Текст книги "Монета Энди Уорхола (рассказы)"

Автор книги: Эдуард Лимонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Оставьте нашего парня в покое! Он представитель прессы! – закричал репортер «Нью-Йорк Пост», проявляя здоровое чувство солидарности. – Оставьте его!

– Keep out,[41]41
  Keep out! (англ.) – Убирайтесь!


[Закрыть] бандиты! – закричал дядя с седыми висками, может быть главный. – Вот я вас обвиню сейчас в «trespassing» и «breaking in»[42]42
  …в «trespassing» и «breaking in» (англ.) – …во «вторжении» и «взломе».


[Закрыть] и посажу! Законы Соединенных Штатов не дают прессе права взламывать двери.

Наваливаясь на нас всей тяжестью, четверо стали теснить нас с площадки, немилосердно толкая и не заботясь о том, куда мы падаем. Оттеснив до 20-го этажа, они втолкнули нас всех в коридор и захлопнули за нами дверь. Злобина втолкнули последним, и он больно ударил нас со Львовским собой.

– Ни хуя себе… – воскликнул Злобин. – Просто слов нет для выражения… нет слов…

– А чего вы хотели? – сказал я. – Национального пророка охраняют… И вообще… Он ведь не такой, как мы с вами. Он привилегированный, он как Киссинджер, с ним вот Президент Форд будет встречаться. А мы – простые люди, народ то есть. А он Идол. Нормально, чтоб доступ к Идолу народа был затруднен.

– Каким-то приемом он мне по шее врезал. Гад… Карате, что ли? – простонал Злобин.

– Да, вот тебе и припали к валенку. – Львовский остановился и, приподняв штанину, вгляделся в ногу. – Ой, бля, вся кожа на хуй с икры свезена…

В лобби наши подельники-репортеры присоединились к собратьям. Многочисленные, может, полсотни голов, люди прессы скопились ордой, включая десяток телекамер, у ресэпшан и у элевейторов.

– Значит, ожидается-таки сам. Не то выход, не то прибытие. Смотрите, сколько каналов собралось… – Злобин был угрюм.

– Я должен валить, – сказал Львовский, отряхивая пиджак, – меня на полтора часа максимум отпустили. Может, успею еще гамбургер проглотить по пути…

– Втравили в говно и бросаете…

– Я сожалею, Злобин… – Львовский вдруг согнулся и подставил Злобину шею и затылок. – Ну хотите, ударьте меня по шее. Только не приемом…

– Ладно, – сказал Злобин, – катитесь себе.

Пожав нам руки, Львовский ушел.

Мы покинули отель вслед за ним и тотчас свернули с Шестой авеню на боковую улочку. Злобин бубнил что-то угрюмое о хозяевах жизни, о том, что простому человеку во всех странах хуево. Я шагал рядом, разглядывая старый нью-йоркский тротуар, и думал вовсе не о словах Злобина и не о бородатом, к которому мы не пробились, я думал о прессе, потому что собирался сделаться журналистом… Вторгшись в мои мысли, меня разбудили от них знакомые интонации.

– Баба! – воскликнул я и огляделся, ища Бабу.

– Какая баба? Где? – Злобин оживился.

Интонации, обнаружил я, поступали из недр небольшой группы, стоящей у края тротуара. Спины, шеи и профили этих лиц свидетельствовали, что все участники короткого митинга у обочины были либо «Выдры», либо относились к типу «Баб». Охраняя сборище Выдр и Баб, в нескольких шагах стояли несколько типов в серых штанах и синих блейзерах, отдувающихся в области задниц. Из семейства пинавших нас только что на 22-м этаже.

Металлически хрустнула оторванная от лимузина дверца. Группа сделала (если бы присутствовал Львовский, он назвал бы движения – рокировкой) несколько переступаний, и между двух локтей и бедром оказались видны мне… Отдельная длинная редкая прядь, отлепившаяся ветром от лысины, бледные блестящие лоб и нос и косматая борода Главной Бабы, нашего национального каторжника, национального «Папийона» – Александра Исаича Солженицына.

Борода поплыла книзу. Он приседал. Выдры и Бабы зааплодировали.

– Это он, – сказал я Злобину. – Пророк. Национальная гордость.

Хрустнула дверца, прилипшая к телу лимузина. Мягко-тяжелый автомобиль выдвинулся вперед.

