Текст книги "Смерть современных героев"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

17

– Завтра мы встанем рано, купим карту и отправимся серьезно обследовать город, – сказала мисс, когда они оказались в комнате.

Галанту пришлось, не пользуясь лифтом, взбежать по лестнице. Неясно было, наказывает ли администрация клиентов, платящих за двух, а живущих втроем, но на всякий случай они решили не рисковать. Разумнее было использовать деньги на другие цели. Дверь лифта находилась анфас – прямо перед конторкой ресепшионистов, лестница была не видна им из сидячего положения.

Мужчины ничего не ответили мисс, занятые отвинчиванием кроватей от спинки. Было решено радикально сдвинуть кровати вместе и расположиться на них через равные промежутки.

– Вы, я вижу, оба очень нелюбопытные существа. Архитектура Венеции вас не интересует? – продолжала мисс Ивенс. – Кто-нибудь наконец поможет мне снять сапоги?

Виктор встал. Прошел к сидящей в кресле мисс и стащил с нее сапоги, обнажив сиреневые пенти в дырах. Пятки оказались совсем голыми. Святая юродивая расхохоталась.

– Если бы моя покойная мамочка, леди Ивенс, увидела, в каких чулках ходит ее дочь…

– И в какой компании она проводит время, – подсказал Галант с полу.

– Ну, скажем, мне приходилось бывать и в куда более худших компаниях. В неаполитанской тюрьме компания была куда хуже. – Мисс расхохоталась.

– Ты была в неаполитанской тюрьме, Фиона? Ты мне никогда об этом не рассказывала. – Виктор, оставив спинку кровати, обернулся к мисс.

– Об отдельных эпизодах моей жизни я предпочитаю не рассказывать, – юродивая потерла ступней о ступню, – ничего интересного… Южная тюрьма, как в Турции или в Греции. Грязь, вонь, пять месяцев расследования. Крикливые итальянские женщины. Мой адвокат с помощью моего, тогда еще нормального, папочки (он, впрочем, никогда не был вполне нормален, мой папочка) вытащил меня из истории. – Мисс Ивенс помолчала. – Я получила шесть месяцев тюрьмы и вышла через пару недель, так как пять месяцев уже отсидела. Правда и то, что, если бы я не была дочерью члена Британского парламента, лорда Ивенса, я бы задержалась в прекрасном южном городе куда дольше.

– Твой отец лорд, Фиона? – воскликнул Виктор.

– Лорд Ивенс, лейбор! – Мисс захохотала и, вскочив, закружилась вокруг кресла. – Сумасшедший лорд, экс-представитель лейбористской партии в палате лордов, а ныне – в палате госпиталя… Только в старой, доброй, совершенно спятившей с ума Великой Британии могут существовать такие глупейшие парадоксы: лорд, представляющий рабочую партию… – Оттанцевав, мисс погрузилась в кресло. – Между прочим, Виктор, ты так и не рассказал нам твою историю. Ты выудил из нас с Джоном подробные биографии, а сам предпочитаешь блаженное инкогнито. Немедленно выкладывай нам биографические сведения! Тотчас же обнажай свою душу!

– Фиона! В отличие от вас у меня нет еще биографии. Мне только двадцать два года. И ты все обо мне знаешь!

– Я знаю твою жизнь схематично. Но Джон ничего о тебе не знает. Он рассказал нам о себе, теперь твоя очередь. Рассказывай!

– Сейчас? – Виктор сидел на полу у наконец отделенной от кроватей спинки. Желтый свитер, желтые чистые шерстяные носки, чистые джинсы.

