Текст книги "Пелэм, или приключения джентльмена"
Автор книги: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
ГЛАВА XXIII
Прочь раскрашенных красавиц!
Мне противна наглость их!
Джордж Уитерс[315]315
Уитер, Джордж (1588–1667) – английский пуританский поэт, неоднократно подвергавшийся тюремному заключению и чуть было не казненный роялистами. Его сатирические и дидактические стихи обличали пороки режима, существовавшего при династии Стюартов
[Закрыть]
Пещера Фальри источала аромат
не более нежный – повсюду виднелись
следы пьянства и обжорства.
В глубине пещеры лежал,
разметавшись, волшебник и т. д.
Марглип Персиянин. Сказки о Джиннах[316]316
«Сказки о Джиннах» (1764) – якобы перевод с персидского, на самом деле написаны английским писателем Джеймсом Ридли (1736–1765); многократно переиздавались и переводились на иностранные языки. В 1825 году вышло издание избранных и переработанных «Сказок о Джиннах», осуществленное архиепископом Ричардом Уэйтли (1787–1863).
[Закрыть]
На следующий день я проснулся с сильнейшей головной болью, меня лихорадило. Ох, эти ночные пирушки – сколь восхитительны они были бы, если б после них не наступало утро! Сидя в своей туалетной, я прихлебывал сотерн, разбавленный содовой водой, и, поскольку нездоровье всегда располагает меня к размышлениям, – перебирал в памяти все, что я сделал со времени приезда в Париж. За этот краткий срок я (видит бог, это мне быстро удается) приобрел известность, обо мне много говорили. Правда, на меня везде и всюду нападали. Одни порицали мои галстуки, другие – склад моего ума; тощий мистер Абертон распустил слух, будто я накручиваю свои волосы на бумажки, а сэр Генри Миллингтон, весь накладной, уверял, что я сам разительно напоминаю бумажную трубочку, обмотанную нитками. Один говорил, что я неважно езжу верхом, другой – что я плохо танцую, третий недоуменно спрашивал, может ли женщина увлечься мною, а четвертый заявлял, что никак не может.
В одном, однако, – друзья и враги – полностью сходились: все считали, что я—законченный фат и чрезвычайно доволен собой. A la vérité[317]317
Правду сказать (франц.).
[Закрыть] – они не так уж сильно заблуждались. К слову сказать, чем объясняется, что быть довольным самим собой – наивернейший способ восстановить против себя всех вокруг? Если кто-либо – безразлично мужчина или женщина, – явно восхищающийся собственными достоинствами, входит в гостиную, заметьте, какое волнение, смятение, недовольство тотчас овладевает всеми, кто одного с ним пола. С этой минуты для них нет ни удовольствия, ни даже спокойствия, и я убежден, имей они возможность уничтожить невинную жертву своего сплина, никакая христианская добродетель не смогла бы удержать их от этого проявления жесточайшей вражды. Нет милосердия для фата, нет прощения для кокетки. Общество смотрит на них как на своего рода отступников; нет такого злодейства, которое не вменялось бы им в вину; они не привержены той религии, которую исповедуют другие; они создают себе кумир из собственного тщеславия и этим оскорбляют все узаконенные виды тщеславия остальных. На них ополчается ханжество – костер уже пылает, злословие уготовило им аутодафе. Увы! Что может сравниться по беспощадности с яростью, порождаемой тщеславием? С теми гонениями, которые оно вызывает? Отнимите у человека его состояние, его дом, его доброе имя, но льстите при всем этом его тщеславию – и он простит вам. Осчастливьте его своими милостями, осыпьте благодеяниями – если вы пораните его тщеславие, вы лучшего из людей сделаете неблагодарным. Он всегда будет стараться ужалить вас, если только сможет; вы не вправе его порицать – вы сами влили яд в его душу. Вот одна из причин, почему редко следует рассчитывать на благодарность, когда делаешь людям добро. Только возвышенные души не тяготятся признательностью. Если вы хотите приобрести чье-либо расположение, помните: гораздо разумнее принимать благодеяния и даже самому домогаться их, нежели делать добро, ибо благодеяния всегда лестны для тщеславия того, кто их оказывает, и весьма редко для тщеславия того, кому их оказывают.
Однако я невольно отвлекся от основной своей темы: дозвольте мне вернуться к ней; последнее время я очень мало общался с англичанами. Рекомендательные письма, которыми меня снабдила матушка, открыли мне доступ в самые знатные дома Франции, и там я теперь обычно проводил вечера. Увы! Счастливое это было время, когда мой экипаж, дожидавшийся у подъезда Роше де Канкаль, мчал меня, по моей прихоти, во всевозможные места, и в каждом из них общество и обстановка были совершенно иные, чем в других: то я несся на блистательный вечер к госпоже де Д., то в appartements au troisième[318]318
Квартиру на четвертом этаже. (франц.)