 
– Эх, барин только в троечке промчался-аааа,
Обдавши пылью потных мужичков!..—
 

вдруг проорал Злобин.

Выдры и Бабы испуганно отшатнулись к бульдогам в блейзерах.

Лишние люди

Промчавшись сквозь темноту летнего Коннектикута – весь он был большим непрерывным садом, этот штат, – бессчетное количество раз повернув, облаянные десятками собак, освещаемые время от времени появлявшейся луной, мы наконец въехали в усадьбу Сакса. Перо мое, бедное стило BIC, желало бы, я чувствую, как оно хочет этого, независимо от меня подмахнуть перед его фамилией – барона… графа… виконта Сакса? Нет, что-то иное… Но, конечно же, «помещика Сакса»! Спасибо, милый Николай Васильевич Гоголь, я въехал, безумный Чичиков из Парижа, в усадьбу помещика Сакса. Автомобиль, проползши по асфальтовому языку меж кустов и деревьев, приблизился к небольшой плотной толпе родственных автомобилей и остановился. В темном доме на холме светились лишь окна нижнего этажа.

Вынув из багажника Кириллова «мерседеса» синюю дорожную сумку, я проследовал за Кириллом и Димочкой и вошел через незначительную дверь в дом.

Стена табачного дыма ударила мне в лицо, желтый жирный свет ослепил меня, грубые мужские русские голоса оглушили. Зеленело бильярдное поле в центре, и округ его – голые, лишь в «плавках» – так назывался мужской купальный костюм в мои времена в эСэСэСэРе, – наполняли дом мужчины, безволосая и волосатая плоть их – мышцы: спинные, грудные, ручные и ножные. Гимнастический зал, задняя комната на стадионе? Предбанник? Казарма? Тюремный душ?

– Ага, Лимон привалил! – прохрипел волосатый Лева Старский. Седой чуб, «соль и перец», усы, как у гусара, движущийся едкий глаз – ближайший друг Сакса, он же его постоянный оппонент-противник, натирал мелом конец бильярдного кия. Плохо завязанный некогда в советской больнице пупок, всеми узлами, мускулистый, выглядел пуговицей на животе.

– Хватит надрачивать, Лев! Бей уже! – Сам Сакс, широкогрудый, маловолосатый, всегда странно молодой, несмотря на тонны водки, им выпиваемые, похожий одновременно на Пола Ньюмена и Роберта Редфорда, прислонил свой кий к бильярду и приветствовал меня следующим образом: схватил меня за ноги ниже колен и, подняв, закружил в дыму. – Лимон к нам приехал, ребята… Скажем welcome Лимону…

«Ребята» издали крики, которые издает стая ворон, когда к ним присоединяется еще одна ворона: захлопали руками, затопали ногами, некто шумно откупорил пивную банку. Молодой Ленька Литвак приблизился, распираемый всеми его ловкими и компактными мышцами гимнаста, – познакомился, протянув мне вверх, к голове Сакса, руку. И представил мне хмурого молодого человека по фамилии или кличке Пушкин и большого брюнета по имени Питер. В глубине за бильярдом невидимый мне артист заколотил в барабан или ведро.

Андрей Патрон, в кухонном фартуке (в розочках) на голом теле, вышел в круг света.

– Вы мне скажите, сумасшедшие, когда вы хотите жрать, чтоб я рассчитывал… Здорово, Лимонов… я разогревать вам два раза, как вчера, не буду…

– Только что пожрали – опять жрать, – сказал Сакс и опустил меня наземь, к моему удовольствию. Ко мне тотчас подбежали три собаки. Одна лизнула мне туфель, другая – руку, самая рослая – афганская борзая – положила мне лапы на грудь.

– Давайте жрать сейчас, – предложил Кирилл.

– Не хотим жрать, – сказал Старский. – Зачем? Бессмысленно. Все спим да жрем.

– Слушайте, идите вы на хуй! Я там на кухне вкалываю один, а вы тут, бляди, кочеврыжитесь, то хотите, то не хотите. – Патрон развязал фартук и, сняв его через голову, швырнул на бильярд. – Куховарьте сами, бляди, анархисты хуевы!