«Он самый здоровый из нас, – подумал Галант. – Представитель молодой, не так давно родившейся нации. Может быть, все дело в нациях? Фиона Ивенс – дочь одряхлевшей нации, страны, где парадокс громоздится на парадокс, страны, именующей себя без тени юмора «Грейт Бритэн». Нации, у которой все в прошлом. Потому Фиона Ивенс такая экземная, аллергическая, преждевременно состарившаяся. У мисс насмешливый причудливый ум, страстность, есть в ней неровная маниакальная энергия, да. Но подавляющее все другие впечатления от мисс Ивенс – впечатление гниения, старения, конца, заката. Конвульсии. И он, Галант, – сын большой, аррогантной, по сути своей антиинтеллектуальной страны, осуществившей популярную массовую мечту толпы о хлебе с маслом и удовольствиях для всех. Сын страны дешевых стэйков. Сын страны, как будто бы только что еще вчера находившейся на вершине могущества, только что бывшей моделью для всего мира. Однако что-то уже изменилось. Еще чмокают французские юноши «Superbe!», просмотрев очередной вестерн, где глупые здоровяки в неудобных шляпах и грудастые блондинки бьют друг другу физиономии и скачут на лошадях на фоне пустынь и гор, – все это из-за горсти долларов, – но уже что-то изменилось. Когда? Где-то после Кеннеди. И не Вьетнам в этом виноват, хотя маленькие вьетнамцы, предводительствуемые крошечным генералом, метр сорок семь сантиметров росту, Нгуен Гуапом, лучшим военным стратегом нашего времени, побили нас, разбили наголову. Изворотливое сознание моей страны тотчас вывернулось, быстро перетасовало карты, дабы избавиться от позора, нанесенного ей низкорослым народом, где мужчина выглядит как подросток. Изворотливое сознание моей страны сообщило миру, что общественное мнение Соединенных Штатов остановило войну. Как бы не так… Но что-то изменилось не по причине Вьетнама. Мы, американцы, выходим из моды. Мы, бывшие столько времени избалованным сыном человечества, сыном-вундеркиндом, не хотим уходить со сцены. Мы исполняем трюки, хотя они уже наскучили залу. Но нас выставят, как выставили других до нас. Символ нашего бессилия – старик в Белом доме. Дряхлый, намакияженный, загримированный под живого и здорового. Мы превращаемся в нацию-импотента… Кто сменит нас на сцене? Викторы-латиноамериканцы? Иранцы, фанатически сгибающиеся в молитвенных поклонах, миллионы легких, суровых спин? Мы еще в моде, но уже бессильны. Со всеми нашими авианосцами, базами, нуклеар-оружием, мы не сможем удержаться в моде. Но как же нам не хочется уходить со сцены… Лишь некоторые еще аплодируют в зале, большинство свистит. Нас уже ненавидят по причине того, что мы продолжаем оккупировать подмостки. Другие тоже хотят исполнить свои номера…»

18

– Моя семья перебралась в Колумбию из Аргентины. Когда мы прибыли в Картахену, первый колумбийский город, в котором мы поселились, моя мать уже была беременна мною. Так что я был зачат в Аргентине, но родился в Картахене, Колумбия. Об этом городе я ничего не помню и никогда в него не возвращался впоследствии. Как ни странно, мне кажется, что я помню путешествие в зачаточном состоянии в животе матери. Семья моя добиралась в Колумбию пароходом из чилийского порта Вальпараисо вдоль всего западного берега Латинской Америки и затем через Панамский канал. Во всяком случае, когда я опять оказался на пароходе в сознательном возрасте пятнадцати лет, я почувствовал, что «знаю» и мягкую качку, и внезапные штормовые толчки в брюхо парохода, и всплески, и монотонные пароходные дни…

– Новейшая медицина и психиатрия, в частности, доказали существование дорожденческой памяти, – подхватила, очевидно, близкую ей тему мисс Ивенс. – Многие великие люди. Виктор, утверждали, что помнят себя еще в животе матери.

– Из Кархагены мы перебрались в Боготу, когда мне было уже два года. Собственно, именно из-за меня мы все, одиннадцать человек, оставались в Картахене, ибо мать и отец считали, что рождать ребенка на высоте Боготы в разреженной атмосфере небезопасно. Потому благородные родители подождали, пока я чуть подрасту, и только тогда отправились в высокогорную столицу. Я не знаю, бывал ли Джон в Латинской Америке…

– Дальше Лос-Анджелеса на юг не пробирался. Даже обязательную для калифорнийца Мексику не посетил. Увы.