[Закрыть] некоей не столь знаменитой жрицы разгула и экарте,[319]319
Экарте – азартная карточная игра (франц.).
[Закрыть] то на литературные беседы у герцогини де Д-с или у виконта д'А., – и заканчивал день среди лихорадочного возбуждения игорного притона. Носясь из дома в дом в погоне за удовольствиями, разнообразие которых еще усугубляло мою жадность; нигде не испытывая разочарований и всюду являясь желанным гостем; обладая здоровьем позволявшим мне с легкостью переносить все излишества и волнения, и юношеской пылкостью, придававшей им прелесть, – я не отрываясь пил из чаши наслаждений, которая в этой восхитительной столице всегда полна до краев.
До сих пор я лишь вскользь упоминал о герцогине Перпиньянской; сейчас я считаю нужным рассказать о ней несколько подробнее. С того самого вечера, когда я встретился с ней на балу в посольстве, я не переставал оказывать ей всяческое внимание. Вскоре я разузнал, что у нее престранная liaison с одним из атташе нашего посольства– приземистым, сутулым и бледным; он носил голубой фрак и замшевый жилет, кропал плохие стишки и воображал, что очень хорош собой. Весь Париж говорил, что она страстно влюблена в этого юнца. Лично я уже после каких-нибудь четырех дней знакомства установил, что сильную страсть ей может внушить разве только паштет из устриц и «Корсар» лорда Байрона. Ее душевный склад являл крайне причудливую помесь чувствительности—и всего того, что прямо противоположно этому, свойству; в любви она была равна Лукреции:[320]320
Лукреция. – Имеется в виду Лукреция Борджа (1480–1519), дочь папы Александра VI и сестра Цезаря Борджа, прославившаяся, как и другие члены этой семьи, своим развратом и преступлениями.
[Закрыть] в эпикурействе – самому Апицию пришлось бы уступить ей первенство. Ей нравились томные вздохи, но она обожала веселые ужины. Ради любовника она способна была бросить все, – за исключением обеда. Атташе вскоре поссорился с ней, и тогда я был возведен в ранг платонического воздыхателя. Не скрою – поначалу я был весьма польщен ее выбором, и хотя она оказалась неимоверно exigeante[321]321
Требовательна (франц.).
[Закрыть] по части реtits soins,[322]322
Утонченных знаков внимания (франц.).
[Закрыть] – умудрился в течение почти целого месяца поддерживать в ней нежное чувство ко мне и, что еще более удивительно, сам питать такое же чувство к ней. Причиной моего охлаждения было следующее происшествие.
Однажды вечером я сидел у нее в будуаре, как вдруг вошла камеристка и предупредила нас, что сейчас придет герцог. Несмотря на то что наша взаимная привязанность была самого невинного свойства, герцогиня насмерть перепугалась; налево от дивана, на котором мы сидели, была небольшая дверца, я направился к ней. «Нет, нет, только не туда!» – завопила герцогиня, – но, не видя другого убежища, я проскользнул в эту дверцу, и, прежде чем герцогиня успела извлечь меня оттуда, в будуар вошел герцог.
Сидя в своем укромном уголке, я, чтобы скоротать время, разглядывал все диковины нового мира, куда так неожиданно перенесся; на столике возле меня лежал ночной чепчик необычайно замысловатого покроя. Этот чепчик я внимательно исследовал: с каждой стороны его я обнаружил по сырой телячьей отбивной котлетке; они были прикреплены к чепчику зелеными шелковыми нитками (я и сейчас еще помню мельчайшие подробности); рядом, на специальной подставке, красовался очаровательный золотимого цвета парик (герцогиня терпеть не могла, когда я нежно проводил рукой по ее волосам), а на другом столике мне бросились в глаза вставные челюсти d'une blan cheur éblouissante.[323]323
Ослепительной белизны (франц.)
[Закрыть] В этой лаборатории красоты я пробыл четверть часа, после чего субретка (герцогиня была настолько тактична, что удалилась) освободила меня из заключения, и я с проворством души, вырвавшейся из чистилища, помчался по лестнице вниз, к подъезду.
С этой минуты герцогиня удостоила меня самой бешеной ненависти; планы мести, которые она сочиняла, были столь же глупы, сколь жестоки, столь же коварны по замыслу, сколь бессмысленны по выполнению. Однажды ей едва не удалось подсыпать мне яду в кофе; другой раз она пыталась заколоть меня ножом для разрезания бумаги.
Я уберегся от всех покушений, но эта современная Мессалина бесповоротно решила меня погубить, и в ее распоряжении оказалось еще одно средство, о котором читатель будет иметь удовольствие узнать в дальнейшем.