Под фартуком у него ничего не было, то есть одежды никакой. Внушительные яйца и очень приличный даже в кухонном состоянии член, которым Патрон покорил немало женщин.

Они загоготали.

– Обиделся, – сказал Сакс, явно тронутый и расчувствовавшийся. Поймал уходящего сердитого Патрона за шею, привлек к себе. – Миленький, друг ты мой, старикашка… Мы тебе Леньку дадим в помощь и жрать будем… – он поглядел на большие стоячие часы, – …сейчас одиннадцать, в полночь будем жрать. У бассейна или на террасе, мужики?

– У бассейна! – сказали мужики.

– Ну как, Лимонов, Париж? – Ударив наконец по шару, Старский подошел и облокотился на кий. – Все шелушится?

– Да, – согласился я, – обильно шелушится.

– Ты насовсем к нам или на побывку?

– На побывку. Книга выходит в «Рэндом Хауз». Кто ж в вашей реакционной стране после Европы согласится жить.

– Может, и реакционная, но живая наша Америка. У вас там в Европе дохлятиной пахнет. Мертвые все. Или сонные.

– Лимонов! – Кирилл, уже снявший брюки и шелковую рубашку, появился в юниформе команды Сакса, в «плавках». – Не давай Леве замудить тебя. Он большой мастер-замудильщик. Нас он уже всех замудил…

– Иди-иди, красавец, к своей девушке, – ласково сказал Старский.

– В доме есть девушка!

– Одна. Он привез. – Старский указал на Кирилла с презрением.

– Где же она, девушка?

– Читает. – Кирилл улыбался. – Устала, бедная. Нелегко расхаживать одной пизде среди десятка хуев. Психологическое напряжение сказалось, слегла в постель с книгой.

– С Лимоном будет одиннадцать хуев, – сказал Старский.

– Почему же вы не пригласите девушек? Девушки все же в хозяйстве нужны.

– Андрюха прекрасно готовит, Левка – готовит, я – готовлю рябчиков, пальчики оближешь, даже молодой Ленька – хороший куховар, на хуй же нам, чтоб пиздой в помещении воняло, – ответил на мой вопрос возникший за спиной Старского Сакс. – Ебаться мы в Нью-Йорк ездим: в мою квартиру. Два часа всего. Потом от баб в хозяйстве возникает грязь… лифчики всякие, трусы развешиваются…

– И эти люди, Лимонов, считались самыми крупными плейбоями и бабниками в Москве?! Женоненавистники!

– Считались. Самыми крупными. Могу подтвердить.

– Хули ты, Кирилл, Лимону про нас рассказываешь. Он тебе может о нас рассказать. Пока ты там в Ленинграде ходить учился, мы успели целую жизнь прожить.

– Конечно, дедушка, вы правы, дедушка, как вам будет угодно, дедушка…

– А где четвертый мушкетер, Член? – Я вспомнил, что Сакс, Старский и Патрон есть 3/4 целого, где еще один?

– Где? – Сакс постучал по краю бильярда кием. – Прошу тишины, головорезы!

Банда затихла. И только если дым способен шипеть, расходясь в воздухе, то шипел дым. И стучали американские часы, приобретенные Саксом вместе с усадьбой. В числе прочей мебели.

– Слышишь?

– Ничего не слышу…

– Ну как же, еб твою мать… – Сакс прошел, широкоспинный, к окну, распахнул его. (Только в этот момент я сообразил, что все окна в помещении почему-то закрыты.) Сделались слышны всплески и фырканье, как будто кто-то мылся под краном. – Теперь слышишь? Плавает. Форму приобретает. Каждый вечер два часа плавает, я забыл сколько там, восемьдесят или сто длин бассейна…

– На хуя ему форма, никто не знает. – Димочка, сын Сакса, снял бейсбольные полосатые брюки и теперь вышел в плавках, в чем же еще. – Это у него заеб с формой, Лимонов. Он же худой, как мускулистый глист. Лысеет он, это да, но от двух часов в хлорке ежевечерне еще больше полысеет.

– Димка, сучий потрох, запомни, что отец твой содержит бассейн в наилучшем виде, следит за состоянием воды.

– Ни хера, папан, опять переложил хлорки. Вчера опять глаза болели…

– Не устраивайте семейную сцену, – вмешался Старский.

– Папан заразы боится, AIDS, а ты, дядька, молчи… – Димка высунул язык.