– Богота большой город. Больше миллиона населения… – Виктор остановился. – Фиона, я не знаю, что рассказывать. Ничего интересного в моей жизни не было, я ведь предупреждал.

– Ты говорил мне, что твой отец адвокат.

– Да. Сеньор Филиппе is big lawyer. И мой брат Оттавио адвокат. И моя сестра Гортензия. И мой младший брат Рубен учится в лоу-скул в Йель Юниверсити. Семейная профессия. Так как в нашей стране не так много адвокатов, то сеньор Филиппе – большой человек в Боготе.

– А его сын живет в Париже на Монмартре в одной крошечной квартире с четырьмя бандитами и спит на матрасике в кухне. – Мисс Ивенс развеселилась.

– Фиона! Последние две недели я сплю у тебя на антресоли.

– А что ты станешь делать, когда Бизи сбежит от марокканского еврея?

– Не знаю. Когда я вернусь в Париж, я стану об этом думать.

– Если бы ты слушался родителей, ты не оказался бы в такой мизерабл ситуации, – нравоучительно пропела мисс. – Следовало слушаться родителей, уважаемые мужчины.

– Что же вы, мисс Ивенс, не слушались папы лорда? – сказал Галант. – Кстати, может быть, папа не попал бы в госпиталь, если бы Фиона не сбежала из дому с профессором-евреем, вдвое старше ее, и позже не оказалась бы в неаполитанской тюрьме…

– Лорд Ивенс не сошел с ума внезапно, – обиделась мисс. – У нас очень опасная наследственность. В нашем роду с незапамятных времен появлялись сумасшедшие. Не все были сумасшедшими в полном смысле этого слова, многие закончили жизнь вполне уважаемыми членами общества, но это не мешало им расхаживать по крышам в ночных рубашках или же коллекционировать дамские трусики…

– Я хочу пройтись немного. – Виктор начал надевать туфли.

– Возьми внизу карточку отеля с адресом на случай, если заблудишься. И не отлучайся далеко.

– Уй, маман! – Виктор засмеялся.

– И узнай у портье, в котором часу они запирают двери. А то можешь оказаться перед запертыми дверьми.

– Да, маман! – Надев пиджак и плащ, Виктор ушел.

19

– Он очень хороший. И очень милый, – сказала мисс Ивенс, глядя на закрывшуюся дверь. – Он на голову выше среды, в которой оказался в Париже. Когда я нашла его, Виктор жил с ужасными монстрами, его соотечественниками. После того как он потерял работу, его любовник Милтон пригласил Виктора жить к себе…

– Милтон – это латиноамериканское имя?

– Очевидно. В любом случае препротивный и опасный тип.

– Значит, Виктор действительно гомосексуалист. Никогда бы не подумал… – Галант вспомнил, с каким энтузиазмом сын колумбийского big lawyer сотрясал тело Фионы Ивенс, вспомнил о собственном неблестящем исполнении, шепот мисс «let him take me» и смутился. Смутилась и Фиона Ивенс. Но по другим причинам.

– Клянусь тебе, Джон, я не подозревала, что женщины его тоже интересуют. Во всяком случае, он две недели мирно ночевал у меня. И крепко спал себе те несколько раз, когда у меня оставались мужчины. Я знала, что он спит с Милтоном и что ему по каким-то причинам приходилось спать еще с одним из четверых…

– Латинос как черные. Те тоже спят коллективом, все со всеми, – неприязненно заметил Галант.

– Ты не можешь простить ему, что он проявил себя лучшим мужчиной, чем ты, – сказала Фиона и посмотрела ему в глаза.

С Галантом никто так никогда не разговаривал. Какая-то часть лжи или приличий всегда присутствовала даже в самых крутых объяснениях.

– Может быть, – сказал он, опустив глаза. Но так как мисс продолжала глядеть на него, добавил: – Да, это так.

Мисс глядела на него теперь как докторша.