За это время мистер Торнтон дважды приходил ко мне, и дважды я отдавал ему визиты; но этот обмен учтивостями остался втуне, так как ни один из нас ни разу не заставал другого дома. То обстоятельство, что Торнтон был знаком с таинственным посетителем игорного дома и Ботанического сада, и жгучий, не зависевший от моей воли интерес к загадочной личности, которую я, по моему глубокому убеждению, уже встречал в совершенно иных местах и при совершенно иных обстоятельствах, побуждал меня продолжать знакомство с Торнтоном, хотя, судя по всему тому, что сообщил о нем Винсент, мне следовало бы тщательно избегать этого человека. Поэтому я решил снова попытаться застать Торнтона дома и, как только головная боль несколько утихла, отправился к нему, на его квартиру в Сен-Жерменское предместье.
Я люблю этот квартал. Если только мне доведется еще раз посетить Париж, я непременно поселюсь там. Это особый мирок, совершенно непохожий на те хорошо знакомые англичанам улицы и переулки, где они по преимуществу обитают. В этом предместье вы действительно находитесь среди французов – среди окаменелых остатков старого строя; вас поражает унылое, но освященное веками величие зданий – там вам нигде не попадется сверкающий белизной, выстроенный в самом модном стиле дворец какого-нибудь nouveau riche.[324]324
Нового богача (франц.).
[Закрыть] Все, даже неровные булыжники мостовой, дышит надменным презрением к новшествам; стоит вам только перейти один из многочисленных мостов, и вы мгновенно переноситесь в другую эпоху, вдыхаете воздух иного века; вам не бросаются в глаза пышные boutiques,[325]325
Лавки (франц.).
[Закрыть] где мишурный французский товар продают по высоким английским ценам; вы не увидите на этих унылых улицах ни затянутых, на английский манер, сюртуков, ни неестественных энглизированных походок. Старинные особняки с их угрюмыми фронтонами и горделивым презрением к комфорту; лавки – такие, какими они, по всей вероятности, были в аристократические дни Людовика XIV, прежде чем под влиянием вульгарных британцев лавочники обнаглели, а товары подорожали; общественные здания, по сей день красноречиво свидетельствующие о великой щедрости прославленного grand monarque;[326]326
Великого монарха (франц.). Великий монарх. – Речь идет о Людовике XIV.
[Закрыть] кареты с расписными украшениями и внушительным кузовом; могучие лошади нормандской породы с огромными не подрезанными хвостами; слегка надменные, хоть и весьма учтивые люди, на которых Революция как будто не наложила печати демократического плебейства, – все это оставляет смутное, неясное впечатление седой старины. Даже к веселью там примешивается нечто торжественное, а в роскоши сквозит обветшалость. Там вы видите великий французский народ не изменившимся, не запятнанным общением с ордами тех кочующих, многоязычных иноплеменников, что стекаются на великую парижскую ярмарку наслаждений.
Иностранцы, которыми кишат кварталы по ту сторону Сены, не заглядывают сюда; между этими кварталами и древним предместьем – пропасть. Небо – и то кажется иным; ваши чувства, ваши мысли, сама природа – все преображается, как только вы переходите Стикс, разделяющий пришельцев и коренных жителей. Сперва вы ощущаете некоторое стеснение, но вскоре его сменяет легкий, возвышающий душу, неизъяснимый трепет. Вокруг вас – величие минувших веков, и по мрачным улицам предместья вы идете горделивой поступью человека, вспоминающего великолепие королевского двора, где он некогда дал клятву верности.
Торнтон жил на улице Сен-Доминик.
– Monsieur est-il chez lui?[327]327
Месье у себя? (франц.).
[Закрыть] – спросил я старуху привратницу, погруженную в чтение повести Кребильона.
– Oui, monsieur, au quatrième,[328]328
Да, месье, поднимитесь в пятый этаж (франц.).
[Закрыть] – сказала она. Я ступил на темную, грязную лестницу и, запыхавшись, невероятно устав, в конце концов взобрался на высоту, где обитал мистер Торнтон.
– Entrez![329]329
Войдите (франц.).
[Закрыть] – крикнул чей-то голос в ответ на мой стук. Я последовал приглашению и вошел в довольно просторную комнату, по-видимому одновременно выполнявшую несколько назначений. Полинялая, грязно-голубая шелковая портьера отделяла salon[330]330
Гостиную (франц.).
[Закрыть] от алькова – chambre à coucher.[331]331
Спальни (франц.).
[Закрыть] Она была неплотно задернута и не скрывала тайн находившегося за ней логова; постель еще была неприбрана, белье на ней, по-видимому, сомнительной свежести; с подножья кровати свешивался красный фуляр, вероятно заменявший ночной колпак; по соседству с ним, ближе к изголовью, в беспорядке лежали шаль, зонтик и старая домашняя туфля. На столе, в простенке между запыленными, затуманенными окнами, мне прежде всего бросилась в глаза надтреснутая чаша, на дне которой темнел мутный осадок, распространявший запах пунша, приготовленного из джина. Там стояли еще две наполовину пустые бутылки, кусок заплесневелого сыра и салатник. Под столом валялись две толстые книги и женский чепчик.