– Вот так. Как сам видишь, конфликт поколений у нас, Лимон. – Старский, улыбнувшись в усы, закурил сигарету. – Молодежь все чаще бунтует, хочет опрокинуть существующий порядок, посягает на власть отцов. Ты чью сторону примешь? По возрасту ты – между нами и ими, но как профессиональный революционер ты, я полагаю, примкнешь к молодежи?

– Я им побунтую, – сказал Сакс, выйдя из кухни с салато-сушильницей. – На, поверти, Лимон!.. Я им контрреволюцию устрою: плавки спущу и по жопам армейским ремнем. Ты знаешь, что я лейтенант запаса, Лимон?

– Какой армии?

– Как какой? Советской!

Водрузив сушильницу на буфет, я стал вертеть ручку – вносить контрибуцию в жизнь коллектива. Узнав, что Сакс – лейтенант запаса, я смог обосновать и додумать появившееся у меня со времени моего вторжения в этот дымный вертеп эстетическое подозрение. А именно: лейтенант запаса соответствует отставному поручику дореволюционного прошлого России. Отставной поручик Сакс живет, получается, в коннектикутской глуши, пригласив к себе компаньонами неимущих сослуживцев-однополчан. Загадочные явления становятся ясными, если мы умеем поместить их в правильный контекст.

Поручик Сакс унаследовал от умершего десяток лет назад Великого Отца своего – Великого Русского писателя Сакса – 1/3 «авторских прав». Каждый раз, когда книги Великого Отца издаются или переиздаются на одном из 153 или 156 (Сакс точно не помнит) языков, каждый раз, когда они экранизируются, театрализируются, публикуются в антологиях или читаются по радио в какой-либо точке глобуса, – 1/3 часть прибыли капает в карман Сакса. Точнее, капля – жирный ежемесячный чек – капает в letters-box Сакса в Коннектикуте. (Две другие 1/3 капают в почтовые ящики двух жен Великого). Сакс и Димка – музыканты, но это обстоятельство их жизни второстепенно, настоящая профессия обоих – Наследники. До того, как Сакс и Димка попросили политического убежища, находясь на гастролях в Италии, им приходилось отдавать львиную долю наследуемой «капусты» (выражение Сакса) советской власти – непрошеному партнеру. Сакс объясняет свой переезд тем, что он просто вернулся на Запад – свою «историческую родину». Какой-то их предок явился в Россию при Екатерине Второй из Саксонии, а Сакс вернулся при Брежневе в Коннектикут. Так он говорит.

«Саксы всегда бежали в просторные страны», поэтому Сакс не остался в Италии. И не остался в Нью-Йорке. Купив себе квартиру в Нью-Йорке, он вскоре забросил ее ради усадьбы в Коннектикуте. Сакс приобрел землю – многие гектары леса, пруд, бассейн, барский дом о трех этажах (как уже упоминалось, вместе с оставшейся от прежних владельцев мебелью), хозяйственные постройки и гаражи. Приобретя все это, Сакс заскучал. Советскому барину, сыну Великого Отца, привыкшему жить вольготно и красиво (всю жизнь у него были лошади и автомобили и тысячи рублей) в окружении семьи, шоферов, конюхов и домработниц, ему стало скучно в усадьбе без привычной обстановки барской усадьбы. Ему не хватало чад и домочадцев. Чтобы за стол садиться только вдвоем с Димкой или же втроем, если заедет из Нью-Йорка или Москвы одинокий гость, – такая жизнь казалась Саксу нищенской, отвратительной, унизительной… Как можно так жить уважающему себя Наследнику. Сакс начал собирать однополчан.

