мало что знаю о прошлом этой женщины, кроме того только, что, как говорил вам уже, ее родные были знакомы моим родственникам. Но вы воскресили какое-то смутное воспоминание о предубеждении, существовавшем на ее счет. Я наведу справки и извещу вас о результате. Однако если мы согласимся с распространенным предрассудком, будто тот, кто совершил какое-либо преступление при жизни или, напротив, пал его жертвой, возвращается на место его совершения в образе смятенного духа, я должен буду заметить, что в этом доме довольно случалось всего диковинного и до смерти этой женщины – бывали там и странные видения, и звуки. Но вы улыбаетесь. Вы что-то хотите сказать?

– Лишь то, что если бы мы могли добраться до сути этих тайн, мы обнаружили бы, что к ним причастен человек.

– Как? Вы полагаете, что все это обман? Но для какой же цели?

– Нет, вовсе не обман в обычном смысле слова. Положим, я вдруг погрузился бы в сон, такой глубокий, что невозможно было бы добудиться меня, но позволявший мне на редкость точно угадывать ответы на вопросы, чего я не мог бы делать после пробуждения, сколько бы ни тщился; положим, я мог бы объявить, сколько денег у вас в кармане, или нет, сказал, о чем вы думаете. Ведь это вовсе не обман, как и не проявления потустороннего. Я мог бы находиться под гипнотическим воздействием, оказываемым на меня каким-то человеком, который приобрел власть надо мной во время нашего предыдущего общения.

– Если поверить, что гипноз и в самом деле может действовать на расстоянии, вы правы. И отсюда вы заключаете, что гипнотизер способен вызывать сверхъестественные явления и в неживой среде, чтобы вы и все другие могли их наблюдать, – положим, может заставить звучать воздух или населить его образами?

– Или так: повлиять на наши чувства, чтобы мы уверовали в происходящее. Был ли у нас контакт с человеком, который бы воздействовал на нас? Нет, не было. Обычный гипноз на это не споробен. Но ведь, возможно, существует родственная ему сила, много более мощная, которую когда-то называли магией. Не стану утверждать, что она действует на все неодушевленные материальные предметы, но будь это и так, тут не было бы ничего противоестественного. Это редкостная сила, которой могут быть наделены живые существа с определенными особенностями, развитыми посредством практики до высочайшей степени. А что такая сила может распространяться и на мертвых (вернее, на некоторые их мысли и воспоминания) и подчинять себе – нет, не то, что можно назвать душой и что выходит за пределы человеческого влияния, а некий отпечаток чего-то сугубо земного, являющего себя нашим чувствам, то все это известно из очень старой и полузабытой теории, по поводу которой я не дерзну высказывать свое мнение. Но я не нахожу, что эта сила сверхъестественная. Позвольте в подтверждение привести эксперимент, который Парацельс относит к разряду нетрудных и который автор «Диковинок литературы» упоминает как правдоподобный: вы сжигаете цветок – его больше не существует. Все то живое, из чего он состоял, рассеялось, рассыпалось неведомо куда и более не может быть ни собрано, ни найдено. Но по химическому анализу пепла можно составить образ этого цветка, и он будет таким же, как при жизни. Не исключается, что это верно и для человека. Душа так же не подвластна вам, как суть цветка и как элементы его строения. Но вы можете составить ее образ, и это тот самый фантом, который, в силу распространенного предрассудка, принимают за душу усопшего. Не нужно путать его с истинной душой, он есть лишь образ живой формы. Итак, нас более всего тут поражает (как и в самых достоверных рассказах о призраках и привидениях) отсутствие того, что мы сочли бы душой, – иначе говоря, высшего, свободного разума. В явлениях призраков нет цели, а если есть, то пустяшная; придя, они почти не говорят, а когда все же говорят, то самое заурядное, как всякий обычный человек. Американцы, общавшиеся с духами, опубликовали целые тома в стихах и прозе, где пересказывают то, что якобы слышали от великих мертвецов: Шекспира, Бэкона и бог знает кого еще. И в этих записях, даже в самых убедительных, нет ни на гран чего-нибудь такого, что было бы умнее рассуждений человека весьма посредственных способностей и образованности; они непостижимо уступают всему, что Бэкон, и Шекспир, и Платон говорили и писали в свое время.