Торнтон сидел в кресле подле камина, где тлели уголья. Перед ним, на столике, еще были расставлены принадлежности завтрака. Кофейник, кувшин с молоком, две чашки, початый каравай и порожнее блюдо – все это вперемежку с колодой карт, одной игральной костью и раскрытой книгой de mauvais goût.[332]332
Непристойного содержания (франц.).
[Закрыть]
Все вокруг так или иначе говорило о разврате самого низкого пошиба; а что касается самого Торнтона, то чувственное выражение его иссиня-красного лица, немытые руки, весь его неряшливый, ухарский вид давали довольно точное представление о genius loci.[333]333
Гении места (лат.).
[Закрыть]
Все, что я здесь описал, включая промелькнувшую как тень женщину, которая юркнула в другую дверь, как только я переступил порог, – мой острый взгляд уловил в ту минуту, когда я здоровался.
Торнтон тотчас встал с кресла; с довольно развязным, но и слегка смущенным видом он сказал мне, какой это для него приятный сюрприз – наконец видеть меня у себя. Выражался он более изысканно, нежели можно было предположить по его виду, однако в его речах была особенность, придававшая им остроту и вместе с тем – вульгарность. Эта особенность, как читатель, возможно, и сам уже успел заметить, заключалась в поговорках, которыми он уснащал свою беседу. Среди них встречались и затасканные и более новые, попадались довольно меткие, но все они изобиловали теми грубыми словечками, которые человек мало-мальски воспитанный остерегается употреблять.
– У меня жилье тесноватое, – сказал он, улыбаясь, – но, слава богу, в Париже о человеке судят не по его жилищу. Дом невелик – невелика и забота! Право слово, немного найдется garcons,[334]334
Холостяков (франц.).
[Закрыть] у которых квартиры получше
моей!
– Правильно, – ответил я, – и, судя по бутылкам на том столе да по чепчику под ним, вы считаете, что как квартирка ни мала, как ни тяжко туда взбираться, в ней можно пожить в свое удовольствие!
– Клянусь богом, вы правы, мистер Пелэм! – вскричал Торнтон, разражаясь грубым, клохчущим смехом, который раскрыл мне его сокровенную сущность гораздо полнее, чем могли бы встречи в течение целого года. – Мне нет дела до того, – продолжал он, – изящно ли накрыт стол, а важна еда, и мне безразлично, какие у женщины рюшки на чепчике, лишь бы рожица под чепчиком была смазливая. Недаром говорится: хороша была б еда, а уж запах – не беда. К слову сказать, вы, мистер Пелэм, наверно, часто хаживаете к мадам Б., на улицу Гретри? Бьюсь об заклад, что это так!
– Нет, – ответил я, расхохотавшись, но втайне содрогаясь от омерзения, – но вы-то знаете, где найти le Ьоп vin et les jolies filles.[335]335
Хорошее вино и красивых девушек (франц.).
[Закрыть] Что до меня, я все еще не обжился в Париже и развлекаюсь весьма невинно.
Торнтон просиял.
– Вот что я вам скажу, дружи… прошу прощения – мистер Пелэм… Я могу позабавить вас на славу, если только вы согласны уделить мне немного времени – да хоть сегодня вечером – идет?
– Боюсь, – ответил я, – что эта неделя у меня уже вся расписана; но я жажду продолжить знакомство, которое, по-видимому, как нельзя лучше соответствует моим вкусам.
В серых глазах Торнтона блеснул огонек.
– Не угодно ли вам позавтракать со мной в будущее воскресенье? – спросил он.
– Сочту за счастье, – ответил я. Наступила пауза – я воспользовался ею.
– Мне думается, – так я начал, – я раза два встречал вас в обществе высокого, красивого мужчины, одетого в просторный сюртук какого-то странного цвета. Если этот вопрос не слишком нескромен – кто он? Я заверен, что видал его в Англии.
Говоря, я смотрел прямо в лицо Торнтону. Он побледнел и, прежде чем ответить, искоса взглянул на меня своими сверкающими глазками. Затем он сказал:
– Я не знаю, кого вы имеете в виду, – у меня в Париже столько знакомых в самых различных кругах! Это мог быть и Джонсон, и Смит, и Говард – словом, кто угодно.
– Он ростом около шести футов, – продолжал я, – на редкость хорошо сложен, худощав; лицо у него бледное, глаза – светлые, а волосы, усы, бакенбарды – черные как смоль. Я как-то видал вас с ним вместе в Булонском лесу и еще раз – в Пале-Рояле, в игорном доме. Уже теперъ-то вы, наверно, вспомните, кто он?