Первым присоединился к нему Старский. Если Саксу около 50 лет, то Старский старше, его возраст подбирается к 60 годам. Сын большого советского вельможи, но не такого великого, как отец Сакса, – сын медицинского светила. Отец Старского в 1924 году забальзамировал Ленина вместе с еще одним профессором. В Древнем Египте фаршировальщики фараонов были большими людьми. Союз Советских присоединился к традиции. Старский поимел в жизни свою долю автомобилей и девушек и был, я помню, в районе 1971 года, когда я с ним познакомился в Москве, – при деньгах и славе. Он надстроил фундамент, заложенный папочкой – бальзамировщиком Фараона, собственной славой – неоригинального художника-иллюстратора и стал легендой, символом успеха. В вызывавшей тогда мою зависть мастерской на крыше солидного здания недалеко от ресторана «Прага» Старский передвигался на велосипеде, такая она была обширная, эта чудо-мастерская. Известные актрисы, известные бляди и «великие люди» советской культуры окружали Старского. Но, пресыщенному, ему было скучно. В 1972 году он взял да и выехал в Израиль, к полной неожиданности всех, кто его знал. Не только потому, что он, будучи, кажется, евреем по крови, никак не был евреем ни по виду, ни по поведению, ни по характеру – что же ему делать в Израиле! – но еще и потому, что кто же бросает место столь высокое и блистательное – Первого Московского Плейбоя и Лучшего Советского Мужчины! Старский уехал в Израиль и пробыл там в полной неизвестности шесть лет. На вопрос, что он делал там все эти годы, он обыкновенно отвечает – «думал». Подумав, он явился в Нью-Йорк, купил на занятые у многих лиц money мастерскую на Хаустон-стрит и, прорубив в ней окна, стал сооружать при свете, вливающемся в эти окна, – металлоскульптуры, сваривая их из нью-йоркских металлических отходов.

Сакс и Старский провели свою юность в одном полку, в одном летучем отряде молодых советских вельмож. Они переебали в Москве вместе, и отдельно, и последовательно немало актрис, уборщиц, секретарш и кондукторш советских трамваев. Они предавались оргиям и невинной полевой любви. Они стали профессионалами, чемпионами и легендарными героями. Случалось, что последовательно, с дистанцией в несколько лет, они были мужьями одной и той же женщины. Они соревновались тайно и явно, злились, дрались, гоняли по заснеженной Москве наперегонки – Старский на черном правительственном ЗИМе, Сакс – на белом «феррари»! Познав женщин, Старский и Сакс запрезирали их, ставя выше всего мужскую дружбу…

Я, разумеется, иронизирую сейчас, однако помню, что, когда я был представлен в Москве Старскому (моей ныне бывшей женой, тогда еще не женой Еленой), у меня было ощущение соприкосновения с историческим персонажем. САМ Старский, мужчина, о любовных подвигах которого говорил весь Союз, Советский Казанова, неэнергично пожал мне руку! И Сакс, мужественный Сакс поверг меня в трепет жестким рукопожатием и тем, что с безразличной миной, пожав мою руку, стал говорить о чем-то не со мной. О, как я был унижен! Это теперь я могу, если Сакс приезжает в Париж, я могу и не ответить на его телефонный звонок («Ах, опять этот Сакс!»), тогда же я, мальчик в сущности, провинциальная божья коровка, приходил в восхищенное волнение от имен этих львов… (Не подавая, впрочем, вида. Все мы оспариваем старших, втайне порой восхищаясь ими.)

Грубый по виду, но хитрый Сакс пригласил Старского в усадьбу раз, два, три раза… Старский провел у него лето. Однажды, зная, что Старский так и не выпутался из долгов, в каковые вошел по причине покупки мастерской, Сакс предложил ему: «Левка, на хуй тебе мастерская в Нью-Йорке? Живи со мной. Денег у меня – хоть жопой ешь. Я тебе гараж отдам – он больше твоей ебаной мастерской, – окна прорубим. А хочешь – я тебе построю мастерскую. Вон сколько дерева вокруг!» И Сакс указал на свои гектары, обильно поросшие высоким лесом.

Старский, разумеется, гордо отказался, это есть привилегия бедных – гордо отказываться, но долги висели на нем, новосваренные скульптуры никто не покупал… Еще через полгода свершилось, – продав мастерскую, с двумя собаками – афганской борзой и male-таксой по имени Макс, Старский переехал в Коннектикут.