– Я понимаю мужскую психологию. Однако вы разные. Он – здоровое животное. Ты – животное нежное. И то, что ты делал со мной, мне тоже очень нравилось. По-особому. По-другому, чем с ним.

– Let him take me, ты сказала. Let him take me – это твои слова?

– Мне хотелось попробовать и его. Женщины жадны. И любопытны. Разве ты этого не знаешь еще, мужчина?

– Знаю. И все же…

– Послушай, я же не твоя любимая девушка, в конце концов…

Он рассмеялся:

– Нет.

– И не думай, пожалуйста, что… Однако я счастлива, что так получилось. Как женщине мне льстит… Я хочу сказать, что я пригласила вас не для того, чтобы вами воспользоваться.

– Кстати, кто пригласил вас с Виктором на мой день рождения?

– Приятель Виктора. Американец. Я не знаю его имени.

– Седой? Журналист? Пришел с очень красивым мальчиком, как будто с этикетки конфитюра «Адонис». Чарлз?

– Кажется, Чарлз. Виктор злился и шептал мне, что мальчишка – «проститутка».

– Ясно. Виктор и должен не любить мальчишку, потому что он сам совсем другой тип гомосексуалиста. Виктор – мачо-пэдэ, а Адонис – девочка-содержанка.

– Седой Чарлз очень симпа, но Адонис устроит ему тяжелую жизнь. Такой херувим с ярко-зелеными глазами обойдется ему дорого. Он из той же породы, что Бозе – мальчик, из-за которого Оскар Уайльд попал в тюрьму. Бозе – лорд Артур Дуглас.

Они замолчали, исчерпав небольшой запас наблюдений над Чарлзом и его любовником.

– Я ему завидую, – сказал наконец Галант. – Он – сильное, красивое, спокойное животное.

– Кого ты имеешь в виду? Виктора?

– Да.

– Он – сильное и красивое животное, да. Но совсем не спокойное, нет. Ты его не понимаешь. Он – нервный, потерявшийся в Париже молодой мужчина. Это его латиноамериканское происхождение обязывает его быть мачо, вести себя уверенно, сидеть, широко расставив ноги. Ты замечал, Джон, как сидят латиноамериканцы? Их манеру выставлять все богатство между ног наружу, на обозрение. Ленивый их мачизм?.. Сидеть, положа ногу на ногу или сдвинув ноги, как сидишь сейчас ты, – это уже женственность, декадентство. Я не утверждаю, что все их мужчины сознательно раздвигают ноги, но это их мода, передающаяся автоматически из поколения в поколение. Итальянцы тоже любят сидеть, вывалив прибор… – Мисс Ивенс развеселилась и заворочалась в кресле. – Виктор очень страдает от того, что вынужден находиться среди социально и культурно чуждых ему людей.

– Он тоже делает драгс, как и они?

– Виктор никогда не делал драгс. Он для этого слишком осторожен. Потеряв работу, он предпочел спать с Милтоном и его коллегой, бандитом, чем подвергать себя опасности драг-пушинг. По нашим стандартам, Виктор принадлежит к аппер-миддл-классу. И сознание его – аппер-миддл-классовое. В его высокогорной столице у него была французская гувернантка! Поэтому он так хорошо говорит по-французски. Ты, очевидно, никогда не сталкивался с латиноамериканскими интелло, Джон. Они еще большие снобы, чем англосаксонские. И романтические снобы. Их образованный слой очень немногочислен, у них это каста, гордящаяся собой до болезненности и исповедующая культуру как религию. И за культурой они отправляются не в Соединенные Штаты, перед могуществом которых они вынуждены склониться, но каковые презирают, извини, за вульгарность, а в Европу, в Париж. Сюда… То есть, я хочу сказать, туда… – Мисс Ивенс вспомнила, что они находятся в комнате венецианского отеля. – Ты читал когда-нибудь стихи Рубена Дарио, Джон?

Галант покачал головой: нет.

– …Существовал даже латиноамериканский сюрреализм… dear Джон.