И что наиболее примечательно – в таких заметках нет ничего, не высказанного этими людьми при жизни. Посему, как бы ни были чудесны подобные явления (если, конечно, согласиться, что они подлинны), я вижу многое такое, что философии по силам было б разрешить, и не вижу ничего, что с ней не совместимо, то есть ничего сверхъестественного. Это всего лишь мысли, переданные тем или иным способом (каким именно, мы пока не знаем) из одной бренной головы в другую. Вертятся ли при этом столы по собственному почину, появляются ли в магическом круге демоноподобные призраки, тянутся ли лишенные тел руки, которые унфят материальные предметы, или же Черная Тень вроде той, что предстала передо мной, леденит нам кровь, я тем не менее убежден, что это лишь влияние (которое передается, как по проводам) чьего-то мозга на мой собственный. В телах иных людей происходят какие-то особые химические процессы, такие люди могут совершать химические чудеса; другие выделяют какой-то естественный флюид, назовем его электрическим, такие люди совершают электрические чудеса. Но все они нимало не похожи на людей науки, ибо не ставят себе никакой определенной цели, они ребячливы и легкомысленны, и несерьезны. Они не тщатся получить значительные результаты, и потому мир их не замечает, а истинные мудрецы не занимаются развитием их способностей. Но я ничуть не сомневаюсь, что у всего, что мне случилось видеть или слышать, был свой далекий постановщик, такой же человек, как я. Возможно, сам того не сознавая, я верю в разыгравшееся передо мной по следующей причине: вы говорите, что не было еще такого, чтоб двое испытали в точности одно и то же. Да, верно. Но не забывайте, что нет и не было двоих, увидевших один и тот же сон. Будь все это обычнейшим обманом, его механика была бы такова, что результаты разнились бы очень мало, но будь это вмешательством потусторонних сил, что выступают от лица Всевышнего, видна была бы цель случившегося, ясная и определенная.

Но происшедшие события не отнесешь ни к тому, ни к другому. Я совершенно убежден, что зародились они в мозгу, который ныне находится очень далеко отсюда и который не имел никакого четкого намерения; в случившемся отразились лишь его блуждающие, неоформленные, пестрые, переменчивые мысли; короче говоря, то были лишь видения, воплощенные какой-то полуматериальной субстанцией. А что мозг этот наделен великой силой, что он способен приводить материю в движение, что он злонамерен и смертоносен, не вызывает у меня сомнений. Какая-то физическая сила должна была убить мою собаку. И, сколько я могу судить, ее хватило бы, чтоб уничтожить и меня, овладей мной такой же страх, если бы мой дух или разум не наделили меня равной противостоящей силой – силой воли.

– Убита ваша собака! Чудовищно! Да, странно, в этом доме не желало оставаться ни одно животное. Ни одно. Даже кошка. Там никогда не заводились ни мыши, ни крысы.

– Низшие твари благодаря инстинктам опознают воздействия, опасные для их существования. А человеческий разум менее чувствителен из-за того, что наделен более развитой способностью к сопротивлению. Впрочем, довольно. Понятна ли вам моя теория?

– Да, хоть и не вполне. Но я скорее соглашусь с любой фантазией (простите за неосторожное слово), пусть самой причудливой, нежели с россказнями о привидениях и домовых, которыми нас пичкают в детских. Однако для моего злосчастного дома между ними нет никакой разницы, вред один и тот же. Боже милостивый, что мне делать с этим домом?

– Могу сказать, что я бы сделал. Я совершенно убежден – так говорит мне интуиция, что маленькая пустая комнатка, которая находится справа от «моей» спальни, и есть исходный пункт или резервуар для сил, преследующих этот дом. И я вам настоятельно советую разобрать пол и стены, да нет, лучше сломать всю комнату. По-моему, она находится немного на отлете от основного здания и нависает над небольшим внутренним двориком, ее можно снести, не затронув всей остальной постройки.