В 1980-м из эСэСэСэРа выехали задержавшиеся там дольше Андрей Патрон и Костя «Член». Дети Великих и больших людей, промотавшихся отцов – все четверо – породисто длинные. (Я – сын провинциального младшего офицера, не имея сзади меня внушительного пэдэгри хорошо питавшихся предков, на десяток лет младше, то есть, казалось бы, должен бы быть выше, но я – миниатюрнее их.) Я посещал экзотическую полуподвальную мастерскую Патрона в Москве – во дворе здания ВХУТЕМАСа. В мастерской Патрона в свое время писал свои плохие картины Леонид Пастернак, отец поэта, а по двору не единожды прогуливался Маяковский. Патрон употреблял свою мастерскую как место любви, дансинг-холл и пиршественный зал куда чаще, чем по прямому назначению. То есть картины он создавал в свободное от любви, танцев и праздничных застолий время. Из его знаменитой во всей Москве дыры в асфальте постоянно выскакивали и в нее проваливались стайки красивых девушек – тощие сучки и сдобные сучки на каблуках. Про Патрона говорили, что у него лучший хуй во всей Москве, но так как то же самое говорили о Старском и о Саксе, то им всем, наверное, интересно было познакомиться. Они сделали это давным-давно, познакомились. Патрон в московские годы был похож (каждого типа, верю я, следует привязать к тому или иному всемирно известному актеру и таким образом определить его, идентифицировать) на молоденького Алена Делона. Сейчас в Коннектикуте он благородно похож на постаревшего Алена Делона.

«Член» – тот был второй половиной Патрона. Или если у монеты две плоскости – то второй особенно длинной и носатой плоскостью. Он обладал репутацией неотразимого «приговарильщика» женщин. Утверждали, что у него не бывает неудач, что «из-под Члена не выскочила ни одна». Я, помню, часто встречал его на улицах Москвы всегда в одной и той же ситуации: он стоял, нависая над собеседницей, и что-то нашептывал ей специальным, для нее одной предназначенным шепотом. Под крупным носом навсегда в насмешливой гримасе раздвинут был Костин рот. Утверждали, что нос его, указывая на необычный размер члена, однако сбивал все же женщин с толку, успокаивая их, – в реальности Костино орудие было УЖАСНЫХ размеров. Как видите, обо всех о них ходили легенды.

Женившись оба на скандинавских женщинах, два лучших члена Москвы, задержавшись ненадолго в Европе, приземлились у бассейна в Коннектикуте. Прямиком. Сакс оплатил им билеты и послал за ними лимузин-сервис.

Сакс сиял. Знакомым он стал говорить, что жизнь его удалась. За стол в усадьбе садилось теперь минимум пятеро (в грустные зимние дни). В среднем дюжина мужчин и юношей завтракала, обедала и ужинала теперь ежедневно за столом Сакса. Он приобрел три полных столовых сервиза, один из сервизов – на 72 персоны, еще одну посудомоечную машину, два индустриальных холодильника (типа употребляющихся в ресторанах) и зажил. Счастливо. В полную меру.

Я вертел в центрифуге третью порцию салата и думал – отчего ебари так хорошо сохранились? А они хорошо сохранились. Может быть, дебош, или как его называют во Франции, – либертинаж, законсервировал жеребцов? Ни один из них даже не был лыс или хотя бы полностью сед. У старшего – Старского – волосы были чуть реже, чем у других, но все же не бело-голубые, как у заслуженных ангелов буржуа, но этакие навсегда «соль и перец» – дьявольские лохмы. Я никогда во все мое пребывание в усадьбе так и не увидел, чтоб кто-нибудь из них занимался какими-либо физическими упражнениями, если не считать таковыми прыжки в бассейн, но у них не было животов, их мышцы были компактны и тверды. Может быть, они бегали совершать упражнения в лес?.. Однако любопытно, что супержеребцы удалились в мужской монастырь и строго охраняют его от противоположного пола, Кирилл успел сказать мне, что «старики очень недовольны тем, что он привез пизду…»

Сакс вышел с рожком на середину бильярдной и протрубил полночный ужин. В конце концов, кому и выходить с рожком, как не ему. Ведь он был композитор, исполнитель, музыкант, ездил на гастроли. Кое-кто из знакомых мне профессионалов музыки утверждал, что Сакс большого калибра талант, но – несчастный Сакс – его талант сжирался, поглощался и переваривался бесследно Великим ЕГО ОТЦОМ. Папа-вампир и мертвый продолжал как ни в чем не бывало занимать авансцену – сосал славу Сакса, как муху. Папа (ни единого портрета его я не увидел в доме) продолжал вмешиваться во все, от славы до интендантских функций снабженца. Он заплатил за землю, лес, бассейн, и он же оплачивал жареную рыбу, котлеты, бараньи отбивные, вино, пиво и водку, поглощаемые нами. Может быть, Сакс купил на его собственные деньги рожок и плавки для себя и Димки… Так вот, Сакс вышел с рожком и протрубил, как Роланд в «Песни о Роланде».