– Популярный американский имидж латинос – на Ист Коаст – это пуэрториканский хулиган, обыкновенно не умеющий читать и писать. На Вест Коаст, как вы знаете, мисс, латиноамериканец – это многодетный чикано, выходец из Мексики.

– Ну да, – вяло согласилась мисс. – Однако у каждой нации есть своя чернь и своя элита. Виктор по рождению принадлежит к образованному классу.

– Ты разбила мой имидж Виктора. Я разочарован. Я представлял его себе как здоровую противоположность нам, как представителя варварского племени со свежей кровью. Идущего, чтобы оттеснить наши племена, усталые и замученные вульгарным материализмом и избытком пищи. Оказывается, он декадент. И такой же аутсайдер, как и мы. Но, может быть, он сочинил себе отца-адвоката?

– Может быть, сочинил. Возможно, он родился не в Картахене… И отец его не адвокат, но убийца. В таком случае, где он научился так прекрасно, без акцента говорить на гибком красивом французском языке? В барио, в фавеле, Джон? В бидонвиле? В тюрьме?

20

– Холодно, – сказал колумбиец, входя, – холодно, красиво и таинственно. Я собирался совершить часовую прогулку, но пришлось ограничиться получасом. Необыкновенно таинственно все. Как будто что-то должно вот-вот произойти. – Он стал разматывать с шеи шарф.

– Это из-за освещения. Чарли говорил, что Венеция ночью выглядит как большое складское помещение.

– Чарли успел высказаться по всем поводам, – съязвил Галант.

– Да, по всем, – возмутилась мисс. – Чарли был великолепный тип. Я всегда буду благодарна ему за то, что он научил меня видеть мир. А Венеция ночью действительно похожа на полутемный огромный склад. Откуда-то просачивается свет, из-за угла от канала отражается другое зыбкое пятно света. Здания похожи на штабеля ящиков, и кто-то не торопясь идет по одному из проходов, оставленных между ящиками.

– До того как стать профессором, Чарли что, перемещал ящики на складах? Ездил на желтом подъемнике?

Уже повесив плащ в шкаф, Виктор вынул из кармана листок.

– Портье дал мне мэсидж. Синьоре Ивенс. Чей-то номер телефона.

– Мэсидж? У меня нет знакомых в этом городе. – Мисс приняла из рук Виктора листок. Поглядела. – Тут нет имени. Ты не ошибся, Виктор? Это для меня?

– Но портье ясно сказал: «Синьоре Ивенс».

– Странно… Портье что-нибудь добавил? Не сказал, кто звонил?

– Нет. Только дал мне мэсидж.

– И ты не мог спросить его хотя бы, кто звонил, Виктор? Мужчина, женщина? Как глупо! Мне придется спускаться вниз самой! – Раздраженная, мисс стала надевать сапоги. Когда она разогнулась, слившаяся было к вечеру с кожей, растворившаяся в ней, экзема ярко пылала на лбу, подбородке и шее. – Очень, очень странно…

– She is so… – начал Виктор, когда мисс вышла, и, не найдя слов, вернулся к французскому: – Она так много раз пересекала границы, что сделалась психопаткой. Ей следовало уйти на отдых куда раньше. Ее все настораживает, любой клошар, остановившийся под ее окнами на рю Лепик, кажется ей подозрительным.

– Уйти на отдых? Она что, не путешествует больше?

– Мне она сказала, что нет. Что у нее есть достаточно денег, чтобы прожить безбедно несколько лет. – Виктор аккуратно повесил в шкаф пиджак. – Я думаю, что Фиона очень скоро вернется к этому бизнесу. Она привыкла свободно тратить деньги. Она очень добрая. Иногда, правда, на нее находят припадки страха. Она начинает говорить о необходимости экономии и несколько дней пьет лишь чай с багетом. Чай, утверждает она, очень полезен. Ходит по квартире в кимоно и рассуждает о пользе скромной жизни, вреде излишеств и о мудрости восточной философии дзэн… Однако однажды, забыв об экономии, решает вдруг устроить обед для жирной Бизи и ее Исайи и приходит с рынка, накупив плоских дорогих устриц Белонс, а сзади араб несет ящик шампанского. Экономия! – В голосе Виктора звучало восхищение.