Торнтону явно было не по себе.
– А! – воскликнул он после минутного молчания, снова быстро и, как всегда, плутовато взглянув на меня. – ч А, так вот о ком речь! Это – совсем недавнее знакомство. Как же его звать? Позвольте-ка! – И мистер Торнтон сделал вид, будто весь погрузился в смутные воспоминания. Время от времени он, однако, бросал на меня тревожный, пытливый взгляд – и тотчас снова отводил глаза.
– Постойте, – воскликнул я, словно невзначай, – мне думается, я знаю, кто он!
– Кто же? – с волнением в голосе вскричал Торнтон, забыв всякую осторожность.
– И, однако, – продолжал я, будто не слыхав его возгласа, – это вряд ли возможно – волосы совсем другого цвета!
Торнтон снова притворился, что погружен в воспоминания.
– Уор… Уорбер… наконец-то вспомнил! – воскликнул он немного погодя. – Уорбертон, ну конечно! Его фамилия Уорбертон – вы его имели в виду, мистер Пелэм?
– Нет, – сказал я, делая вид, будто совершенно удовлетворен. – Это совсем не то. Я ошибся. Прощайте, я не думал, что уже так поздно. Стало быть, в воскресенье, мистер Торнтон, au plaisir![336]336
Буду рад (франц.).
[Закрыть]
«До чего хитер, проклятый пес! – подумал я, уходя. – Однако on peut être trop fin.[337]337
Где тонко, там и рвется (франц.).
[Закрыть] Я его перехитрю!»
Самый верный способ одурачить кого-либо – это внушить намеченной вами жертве, что она сама вас обманывает.
ГЛАВА XXIV
Воротясь домой, я застал своего бесценного слугу Бедо в ужасном состоянии: весь окровавленный, он кипел яростью.
– Что случилось? – спросил я.
– Случилось? – повторил Бедо сдавленным от неистовства голосом; затем, обрадовавшись возможности дать волю своему гневу, он обрушил поток ругательств, таких, как ivrognes[340]340
Пьянчуги (франц.).
[Закрыть] и carognes,[341]341
Распутницы (франц.).
[Закрыть] на «владетельницу замка» – героиню обезьяньей истории. С большим трудом я, наконец, понял из его исступленных выкриков, что взбешенная хозяйка, решив отомстить хоть кому-нибудь из нас, послала за Бедо, пригласила его к себе, приветливо улыбаясь, усадила в кресло, попотчевала холодным слоеным пирожком и стаканчиком кюрасо, и покуда он, угощаясь, радовался своей удаче, незаметно ушла, а на смену ей явились три здоровенных парня с дубинками в руках.
– Мы тебе покажем, – сказал самый дюжий из них, – мы тебе покажем, как запирать почтенных дам ради своей гнусной потехи. – Ни слова больше не проронив, они набросились на Бедо и с невероятным усердием и такой же силой принялись его колотить. Сначала храбрый слуга защищался, как только мог, зубами и ногтями, но за это его стали обрабатывать еще ретивее. А тем временем вернулась хозяйка и с той же ласковой улыбкой, что и раньше, попросила Бедо не церемониться, продолжать развлекаться так же, как сейчас, а когда ему это прискучит– освежиться еще стаканчиком кюрасо.
– И вот это, – прибавил Бедо, хныкая, – вот это для меня больнее всего. Так жестоко обойтись со мной после того, как она пичкала меня своим пирогом; насмешку и несправедливость я могу стерпеть, но предательство ранит меня в самое сердце!
Когда, наконец, истязатели утомились, дама насытилась мщением, а Бедо едва не испустил дух – несчастному слуге позволили удалиться. Но предварительно хозяйка вручила ему письмо на мое имя и очень вежливо попросила передать его мне, как только я вернусь. Е/ письме оказался счет и предупреждение о том, что, поскольку мой месячный срок истекает на другой день, она обещала мои комнаты близкому другу, а посему просит меня соблаговолить найти себе другое помещение.
– Немедленно отвезите мои вещи в отель «Мирабо», – приказал я и в тот же вечер переехал. С удовольствием пользуюсь случаем горячо рекомендовать отель «Мирабо», на улице де ля Пэ, куда меня привел этот необычайный случай, тем моим соотечественникам, которые подлинно являются джентльменами и не осрамят меня за мое указание. Это – безусловно наилучший караван-сарай во всем Английском квартале.
В тот день я был приглашен к маркизу д'А. на обед, на котором должны были присутствовать некоторые известные литераторы; зная, что я встречу там Винсента, я не без удовольствия отправился в особняк маркиза. Я поспел к самому обеду. Среди приглашенных было много англичан. Добросердечная (во всех значениях этого слова) леди N., всегда открыто выражавшая свое расположение ко мне, закричала во весь голос:
– Пелэм, mon joli petit mignon,[342]342
Пелэм, милый мой прелестник (франц.)