Патрон уже соорудил с помощью Леньки стол, потому наша функция была как у африканских носильщиков миссионера. Патрон выдал каждому из нас блюда, салфетки, горчицы, перцы, салаты, и по лестницам, ведущим сквозь дом, мы стали спускаться – процессия голых мужиков с кастрюлями – к бассейну. Жарко было над бассейном и над штатом Коннектикут. Горели свечки в стеклянных стаканчиках, и луч прожектора с крыши дома освещал центр бассейна – его фосфоресцирующее голубое дно, забытую надувную шлюпку и тень ее на дне. Смутно виден был на другом конце бассейна прыжковый мост… И окружал нас с трех сторон лес. С четвертой, за бассейном, пьяный Сакс однажды выпилил большой кусок леса и остался жив.

– Лимонов, пойдем, что-то покажу… – Кирилл, приложив палец к губам, улыбался. Желал он показать мне нечто достойное смеха, но стыдное до такой степени, что он не желал, дабы я привлек внимание остальных?

Он привел меня на террасу. Большая фотография в раме и под стеклом висела в геометрическом центре стены. Улыбающийся Президент Соединенных Штатов Америки обнимал одной рукой Сакса, другой рукой сына Димочку.

– Мне бы такую. Я бы возил с собой в сумке… Или нет, я бы повесил ее на дверь моего апартмента в Париже…

– Я вижу, ты не очень impressed, Лимонов. Но подумай, ведь САМ ПРЕЗИДЕНТ!

– Ну и что, Президент как Президент. Каждые четыре года нового выбирают. Сакса, я слышал, сам СТАЛИН на колене покачивал, дедушка Иосиф…

Мы прошли к столу, где отставной поручик сделал нам выговор за то, что мы отлучились после сигнала.

– Вы не уважаете коллектив, нынешняя молодежь.

– Да-да, молодежь совсем плоха, не верят ни в Бога ни в черта! – прохрипел Старский. Непонятно было, серьезно или иронически.

– Ну, меня-то вы в молодежь зря определили, – заметил я.

– У Лимона поколения нет, факт, – сказал Костя Член, свежий после заплыва. – Спермы в 1941—1944-м было мало. Спермоспособные мужики погибли во множестве на фронте.

– У меня своего поколения нет, – согласился я. – Я представляю паузу между поколениями.

Поручик Сакс постучал ножом о стакан.

– Сейчас будет речь толкать, – пробормотал Кирилл, мы сели рядом, – тост. Придется заткнуться. Обижается старик, если перебивают.

– У всех нолито? – грозно вопросил Сакс. – У кого не нолито, налейте, чтоб впоследствии не шебуршились… – Он выждал некоторое время. И начал: – …Вчера утром, поднявшись как обычно раньше всех вас, лодырей, я отправился ловить ершей. И в голову мне пришла следующая мысль, которой я желаю с вами поделиться…

Сакс излагал свою мысль минут пятнадцать, затем совершил красивый словесный крендель и предложил присутствующим выпить за вновь прибывших:

– Славу Мирского, нашего всемирно известного антикварного дилера, работающего с «Сотби» в Лондоне, и за нашего… пусть его политические взгляды не совпадают и даже прямо противоположны нашим, за нашего большого писателя Эдика Лимонова, автора, в частности, среди прочих книг, любимой мной книги «Подросток Савенко», и которого мы все любим, какую бы хуйню он ни говорил…

Голые мужики закричали, шумно выпили, крякнули, хлопнули, стукнули предметами и орудиями ужина и набросились на еду, как каннибалы.

– Спасибо, Сакс, – сказал я ему через стол, – ты скоро затмишь Фиделя Кастро в ораторском искусстве. Артист!

Я знал, что сравнение с Кастро его, обнимаемого на фотографии Его Величеством Президентом, не обрадует. Потому я его кольнул Кастро, как иголкой в зад, за то что он меня кольнул первый. Я хотел добавить, что если у меня, да, есть определенное мое политическое мировоззрение, то у Сакса никакого политического мировоззрения нет, есть психология наследника. Но я воздержался от искушения врезать, не желая обидеть гостеприимного Сакса.