– Shit! – воскликнула мисс Ивенс, войдя. – Он не знает, кто оставил мэсидж, он только что принял дежурство. Он ночной портье. Завтра после полудня будет опять тип, в чье дежурство возникла эта бумажка. – Мисс сунула мэсидж под бронзовый фундамент настольной лампы. – Кто бы это мог быть? Мужчины, вы никому не сообщали моего имени и названия отеля? Джон?

– Нет. Я ни с кем, помимо Виктора и вас, мисс, не обменялся и словом в Венеции.

– Прости, что я настаиваю. Неизвестность всегда нервирует меня. Я спросила только потому, что подумала, что, может быть, ты дал кому-то мое имя, чтобы оставить мэсидж для тебя. Ведь официально ты не отмечен в отеле.

– Нет-нет. Когда вы ушли в базилику, я лишь прошелся по площади.

– ОК. Завтра разберемся. Давайте спать. – И, взяв сумочку, мисс ушла в душ. Послышался звук льющейся воды.

Мужчины стали раздеваться. Виктор поставил в шкаф ботинки и сбросил туда же носки. В одних синих трусиках, плотно сидящих на компактных мускулистых бедрах, прикрыл одежды зеркальной дверью и загляделся на себя.

– Ты занимаешься спортом? – спросил Галант, опять ощутив физическое превосходство латиноамериканца. Снял залитую вином рубашку и стал стаскивать смявшиеся в коленях брюки с лампасами.

– Зачем мне спорт, мне всего двадцать два года! – с видимым удовольствием ответил Виктор. Приложив палец к губам, взял Галанта за руку и потянул к двери в ванную. – Слушай!

Галант прислушался. Всплески воды. Еще какой-то звук, разрежающий всплески.

– Она не под душем, – прошептал Виктор ему на ухо. – Вода плещет о плиты пола, а не о тело.

– И что?

– То, что она сделала себе инъекцию героина и теперь плачет. То же самое происходило в Париже. Однажды я застал ее в таком виде: голая, плакала, сидя в ванной, душ брызгал по стенам, шприц на полу… Она забыла закрыть двери.

– Что мы можем сделать? – Галант отошел от двери. – Я был на драгс. Я знаю, что, если ты сам не хочешь остановиться, никакие спасители тебе не помогут. Да и от чего спасать? Можно дожить и до ста лет, колясь ежедневно, если не рисковать и знать свою дозу…

– Я не предлагаю тебе спасать ее, – сказал Виктор, – но чтоб ты знал.

* * *

Сняв трусики, Виктор положил их почему-то на ночной стол и, мелькнув членом, скрылся под одеялом. Вытянулся с наслаждением.

– Вообще-то хорошо бы принять горячий душ, но, зная мисс Фиону, трудно ожидать, что она выйдет оттуда раньше чем через полчаса. – Латиноамериканец закинул руки за голову. – Ложись, Джонни, она скоро оттуда не выйдет. И приготовься к тому, что она будет ворочаться, вставать и ходить по комнате всю ночь.

Галант сложил по примеру Виктора оставшуюся одежду в шкаф, вернулся к кровати голый и лег с противоположного края. Крепко пахло чистым, но чрезмерно хлорированным бельем. Некоторое время они лежали молча.

– Она OK, – сказал Галант. – Она соответствует имиджу самой себя. Это главное.

– Фиона самый интересный персонаж, встреченный мной в жизни, – сказал Виктор. – Я никогда не был высокого мнения о женщинах.

– У нее есть мужество принимать себя такой, какая она есть. Больной, разваливающейся. Надеюсь, с ней будет все в порядке.

– Будем надеяться. Good night, – сказал Виктор.

– Good night.

– Подвинься, плиз! – услышал он смеющийся шепот над ухом. Он почти заснул к этому времени.

– А! Что?!

– Это я, Фиона… Подвинься, sweet man…

Он вспомнил, где он, и отодвинулся туда, где ребрами сходились воедино две кровати.