[Закрыть] я целый век не видела вас – вашу руку, ведите меня к столу!
Но я заметил мадам д'Анвиль и пристально взглянул на нее; ее глаза были полны слез, и я до глубины души устыдился того невнимания, которым накануне так огорчил ее. Я тотчас подошел к ней и, слегка кивнув леди N, сказал в ответ на ее предложение:
– Non, perfide,[343]343
Нет, коварная (франц.).
[Закрыть] теперь мой черед быть жестоким. Вспомните ваш флирт с мистером Говардом де Говардом!
– П-фа! – отозвалась леди N., беря под руку мистера Говарда. – Ваша ревность основана на «безделице, как воздух невесомой».[344]344
…«безделице, как воздух невесомой» – цитата из Шекспира («Отелло», д. III, явл. 3).
[Закрыть]
– Можете ли вы простить меня? – шепнул я на ухо мадам д'Анвиль, ведя ее в столовую.
– Разве любовь не прощает все? – ответила она. «Но вряд ли, – подумал я, – истинная любовь говорит
так высокопарно!»
Общий разговор вскоре перешел на книги. Что до меня, я в ту пору редко принимал участие в такого рода спорах. Я давно с несомненностью установил: если ваша слава или известность упрочена, то вам совершенно незачем беседовать с несколькими людьми одновременно. Если вы не будете блистать – вас назовут глупцом, если же будете – сочтут надоедливым. Вы неизбежно станете либо мишенью насмешек, либо предметом всеобщей неприязни; если вы тупица – вы своими речами больно заденете ваше собственное самолюбие; если вы умны – вы заденете ими самолюбие других. Поэтому я помалкивал, с видом глубочайшего внимания слушал все, что говорилось вокруг, и время от времени бормотал: «Правильно! Превосходно!» Но благодарение небесам – когда какая-нибудь из наших способностей бездействует, тем самым обостряются все остальные: когда мои уста безмолвствуют, глаза и уши у меня всегда на страже. Я кажусь безразличным и равнодушным ко всему на свете, но ничто никогда не ускользает от моего внимания. Мой Зоркий глаз мгновенно подмечает самый пустячный изъян того или иного блюда, того или иного слуги, самую незначительную особенность критического суждения или модного фрака – и все эти черты навсегда запечатлеваются в моей памяти.
У меня есть две особенности, которые, возможно, заменяют мне талант: я наблюдаю и запоминаю!
– Вы уже видели книгу Жуй «Отшельник с Шоссе д'Антэн»?[345]345
Жуй, Виктор-Жозеф Этьенн де (1764–1846) – французский литератор и драматург. Его нашумевшая в свое время книга «Отшельник с Шоссе д'Антен» (1812–1814) в пяти томах открывает собой целую серию аналогичных «очерков современных нравов»: «Правдолюбец» (1814), «Отшельник в Гвиане» (1816), «Отшельник в провинции» (1818), «Отшельник в тюрьме» (1823), «Отшельник на свободе» (1824).
[Закрыть] – спросил наш хозяин лорда Винсента.
– Да, видел, и весьма невысокого о ней мнения. Автор все время пытается говорить остроумные вещи – и все время только наводит скуку. Подобно неумелому пловцу, он делает большие рывки, с неистовым шумом плещет по воде и ни на пядь не подвигается вперед. Всех его сил едва хватает на то, чтобы не пойти ко дну. В самом деле, маркиз, ваша литература пришла в большой упадок, ваши драмы напыщены, философия поверхностна, поэзия – слезлива. Видимо, современные французские писатели считают, вместе с Буало,[346]346
Буало, Никола (1636–1711) – французский поэт и критик. В его «Поэтическом искусстве» (1674) изложена литературная теория французского классицизма, отличающаяся рационализмом и стремлением установить законы для каждого жанра.
[Закрыть] что
– Должны же вы, однако, признать, – воскликнула мадам д'Анвиль, – что стихи де Ламартина[348]348
Ламартин, Альфонс де (1790–1869) – французский поэт-романтик. Его поэзия характеризуется расплывчатостью конкретных образов, неопределенностью контуров, зыбкостью очертаний. Его стихи «сотканы из вздохов, охов, облаков, туманов, паров, теней и призраков» (Белинский). Эту его черту и подмечает Винсент в приводимом разговоре о поэзии Ламартина.
[Закрыть] прекрасны?