– А правду, Лимон, говорят, что тебя в ЦК Французской Компартии выбрали?

– Я бы не отказался, чтоб выбрали, но у них своих талантов хватает.

– Лимон – авантюрист, он заигрывает с левыми, чтоб в газетах про него писали, – сказал Патрон.

– Кирилл, ты видишь, эти люди меня не понимают. Они принимают меня за авантюриста, в то время как я честный жестокий талант. Скажи им, ты меня знаешь, ты персонаж моей первой книги, ты наблюдал меня в тяжелых обстоятельствах… – сказал я громко, чтобы ответить им всем.

– На кой тебе, чтоб старички тебя понимали, – изрек Димка и уронил кусок селедки в салат Мирского. Темные очки, седоватый, чопорный Мирский единственный сидел за столом в костюме. В белом. – Извините, дядя Слава… – Димка вынул селедку из салата Мирского и положил себе в тарелку.

– Извиняю, сынок. – Мирский приложил ко лбу салфетку.

– Наши старички, Лимон, – продолжил Димка, – тебя любят. На хера им тебя понимать. Пусть тебя иностранцы понимают. Для наших старичков – ты краса и гордость, национальный выебонщик, совершаешь всякие штуки, которые сами они уже не могут вытворять…

– Чего это мы не можем, ты, малолетка?! – закричал Патрон. – Да наша команда побьет вашу в любом виде спорта: хоть по ебле, хоть на кулаках.

– Давайте устроим соревнование… – прохрипел Старский.

– Дядь Лев, у тебя совсем голос растрескался, – заметил Димка насмешливо, – а туда же, соревноваться просишься…

– Молчи, клоп зеленый!.. – Старский выскочил из-за стола и… встал на руки. Встав на руки, он пошел на руках вдоль бассейна, дошел до прыжкового мостика и с рук ловко метнулся в воду. Фыркая, приплыл к компании. – Ты так можешь, зеленый? – мокрый, сел за стол.

– Браво, Левка! – закричал Сакс и зааплодировал.

– Ишь ты, дядя Лева! Как ручка от помела выглядит, высох весь, а молодец, – сказал Ленька Литвак.

– Предлагаю подраться, – сказал Костя Член и насмешливо повел носом. – Померяемся силами: команда «стариков» против команды «молодежи».

– А что – прекрасная идея! – воскликнул Старский. – Дабы навсегда решить – «кто есть кто в нашем коллективе».

– Кто за то, чтоб бить друг другу морды, разделившись на команды, прошу поднять руки, – сказал Сакс.

Кроме меня и Мирского, они все были за мордобитие.

– Предложение принято большинством голосов, – констатировал Сакс. – Приступим к формированию команд.

Южноафриканский гражданин Питер, единственный нерусский среди нас, но женатый на русской женщине – дочери известного скрипача, сказал, что он желает участвовать.

– Могу я би…ть with you?

– Нет, – сказал Сакс, – ты не можешь бить.

– Очень даже может. Хотим Питера, – сказал Ленька Литвак. – Он – сильный, а вы – старые жулики, боитесь его мышц, потому хотите его дисквалифицировать как нерусского. Прекратите свой расизм.

– Хуй с ним. Пусть будет с вашей командой, если хочет.

Все они поднялись, шумно двигая стульями.

– Да бросьте на хуй, не пожрали даже… – пробормотал я. – Придумали…

– Да, – поддержал меня Мирский, оторвавшись от салата. – Закончим хотя бы ужин.

– Ничего страшного, – сказал Патрон. – Я разогрею рыбу. А нажравшись кулаками махать трудно.

– Будем биться по-крестьянски, как некогда мужики в России мордобой устраивали: стенка на стенку. Бить можно как угодно, но голыми руками, у кого есть кольца, снимите! – скомандовал Сакс.

– У меня слабая спина, – сказал Кирилл и сгорбился.

– Знаем. Я тебе дам свисток – будешь судить. Останавливай, свисти, если увидишь, что мордобой принимает опасный оборот. А за тебя Лимон станет.

– Еще чего… – сказал я.

– А как драться будем? До того как с ног сбить, или до первой крови?

– С ног… – сказал Старский.