– Вы полагаете, что если я так сделаю, то…

– То отсечете телеграфные провода. Я настолько уверен в своей правоте, что готов взять на себя половину расходов, если вы позволите мне руководить работами.

– О нет, я превосходно справлюсь с тратами.

Дней десять спустя пришло письмо от мистера Дж., в котором он сообщал, что со времени нашего последнего свидания побывал в своем доме и отыскал те два письма, о которых я ему говорил (они лежали в том самом комоде, где я их обнаружил), что прочитав их, ощутил тревогу, как и я, и предпринял осторожные расспросы касательно той женщины, в которой я справедливо заподозрил адресата этих писем. Выяснилось, что тридцать шесть лет тому назад (иначе говоря, за год до того, как они были написаны) она вышла замуж против воли своей родни за некоего не внушавшего доверия американца – по общему мнению, пирата. Сама она была из семьи весьма почтенных торговцев и до замужества служила бонной. У нее был брат, вдовец, как полагали, человек состоятельный, и племянник – единственный его ребенок, лет шести от роду. Спустя месяц после ее свадьбы тело этого самого брата извлекли из Темзы невдалеке от Лондонского моста, и хотя на шее у него видны были следы насилия, их сочли недостаточной уликой, и в результате расследования вынесли вердикт – «смерть через утопление в реке».

Американец и его жена взяли на себя заботу о ребенке, так как покойный в завещании назначил сестру опекуншей своего единственного сына; в случае смерти мальчика все его состояние переходило к ней. Полгода спустя ребенок умер, существовало мнение, что с ним дурно обращались. Соседи утверждали, что слышали, как он кричал в ночи. Хирург, осмотревший умершего, заявил, что ребенок был изнурен, видимо, недоедал, и тело у него было в синяках и кровоподтеках. Выяснилось, что как-то зимней ночью мальчик пытался бежать: прокравшись во внутренний двор, он стал взбираться на стену, но обессилел, сорвался, а утром, когда его нашли, он был уже при смерти. Хотя заметны были следы жестокого обращения, это не было убийство. Тетка и ее муж старались отвести обвинение в жестокости, оправдываясь тем, что ребенок был страшно упрям, испорчен, и более того – полоумен. Как бы то ни было, по смерти брата она унаследовала его состояние.

Не прошло и года после свадьбы, как вдруг американец поспешно покинул Англию и более туда не возвращался. Он приобрел судно и плавал по морям, пока два года спустя оно не пропало без вести в Атлантическом океане. У вдовы оставались немалые средства, но на ее голову посыпались несчастья: сначала разорился банк и пропали все капиталы; она открыла торговое дело, но обвнкротилась; затем пошла в услужение, опускаясь все ниже и ниже: от экономки до прислуги, – никогда не задерживаясь подолгу на одном и том же месте, хотя в характере ее никто не замечал чего-либо неприятного. У нее была репутация трезвой, честной и чрезвычайно спокойной особы. Однако обстоятельства ей не благоприятствовали. В конце концов она дошла до работного дома, откуда ее забрал мистер Дж., поручив ей присматривать за тем самым домом, который она снимала в первый год замужества.

Мистер Дж. далее писал, что провел час в пустой комнате, которую я убеждал его снести, и что охватившее его чувство ужаса (хотя он не видел и не слышал ничего особенного) было так велико, что ему не терпится разобрать стены и поднять полы, как я и предлагал. Он уже сговорил людей для этой работы и готов приступить к ней в любой избранный мной день.