– Признаю, – ответил Винсент, – что их можно причислить к лучшему из того, что у вас есть. Я знаю лишь немногие французские стихи, которые могли бы сравниться с первыми двумя стансами его «Размышлений о Наполеоне» или с великолепным стихотворением «Озеро». Но вы со своей стороны должны признать, что ему не хватает оригинальности и силы. Мысли у него возвышенные, но неглубокие; он хнычет, но не льет слез. Подражая лорду Байрону, он совершил чудо, противоположное евангельскому: вместо того чтобы обратить воду в вино, он обратил вино в воду. Вдобавок он нестерпимо туманен. Подобно Вакху (вы помните, маркиз, некую строку Еврипида,[349]349
Еврипид (ок. 480–406 до н. э.) – древнегреческий драматург, автор трагедий: «Ипполит», «Медея», «Электра», «Ифигения в Тавриде», «Вакханки»-и др.
[Закрыть] которую здесь цитировать неуместно), он считает, что есть «величие в призрачности». Но он неправильно применяет эту мысль – в его туманности нет ничего величественного, она подобна фону картины старого голландского мастера. Копченая селедка или истрепанная шляпа – вот что он облекает пышным покровом тени и мглы.
– Но его стихи так мелодичны, – сказала леди N.
– Ах! – сказал Винсент.
– Увы! – вздохнул виконт д'А., сам довольно известный писатель. – Согласен с вами: ни Вольтера,[351]351
Вольтер, Франсуа-Мари (настоящая фамилия Аруэ; 1694–1778) – великий французский философ и писатель века Просвещения (который иногда называли «веком Вольтера»). Смелый борец против религиозного мракобесия и феодальной тирании. В философии – деист. В политике – сторонник просвещенного абсолютизма. Кроме философских и исторических сочинений, его перу принадлежат философско-сатирические повести, из которых лучшая – «Кандид, или Оптимизм» (1759); поэма «Орлеанская девственница» (1755), трагедии, стихи и мн. др.
[Закрыть] ни Руссо[352]352
Руссо, Жан-Жак (1712–1778) – великий французский философ и писатель. Его идеи о свободе и равенстве, об общественном договоре и о государстве, построенном по законам разума, оказали огромное влияние на якобинское, радикальное крыло во французской революции. Его противопоставление естественной, сообразной природе жизни дикарей и современной цивилизации окрасило собой всю предромантическую, а в значительной мере и романтическую европейскую литературу. Особенной популярностью пользовался его роман в письмах «Юлия, или Новая Элоиза» (1761), о котором беседуют Винсент и мадам д'Анвиль.
[Закрыть] нам уже не видать.
– Эти жалобы неосновательны, хотя их постоянно слышишь, – возразил Винсент. – Правда, вы уже не увидите ни Вольтера, ни Руссо, но увидите людей, равных им, ибо гений народа никогда не исчерпывает себя одной личностью. У нас в Англии в пятнадцатом веке стихотворцы поколения, следующего за Чосером,[353]353
Чосер, Джеффри (1340–1400) – английский средневековый поэт, один из основоположников английской национальной литературы. Его главное произведение – сборник новелл «Кентер-берийскне рассказы» (1386–1389, изд. 1478).
[Закрыть] жаловались на упадок их искусства – они не предвидели появления Шекспира. Разве во времена Хэйли[354]354
Хэйли, Вильям (1745–1820) – английский поэт, пользовавшийся некоторым успехом в начале XIX века.
[Закрыть] кто-либо мог предсказать взлет Байрона? Ведь и Шекспир и Байрон, оба они появились «как жених во тьме ночи», и столь же вероятно, что и у вас появится – не второй Руссо, разумеется, но писатель, который сделает столько же чести вашей литературе.
– Мне думается, – сказала леди N., – что Юлию Руссо не в меру превозносят. До замужества я столько слыхала о «Новой Элоизе», и мне так часто твердили, какая это зловредная книга, что я купила ее на другой же День после свадьбы и, признаюсь, так до сих пор ее и не дочитала.
– Я этому нисколько не удивляюсь, – ответил Винсент, – и, несмотря на это, Руссо – гений. Бесспорно, сюжет «Новой Элоизы» не может сравниться с ее стилем, и Руссо прав, когда заявляет: «се livre convient à très peu de lecteurs».[355]355
Эта книга годится лишь для очень немногих читателей (франц.).
[Закрыть] Одно письмо восхитило бы всех, но четыре тома писем уж чересчур, это действительно «toujours регdrix».[356]356
Всегда куропатки (франц.).
[Закрыть][357]357
«Всегда куропатки» – французская пословица, обозначающая назойливое повторение одного и того же.
[Закрыть] Но главная прелесть этой замечательной повести, творения человека вдумчивого и страстного, – в неподражаемой манере воплощения мыслей и в том, что сами эти мысли исполнены нежнейшего чувства, правдивы и глубоки; когда лорд Эдуард говорит: «C'est le chemin des passions qui m'a conduit a la philosophie,[358]358
К философии я пришел дорогою страстей (франц.).