Соответствующий день был назначен. Я явился к дому с привидениями, и мы поднялись в ту слепую комнату, сняли плинтус и подняли пол. Под засыпанными мусором перекрытиями мы нашли люк, достаточно большой, чтобы в него мог пройти мужчина. Его дверь была укреплена железными скобами и заклепками. Сняв все это, мы спустились в находившуюся внизу комнату, о существовании которой никто и не подозревал. Там было окно и дымоход, заложенные кирпичом, по-видимому, много лет назад. Освещая себе дорогу свечами, мы обошли помещение. Там до сих пор сохранилась обветшалая мебель: три стула, ларь-скамья и стол, какие делали лет восемьдесят назад. У стены стоял комод, там мы нашли полуистлевшие старомодные предметы мужского туалета, которые были в ходу лет сто назад у людей довольно знатных, дорогие стальные пуговицы и пряжки для придворного костюма и изящную шпагу к нему; в кармане камзола, щедро отделанного золотым позументом, а ныне почерневшего и изъеденного сыростью, мы нашли пять гиней, несколько монет и билетик из слоновой кости, должно быть, на давным-давно отзвучавшее представление. Но главным нашим открытием оказался вделанный в стену несгораемый шкаф, замок которого доставил нам немало хлопот.

Шкаф был разделен на три полки и два небольших ящичка. На полке выстроилась по ранжиру несколько маленьких герметически закупоренных хрустальных флакончиков с какими-то бесцветными летучими жидкостями. Могу лишь утверждать, что то не были яды – в состав одной из них входили фосфор и аммиак. Были там причудливые стеклянные трубочки, маленький заостренный железный стерженек, отделанный большим осколком горного хрусталя, и еще один – оправленный в янтарь, и, кроме того, очень сильный магнит.

В одном из ящиков мы обнаружили миниатюрный портрет в золотой рамке, краски которого сохранили редкостную свежесть, если вспомнить, сколь долго он, должно быть, пролежал здесь. На портрете был изображен мужчина на излете среднего возраста – лет сорока восьми или семи.

Лицо у него было самое необыкновенное – весьма запоминающееся. Вообрази вы себе могучую змею, превратившуюся в человека, но и в человеческом облике сохранившую свои прежние змеиные черты, вы составили бы себе более ясное представление о нем, нежели могли бы дать самые длинные описания – о широкой, плоской лобной кости, об изящной, сужающейся линии подбородка, скрывающей неумолимую и мощную челюсть, о миндалевидном разрезе больших страшных глаз, мерцающих, зеленых, словно изумруды, и о жестоком бесстрастии, разлитом во всех чертах, – свидетельстве огромной скрытой силы. Странно было вот что: лицо на миниатюре в первое же мгновение поразило меня небывалым сходством с одним из самых редких портретов – с портретом человека очень родовитого, едва ли не королевской крови, наделавшего в свое время много шуму. О нем не говорится в исторических хрониках, разве лишь вскользь, но полистайте письма современников, и вы найдете там рассказы о его необузданном духе, о пристрастии к оккультному знанию. Скончался он в расцвете лет и погребен, судя по историческим свидетельствам, в чужих краях. Умер он вовремя, чтоб не попасть в руки закона, готового препроводить его на виселицу за совершенные преступления.

После смерти его портреты – весьма многочисленные, ибо он был щедрым покровителем искусств – скупались и уничтожались, как полагают, по приказу его наследников, которые, наверное, рады были устранить и самое упоминание о нем из своего генеалогического древа. Он обладал огромным состоянием, значительная часть которого, как говорят, была присвоена одним его любимцем, то ли предсказателем, то ли астрологом; как бы то ни было, когда он умер, оно таинственно исчезло. Как полагают, лишь один портрет избежал общей участи, мне посчастливилось его видеть в доме одного коллекционера несколько месяцев тому назад, портрет произвел на меня неизгладимое впечатление, как и на каждого, кому его случалось видеть; то было незабываемое лицо, и это же лицо смотрело на меня с миниатюры, лежавшей на моей ладони.

Впрочем, человек на миниатюре был несколькими годами старше, чем изображенный на том портрете, или даже чем оригинал в пору своей смерти. Но много ли значат три-четыре года – ведь между той порой, когда благоденствовал сей грозный аристократ, и временем, когда была, наверное, написана миниатюра, прошло, пожалуй, более двухсот лет.