[Закрыть] он в одной этой простой фразе запечатлевает глубокую, непреложную истину. Именно в таких замечаниях у Руссо более всего сказывается знание природы человека. Слишком занятый собой, чтобы глубоко вникать в духовный склад других, он, однако, благодаря изучению своего я раскрыл сокровеннейшие тайны сердца человеческого.[359]359
…благодаря изучению своего я, раскрыл сокровеннейшие тайны сердца человеческого – намек на роман «Исповедь» (1766–1770), в котором Руссо с удивительной откровенностью рассказывает о своей жизни и подвергает анализу самые интимные свои переживания.
[Закрыть] Он умел с первого взгляда распознать мотивы и причины людских поступков, но у него не хватало терпения проследить их прихотливое, извилистое развитие. Он видел страсти в их постоянном обиталище и неспособен был следовать за ними в их скитаниях. Он знал человеческий род в целом, но не человека в отдельности. Вот почему, прочтя у него афоризм или рассуждение, вы тотчас восклицаете: как это верно! Но когда он принимается анализировать это рассуждение, когда он убеждает, обосновывает и пытается доказывать свои положения, – вы либо отвергаете его за неестественность, либо вы отрицаете его утверждения, как ложные. Тогда он впадает в ту manie commune,[360]360
Общую манию (франц.).
[Закрыть] которую приписывает другим философам, – «de nier се qui est et d'expliquer се qui n'est pas.[361]361
Отрицать то, что есть, и объяснить то, чего нет (франц.).
[Закрыть]
Последовала краткая пауза.
– Мне представляется, – заметила мадам д'Анвиль, – что произведения наших писателей вообще отличаются обилием тех pensées,[362]362
Мыслей (франц.).
[Закрыть] которыми так восхищает вас Руссо.
– Вы правы, – подтвердил Винсент, – и объясняется это тем, что у вас gens de letters[363]363
Литераторы (франц.).
[Закрыть] – вместе с тем всегда gens du monde.[364]364
Светские люди (франц.)
[Закрыть] Отсюда их проницательное понимание не только книг, но и людей. Их наблюдения метки и облечены в изящную форму; но нелишне указать, что та самая причина, котороя порождает афоризм, зачастую мешает ему быть глубоким. У этих литераторов gens du monde есть чутье, необходимое, чтобы наблюдать, но нет терпения, а быть может, и досуга исследовать. Они создают максиму, но никогда не объясняют вам хода мыслей, который привел к ней. Поэтому в них больше блеска, нежели истины. Английский писатель никогда не осмелится сообщить своему читателю максиму, возможно определяющую, в двух строках, чрезвычайно существенную моральную проблему, не приведя на нескольких страницах всех доказательств своего утверждения. Французский эссеист предоставляет читателю судить самому. Он не рассказывает ни о том, как он дошел до своего утверждения, ни о вытекающих из него выводах. Le plus fou est souvent le plus satisfait.[365]365
Самый безрассудный из всех – зачастую более всех удовлетворен (франц.).
[Закрыть] Поэтому ваши моралисты хоть и не так утомительны, как англичане, но более опасны и могут скорее считаться образцами сжатости стиля, нежели логики. У ваших писателей человек, пожалуй, быстрее научится думать, у наших – с большей вероятностью научится думать правильно. Многие наблюдения Лабрюйера и Ларошфуко, в особенности последнего, считаются правильными только по причине их остроты. Они обладают тем же достоинством, что и весьма разумный и, дозвольте мне прибавить, подлинно французский стих Корнеля:
Маркиз воспользовался тишиной, наступившей после критических замечаний Винсента, и предложил перейти в гостиную. Туда направились все, кроме Винсента (он откланялся). Тотчас начались пересуды. «Qui est cet homme? – спросил кто-то. – Comme il est épris de lui-même».[367]367
Кто это? Как он влюблен в себя! (франц.).
[Закрыть] – «До чего он взбалмошен!» – воскликнул другой. «До чего уродлив!» – рассудил третий. Какой у него дурной вкус в литературе – к тому же болтун – говорит бессодержательно, да еще и самоуверенно – не стоит ему возражать—слова не даст вставить. Пренеприятен, ведет себя возмутительно, неотесан, неряшливо одет – таковы самые снисходительные из тех отзывов, которыми наградили злополучного Винсента. Женщины говорили, что он une horreur,[368]368
Страшилище (франц.).
[Закрыть] мужчины – что он une bête.[369]369
Дурак (франц.).
[Закрыть] Старики высмеивали его mauvais gout,[370]370
Дурной вкус (франц.).
[Закрыть] молодые – его mauvais coeur,[371]371
Злое сердце (франц.).
[Закрыть] ибо первые всегда приписывают все, что несогласно с их собственными чувствами, «извращенному» вкусу, а вторые – все, что не достигает высот их восторженности, относят за счет черствого сердца.
